Страница:
- Спокойной ночи, Док. Мне кажется, жена нуждается в вашем обществе больше меня. Отдыхайте, а завтра нам придется обо всем серьезно поразмыслить.
...После того, как Ванда, наконец успокоилась, выдав душераздирающий монолог из упреков и страстных признаний, Готл занял "трибуну". С видом матерого "босса" он расположился в кресле-качалке: небрежная поза нога на ногу, тонкая ароматная сигара, каменное лицо бывалого пройдохи.
- Дело в том, крошка, что все твои попытки уложить меня на лопатки, абсолютно беспомощны. Ни разу не было даже "тепло": ни тайных свиданий, ни секретного гешефта, ни "закидонов" капризного гения, как ты предполагаешь, у меня нет. - Он выдержал паузу, пуская дымовые кольца и наслаждаясь любопытством Ванды. - Меня элементарно похитили! И если бы ни Луми, возможно, я навсегда исчез бы из сюжета твоей жизни, а может, из этой страны вообще.
- Господи, Готл, не понимаю - чему ты радуешься? Ты сообщаешь такие страшные вещи с видом человека, получившего Нобелевскую премию! взвизгнула Ванда.
- Да, именно. У меня такое чувство, будто мне оказали высокую честь, признали мои заслуги и так далее. Вот эту голову - он постучал по лбу пальцем - оценили по-крупному. Тебе и не снилось, детка. И это не шутка!
Увы, это, действительно, было всерьез. Из рассказа мужа Ванда узнала, что вызов к Леже оказался ложным, "мерседес" Динстлера был остановлен в глухом месте дороги и Профессор, вежливо, но настойчиво извлеченный из машины. Затем его с завязанными глазами переправили в неизвестное место, где некой представитель весьма влиятельной организации заявил об осведомленности подпольной деятельности "Пигмалиона" и предложил сделку. Динстлера покупали вместе с клиникой, либо отдельно и обещал переправить в любую, указанную Динстлером на карте точку земного шара и предоставить все, необходимое ему для работы.
- Ванда, мне сулили золотые горы, не скрывая, что в случае моего отказа, применят силу. Признайся - это очень лестно чувствовать себя "зоолотым тельцом".
- Бараном, чудак, которого чуть-чуть не зажарили. Ты просто бравируешь своей храбростью, однако, если бы не этот кореец (так Ванда называла Луми) - быть бы мне уже веселой вдовой с ребенком на руках и кучей долговых обязательств. Неужели ты не понимаешь, что твое отношение ко мне оскорбительно... - Ванда сжала кулачки, глотая слезы.
- Не надо, перестань, милая, ведь я просто стараюсь тебя ободрить. Я знаю - ты волновалась, да я и сам, признаюсь, струхнул. Правда в этом было что-то такое... Ну, театральное, что ли, несерьезное. Наверное потому, что мне так ни разу не двинули по зубам - опять-таки благодаря "корейцу". Вот он - малый хоть куда! Спас меня! Тут-то я понял, что значит настоящий профессионал - я и глазом не успел моргнуть, а мои стражи лежали в параличе, предоставив своему боссу возможность самостоятельно выкручиваться. Я лишь слегка придержал его, а Луми сделал укол - сейчас этот дьявол-искуситель, наверное, еще дремлет...
- Готл, ты что-то привираешь. Накрутил целый криминальный роман и уж очень наивно. Я перестаю верить всей этой истории, - растерялась Ванда.
- Ну и зря. Простые вещи порой более невероятней, чем самая крутая фантастика. А невероятное оказывается совсем простым... Представляешь это невероятно - но я так и не раскололся. Валял дурака, отрицая всякую причастность к делу Майера, просто дурил, как в гимназическом капустнике...
- И ты хочешь сказать, что они поверили? Что-то у тебя не сходится. Либо это, действительно, как ты сказал "влиятельная организация", либо это...
- Разумеется они не поверили! Им известно даже о Пэке. И они обязательно достанут меня... - отбросив сигару, Динслер спрятал лицо в ладонях меня. - Отныне я буду просыпаться в холодном поту от малейшего шороха за окном, я буду видеть в каждом моем сотруднике шпиона и врага, я буду объезжать этот чертов участок на шоссе... Либо... Я сожгу эти проклятые бумаги и удеру с тобой куда-нибудь подальше...
...Разговор с Луми, происходивший на следующее утро на "альпийской лужайке", оказался более серьезным, чем кокетливая пикировка с женой. Произошло именно то, о чем смутно предупреждал Рул - к открытию Майера и его научному преемнику тянулись "грязные руки".
Вкратце они с Луми наметили план дезинформации, должный сбить с толка преследователей и для осуществления которого "корейцу" предстояло получить поддержку своей "фирмы". Прежде всего место Пэка должен занять его "дублер", прошедший обработку путем традиционного хирургического вмешательства, а все архивы, препараты, да и сам Динстлер, возможно, "раздвоиться", т.е. обрести дубликаты, предназначенные "на продажу". Все это, конечно, потребует времени, пока же, во избежание новых непредвиденных случайностей, "покупателям" надо подать знак, что Динстлер стал более сговорчив. Сделать это очень просто - стоит лишь вычислить канал утечки информации из клиники и умело воспользоваться им.
Начали, естественно, с Жанны и сразу попали в цель. Как-то в ее присутствии, подначиваемый Луми, шеф "разоткровенничался", признавшись, что не в силах больше работать без средств и могущественного прикрытия, намекнул на сделанные ему кем-то, но сорванные Луми заманчивые предложения. И то, что примерно через полгода завершив кой-какие изыскания, намерен покинуть клинику и, возможно, страну, имея в рукаве козырную карту. Крючок с наживкой был заброшен.
Вечером возле отдыхающего в обществе Пэка и Ватте шефа появился Луми и протянул ему какую-то бумагу.
- Вы уже поняли, Док, я должен исчезнуть. После шумного скандала в присутствии Жанны, разумеется.
Динстлер опешил - очевидная необходимость этого шага после вчерашнего подвига Луми не приходила ему в голову.
- Здесь мое гневное письмо в ваш адрес, которое вы должны "забыть" где-нибудь на виду. И не отчаивайтесь - вам надо так много сделать... И еще, Док... - Луми замялся, - мне было интересно играть с вами в одной команде.
После отъезда шумно "уволенного" Луми, Динстлер начал бояться. Он сам придумал себе перечень страхов, рисуясь перед Вандой, и теперь играл по своему же сценарию. Ночью за окном спальни, находящейся в первом этаже слышались шаги, дверь за креслом кабинета холодила затылок неведомым дуновением, и речи, конечно, не было о том, чтобы в одиночку проехаться по безлюдной темной дороге. И еще одно тревожило Пигмалиона - что станет с настоящим Пэком, когда появится двойник?
На следующий за отставкой Луми день у ворот дома был обнаружен "мерседес" Шефа, "оставленный" им, якобы, в ремонтной мастерской во время недавней "командировки". В автомобильном магнитофончике торчала кассета Ванды, но только вместо Френка Синатра, немецкая певичка исполнила веселый шлягер "Телефонная Сьюзен М", в котором умоляла своего кавалера не забывать ее телефонный номер, а потом во всю мощь динамиков, широко и раскатисто грянул маршевую песню бархатный баритон на непонятном, по-видимому, славянском языке.
Динстлер заглянул в свою телефонную книжку, всегда лежащую на письменном столе, и обнаружил телефон Сьюзен М., записанный его почерком, но, конечно же, чужой рукой. И рефлекторно оглянулся, почувствовав между лопатками холодок - в комнате никого не было.
Он рванулся было к Ванде, но остановился на полпути и сильно задумался - стоило ли посвящать жену во все хитросплетения этой истории? Он так и не решил ничего, притормозив, однако, признания.
Жизнь в клинике пошла своим чередом. Ванда успокоилась, сосредоточив внимание на другой, не менее тревожной проблеме: их дочери исполнилось уже полгода, а отец, казалось, и не замечал ее присутствия. Ванда всячески старалась попасться на глаза мужа с Антонией, затянуть его в детскую и даже стала прогуливаться с малышкой на "альпийской лужайке" именно в те вечерние часы, когда туда захаживал Готл. Но не обидно ли? Он охотно переносил общество Пэка, позволяя слюнявому идиотику копошиться у его ног, облапывая колени грязными ручонками, а Тони просто не замечал, ограничиваясь фальшиво-вежливым чмоканьем в щечку, да какой-нибудь фразой, типа: "чудная малышка, ку-ку!" И переводил разговор на другую тему. Но главное - эти глаза! Ванда обмерла, приметив в них не простое равнодушие занятого другими мыслями человека - нет. Она хорошо знала острый ледяной холодок, спрятанный в самой глубине его глаз - холодок озлобленного отвращения.
Динстлер и сам поймал себя на этом, когда впервые, в трехмесячном младенце разглядел то, чего так испугался, гостя у Леденцев - фатальное фамильное сходство - и вместо умиления и теплоты почувствовал брезгливость. Он не знал, что делать с собой, стараясь не думать об этом и пореже встречаться с дочерью.
Слишком-то предаваться раздумьям не приходилось - Динстлера ждал еще один удар, который он должен был пережить в одиночку. Однажды вечером, отдыхая на поляне, он услышал какой-то шум и увидел санитарку, испуганно зажимающую укушенную руку. Рядом прыгал и визжал, пытаясь сорваться поводка необычайно агрессивный Пэк. Динстлер схватил его за помочи, привлек к себе, ласково называя по имени, но мальчик не успокоился, а изо всех сил "боднул" своего Хозяина тяжелой головой в подбородок и, дико визжа, вырвался из рук. Такого еще никогда не было.
Чуть позже, когда пойманный санитарами, успокоенный уколом, ребенок уснул, Динстлер склонился над кроваткой, ероша светлые волосы и сразу понял все - за ушами, у глаз и на переносице были заметны довольно свежие швы. Он пригляделся - сомнений не оставалось - это был не его Пэк. А значит "поезд тронулся" - план Луми начал осуществляться. И опять - холодок по спине и желание оглянуться на дверь...
Ночью, тщательно проверив двери и окна в кабинете, Динстлер открыл сейф - документация Майера была на месте. Он достал серую кожаную папку, пролистав пожелтевшие страницы - все так. Но что-то... Он торопливо нашел нужный раздел и пробежал текст - вот оно! Ошибка! Дезинформация была подготовлена так ловко, что прежде чем кто-либо сможет понять, что направлен по ложному следу - пройдут месяцы, а может - годы. Хорошо... Но что же дальше? Боже! Ведь теперь его очередь - он должен "раздвоиться"! Как это случится? Неужели однажды он застанет за своим письменным столом двойника? А сам? Страшно и зябко. Динстлер занял себя работой, боясь остановиться потому что каждая пауза, оставляющая его наедине с собой вызывала чувство падения в бездну. Пол проваливался под ногами, окружающее пространство растворялось, теряя очертания: кто он? что он? И зачем - зачем все это?
Звонок из другого, прочного мира вернул его к реальности: где-то в далеком, в маленьком городке, в доме за сиреневыми кустами, умирала Корнелия.
8
...Конец ноября, холодный дождик за прикрытыми ставнями, затхлый воздух, пропахший лекарствами и старым больным телом. В узкой кровати с высокой резной спинкой разбитая параличом женщина - сморщенная, высохшая чужая. Глаза ввалились в потемневшие глазницы и один из них, еще живой, испуганный обратился к вошедшему. Искривленный губы с трудом прошептал: "Ехи!"
Он тяжело опустился на стул возле кровати и взял безжизненную легкую руку. Сиделка молча вышла из комнаты. Он рассматривал эти скрюченные пальцы, вздутые под пергаментной кожей синие жилки, еще пульсирующие током крови, стараясь понять, почему так и не успел полюбить, по-настоящему полюбить этого единственного на земле родного ему человека. Все что-то мешало - ее требовательность, строгость или раздражение, и что-то заставляло отложить "на потом", спрятать до востребования горячий поток этой жалости и благодарности, который теперь заполнял душу.
- Я люблю тебя, бабушка, - чуть слышно сказал он, но она поняла и действующей левой рукой коснулась его щеки. - Колючий какой..., красивый...
Корнелия говорила с трудом, усилием воли ворочая онемевший язык и лишь только потому, что не могла умереть, не сказав этого:
- Я прощаю Лизхен. Скажи это своей матери, когда увидишь. Я..., я виновата сама. Пусть она тоже простит... Там на столе... возьми...
И Ехи взял в руки то, что никогда не попадалось ему на глаза - альбом с фотографиями, где на первом листе в резной рамке толстого картона красовалось большое парадное фото: сорокапятилетний мужчина с благообразным строгим лицом в наглухо застегнутом темном сюртуке сидел в кресле, держа на коленях пятилетнюю девочку. Рядом, улыбалась в объектив, положив руку на плечо мужа Корнелия - вернее, темноволосая девушка с пружинками локонов, оставшаяся навсегда беспечной и юной на хрупкой фотобумаге. Потом он увидел взрослеющую девочку с огромным букетом, в белом платьице, отороченном кружевом, с подписью: "Лизхен. Первое причастие". Вот она гимназистка крахмальная стойка воротничка и легкие светлые завитки вокруг милого, широкоскулого лица.
Он торопливо с комом волнения в горле обшаривал взглядом твердый картон с золотым тиснением "Faber und Sohn& Ruich str.3": залегшую в левом углу, бархатистую шоколадную тень, прямо у высоких шнурованных ботинок, плоский рисованный задник, туманно изображающий нечто решетчатое - парапет балкона или веранды и лепную, сильно расплывшуюся, осевшую под тяжестью бронзовой вазы бутафорскую колонну, на край которой легко оперся девичий локоток... Лизхен улыбается, и крохотные ямочки обозначались на гладких яблочных щеках. Пушистая легкая коса отягощена поникшим атласным бантом, к запястью левой руки, сжимающей длинный стебель георгина, упал металлический браслетик с часами. Вот оно! Боже, ты "видела" это, Алиса! Мурашки побежали по зябко вздрогнувшей спине, и что-то холодное дунуло в затылок, шевеля корни волос. Ривьера, катер, свитер, соскользнувший на палубу с полных бедер, золоченый браслетик на веснушчатой руке, кормящей чаек... Алиса! Мама! Глубокая, черная, необъятная пауза, прорыв в неведомое: уголок здешней реальности слегка загнулся, показав тайную подкладку. Еще чуть - и станет ясно абсолютно все! Он стоял на самом краешке, но не поднял глаз над запретной чертой - не успел. А если бы успел, если бы не свистящий шепот Корнелии, что увидел бы он там, по ту сторону?
- Пожалуйста, Ехи, дай мне ту фотокарточку, мою любимую, где ты моряк... - протянула она дрожащую от напряжения руку.
Йохим ощущал зыбкость пограничной территории, как наверно, чувствуют ее выходящие из транса лунатики. С ватной расторопностью сновидения он выбрал среди листов альбома один наугад. Штурвал, бескозырка "Победитель морей". Надутые детские губы, заплаканные глаза, вспухший нос, золотые пуговки и пышные кисти на гольфах.
- Ты здесь такой славный, - Корнелия положила фотографию на хрипящую грудь и вопросительно посмотрела на внука. - Скажи, моя правнучка... я думаю - она похожа на Луизу... Такая... пухленькая? Малышка моя... Корнелия улыбалась, разглядывая в неведомом пространстве, сквозь Йохима и деревянные тяжелые ставни далекий летний день и свою девочку, играющую в песочнице под кустом сирени. Вдруг умирающая нахмурилась, подзывая взглядом внука и что-то пытаясь сказать. Он нагнулся к самым губам, окунувшись в запах гнили и тлена.
- Ехи, ты должен знать... ты что-то сделаешь... У нее выпирает передний зуб... Для девочки - это ужасно!.., - Корнелия устало закрыла глаза, переводя дух.
- Что ты, бабушка, она - совершенство, наша Антония. И я обязательно что-нибудь сделаю...
На кладбище собралось совсем мало народа. Из Граца приехала Изабелла, ставшая монахиней. Чета старичков-соседей, да несколько церковных чинов, почтивших память своего бывшего наставника, отца Франциска, к мирному праху которого опускали сейчас гроб жены. Мокро и холодно. Но никогда, никто из них, ушедших в землю не вернется в свой опустевший, теперь уже навсегда, дом.
Йохим ушел один, натыкаясь на кусты и надгробья, убежал ото всех, хотя никогда еще не хотелось ему так мучительно-остро прижаться к родному плакать и жаловаться, скулить и причитать, чувствуя себя маленьким, любимым и нужным в сильных руках, утирающих нос.
"Юлия Шнайдер. 5.05.1945. Попала под грузовик..." Фарфоровый овальчик в слезных потеках дождя. Она смотрела в упор и знала все. Она сжала губы, с трудом удерживая подкативший смех... "Господи, что ты хочешь сказать мне этим? Умоляю тебя, что?" В тишине робко шелестел дождь. Йохим гладил мокрый холодный камень и тихо плакал, подставляя дождю светлеющее лицо.
9
Ванда бросилась к мужу, как только увидела из окна подъехавшее такси. Он не взял ее с собой, уговорив не оставлять дочь и клинику, и все эти дни она томилась неведением, тщетно пытаясь наладить часто барахлившую здесь телефонную связь. А уж как ей было страшно и одиноко! Просто как никогда наверное, погода способствовала унынию. Да и попробуй не испугаться неведомо куда пропал из своей комнаты Пэк. Никаких следов - ни няня, ни обслуга не заметили ничего необычного. Вечером разбушевавшемуся мальчику, вошедшему, видимо, в период обострения, сделали успокоительный укол, а утром его кроватка была пуста. Кроме того, в клинике появился новый пациент с серьезными намерениями улучшить свою внешности. Он, видите ли, предполагает болотироваться на некий политический пост и хочет выглядеть привлекательно.
- Вообще, этот Штеллерман мне не понравился. С огромными претензиями, весь персонал загонял и все выспрашивал о тебе, - сообщала Ванда.
Динстлер в сопровождении медсестры направился в люкс к новому пациенту. Уже у двери они услышали, как властный мужской голос разносил кого-то по телефону. Сестра со вздохом посмотрела на шефа. Он постучал и услышав "войдите!", открыл дверь. Перед мелькающим телевизором, закинув ноги на стол, барски развалился грузный мужчина в шикарном спортивном костюме. Увидев вошедших, он даже не попытался встать, а лишь махнул рукой доктору, приглашая его занять место в кресле у журнального столика, на котором стояли фрукты, бокалы и бутылки "виски".
- Шеф, у вас непорядок в хозяйстве - в моем холодильнике нет льда, заявил он вместо приветствия. Рот Динстлера, уже приоткрывшийся для произнесения дерзкой ответной фразы, застыл в безмолвии: на него смотрел, насмешливо подмигивая, голубой глаз Натана.
Уж это-то лицо он узнал бы даже впотьмах. Достаточно было бы нащупать узелок рубца за ухом - его тогдашнюю оплошность и слегка провалившийся хрящик у переносицы, который он долго не мог себе простить. Но что там Натан был его первой "лицевой" работой, первой стихийной удачей. Во всяком случае, сам, "переделанный" друг Остина был в восторге, обнаружив тогда под снятыми бинтами свое новое лицо:
- Ого, громила какой получился! Видно боксерское прошлое. Как вы сообразили, доктор, что к моим ужасным зубам нужен именно такой приплюснутый нос. Поразительное чувство стиля! Вы знаете - этот малый мне нравится. Наглец и простак - без единой извилины. Такого не отпустят в участковой жандармерии, зато ЦРУ вряд ли не заметит. Не высокого полета птица," - радовался Натан, ставший теперь Вальтером. Вальтером Штеллерманом - бизнесменом и политиком, сделавшим состояние на каких-то сделках в Бразилии и намеревавшимся благодаря старым связям и новым деньгам занять некое влиятельное правительственное кресло в Западной Германии. Попутно - следуя из Бразилии в Европу, он задержался в Штатах, где и женился года два назад на некогда очень популярной, а ныне вышедшей в тираж голливудской звездочке, имеющей взрослую дочь прокоммунистических настроений.
Новый пациент - напористый, дотошный и по-американски беспардонный буквально завладел Динстлером, требуя то одно, то другое, придираясь к каждому пустяку и не давая ему покоя ни днем, ни ночью. Корректировка фигуры, лечебное голодание, физкультура и водные процедуры, целая серия мелкой лицевой пластики - похоже он обосновался здесь на целый год, вызвав секретаря и потребовав два дополнительных телефона.
- Успокойся, старина, все идет хорошо. "Они" ухватили наживку украли дублера Пэка и фальсифицированные нами документы Майера. Похоже надолго теперь успокоятся. Расслабься - я с тобой. Скоро подвезут обезьянок. Вольеры почти готовы. Два новых сотрудника, подобранные нами в помощь Жанне, уже в пути - прямо из "Медсервиса"" - подбадривал Натан-Вальтер Динстлера в душевой после тенниса.
- А как же Жанна? Пора избавиться от этой шпионки!
- Бедную вдову просто купили. Вряд ли она вообще имеет представление на какую мельницу льет воду. Кроме того - именно и будет постоянно "прикрывать" тебя, сообщая о "неудачах Пигмалиона" своим хозяевам, терпеливо объяснял Вальтер. - А уж неудачи мы устроим. Они будут нас преследовать постоянно! - Он громко хохотал, растираясь полотенцем и вдруг выставил перед Динстлером волосатую жилистую ногу. - Вы видите, шеф, эти вены - с ними вам придется попыхтеть. Я много требую - зато хорошо плачу! Это и вас касается, милая, - обратился он к бесшумно подошедшей санитарке. - Во всем должен быть контроль и порядок!
И Динстлер расслабился под надежным прикрытием Натана. Близилось Рождество. Ванда настаивала на веселой вечеринке:
- Хватит нам этих забот. Живем, как в тюрьме! Ты просто заточил меня здесь, злодей, Синяя борода. А обещал, если помнишь, бурную светскую жизнь. Что-то не вижу щелканья блицев и толпы журналистов у порога. Да и знаменитости к нашему огоньку отнюдь не ломятся...
- Будут ломиться, дорогая, стоит только свистнуть, - успокоил жену Готл, сильно призадумавшись, кого же, в самом деле, может соблазнить перспектива вечера в его обществе? Дани, возглавлявший список претендентов, сразу отпал - они с Сильвией не могли бросить хворавшую Полину, да и Мэри обещали отпустить на праздники домой. Остин отсутствовал - Малло сообщил по телефону, что Хозяин будет дома лишь к февралю. Леже... Хочется ли видеть этого брюзжащего старикана? Подумаем... И это все?
- Не возражаете, если я с моим секретарем составлю вам компанию? Вы, кажется, не слишком перегружены в праздник, Доктор? - бесцеремонно обратился к Динстлеру Вальтер. - Я не собираюсь покидать клинику в разгаре процедур, да и в таком виде. А вот моя жена, кстати, актриса с дочерью, должна подъехать. Ведь второй люкс пустует? Неплохо было бы послать за ними в Канны вашего шофера.
Ванда, вспыхнувшая от этакой наглости, услышав про жену-актрису, притихла. Да и секретарь Вальтера - прямая противоположность своего шефа, вызывал ее любопытство. Отто было где-то под сорок, за его сдержанной любезностью чувствовалась хорошее воспитание, а в умении подавать короткие точные реплики - ум. Кроме того, интриговала какая-то мужская тайна - Отто не пытался заигрывать с молоденькими медсестрами, не бросал на Ванду выразительных взглядов, хотя признаки "голубизны" в его поведении и внешности отсутствовали.
Накануне праздника к клинике подкатил роскошный лимузин (в машине Динстлера необходимости, как оказалось, не было) и из него появились две женщины, в которых уже издали наметанный глаз Ванды угадал светских львиц.
Портье таскал бесконечные чемоданы. "Боже! Это на три-то дня!" ахнула с восторгом Ванда и начала увлеченно готовиться к вечеру. Теперь она не могла ударить лицом в грязь - было перед кем продемонстрировать свое умение вести дом и знание светского этикета.
Продукты и цветы к столу привезли из Канн. Елка была принесена из соседнего леса - свежая и стройная, а платье мадам Динстлер снято с витрины самого дорого дамского салона в Сан-Антуане.
Готл радовался, наблюдая эти приготовления жены, его устраивала увлеченность Ванды, дающая ему свободу. Он заметил в себе знакомый зуд нарастающего куража - подспудное брожение деятельной энергии. Ему нужны были свободные руки и пылающее сердце. Он размял пальцы, сделав несколько легких, волнистых движений, и почувствовал слабое игольчатое покалывание. Отлично! Все идет отлично!
Вот и праздничный прием! Кто бы мог ожидать, что из Парижа специально приедет корреспондент светской хроники, чтобы сделать репортаж о работе и отдыхе восходящей знаменитости. Ванда, отдавшая подробные распоряжения относительно ужина прислуге, наносила последние штрихи в свой праздничный туалет. Ну что же, она просто Мерилин Монро! Это облегающее, будто из серебряной чешуи, длинное платье с разрезом до бедра, эти платиновые волосы, зачесанные набок, эти качающиеся в ушах почти алмазные подвески и глаза с искусно наклеенными нейлоновыми ресницами (в последнем журнале "Вог" точь-в-точь с такими снята знаменитая русская балерина Майя). Немного духов "Femme", чуточку пудры и - с богом, Ванда, - на выход!
В гостиной все благоухало, сияло и радовало глаз. У сверкающей елки, глядящейся на свое отражение в темном зеркале стеклянной стены стоит Готл в смокинге и "бабочке", с той беспечной сумасшедшинкой в глубине улыбающихся глаз, которую она так любила. Они готовы встречать гостей супруги Динстлер, союзники, хозяева...
Вечер превзошел все ожидания Ванды. Жена Вальтера - Франсуаз, действительно мелькавшая на телевизионном экране, оказалась в курсе всех новейших событий большого света. Имена принц Генри, Галла Дали, Корк Ротшильд, заставлявшие трепетать сердца обывателя, срывались с умело подкрашенных сладкозвучных уст так легко, что усомниться в ее дружеском знакомстве с этими обитателями земного Олимпа было просто невозможно. Франсуаз небрежно кутала голые плечи в снежно-белую песцовую горжетку, а в высоко поднятых валиком надо лбом темных волосах мерцала бриллиантовая россыпь. Она была хороша той искусной, умело выведенной из пустяка и расцветшей с помощью дорогих ухищрений красотой, которую считают "истинно французской". Определить возраст Франсуаз не представляло возможности, хотя она однозначно дала понять, что намеревается вскоре стать пациенткой Динстлера.
Отто оказался веселым и очень светским - он был дружен с Франсуаз и ее восемнадцатилетней дочерью Диной, поддерживая веселье шутливым подкалыванием своего Шефа. Да и сам Вальтер, отбросивший свое высокомерное брюзжание стал свойским рубаха-парнем из тех, несколько мужиковатых воротил, которые прячут свою властную безапелляционность под напускной добродушной простоватостью. Он подыгрывал семейству, изображая то простака, то галантного кавалера, танцевал по старомодному в обнимку с вывертами фокстроты и танго с Вандой, аппетитно ел и всячески намекал, что теперь с Динстлером - закадычный друг.
...После того, как Ванда, наконец успокоилась, выдав душераздирающий монолог из упреков и страстных признаний, Готл занял "трибуну". С видом матерого "босса" он расположился в кресле-качалке: небрежная поза нога на ногу, тонкая ароматная сигара, каменное лицо бывалого пройдохи.
- Дело в том, крошка, что все твои попытки уложить меня на лопатки, абсолютно беспомощны. Ни разу не было даже "тепло": ни тайных свиданий, ни секретного гешефта, ни "закидонов" капризного гения, как ты предполагаешь, у меня нет. - Он выдержал паузу, пуская дымовые кольца и наслаждаясь любопытством Ванды. - Меня элементарно похитили! И если бы ни Луми, возможно, я навсегда исчез бы из сюжета твоей жизни, а может, из этой страны вообще.
- Господи, Готл, не понимаю - чему ты радуешься? Ты сообщаешь такие страшные вещи с видом человека, получившего Нобелевскую премию! взвизгнула Ванда.
- Да, именно. У меня такое чувство, будто мне оказали высокую честь, признали мои заслуги и так далее. Вот эту голову - он постучал по лбу пальцем - оценили по-крупному. Тебе и не снилось, детка. И это не шутка!
Увы, это, действительно, было всерьез. Из рассказа мужа Ванда узнала, что вызов к Леже оказался ложным, "мерседес" Динстлера был остановлен в глухом месте дороги и Профессор, вежливо, но настойчиво извлеченный из машины. Затем его с завязанными глазами переправили в неизвестное место, где некой представитель весьма влиятельной организации заявил об осведомленности подпольной деятельности "Пигмалиона" и предложил сделку. Динстлера покупали вместе с клиникой, либо отдельно и обещал переправить в любую, указанную Динстлером на карте точку земного шара и предоставить все, необходимое ему для работы.
- Ванда, мне сулили золотые горы, не скрывая, что в случае моего отказа, применят силу. Признайся - это очень лестно чувствовать себя "зоолотым тельцом".
- Бараном, чудак, которого чуть-чуть не зажарили. Ты просто бравируешь своей храбростью, однако, если бы не этот кореец (так Ванда называла Луми) - быть бы мне уже веселой вдовой с ребенком на руках и кучей долговых обязательств. Неужели ты не понимаешь, что твое отношение ко мне оскорбительно... - Ванда сжала кулачки, глотая слезы.
- Не надо, перестань, милая, ведь я просто стараюсь тебя ободрить. Я знаю - ты волновалась, да я и сам, признаюсь, струхнул. Правда в этом было что-то такое... Ну, театральное, что ли, несерьезное. Наверное потому, что мне так ни разу не двинули по зубам - опять-таки благодаря "корейцу". Вот он - малый хоть куда! Спас меня! Тут-то я понял, что значит настоящий профессионал - я и глазом не успел моргнуть, а мои стражи лежали в параличе, предоставив своему боссу возможность самостоятельно выкручиваться. Я лишь слегка придержал его, а Луми сделал укол - сейчас этот дьявол-искуситель, наверное, еще дремлет...
- Готл, ты что-то привираешь. Накрутил целый криминальный роман и уж очень наивно. Я перестаю верить всей этой истории, - растерялась Ванда.
- Ну и зря. Простые вещи порой более невероятней, чем самая крутая фантастика. А невероятное оказывается совсем простым... Представляешь это невероятно - но я так и не раскололся. Валял дурака, отрицая всякую причастность к делу Майера, просто дурил, как в гимназическом капустнике...
- И ты хочешь сказать, что они поверили? Что-то у тебя не сходится. Либо это, действительно, как ты сказал "влиятельная организация", либо это...
- Разумеется они не поверили! Им известно даже о Пэке. И они обязательно достанут меня... - отбросив сигару, Динслер спрятал лицо в ладонях меня. - Отныне я буду просыпаться в холодном поту от малейшего шороха за окном, я буду видеть в каждом моем сотруднике шпиона и врага, я буду объезжать этот чертов участок на шоссе... Либо... Я сожгу эти проклятые бумаги и удеру с тобой куда-нибудь подальше...
...Разговор с Луми, происходивший на следующее утро на "альпийской лужайке", оказался более серьезным, чем кокетливая пикировка с женой. Произошло именно то, о чем смутно предупреждал Рул - к открытию Майера и его научному преемнику тянулись "грязные руки".
Вкратце они с Луми наметили план дезинформации, должный сбить с толка преследователей и для осуществления которого "корейцу" предстояло получить поддержку своей "фирмы". Прежде всего место Пэка должен занять его "дублер", прошедший обработку путем традиционного хирургического вмешательства, а все архивы, препараты, да и сам Динстлер, возможно, "раздвоиться", т.е. обрести дубликаты, предназначенные "на продажу". Все это, конечно, потребует времени, пока же, во избежание новых непредвиденных случайностей, "покупателям" надо подать знак, что Динстлер стал более сговорчив. Сделать это очень просто - стоит лишь вычислить канал утечки информации из клиники и умело воспользоваться им.
Начали, естественно, с Жанны и сразу попали в цель. Как-то в ее присутствии, подначиваемый Луми, шеф "разоткровенничался", признавшись, что не в силах больше работать без средств и могущественного прикрытия, намекнул на сделанные ему кем-то, но сорванные Луми заманчивые предложения. И то, что примерно через полгода завершив кой-какие изыскания, намерен покинуть клинику и, возможно, страну, имея в рукаве козырную карту. Крючок с наживкой был заброшен.
Вечером возле отдыхающего в обществе Пэка и Ватте шефа появился Луми и протянул ему какую-то бумагу.
- Вы уже поняли, Док, я должен исчезнуть. После шумного скандала в присутствии Жанны, разумеется.
Динстлер опешил - очевидная необходимость этого шага после вчерашнего подвига Луми не приходила ему в голову.
- Здесь мое гневное письмо в ваш адрес, которое вы должны "забыть" где-нибудь на виду. И не отчаивайтесь - вам надо так много сделать... И еще, Док... - Луми замялся, - мне было интересно играть с вами в одной команде.
После отъезда шумно "уволенного" Луми, Динстлер начал бояться. Он сам придумал себе перечень страхов, рисуясь перед Вандой, и теперь играл по своему же сценарию. Ночью за окном спальни, находящейся в первом этаже слышались шаги, дверь за креслом кабинета холодила затылок неведомым дуновением, и речи, конечно, не было о том, чтобы в одиночку проехаться по безлюдной темной дороге. И еще одно тревожило Пигмалиона - что станет с настоящим Пэком, когда появится двойник?
На следующий за отставкой Луми день у ворот дома был обнаружен "мерседес" Шефа, "оставленный" им, якобы, в ремонтной мастерской во время недавней "командировки". В автомобильном магнитофончике торчала кассета Ванды, но только вместо Френка Синатра, немецкая певичка исполнила веселый шлягер "Телефонная Сьюзен М", в котором умоляла своего кавалера не забывать ее телефонный номер, а потом во всю мощь динамиков, широко и раскатисто грянул маршевую песню бархатный баритон на непонятном, по-видимому, славянском языке.
Динстлер заглянул в свою телефонную книжку, всегда лежащую на письменном столе, и обнаружил телефон Сьюзен М., записанный его почерком, но, конечно же, чужой рукой. И рефлекторно оглянулся, почувствовав между лопатками холодок - в комнате никого не было.
Он рванулся было к Ванде, но остановился на полпути и сильно задумался - стоило ли посвящать жену во все хитросплетения этой истории? Он так и не решил ничего, притормозив, однако, признания.
Жизнь в клинике пошла своим чередом. Ванда успокоилась, сосредоточив внимание на другой, не менее тревожной проблеме: их дочери исполнилось уже полгода, а отец, казалось, и не замечал ее присутствия. Ванда всячески старалась попасться на глаза мужа с Антонией, затянуть его в детскую и даже стала прогуливаться с малышкой на "альпийской лужайке" именно в те вечерние часы, когда туда захаживал Готл. Но не обидно ли? Он охотно переносил общество Пэка, позволяя слюнявому идиотику копошиться у его ног, облапывая колени грязными ручонками, а Тони просто не замечал, ограничиваясь фальшиво-вежливым чмоканьем в щечку, да какой-нибудь фразой, типа: "чудная малышка, ку-ку!" И переводил разговор на другую тему. Но главное - эти глаза! Ванда обмерла, приметив в них не простое равнодушие занятого другими мыслями человека - нет. Она хорошо знала острый ледяной холодок, спрятанный в самой глубине его глаз - холодок озлобленного отвращения.
Динстлер и сам поймал себя на этом, когда впервые, в трехмесячном младенце разглядел то, чего так испугался, гостя у Леденцев - фатальное фамильное сходство - и вместо умиления и теплоты почувствовал брезгливость. Он не знал, что делать с собой, стараясь не думать об этом и пореже встречаться с дочерью.
Слишком-то предаваться раздумьям не приходилось - Динстлера ждал еще один удар, который он должен был пережить в одиночку. Однажды вечером, отдыхая на поляне, он услышал какой-то шум и увидел санитарку, испуганно зажимающую укушенную руку. Рядом прыгал и визжал, пытаясь сорваться поводка необычайно агрессивный Пэк. Динстлер схватил его за помочи, привлек к себе, ласково называя по имени, но мальчик не успокоился, а изо всех сил "боднул" своего Хозяина тяжелой головой в подбородок и, дико визжа, вырвался из рук. Такого еще никогда не было.
Чуть позже, когда пойманный санитарами, успокоенный уколом, ребенок уснул, Динстлер склонился над кроваткой, ероша светлые волосы и сразу понял все - за ушами, у глаз и на переносице были заметны довольно свежие швы. Он пригляделся - сомнений не оставалось - это был не его Пэк. А значит "поезд тронулся" - план Луми начал осуществляться. И опять - холодок по спине и желание оглянуться на дверь...
Ночью, тщательно проверив двери и окна в кабинете, Динстлер открыл сейф - документация Майера была на месте. Он достал серую кожаную папку, пролистав пожелтевшие страницы - все так. Но что-то... Он торопливо нашел нужный раздел и пробежал текст - вот оно! Ошибка! Дезинформация была подготовлена так ловко, что прежде чем кто-либо сможет понять, что направлен по ложному следу - пройдут месяцы, а может - годы. Хорошо... Но что же дальше? Боже! Ведь теперь его очередь - он должен "раздвоиться"! Как это случится? Неужели однажды он застанет за своим письменным столом двойника? А сам? Страшно и зябко. Динстлер занял себя работой, боясь остановиться потому что каждая пауза, оставляющая его наедине с собой вызывала чувство падения в бездну. Пол проваливался под ногами, окружающее пространство растворялось, теряя очертания: кто он? что он? И зачем - зачем все это?
Звонок из другого, прочного мира вернул его к реальности: где-то в далеком, в маленьком городке, в доме за сиреневыми кустами, умирала Корнелия.
8
...Конец ноября, холодный дождик за прикрытыми ставнями, затхлый воздух, пропахший лекарствами и старым больным телом. В узкой кровати с высокой резной спинкой разбитая параличом женщина - сморщенная, высохшая чужая. Глаза ввалились в потемневшие глазницы и один из них, еще живой, испуганный обратился к вошедшему. Искривленный губы с трудом прошептал: "Ехи!"
Он тяжело опустился на стул возле кровати и взял безжизненную легкую руку. Сиделка молча вышла из комнаты. Он рассматривал эти скрюченные пальцы, вздутые под пергаментной кожей синие жилки, еще пульсирующие током крови, стараясь понять, почему так и не успел полюбить, по-настоящему полюбить этого единственного на земле родного ему человека. Все что-то мешало - ее требовательность, строгость или раздражение, и что-то заставляло отложить "на потом", спрятать до востребования горячий поток этой жалости и благодарности, который теперь заполнял душу.
- Я люблю тебя, бабушка, - чуть слышно сказал он, но она поняла и действующей левой рукой коснулась его щеки. - Колючий какой..., красивый...
Корнелия говорила с трудом, усилием воли ворочая онемевший язык и лишь только потому, что не могла умереть, не сказав этого:
- Я прощаю Лизхен. Скажи это своей матери, когда увидишь. Я..., я виновата сама. Пусть она тоже простит... Там на столе... возьми...
И Ехи взял в руки то, что никогда не попадалось ему на глаза - альбом с фотографиями, где на первом листе в резной рамке толстого картона красовалось большое парадное фото: сорокапятилетний мужчина с благообразным строгим лицом в наглухо застегнутом темном сюртуке сидел в кресле, держа на коленях пятилетнюю девочку. Рядом, улыбалась в объектив, положив руку на плечо мужа Корнелия - вернее, темноволосая девушка с пружинками локонов, оставшаяся навсегда беспечной и юной на хрупкой фотобумаге. Потом он увидел взрослеющую девочку с огромным букетом, в белом платьице, отороченном кружевом, с подписью: "Лизхен. Первое причастие". Вот она гимназистка крахмальная стойка воротничка и легкие светлые завитки вокруг милого, широкоскулого лица.
Он торопливо с комом волнения в горле обшаривал взглядом твердый картон с золотым тиснением "Faber und Sohn& Ruich str.3": залегшую в левом углу, бархатистую шоколадную тень, прямо у высоких шнурованных ботинок, плоский рисованный задник, туманно изображающий нечто решетчатое - парапет балкона или веранды и лепную, сильно расплывшуюся, осевшую под тяжестью бронзовой вазы бутафорскую колонну, на край которой легко оперся девичий локоток... Лизхен улыбается, и крохотные ямочки обозначались на гладких яблочных щеках. Пушистая легкая коса отягощена поникшим атласным бантом, к запястью левой руки, сжимающей длинный стебель георгина, упал металлический браслетик с часами. Вот оно! Боже, ты "видела" это, Алиса! Мурашки побежали по зябко вздрогнувшей спине, и что-то холодное дунуло в затылок, шевеля корни волос. Ривьера, катер, свитер, соскользнувший на палубу с полных бедер, золоченый браслетик на веснушчатой руке, кормящей чаек... Алиса! Мама! Глубокая, черная, необъятная пауза, прорыв в неведомое: уголок здешней реальности слегка загнулся, показав тайную подкладку. Еще чуть - и станет ясно абсолютно все! Он стоял на самом краешке, но не поднял глаз над запретной чертой - не успел. А если бы успел, если бы не свистящий шепот Корнелии, что увидел бы он там, по ту сторону?
- Пожалуйста, Ехи, дай мне ту фотокарточку, мою любимую, где ты моряк... - протянула она дрожащую от напряжения руку.
Йохим ощущал зыбкость пограничной территории, как наверно, чувствуют ее выходящие из транса лунатики. С ватной расторопностью сновидения он выбрал среди листов альбома один наугад. Штурвал, бескозырка "Победитель морей". Надутые детские губы, заплаканные глаза, вспухший нос, золотые пуговки и пышные кисти на гольфах.
- Ты здесь такой славный, - Корнелия положила фотографию на хрипящую грудь и вопросительно посмотрела на внука. - Скажи, моя правнучка... я думаю - она похожа на Луизу... Такая... пухленькая? Малышка моя... Корнелия улыбалась, разглядывая в неведомом пространстве, сквозь Йохима и деревянные тяжелые ставни далекий летний день и свою девочку, играющую в песочнице под кустом сирени. Вдруг умирающая нахмурилась, подзывая взглядом внука и что-то пытаясь сказать. Он нагнулся к самым губам, окунувшись в запах гнили и тлена.
- Ехи, ты должен знать... ты что-то сделаешь... У нее выпирает передний зуб... Для девочки - это ужасно!.., - Корнелия устало закрыла глаза, переводя дух.
- Что ты, бабушка, она - совершенство, наша Антония. И я обязательно что-нибудь сделаю...
На кладбище собралось совсем мало народа. Из Граца приехала Изабелла, ставшая монахиней. Чета старичков-соседей, да несколько церковных чинов, почтивших память своего бывшего наставника, отца Франциска, к мирному праху которого опускали сейчас гроб жены. Мокро и холодно. Но никогда, никто из них, ушедших в землю не вернется в свой опустевший, теперь уже навсегда, дом.
Йохим ушел один, натыкаясь на кусты и надгробья, убежал ото всех, хотя никогда еще не хотелось ему так мучительно-остро прижаться к родному плакать и жаловаться, скулить и причитать, чувствуя себя маленьким, любимым и нужным в сильных руках, утирающих нос.
"Юлия Шнайдер. 5.05.1945. Попала под грузовик..." Фарфоровый овальчик в слезных потеках дождя. Она смотрела в упор и знала все. Она сжала губы, с трудом удерживая подкативший смех... "Господи, что ты хочешь сказать мне этим? Умоляю тебя, что?" В тишине робко шелестел дождь. Йохим гладил мокрый холодный камень и тихо плакал, подставляя дождю светлеющее лицо.
9
Ванда бросилась к мужу, как только увидела из окна подъехавшее такси. Он не взял ее с собой, уговорив не оставлять дочь и клинику, и все эти дни она томилась неведением, тщетно пытаясь наладить часто барахлившую здесь телефонную связь. А уж как ей было страшно и одиноко! Просто как никогда наверное, погода способствовала унынию. Да и попробуй не испугаться неведомо куда пропал из своей комнаты Пэк. Никаких следов - ни няня, ни обслуга не заметили ничего необычного. Вечером разбушевавшемуся мальчику, вошедшему, видимо, в период обострения, сделали успокоительный укол, а утром его кроватка была пуста. Кроме того, в клинике появился новый пациент с серьезными намерениями улучшить свою внешности. Он, видите ли, предполагает болотироваться на некий политический пост и хочет выглядеть привлекательно.
- Вообще, этот Штеллерман мне не понравился. С огромными претензиями, весь персонал загонял и все выспрашивал о тебе, - сообщала Ванда.
Динстлер в сопровождении медсестры направился в люкс к новому пациенту. Уже у двери они услышали, как властный мужской голос разносил кого-то по телефону. Сестра со вздохом посмотрела на шефа. Он постучал и услышав "войдите!", открыл дверь. Перед мелькающим телевизором, закинув ноги на стол, барски развалился грузный мужчина в шикарном спортивном костюме. Увидев вошедших, он даже не попытался встать, а лишь махнул рукой доктору, приглашая его занять место в кресле у журнального столика, на котором стояли фрукты, бокалы и бутылки "виски".
- Шеф, у вас непорядок в хозяйстве - в моем холодильнике нет льда, заявил он вместо приветствия. Рот Динстлера, уже приоткрывшийся для произнесения дерзкой ответной фразы, застыл в безмолвии: на него смотрел, насмешливо подмигивая, голубой глаз Натана.
Уж это-то лицо он узнал бы даже впотьмах. Достаточно было бы нащупать узелок рубца за ухом - его тогдашнюю оплошность и слегка провалившийся хрящик у переносицы, который он долго не мог себе простить. Но что там Натан был его первой "лицевой" работой, первой стихийной удачей. Во всяком случае, сам, "переделанный" друг Остина был в восторге, обнаружив тогда под снятыми бинтами свое новое лицо:
- Ого, громила какой получился! Видно боксерское прошлое. Как вы сообразили, доктор, что к моим ужасным зубам нужен именно такой приплюснутый нос. Поразительное чувство стиля! Вы знаете - этот малый мне нравится. Наглец и простак - без единой извилины. Такого не отпустят в участковой жандармерии, зато ЦРУ вряд ли не заметит. Не высокого полета птица," - радовался Натан, ставший теперь Вальтером. Вальтером Штеллерманом - бизнесменом и политиком, сделавшим состояние на каких-то сделках в Бразилии и намеревавшимся благодаря старым связям и новым деньгам занять некое влиятельное правительственное кресло в Западной Германии. Попутно - следуя из Бразилии в Европу, он задержался в Штатах, где и женился года два назад на некогда очень популярной, а ныне вышедшей в тираж голливудской звездочке, имеющей взрослую дочь прокоммунистических настроений.
Новый пациент - напористый, дотошный и по-американски беспардонный буквально завладел Динстлером, требуя то одно, то другое, придираясь к каждому пустяку и не давая ему покоя ни днем, ни ночью. Корректировка фигуры, лечебное голодание, физкультура и водные процедуры, целая серия мелкой лицевой пластики - похоже он обосновался здесь на целый год, вызвав секретаря и потребовав два дополнительных телефона.
- Успокойся, старина, все идет хорошо. "Они" ухватили наживку украли дублера Пэка и фальсифицированные нами документы Майера. Похоже надолго теперь успокоятся. Расслабься - я с тобой. Скоро подвезут обезьянок. Вольеры почти готовы. Два новых сотрудника, подобранные нами в помощь Жанне, уже в пути - прямо из "Медсервиса"" - подбадривал Натан-Вальтер Динстлера в душевой после тенниса.
- А как же Жанна? Пора избавиться от этой шпионки!
- Бедную вдову просто купили. Вряд ли она вообще имеет представление на какую мельницу льет воду. Кроме того - именно и будет постоянно "прикрывать" тебя, сообщая о "неудачах Пигмалиона" своим хозяевам, терпеливо объяснял Вальтер. - А уж неудачи мы устроим. Они будут нас преследовать постоянно! - Он громко хохотал, растираясь полотенцем и вдруг выставил перед Динстлером волосатую жилистую ногу. - Вы видите, шеф, эти вены - с ними вам придется попыхтеть. Я много требую - зато хорошо плачу! Это и вас касается, милая, - обратился он к бесшумно подошедшей санитарке. - Во всем должен быть контроль и порядок!
И Динстлер расслабился под надежным прикрытием Натана. Близилось Рождество. Ванда настаивала на веселой вечеринке:
- Хватит нам этих забот. Живем, как в тюрьме! Ты просто заточил меня здесь, злодей, Синяя борода. А обещал, если помнишь, бурную светскую жизнь. Что-то не вижу щелканья блицев и толпы журналистов у порога. Да и знаменитости к нашему огоньку отнюдь не ломятся...
- Будут ломиться, дорогая, стоит только свистнуть, - успокоил жену Готл, сильно призадумавшись, кого же, в самом деле, может соблазнить перспектива вечера в его обществе? Дани, возглавлявший список претендентов, сразу отпал - они с Сильвией не могли бросить хворавшую Полину, да и Мэри обещали отпустить на праздники домой. Остин отсутствовал - Малло сообщил по телефону, что Хозяин будет дома лишь к февралю. Леже... Хочется ли видеть этого брюзжащего старикана? Подумаем... И это все?
- Не возражаете, если я с моим секретарем составлю вам компанию? Вы, кажется, не слишком перегружены в праздник, Доктор? - бесцеремонно обратился к Динстлеру Вальтер. - Я не собираюсь покидать клинику в разгаре процедур, да и в таком виде. А вот моя жена, кстати, актриса с дочерью, должна подъехать. Ведь второй люкс пустует? Неплохо было бы послать за ними в Канны вашего шофера.
Ванда, вспыхнувшая от этакой наглости, услышав про жену-актрису, притихла. Да и секретарь Вальтера - прямая противоположность своего шефа, вызывал ее любопытство. Отто было где-то под сорок, за его сдержанной любезностью чувствовалась хорошее воспитание, а в умении подавать короткие точные реплики - ум. Кроме того, интриговала какая-то мужская тайна - Отто не пытался заигрывать с молоденькими медсестрами, не бросал на Ванду выразительных взглядов, хотя признаки "голубизны" в его поведении и внешности отсутствовали.
Накануне праздника к клинике подкатил роскошный лимузин (в машине Динстлера необходимости, как оказалось, не было) и из него появились две женщины, в которых уже издали наметанный глаз Ванды угадал светских львиц.
Портье таскал бесконечные чемоданы. "Боже! Это на три-то дня!" ахнула с восторгом Ванда и начала увлеченно готовиться к вечеру. Теперь она не могла ударить лицом в грязь - было перед кем продемонстрировать свое умение вести дом и знание светского этикета.
Продукты и цветы к столу привезли из Канн. Елка была принесена из соседнего леса - свежая и стройная, а платье мадам Динстлер снято с витрины самого дорого дамского салона в Сан-Антуане.
Готл радовался, наблюдая эти приготовления жены, его устраивала увлеченность Ванды, дающая ему свободу. Он заметил в себе знакомый зуд нарастающего куража - подспудное брожение деятельной энергии. Ему нужны были свободные руки и пылающее сердце. Он размял пальцы, сделав несколько легких, волнистых движений, и почувствовал слабое игольчатое покалывание. Отлично! Все идет отлично!
Вот и праздничный прием! Кто бы мог ожидать, что из Парижа специально приедет корреспондент светской хроники, чтобы сделать репортаж о работе и отдыхе восходящей знаменитости. Ванда, отдавшая подробные распоряжения относительно ужина прислуге, наносила последние штрихи в свой праздничный туалет. Ну что же, она просто Мерилин Монро! Это облегающее, будто из серебряной чешуи, длинное платье с разрезом до бедра, эти платиновые волосы, зачесанные набок, эти качающиеся в ушах почти алмазные подвески и глаза с искусно наклеенными нейлоновыми ресницами (в последнем журнале "Вог" точь-в-точь с такими снята знаменитая русская балерина Майя). Немного духов "Femme", чуточку пудры и - с богом, Ванда, - на выход!
В гостиной все благоухало, сияло и радовало глаз. У сверкающей елки, глядящейся на свое отражение в темном зеркале стеклянной стены стоит Готл в смокинге и "бабочке", с той беспечной сумасшедшинкой в глубине улыбающихся глаз, которую она так любила. Они готовы встречать гостей супруги Динстлер, союзники, хозяева...
Вечер превзошел все ожидания Ванды. Жена Вальтера - Франсуаз, действительно мелькавшая на телевизионном экране, оказалась в курсе всех новейших событий большого света. Имена принц Генри, Галла Дали, Корк Ротшильд, заставлявшие трепетать сердца обывателя, срывались с умело подкрашенных сладкозвучных уст так легко, что усомниться в ее дружеском знакомстве с этими обитателями земного Олимпа было просто невозможно. Франсуаз небрежно кутала голые плечи в снежно-белую песцовую горжетку, а в высоко поднятых валиком надо лбом темных волосах мерцала бриллиантовая россыпь. Она была хороша той искусной, умело выведенной из пустяка и расцветшей с помощью дорогих ухищрений красотой, которую считают "истинно французской". Определить возраст Франсуаз не представляло возможности, хотя она однозначно дала понять, что намеревается вскоре стать пациенткой Динстлера.
Отто оказался веселым и очень светским - он был дружен с Франсуаз и ее восемнадцатилетней дочерью Диной, поддерживая веселье шутливым подкалыванием своего Шефа. Да и сам Вальтер, отбросивший свое высокомерное брюзжание стал свойским рубаха-парнем из тех, несколько мужиковатых воротил, которые прячут свою властную безапелляционность под напускной добродушной простоватостью. Он подыгрывал семейству, изображая то простака, то галантного кавалера, танцевал по старомодному в обнимку с вывертами фокстроты и танго с Вандой, аппетитно ел и всячески намекал, что теперь с Динстлером - закадычный друг.