Брайан Гарфилд. Жан Баруа

посвященную "Законам об образовании". (Протягивает сверток Крестэю.) Вот
ваши корректурные листы. Слишком убористый шрифт, но у нас на этот раз
столько материала... (Арбару.) Держи.
Арбару. Спасибо. Когда они тебе понадобятся?
Баруа. Ролль просил вернуть их к концу недели. (Брэй-Зежеру.) А вот
твои. Я хочу сказать тебе несколько слов по этому поводу. (Остальным.) Вы
разрешите?
Поднимается и отводит Зежера в глубину комнаты.
(Понижая голос; душевно.) Это насчет твоего очерка о "Детерминизме в
природе"... Он превосходен, мне думается, ты никогда еще не писал ничего
более законченного и ясного. Возможно, я допустил нескромность: я прочел
несколько страниц Люсу, вчера вечером, - корректура была со мной. Он нашел,
что это очень ярко написано.
Зежер (довольным гоном). Ты прочел ему место, где говорится о Пастере?
{Прим. стр. 155}
Баруа. Нет. Об этом-то я и хочу поговорить с тобой, пока ты еще не
вносил исправлений...
Зежер хмурит брови.
(С некоторым замешательством.) Откровенно говоря, эта страница звучит,
по-моему, слишком резко...
Зежер (сухо). Я не касаюсь ученого; я говорю лишь о Пастере-метафизике.
Баруа. Я понимаю. Но ты судишь о Пастере, как судил бы о ком-нибудь из
наших современников, о ком-нибудь из его учеников. Я не собираюсь защищать
его философское мировоззрение... Но ты совершенно забываешь о том, что мы
обязаны своим научным материализмом этому неисправимому спиритуалисту!
Зежер (делает жест рукой, как бы отстраняя что-то). Я знаю не хуже
тебя, чем мы ему обязаны, хотя, по-моему, подобные слова мало подходят для
выражения признательности... (Короткий смешок, обнажающий зубы, особенно
белые на фоне желтого лица.) Пастер счел своим долгом публично занять
откровенно метафизическую позицию, мы имеем право высказать о ней свое
мнение. Благодарю покорно! Слишком часто нам тыкали в глаза его речью при
вступлении в Академию, чтобы у нас оставались на сей счет хоть какие-нибудь
сомнения!
Баруа. Пастер был так воспитан и унаследовал такие взгляды, что не мог
- как это сделали мы после него и благодаря ему - сделать верные философские
выводы из своих научных открытий. Его нельзя упрекать за то, что он не был
достаточно молод и не нашел в себе сил для пересмотра своих убеждений.
Терпеливо ждет несколько секунд. Зежер молча отворачивается.
Ты несправедлив, Зежер.
Зежер. Ты находишься под влиянием Люса.
Баруа. Я этого не отрицаю.
Зежер. Тем хуже для тебя. Люсу часто не хватает твердости, а иногда и
проницательности: он одержим манией терпимости.
Баруа. Пусть так. (После паузы.) Забудем об этом, ты вправе поступать,
как хочешь. (С улыбкой.) Но кроме права, существует и ответственность...
Он возвращается к столу и садится. Официант приносит стаканы.
Вы уверены, что Порталь придет?
Крестэй. Он мне сам сказал.
Зежер. Не будем его ждать.
Баруа. Дело в том, что у меня хорошие новости, и я хотел бы, чтобы все
были в сборе... Да, друзья мои, материальное положение "Сеятеля" по-прежнему
великолепно. Я только что закончил полугодовой отчет. (Показывает
ведомость.) Вот он. Еще полгода назад, когда мы начинали, у нас было всего
тридцать восемь подписчиков. Теперь их уже пятьсот шестьдесят два. Кроме
того, в прошлом месяце в Париже и в провинции было продано восемьсот
выпусков. Все полторы тысячи экземпляров июньского номера уже разошлись.
Крестэй. Сотрудничество Люса, без сомнения, оказало нам большую
поддержку.
Баруа. Бесспорно. С того времени, как четыре месяца назад он дал нам
свою первую статью, число подписчиков увеличилось ровно вдвое. Июльский
номер "Сеятеля" выйдет в количестве двух тысяч экземпляров. Я даже хочу
предложить вам довести его объем до двухсот двадцати страниц вместо ста
восьмидесяти.
Зежер. Для чего?
Баруа. А вот для чего. Корреспонденция журнала неуклонно возрастает. В
этом месяце мне пришлось прочесть около трехсот писем! Я распределил их с
помощью Арбару по темам, которые в них затронуты, и передам каждому из вас
те, что его касаются. Вы сами убедитесь, что многие из писем очень
интересны. Думаю, им стоит уделить в нашем журнале соответствующую рубрику.
Нас внимательно читают и обсуждают, и письма служат тому доказательством. Мы
должны ими гордиться и поступим неразумно, если похороним в ящиках стола
этот вклад читателей в общее дело. Поэтому я предлагаю печатать ежемесячно
самую важную часть нашей почты, сопровождая ее, по мере надобности...
Входит Порталь.
Добрый день!.. сопровождая ее пояснениями автора статьи.
Порталь непривычно серьезен, он рассеянно пожимает руки Крестэю и
Баруа; затем садится.
Арбару. А со мной вы решили не здороваться?
Порталь (приподнимаясь). Извините, пожалуйста. (Улыбается через силу и
снова садится.)
Зежер. А мы уж думали, что вы не придете.
Порталь (нервно). Да, я сейчас очень занят. Я только что из библиотеки
Дворца правосудия. (Поднимает глаза и читает во взглядах друзей немой
вопрос.) Думается, мы скоро услышим важные новости...
Баруа. Важные новости?
Порталь. Да. В эти дни я смутно почувствовал что-то... тягостное. Я вам
все расскажу. Возможно... произошла судебная ошибка... Кажется, это весьма
серьезно...
Все с интересом слушают.
(Понижая голос.) Речь идет о Дрейфусе... {Прим. стр. 157}
Крестэй. Дрейфус невиновен?
Баруа. Невероятно!
Арбару. Вы шутите?
Порталь. Я ничего не утверждаю. Я сообщил вам лишь то немногое, что
знаю сам; впрочем, пока еще вряд ли кто-нибудь знает об этом больше. Но все
обеспокоены, чего-то доискиваются... Говорят даже, что Генеральный штаб
ведет расследование. Фокэ-Талон тоже заинтересовался этим делом: он
потребовал, чтобы я представил ему подробный доклад о процессе Дрейфуса,
происходившем полтора года назад.
Молчание.
Зежер (обращаясь к Порталю, наставительно). Гражданские суды,
заседающие каждый день, для которых судопроизводство превратилось в ремесло,
могут вынести ошибочный приговор. Но военный суд, состоящий из лучших
представителей армии, которые не являются профессиональными юристами и
поэтому судят с величайшей осторожностью и крайней осмотрительностью...
Баруа. Особенно когда речь идет о государственной измене... Это просто
утка.
Крестэй. Я вам скажу, что это такое: вся возня затеяна...
Вольдсмут (взволнованным, но твердым голосом). ...евреями?
Крестэй (холодно). ...семьей Дрейфуса.
Баруа. Как, вы здесь, Вольдсмут? Я и не заметил, когда вы вошли.
Арбару. И я не заметил.
Зежер. И я.
Обмениваются рукопожатиями.
Порталь (Вольдсмуту). Вы тоже что-нибудь слышали об этой истории?
Вольдсмут поднимает к Порталю свое заросшее лицо, омраченное глубоко
затаенной болью. Он едва заметно кивает головой, прикрывая глаза
воспаленными веками.
Баруа (запальчиво). Но вы, надеюсь, уверены, что здесь не может быть
ошибки?
Вольдсмут делает жест, полный покорности и сомнения, словно говоря:
"Как знать? Все возможно..."
Несколько мгновений все молчат, чувство неловкости нарастает.
Баруа. Возьмите, Вольдсмут, я принес ваши корректурные листы...
Порталь (Вольдсмуту). Вы совсем не знаете этого Дрейфуса?
Вольдсмут (он моргает чаще, чем обычно). Нет. (Пауза.) Но я
присутствовал при разжаловании... Я видел это.
Баруа (с раздражением). Что "это"?
Глаза Вольдсмута наполняются слезами. Он молчит. Долго и робко смотрит
на Баруа, потом на Арбару, Крестэя, Зежера.
Он чувствует себя одиноким, на губах его - покорная улыбка
побежденного.

II

"Господину Ж. Баруа, улица Жакоб, 99-бис, Париж.
20 октября 1896 года.
Дорогой друг!
Я лишен возможности прийти к вам (пустяк, досадное происшествие,
которое, однако, уложило меня на несколько дней в постель). И тем не менее
мне очень нужно увидеться с вами. Не сочтите за труд взобраться ко мне на
шестой этаж завтра или, самое позднее, послезавтра.
Простите мою бесцеремонность. Это не терпит отлагательства.
Преданный вам Ульрик Вольдсмут".

На следующий день.
Огромный старый дом на улице ла Перль, в самом центре квартала Марэ. На
шестом этаже в подъезде "Ф", под самой крышей, в конце коридора, - скромная
квартирка, под номером 14.
Баруа звонит.
Ему открывает молодая женщина.
Три смежных комнаты. В первой - седая старуха развешивает на веревке
белье. Во второй - две неубранные постели, два матраца на полу, у окна -
пишущая машинка. Дверь в третью комнату закрыта.
Прежде чем открыть ее, женщина оборачивается к Баруа.
Юлия. Он спит, сударь... Вы очень спешите? Баруа (поспешно). Не будите
его, пожалуйста, я себе этого не прощу... Я подожду... Юлия. Сон ему так
необходим!
Баруа глядит на нее с любопытством. Он не знал, что Вольдсмут женат.
Юлии Вольдсмут двадцать пять лет. Это женщина восточного типа.
На первый взгляд она кажется очень высокой и худой, хотя торс ее,
охваченный черным платьем (она не носит корсета) - мясистый и короткий. Зато
ноги и особенно руки - необыкновенно длинные.
Узкое лицо вытянуто вперед. Черные жесткие волосы, вьющиеся крупными
кольцами, собраны на затылке, и это подчеркивает удлиненную форму головы.
Резко очерченный нос продолжает слегка покатую линию лба. Очень узкие,
продолговатые глаза, слегка приподняты к вискам. Рот приоткрыт, верхняя
губа, загадочная и причудливая, кажется, навсегда застыла в усмешке.
Она решительно указывает Баруа на единственный в комнате стул и без
всякого стеснения усаживается с ногами на кровать.
Баруа (осторожно). Каким образом это... случилось, мадам?
Юлия. Мадемуазель.
Баруа (улыбаясь). Извините, пожалуйста.
Юлия (как ни в чем не бывало). Мы ничего не знали. (Показывает на
кровати.) Было за полночь, мы с мамой уже легли... (Показывая на дверь в
комнату Вольдсмута.) Оттуда донесся слабый взрыв. Но это нас нисколько не
обеспокоило. Наоборот, я обрадовалась, подумав, что дядя снова принялся за
работу и хоть немного отвлечется от этого дела... И вдруг утром он позвал
нас к себе: все лицо у него было порезано осколками стекла и обожжено...
Баруа (с интересом). Что же взорвалось?
Юлия (сухо). Реторта, треснувшая на огне.
Внезапно Баруа вспоминает, что Вольдсмут был раньше химиком-лаборантом.
Молчание.
Баруа. Я, верно, мешаю вам заниматься делом, мадемуазель.
Она сидит среди скомканных простынь, подперев щеки ладонями, скрестив
ноги по-турецки, и непринужденно разглядывает его дружелюбным и открытым
взглядом.
Юлия. Ничуть... Я очень рада этому случаю. Я много слышала о вас.
Читала ваши очерки и статьи в "Сеятеле"... (Пауза. Не глядя на него, она,
наконец, произносит чистосердечно, но сдержанно.) У вас замечательная жизнь!
Голос у нее гортанный, как у Вольдсмута, но говорит она с оттенком
грубоватой развязности.
Он не отвечает. Что за странное создание!..
Баруа (помолчав). Вольдсмут никогда мне не говорил, что все еще
занимается химией.
Юлия быстро поворачивает голову: в ее зыбких зрачках загорается
лихорадочный огонек...
Юлия. Он ничего не рассказывает, потому что работает, ищет... Он
считает: найду, тогда и скажу...
Баруа ничего не спрашивает, но всем своим видом выражает любопытство.
Впрочем, от вас ему незачем таиться, господин Баруа. Ведь вы биолог.
(Потеплевшим голосом.) Дядя полагает, что когда-нибудь, при строго
определенных условиях, в надлежащей среде, человек сумеет создать живую
материю... (Простая, безыскусственная улыбка.)
Баруа. Живую материю?
Юлия. Вы думаете, это невозможно?
Баруа (с удивлением). Я знаю, что такая гипотеза не лишена
правдоподобия, но...
Юлия (с живостью). Дядя уверен, что этого можно добиться.
Баруа. Это прекрасная мечта, мадемуазель. И в конце концов нет никаких
причин считать ее неосуществимой. (Размышляя вслух.) Как нам известно,
температура Земли была когда-то слишком высока для того, чтобы мог произойти
синтез живой материи. Следовательно, было время, когда жизни не
существовало, а затем наступило время, когда она стала существовать.
Юлия. Вот! И все дело в том, чтобы воспроизвести этот момент, когда
жизнь возникла...
Баруа (поправляет). Позвольте. Я вовсе не говорил о моменте, когда
жизнь возникла... Правильнее говорить о моменте, когда под влиянием
определенных условий, которые пока еще не выяснены, произошел синтез живой
материи из элементов, существующих вечно.
Юлия (напрягая внимание). А для чего такая точность?
Баруа (несколько озадачен тем, что разговор принял специальный
характер). Господи, да потому, мадемуазель, что я считаю опасным
общеупотребительное выражение "жизнь возникла"... Оно больше подходит для
людей, которые одержимы манией постоянно ставить вопрос о каком-то
"начале"...
Она скрестила ноги, уперлась локтем в колено и поддерживает подбородок
рукой.
Юлия. Но ведь для того чтобы постичь существование живой материи,
необходимо предположить, что оно когда-то началось.
Баруа (горячо). Напротив! Я как раз и не могу постичь этой идеи начала!
С другой стороны, я легко приемлю идею материи, которая существует,
преображается и будет развиваться вечно.
Юлия. Так как все в мире связано...
Баруа. ...образуя единую космическую материю, способную дать жизнь
всему, что из нее исходит... (Молчание.) Вы, должно быть, работаете вместе с
дядей?
Юлия. Немного.
Баруа. Производите опыты с лучами радия?
Юлия. Да.
Баруа (мечтательно). Несомненно, что достижения химии не оставили камня
на камне от непреодолимого барьера, некогда разделявшего жизнь и смерть...
Молчание.
Юлия (указывая на пишущую машинку). Разрешите мне продолжить работу?
Надеюсь, вам теперь уже недолго ждать...
Она усаживается. Треск машинки наполняет комнату.
Ее силуэт темным пятном вырисовывается на тусклом стекле. Льющийся
сбоку свет падает на ее необычные руки: более светлые на ладонях, прыгающие
с обезьяньей ловкостью; у нее длинные пальцы с желтыми плоскими ногтями.
Проходит минут пять.
Голос Вольдсмута. Юлия!
Юлия открывает дверь.
Юлия. Дядя, тут как раз пришел господин Баруа...
Прижимается к стене, чтобы пропустить Баруа.
Проход узок. Кажется, она этого не замечает: движения женщины,
инстинктивно избегающей прикосновения, не последовало. Напротив, она
приблизила свое лицо так, что он чувствует ее дыхание у себя на щеке.
(Шепотом) Не говорите, что я просила вас обождать.
Он прикрывает глаза в знак согласия.
К комнате Вольдсмута примыкает небольшое застекленное помещение, бывшая
мастерская фотографа, превращенная в химическую лабораторию.
Баруа проходит в глубину комнаты, где находится альков.
Щуплое детское тело едва угадывается под простыней, оно так мало, что
огромная голова, обмотанная бинтами, производит впечатление чужой.
Баруа. Мой бедный друг... Вам больно? Вольдсмут. Нет. (Удерживая его
руку в своей.) Юлия сейчас принесет вам стул.
Баруа опережает ее и ставит стул у кровати. Юлия выходит.
(С гордостью и нежностью, которой он пытается придать отеческий
характер). Моя племянница.
Баруа слышит знакомый голос Вольдсмута, но сам Вольдсмут неузнаваем.
Вата, перехваченная бинтами, закрывает волосы, нос, бороду; живут лишь
светло-карие глаза под взъерошенными бровями да улыбка, наполовину скованная
повязкой.
Спасибо, что пришли, Баруа.
Баруа. Как я мог поступить иначе, мой дорогой? Что вы хотели мне
сказать?
Вольдсмут (изменившимся голосом). Ах, Баруа! Нужно, чтобы все честные
люди узнали, наконец, что происходит!.. Он там, он умрет от лишений... И он
ни в чем не виновен!
Баруа (улыбается упорной настойчивости больного). Опять Дрейфус?
Вольдсмут (поднявшись на локтях, лихорадочно). Прошу вас, Баруа, умоляю
вас, во имя благородства и справедливости, будьте беспристрастны, забудьте
все, что вы читали в газетах два года назад, все, что говорят сейчас...
Умоляю вас, Баруа, выслушайте меня! (Голова его вновь падает на подушку.)
Ах, как мы любим громкие слова о служении человечеству!.. Что и говорить,
легко радеть о человечестве вообще, о безликой массе, о тех, чьих страданий
мы не увидим никогда! (С нервным смешком.) Но нет, это не стоит и гроша!
Только тот, кто любит не человека вообще, а своего ближнего из плоти и
крови, кто действительно помогает ему в беде, - только тот умеет любить,
только тот по-настоящему добр! (Приподнявшись.) Баруа, умоляю вас, забудьте
все, что вы знаете, и выслушайте меня!
Вся жизнь этого человека, превращенного в бесформенный ком ваты и
бинтов, сосредоточилась во взоре; только взор его живет - быстрый и горячий,
умоляющий, настороженный.
Растроганный Баруа сердечно протягивает ему руку.
Баруа. Я вас слушаю. Не надо волноваться...
Проходит несколько секунд, Вольдсмут овладевает собою.
Затем достает из-под подушки рукопись, отпечатанную на машинке, и с
трудом начинает ее листать. Но в комнате уже сгустился сумрак.
Вольдсмут (зовет). Юлия! Будь добра, принеси нам огня!..
Треск машинки смолкает.
Появляется Юлия с лампой в руке, быстрым движением ставит ее на ночной
столик.
Спасибо.
Она холодно улыбается. Он следит за ней нежным взглядом поверх бинтов,
пока она не исчезает за дверью. Затем поворачивает голову к Баруа.
Я должен рассказать вам все с самого начала, как будто вы никогда
ничего не слышали об этом деле... (Выражение его голоса меняется.)
Перенесемся к началу тысяча восемьсот девяносто четвертого года.
Напомню вам прежде всего факты.
Итак, чиновники военного министерства обнаружили исчезновение
нескольких документов. Затем, в один прекрасный день, начальник
разведывательного отдела вручает министру письмо, якобы найденное в бумагах
германского посольства, - нечто вроде сопроводительной бумаги, написанной от
руки и представляющей собою перечень документов, которые ее автор предлагает
передать своему корреспонденту. Вот завязка. Идем далее. Начинаются поиски
виновного. Из пяти документов, упомянутых в бумаге, три имеют отношение к
артиллерии; начинаются поиски среди офицеров артиллерийского управления
Генерального штаба. Из-за сходства почерков подозрение падает на Дрейфуса.
Он еврей, и его недолюбливают. Первое расследование ни к чему не приводит.
Баруа. Допустим.
Вольдсмут. Доказательством этому служит то обстоятельство, что
обвинительный акт не отметил ничего подозрительного ни в личной жизни
Дрейфуса, ни в его отношениях с людьми. Одни только предположения...
Баруа. А вы читали обвинительный акт?
Вольдсмут (показывая листок). Вот его копия. Я дам вам прочесть.
Молчание.
Тогда производятся две экспертизы почерков. Один эксперт не думает, что
сопроводительная бумага написана Дрейфусом. Другой склоняется к мысли, что
она, быть может, написана им, но начинает свое заключение с весьма
существенной оговорки. (Ищет в своих бумагах.) Вот текст экспертизы: "...
если исключить предположение о чрезвычайно тщательной подделке документа..."
Это, не правда ли, означает: очень похоже на руку Дрейфуса, но я не берусь
утверждать, что писал он, а не кто-либо другой, кто подделывался под его
почерк. Вы меня слушаете, Баруа?
Баруа (очень холодно). Слушаю.
Вольдсмут. На основании этих двух противоречащих друг другу экспертиз
выносится постановление об аресте Дрейфуса. Да... Не дожидаясь
дополнительного расследования, даже не понаблюдав толком за человеком, на
которого пало подозрение... Люди интуитивно убеждены, что бумагу писал он.
Этого достаточно. Дрейфус арестован. А теперь я хочу вам рассказать об одном
драматическом эпизоде. Однажды утром Дрейфуса приглашают в министерство,
чтобы направить в инспекционную поездку. Против всякого обыкновения, ему
предложено явиться в штатском. Это кажется ему странным. Заметьте, что если
бы он чувствовал себя виновным, он заподозрил бы неладное и успел бы
скрыться. Но нет. Он спокойно приходит в назначенный час и не застает в
министерстве никого из своих товарищей, которых обычно приглашают вместе с
ним. Это удивляет его еще больше. Его вводят в кабинет начальника
Генерального штаба. Генерала там нет, но какие-то люди в штатском собрались
в углу и внимательно разглядывают Дрейфуса, ни словом не упоминая об
инспекции; какой-то майор говорит ему: "У меня болит палец, не могли бы вы
написать письмо вместо меня?" Не правда ли, майор выбрал весьма неподходящий
момент, чтобы попросить у подчиненного о таком одолжении?.. Все в кабинете
окутано какой-то тайной. Слова, позы присутствующих - все странно и
необычно. Теряясь в догадках, Дрейфус усаживается за стол. Майор тотчас же
начинает диктовать ему фразы, выбранные из злополучной сопроводительной
бумаги. Дрейфус, естественно, их не узнает; но враждебный голос старшего
офицера и вся тяжелая атмосфера, в которую он попал, едва явившись в
министерство, нервируют его, и это отражается на почерке. Майор наклоняется
над ним и кричит: "Вы дрожите!" Дрейфус, не понимая, чем вызван этот гнев,
говорит в свое оправдание: "У меня онемели пальцы..." Диктант продолжается.
Дрейфус старается писать лучше. Майор с досадой останавливает его: "Будьте
внимательны, это очень важно!" И вдруг произносит: "Именем закона, вы
арестованы!"
Баруа (взволнованно). Но как дошел до вас этот рассказ? Газета "Эклер"
{Прим. стр. 166} приводит совершенно другие факты! (Поднимается и делает
несколько шагов по комнате) Где гарантия, что ваша версия верна?
Вольдсмут. Я знаю, откуда почерпнула свои сведения "Эклер". Сцена
ареста была описана неверно. (Понизив голос.) Баруа, я видел фотографическую
копию диктанта... Да, видел! И что же? Волнение, о котором она
свидетельствует, едва заметно и легко объяснимо. Во всяком случае, я твердо
уверен: изменник, понимая, что он изобличен, не может до такой степени
владеть собою, когда ему диктуют слова, свидетельствующие о том, что он
совершил измену. Это невероятно!
Баруа молчит.
Кроме того, мне известно и еще кое-что. Распоряжение об аресте было
подписано за день до рокового диктанта, и арест должен был совершиться
независимо от того, что произойдет в то утро: тюремная камера для Дрейфуса
была приготовлена еще накануне!
Баруа продолжает молчать.
Он сидит у изголовья постели, скрестив руки на груди, выпрямившись,
откинув голову назад, нахмурив брови; его подбородок вызывающе поднят.
Минуту они молчат.
Вольдсмут пробегает глазами страницы. Затем поднимает голову и
наклоняется к Баруа.
Итак, Дрейфус в тюрьме. Целых две недели, не считаясь с крайне тяжелым
душевным состоянием заключенного, ему не сообщают причин ареста, не говорят,
в чем его обвиняют. В течение этих двух недель ведется следствие,
продолжаются поиски. Его допрашивают, допрашивают с пристрастием - тщетно.
На квартире у него производят обыск. Его жена подвергается безжалостным,
жестоким допросам, от нее скрывают, где находится муж, ей внушают, что она
собственной рукой подпишет ему смертный приговор, если сообщит кому-либо о
его исчезновении. Наконец, на пятнадцатый день, Дрейфусу показывают
пресловутую записку. Он отрицает свою вину, яростно, отчаянно, - это никого
не интересует; предварительное следствие закончено. Дело передается в
военный суд. Начинается новое расследование. Дрейфуса опять допрашивают, не
дают ни минуты покоя, пытаются сбить с толку; заслушивают свидетелей,
разыскивают соучастников - безуспешно. Следствие не дает сколько-нибудь
существенных результатов. Тогда в первый раз в дело вмешивается военный
министр и бросает свой авторитет на чашу весов. В своем интервью
представителям печати он заявляет, что Дрейфус "безусловно виновен", но он,
министр, лишен возможности пускаться в дальнейшие объяснения. Несколько
недель спустя Дрейфуса судят, при закрытых дверях: он признан виновным,
разжалован, сослан.
Баруа. Скажите, мой друг, и подобное решение суда вас совершенно не
смущает? Неужели вы допускаете, что, если бы против Дрейфуса в самом деле не
было серьезных улик, его товарищи, офицеры?..
Вольдсмут (с тоской в голосе). Да, я говорю, я утверждаю: после
четырехдневного разбирательства было неоспоримо установлено, что у Дрейфуса
не было никаких подозрительных знакомств, что его поездки за границу, его
якобы пошатнувшиеся денежные дела, его пристрастие к игре, его любовные
связи - все, о чем кричали в газетах антисемиты в надежде привлечь на свою
сторону общественное мнение, - все это оказалось пустой болтовней.
Баруа (пожимая плечами) И, несмотря на это, нашлись два полковника, два
майора, два капитана, которые... Сомнительно, мой дорогой, сомнительно!..
В горящем взоре больного промелькнуло что-то похожее на удовлетворение:
чем дольше противится Баруа, тем сильнее будут в конечном счете его
уверенность и возмущение.
Вольдсмут (поднимая листки в руке). Вся правда - здесь.
Баруа. Что это?
Вольдсмут. Памятная записка, Баруа, обыкновенная памятная записка... Ее
автор никому не известен, но это человек с великой душой, с ясным умом и с
железной логикой.
Баруа. Как его зовут? Вольдсмут (с уважением). Бернар Лазар {Прим. стр.
168}.
Баруа делает жест, означающий: "Не знаю такого".
Вы должны выслушать меня до конца. Я не кончил! Я еще только начинаю...
Я позвал вас затем, чтобы вы - да, именно вы - узнали о том, что творится
вокруг; но у меня есть еще одна цель. (С неожиданной, настойчивой
властностью.) Баруа, нужно победить этот заговор лжи, намеков и молчания -
он душит правду. Нужно, чтобы люди услышали слово, которому они поверят...
Пусть человек, известный своей прямотой, все узнает, все поймет, пусть