Страница:
- то, как бы я ни старался забыться, мысль о смерти парализовала бы все мои
силы! Но вера в бессмертие - составная часть моего сознания, и все, что
пытаются ей противопоставить, - лишь возражения, которые легко
опровергнуть!"
Не выпуская моей руки, он слушал меня в такой тревоге, что на него
больно было смотреть, Я продолжал: "Что такое мое сознание? Неужели просто
деятельность нервной системы, мозга? Мозг, нервы, жизнь, смерть, - но разве
вы не видите, что все эти слове заключают в себе одну и ту же тайну? Это
лишь ярлыки, а вовсе не объяснения!
Я ощущаю в себе нечто божественное, какое-то чувство совершенства, то,
что не может быть всего лишь результатом деятельности моего несовершенного и
тленного мозга. Я ощущаю в себе наличие идеальной жизни, которая не может
зародиться ни в одной части моего тела. Я ощущаю в себе наличие двух видов
совершенно различных связей с внешним миром: связи с миром материальным,
осуществляемые через посредство моих органов, и связи с духовным миром.
Смерть, приводящая к распаду материальных элементов, полностью уничтожает
первую категорию связей; но она не уничтожает второй. И вот на этом-то я и
основываю свою веру в то, что мое духовное "я" будет продолжать жить".
И тогда он сказал, медленно подбирая слова, устремив на меня взгляд,
моливший о решительном ответе: "Но... ведь сознание существует лишь при этой
двойной форме связей... Что это за сознание, которое более не имеет связей с
материальным миром?"
Я пробормотал: "Обладать отчетливым представлением о будущей жизни не
так уж важно; главное - быть уверенным, что она существует!"
Он отпустил мою руку.
Я понял, что мой ответ его глубоко разочаровал. Жалость заставила меня
сделать еще одно, последнее усилие.
Я наклонился к нему и, отвечая скорее на его мысли, чем на слова,
проговорил: "Вы жаждете уверенности. Но коль скоро слабость нашего
интеллекта не позволяет вам обрести непреложную истину, почему бы вам не
попросить ее у бога?"
Он сделал жест, выражавший отчаяние.
Я продолжал: "От меня, священника, вы можете услышать только
рассуждения, А бог может осенить вас благодатью!.. " Потом, стараясь сказать
это как можно авторитетнее и убедительнее, я добавил; "Надейтесь,
надейтесь... Не противьтесь вере... Откройте свое сердце, не сжимайте его,
дайте проникнуть туда бесконечной любви утешителя..." И взяв со стола
евангелие, я нашел то место из апостола Марка, где говорится; "Царствие
божие, подобно тому, как если человек бросит семя в землю, и спит, и встает
ночью и днем, и как семя всходит и растет, не знает он".
По мере того как я говорил, напряжение на лице его слабело и написанная
на нем тревога исчезала. Он запрокинул голову и заплакал.
Я не мог отвести взгляд от его лица. Так вот к чему привели порывы
такой жизни! Ему изменило изнуренное тело: на полпути оно отказалось
служить... Ему изменила мысль, которая несла его на своих крыльях к
недостижимой цели... Да, измена, полная измена!"
В тот же вечер.
"Как прекрасна религия, которая приносит облегчение при подобных
страданиях! Она одна дает мужество жить и умирать, превращая ужас перед
тайной в величайшую притягательную силу... Почти все мы гораздо больше
нуждаемся в душевном мире, чем в истине; религия лучше, чем наука, насыщает
душу. И как прекрасна миссия того, кто несет людям надежду.
Нет, я не покину церковь. Я не лишусь ее. Я не смог бы жить без нее...
Как можно отказаться от священной традиции, которая сделала человека таким,
каким мы его видим?
Я был просто безумцем! Покинуть религию за то, "то она отстает от
науки? Я ни во что не ставил эту привязанность сердца, которую никакая воля
не могла бы разорвать!
Конечно, мне и сейчас так же трудно, как год назад, принимать догматы в
их буквальном значении. Но я чувствую, что только под их сенью я могу
создать для себя нечто цельное, обрести душевное равновесие.
Чтобы я мог жить дальше, мне придется отныне довольствоваться скорее
духом, нежели буквой религии. Я, как и прежде, убежден в действенном
моральном значении веры.
О, я слишком много душевных сил отдал церкви, слишком хорошо постиг
душевные муки масличной рощи! {Прим. стр. 358} Церковь причинила мне столько
страданий, заставила пролить столько слез и столько принесла мне добра...
Я связан с нею неразрывными узами..."
Конец июля.
Утро.
Аббат Левис проходит быстрым шагом через двор. На лице его - сильное
волнение.
Сесиль ждет его. Не в состоянии выговорить ни слова, она лишь сжимает
его руки; глаза ее наполняются слезами.
Аббат быстро поднимается по лестнице. Жан живет сейчас в той комнате,
где умер его отец. Он лежит вытянув руки; у него умиротворенное лицо.
Заметив аббата, он улыбается.
Жан. Спасибо, что вы тотчас же пришли. Я не мог больше ждать...
Улыбка - радостная, доверчивая, необычная. Благодать сияет сегодня у
него на устах, во взгляде...
Аббат все понимает; сердце его сильно бьется, руки дрожат; исчезают все
сомнения, подтачивающие его веру, в одно мгновение - и на одно мгновение -
он вновь становится тем ревностным священнослужителем, каким был прежде.
Он подходит к Жану и берет его за руку.
Аббат. Расскажите мне все... все...
Взгляд Жана устремлен сквозь открытое окно вдаль; потом он медленно
переводит его на аббата.
Жан. Что Произошло? (Он силится восстановить в памяти свои сновидения.)
Дайте мне припомнить... Вчера вечером мы встретились с вами в доме
священника, не так ли? Но вы ничего не заметили, а я ничего не мог вам
сказать... У тела бедного аббата Жозье (взгляд его светлеет) я со всей
определенностью ощутил, что у человека есть душа!
Аббат вздрагивает.
Я сидел возле ложа усопшего и не мог оторвать глаз от окаменевших черт
его лица; я старался отыскать сходство с прежним Жозье, но обнаружил
какое-то существенное различие, в причинах которого не мог разобраться Я
думал, с чем же это можно сравнить. "Это тело, - говорил я себе, - подобно
пустому футляру..." Пустому! То было для меня откровением: вот лежит тело,
но оно уже ничто. Почему? Потому что оно лишилось того, что делало его
одушевленным... Наступил страшный час разъединения; то, что превращало это
тело в человека, в личность, исчезло, ушло куда-то! И насколько прежде мне
казалась необъяснимой идея бессмертия души, настолько теперь мне кажутся
нелепыми все возражения ее противников.
Да, душа существует! Мне достаточно было бросить один взгляд на ложе,
чтобы убедиться в том, что душа оставила это тело, чтобы поразиться
элементарной и несомненной очевидности этой истины!
Аббат лихорадочно сжимает его руку.
У меня начались боли; но я боролся с ними, чтобы не прерывать этого
пребывания возле усопшего, которое открывало передо мной перспективу вечной
жизни... Наконец слуга увел меня домой Он тотчас же уложил меня; начался
ужасный припадок Удушье, перебои в сердце, я задыхался... Я решил уже, что
пришла смерть. Тогда я воззвал к богу, вложив в молитву все силы души: но я
чувствовал, что он не внемлет моей мольбе... Мне захотелось остаться одному.
Жена не хотела покидать меня; я упросил ее уйти. И снова я пытался молиться,
но не мог... Наконец боли утихли, я почувствовал значительное облегчение. Но
я был так слаб, так слаб... Я чувствовал себя таким бессильным, ничтожным,
почти бесплотным... Я был уверен, что умираю... Ах, какая это была ужасная
ночь! Голова моя пылала, а сердце оледенело, сжалось, как будто на него
давил мрак... Мозг работал, но вхолостую... Меня раздирали противоречивые
ощущения: я старался молиться, делал отчаянные усилия для того, чтобы
привлечь к себе внимание бога; но после каждого порыва какой-то внутренний
голос твердил мне: "Нет, нет, нет... Никто тебе не ответит!.. Никто... Ты же
сам видишь, что никого нет..." (Говорит медленно, без горечи, оставляя свою
руку в руке священника и не отводя взгляда от утреннего неба.) Я был так
слаб, что потерял сознание и, наверно, уснул. Но и во сне я непрерывно
чувствовал, как где-то надо мной разыгрывается борьба, и во мне жила смутная
уверенность, что воля божья в конце концов одержит верх. Потом мне
показалось, будто я слышу чей-то голос, я раскрыл глаза. Мне даже
почудилось, будто я слышу свое имя, и я спросил: "Кто здесь?" - думая, что
то был голос жены... Но я был один в комнате. Я долго спал. Стало светать.
Из кабинета доносилось дыхание слуги. В последнее время я сплю тяжелым сном
и с трудом просыпаюсь; а тут я сразу почувствовал, какая у меня ясная,
удивительно ясная голова, и испытал какое-то чудесное облегчение. Тогда я
снова попытался молиться. Голос, который раньше твердил: "Нет, нет..." -
умолк. Ощущение беспомощности, ужасное чувство небытия уступили во мне место
какой-то неопределенной уверенности, вере... Я ощутил чью-то поддержку,
нечто вроде любви к себе... (Радостная улыбка.) Не знаю, как объяснить вам
это... У меня было такое впечатление, будто я пробуждаюсь после многолетнего
летаргического сна... Будто я выхожу из туннеля и снова вижу свет, начинаю
поистине новую жизнь!.. Я испытывал огромное внутреннее счастье... А
главное, такую умиротворенность... такой покой... Я чувствую, что мне нечего
больше искать, что воля как бы растаяла и я с наслаждением стану
подчиняться, что все вокруг ясно, все чисто... Все обрело смысл!..
(Поворачивает голову. Взгляд его встречается со взглядом аббата,
который склонил над ним исполненное тревоги лицо. Жан воздевает руки.) И
тогда я послал за вами, друг мой, чтобы исповедаться...
Слуга вводит Марка-Эли Люса в гостиную, в доме Баруа, в Бюи; там уже
находится аббат Левис.
Аббат (идя навстречу). Госпожа Баруа поручила мне, сударь, предупредить
вас, что наш больной не совсем еще оправился после последнего приступа... Он
нуждается в бережном отношении...
Люс (встревоженно). Но я прошу только разрешить мне пожать ему руку.
Если вы полагаете, что разговор...
Аббат (смущенно). Нет, сударь, я не думаю, что разговор с ним... на
обычные темы... Словом, о том, что не требует умственных усилий...
Снисходительная улыбка Люса, в которой угадывается также и горечь.
Люс. Вы можете успокоить госпожу Баруа, сударь... Жан сообщил мне о
своем обращении в католическую веру; я приехал не для того, чтобы спорить с
ним...
Аббат краснеет. У него нервный тик.
(Холодно.) К тому же, у меня мало времени: я собираюсь уехать отсюда
трехчасовым поездом.
Аббат (поспешно). До вокзала отсюда недалеко, если идти напрямик...
Хотите, я сам покажу вам дорогу.
Жан решил подняться с постели. Он попросил, чтобы ему помогли одеться и
сесть за письменный стол, который теперь находится в спальне, так как он уже
не спускается вниз.
Костюм черного сукна, застегнутый на все пуговицы, висит на нем, как на
вешалке. Он похож сейчас на мертвеца, которого обрядили для похорон: шея
торчит из воротника; кожа на черепе натянута; на впалых щеках - редкая
бородка; губы плотно стиснуты; ногти - желтые, роговидные.
Когда Люс входит, Баруа старается угадать по выражению его лица, до
какой степени болезнь изменила Жана. Но Люс приближается к нему, безмятежно
улыбаясь.
Жан (сразу же). Вы хотите знать, как это произошло, не правда ли?
Люс не понимает его. Какой слабый и хриплый голос... Жан поднимает
небольшое распятие, лежащее на его опустевшем письменном столе рядом с
носовым платком.
Неловкое молчание.
(Упрямо.) Как это произошло? Я и сам не знаю... Но ведь это не первые
"как" и "почему", на которые мы не в силах ответить! (Странно улыбается)
Invocavi et venit in me spiritus sapientiae [Я воззвал, и дух мудрости вошел
в меня (лат.)]. Уже давно я не верю ни в какие идеи...
Люс (уклончиво). Да, к вере нас приводит сердце...
Жан. Ах, друг мой, как это хорошо... Чувствуешь, что ты, наконец,
проникаешь в жизнь, начинаешь видеть мир изнутри... (Быстро, словно опасаясь
возражений.) И потом, нам нужно какое-то практическое решение...
Люс смотрит на него с доброй снисходительной улыбкой.
Жан еще глубже ушел в кресло. Глаза его своей неподвижностью напоминают
стеклянные глаза, вставленные в восковую маску.
Люс вспоминает прежнего Баруа, который спорил, твердо стоя на широко
расставленных ногах, склонив голову набок и высоко подняв брови...
Жан смотрит на него и вдруг начинает едва слышно хихикать.
Мне жаль вас, мой бедный друг... Вы все еще сопротивляетесь...
Боретесь...
Люс удивлен; он мягко протестует. Но Жан упрямо продолжает усмехаться.
Вы боретесь, как это делал и я... Мне это знакомо... (Пожимая плечами.)
К чему? Вы отлично знаете, что придете к тому же... (Хватает распятие и
вновь поднимает его.) Видите, я покорился необходимости умереть, чтобы жить
потом возле него!
В его голосе слышна тоска. Люс смотрит на него с состраданием: он сам
стоял
уже на самом краю бездны и не может презирать тех, у
кого, при виде ее, начинает кружиться голова. Но ему
нечего сказать Жану. Проходит несколько минут. Люс встает. Жан
расстается с ним почти без сожаления. Между его нынешним душевным
равновесием - верой - и его
прошлым лежит слой новых впечатлений. Он пожимает протянутую руку. Люс
очень бледен.
Жан. Да, старый друг, мы оба сеяли сомнение в душах людей. Да простит
нам бог...
С тяжелым сердцем Люс спускается по лестнице.
Когда он входит в гостиную, в другом ее конце мелькает юбка поспешно
удаляющейся женщины.
Люс (аббату). Могу я засвидетельствовать свое почтение госпоже Баруа?
Аббат. Не думаю, что госпожа Баруа уже вернулась... К тому же, если вы
хотите пойти на вокзал пешком, то нам уже пора...
Люс не настаивает. Погода стоит сухая и очень холодная. Как только они
выходят на улицу, аббат оборачивается к Люсу.
Ну, как вы его нашли?
Люс чуть замедляет шаг, смотрит на аббата, потом продолжает идти с
прежней скоростью. Он не считает нужным скрывать от этого священника свое
впечатление, как он скрывал это от Жана.
Люс. Он неузнаваем... От его интеллекта ничего не осталось: вся его
духовная жизнь заключается сейчас в слабых проблесках чувствительности...
Аббат (протестующе). Вы ошибаетесь. Поверьте, он долго спорил с самим
собою, прежде чем нашел свой путь!
Люс (с горечью). Спорил? Но он был уже не способен на это еще тогда,
когда уезжал из Парижа! (Медленно и внушительно.) Нет. Бедняга Баруа, как и
многие другие, - жертва нашей эпохи. Он прожил тяжелую жизнь. Как и жизнь
многих моих современников - это трагедия.
Он обращается к аббату, забыв о его священническом сане; в его взгляде
видна страстная и проницательная пытливость ума, которая всегда была поэзией
его жизни.
Его католическое воспитание потерпело крах, столкнувшись с наукой: вся
образованная молодежь проходит через это. К несчастью, свой внутренний,
духовный мир, которым мы так кичимся, мы унаследовали от многих сотен
мистически настроенных поколений. Как отбросить от себя такое наследие? Это
нелегко... Не всем удается настолько закалить свой разум, чтобы он до конца
оставался победоносным. В дни бурь против него ополчается столько
инстинктов, столько воспоминаний! Все сентиментальные слабости человеческого
сердца... Большинство людей, находясь в расцвете сил, делают, подобно Баруа,
необходимое усилие, чтобы освободиться от этого бремени. Но потом приходят
разочарования, болезни и угроза надвигающегося конца; и тогда они терпят
поражение - прибегают к утешительным волшебным сказкам...
Аббат прячет подбородок под накидкой и ускоряет шаги.
(Печально.) Вы предложили ему загробную жизнь, и он в отчаянии уцепился
за нее, как все те, кто больше не верит в себя, кто больше не в силах
довольствоваться жизнью земной...
Аббат делает протестующий жест.
Я понимаю, в этом и состоит ваша миссия... И я должен признать, что
церковь приобрела в этой области несравненный опыт! Ваш потусторонний мир -
чудесное изобретение: это такое отдаленное обещание, что рассудок не может
запретить сердцу, если сердцу этого хочется, верить в эти посулы, ибо по
природе своей такое обещание не поддается никакому контролю разума... Да,
господин аббат, это сущая находка для вашей религии; ведь ей удалось убедить
человека в том, что ему даже не следует пытаться понять!
Аббат (подняв голову). Это закон самого Иисуса Христа, сударь, Он не
доказывает, не рассуждает; он говорит: "Верьте в меня". И еще более просто:
"Придите ко мне жаждущее, и я напою вас".
Молчание.
Люс (против воли). Славное обращение к католицизму! Вы можете
гордиться.
Аббат (останавливаясь). Да, я горжусь этим!
На перекрестке неожиданный порыв северного ветра раздувает его плащ. Он
вызывающе смотрит на Люса мрачным, многозначительным взглядом.
Были ли вы в состоянии дать ему утешение? А я принес ему покой; я
показал ему светлые горизонты. Вы же могли предложить ему лишь безнадежную
перспективу.
Люс (сдержанно). Почему безнадежную? Моя надежда основана на вере в то,
что мои усилия делать добро не пропадут даром! И надежда эта, уж не
прогневайтесь, настолько сильна, что меня не могут обескуражить частичные
победы зла над добром... Моя надежда, в отличие от вашей, не требует
капитуляции разума; напротив, она поддерживается разумом. Он мне доказывает,
что наша жизнь - не бессмысленный бег на месте, не просто цепь страданий, не
погоня за личным счастьем; он мне доказывает, что моя деятельность - это
вклад в великое усилие всего человечества; с помощью разума я всюду нахожу
основания для своей надежды! Всюду я. вижу, как смерть порождает жизнь, боль
порождает энергию, заблуждение порождает знание, беспорядок - гармонию... Да
и во мне самом ежедневно происходят подобные процессы
Да, господин, аббат, я тоже предложил ему веру, и моя вера вполне стоит
вашей..
Аббат. Она не могла удовлетворить его, и это - неоспоримый факт! (С
неожиданной страстностью.)
И даже если вы полагаете, что я заставил его поверять в ложь, вы должны
радоваться, что я так или иначе сумел вернуть ему душевный покой.
Люс. Я не признаю двойной морали. Человек должен достигать счастья, не
обманывая себя какими бы то ни было миражами, но с помощью одной только
истины...
Молчание.
Да, мы, можно сказать, переживаем сейчас волнующий момент в истории
науки, по-видимому самый острый момент в ее единоборстве с религией!
Аббат (в сильном раздражении). Вы принадлежите к иной эпохе, господин
Люс... К эпохе, когда люди безрассудно сжигали мосты, связывающие нас с
прошлым. Вы верите в социальное возрождение и поэтому отказались от молитвы,
от веры в загробную жизнь души... Но вы ничего не видите вокруг себя: ваше
время уже давно прошло! Вы не заметили, как у людей снова появилась
потребность в религии, которую ваши сухие теории никогда не смогут
удовлетворить! (С негодующим смехом.) Никогда атеист не поймет того, что
происходит в душе человека, возносящего молитвы...
Люс (улыбаясь). Это - неизбежное проявление слабости. Но то основанное
на разуме неверие, которого нам удалось добиться ценою нередких и тяжких
страданий, не может исчезнуть: оно постепенно все глубже проникает в умы
наших современников, подготовляя тем самым свободу грядущих поколений!
Аббат (непримиримо). Нет, человек никогда не сможет обходиться без
бога... Над жизнью господствует смерть; и одна только религия может научить
человека спокойно ожидать ее, подчиняться ей, - а иногда даже желать ее.
Люс (лицо его искажено сильным волнением). Логика жизни предусматривает
и смерть. Я приемлю мысль о смерти так же, как и мысль о рождении.
Аббат (с жестокой улыбкой). О да, сейчас! Вы чувствуете себя пока
достаточно хорошо, чтобы принять идею смерти. Но позвольте вам сказать,
господин Люс: в тот день, когда вы почувствуете, что она приближается, что
она уже тут, - о, тогда вы убедитесь, как мало вам помогут ваши бесплодные
отрицания!
Они подошли к привокзальной площади, по которой непрерывно снуют взад и
вперед пешеходы и повозки.
Люс останавливается. Под его серыми глазами залегла тень.
Люс (с трудом выговаривая слова). В моем возрасте, можно сказать, на
пороге смерти, люди бывают искренни, не правда ли? В такое время нет желания
говорить пустые фразы... Ну так вот, поверьте мне, что я жду смерти с таким
спокойствием духа, на какое только способен человек, с не меньшим
спокойствием, чем вы!
Аббат отворачивается.
Чем для вас будет смягчен ужас этого рокового часа? Душевным покоем,
который дает чистая совесть... Но ведь и мне дано испытать такой покой и по
той же причине, что и вам...
Аббат (резко, не глядя на Люса). Но зато в часы
предсмертной агонии возле вас не будет священника, посланца божьего,
который, склонившись над вашим изголовьем, одним таинством отпущения грехов
полностью зачеркнет все то зло, которое вы, быть может, содеяли в своей
жизни!..
Люс (мягко). Я в этом не нуждаюсь.
Лицо его вдруг становится мертвенно-бледным. С гордой улыбкой он
протягивает руку аббату.
До свидания, господин аббат... Я не сержусь на вас!.. И все же вы
причинили мне сейчас боль... Я совсем было забыл, что приговорен к смерти, а
вы мне только что об этом напомнили, - и не слишком деликатно...
Аббат пытается что-то сказать.
(Продолжая улыбаться.) Я знаю, что через два, три, самое большее через
четыре месяца мне предстоит подвергнуться операции... безнадежной... И
приезжал-то я повидать Баруа потому, что меня еще с большей уверенностью,
чем его, можно назвать обреченным...
Аббат (потрясенный). Быть может, вы преувеличиваете...
Люс (переставая улыбаться). О, я отнюдь не без страха смотрю в глаза
смерти... Нет... И все же я не опускаю глаза!.. (Вздрагивает.) Я боюсь ее,
как все, ибо плоть моя слаба, но это - физический страх. Однако я сохраняю
твердость духа!
Он решительным шагом пересекает тротуар.
Аббат смотрит ему вслед, пока он не скрывается из виду.
"Дорогой Баруа!
С тех пор как умер Люс, мне все время хочется Вам написать. Но у меня,
после небольшого кровоизлияния, была слегка парализована правая сторона
тела, и поэтому я пишу Вам лишь теперь.
Врачи решились на операцию. Люс согласился на нее, не питая никаких
иллюзий. Он заявил, что ему потребуется две недели, чтобы привести в порядок
бумаги. Он попросил меня помочь ему, и с тех пор я уже не покидал его.
Однажды, разбирая записки к неоконченной книге, он заметил, что я
плачу. Он подошел ко мне и сказал несколько слов, которые как нельзя лучше
характеризуют его: "Вы плачете, Вольдсмут? Но что поделать? Такова жизнь...
Нельзя допустить, чтобы личные переживания ослепляли нас..."
Операция состоялась. Она прошла лучше, чем можно было ожидать. Даже сам
хирург, казалось, забыл, что это - лишь временное облегчение; мы все
последовали его примеру. На восемнадцатый день после операции Люс уже
поднялся с постели, и ему разрешили вернуться домой. Он говорил: "Теперь я
вновь примусь за работу, мне надо еще столько сделать!"
С того самого дня внезапно и наступило ухудшение. Он это сейчас же
почувствовал: симптомы болезни снова появлялись один за другим. Он знал, что
ему следует предупредить детей, но все время откладывал это; а они хоть и
замечали происшедшие в его состоянии перемены, но делали вид, будто верят в
выздоровление отца.
Я ежедневно бывал у него. Со мной он не переставая говорил о своей
смерти.
Как-то он сказал: "Мне повезло, я был заранее предупрежден и мог
подготовиться к смерти. Это - последний шаг, который я должен сделать, чтобы
выполнить все, в чем я полагал свой долг. Я всегда старался действовать так,
чтобы жизнь моя соответствовала моим идеям, чтобы она их как можно лучше
подкрепляла; теперь остается умереть, не уклоняясь от намеченного пути; я
должен показать, что не боюсь смерти, что вижу ее приближение, принимаю ее и
умираю спокойно...
Человек, умирающий спокойно, без страха, может оказать огромное влияние
на наше бедное, потерявшее голову стадо приговоренных к смерти! Сократ
{Прим. стр. 369} это хорошо понимал. Чем больше перечитываешь описание его
последних дней, тем яснее становится, что Сократ не хотел, чтобы его
оправдали. Ему было семьдесят лет; он уже больше не учил философии; и он
проявил величайшую мудрость, пожелав дать еще один урок своей смертью: он
решил умереть такой смертью, которая не была бы пассивной, которая стала бы
последним доказательством твердости его духа. Я желаю себе такого конца".
Потом я увидел тень тревоги на его лице. "И, однако, говорят, что
именно те, кто ждет смерть с наибольшим спокойствием, нередко, когда она
приходит, особенно сильно бунтуют против нее..." - проговорил он. Но тут же
прибавил: "Это, разумеется, бунт нервов..."
За все эти дни он ни разу не изменил своему отношению к жизни и смерти.
А ведь он ужасно страдал!
Он подводил итоги своему жизненному пути. Однажды утром, после
бессонной ночи, он сказал мне:
"Теперь я вижу, насколько гармонична была моя жизнь, и это служит мне
утешением. Пока живешь, часто приходишь в отчаяние оттого, что не всегда
удается направлять свои действия по единому руслу. Но теперь я вижу, что мне
не на что жаловаться. Мне столько приходилось встречать неуравновешенных, не
удовлетворенных собою людей, которых жизненные бури все время относили то в
одну, то в другую сторону от намеченного пути!
Я не знал таких зигзагов; мою жизнь можно охарактеризовать двумя-тремя
простыми и ясными словами. И теперь, когда я ухожу, это наполняет меня
чувством покоя. Я родился с верой в себя, в каждодневный труд, в будущее
человечества. Мое душевное равновесие всегда легко восстанавливалось. Свою
силы! Но вера в бессмертие - составная часть моего сознания, и все, что
пытаются ей противопоставить, - лишь возражения, которые легко
опровергнуть!"
Не выпуская моей руки, он слушал меня в такой тревоге, что на него
больно было смотреть, Я продолжал: "Что такое мое сознание? Неужели просто
деятельность нервной системы, мозга? Мозг, нервы, жизнь, смерть, - но разве
вы не видите, что все эти слове заключают в себе одну и ту же тайну? Это
лишь ярлыки, а вовсе не объяснения!
Я ощущаю в себе нечто божественное, какое-то чувство совершенства, то,
что не может быть всего лишь результатом деятельности моего несовершенного и
тленного мозга. Я ощущаю в себе наличие идеальной жизни, которая не может
зародиться ни в одной части моего тела. Я ощущаю в себе наличие двух видов
совершенно различных связей с внешним миром: связи с миром материальным,
осуществляемые через посредство моих органов, и связи с духовным миром.
Смерть, приводящая к распаду материальных элементов, полностью уничтожает
первую категорию связей; но она не уничтожает второй. И вот на этом-то я и
основываю свою веру в то, что мое духовное "я" будет продолжать жить".
И тогда он сказал, медленно подбирая слова, устремив на меня взгляд,
моливший о решительном ответе: "Но... ведь сознание существует лишь при этой
двойной форме связей... Что это за сознание, которое более не имеет связей с
материальным миром?"
Я пробормотал: "Обладать отчетливым представлением о будущей жизни не
так уж важно; главное - быть уверенным, что она существует!"
Он отпустил мою руку.
Я понял, что мой ответ его глубоко разочаровал. Жалость заставила меня
сделать еще одно, последнее усилие.
Я наклонился к нему и, отвечая скорее на его мысли, чем на слова,
проговорил: "Вы жаждете уверенности. Но коль скоро слабость нашего
интеллекта не позволяет вам обрести непреложную истину, почему бы вам не
попросить ее у бога?"
Он сделал жест, выражавший отчаяние.
Я продолжал: "От меня, священника, вы можете услышать только
рассуждения, А бог может осенить вас благодатью!.. " Потом, стараясь сказать
это как можно авторитетнее и убедительнее, я добавил; "Надейтесь,
надейтесь... Не противьтесь вере... Откройте свое сердце, не сжимайте его,
дайте проникнуть туда бесконечной любви утешителя..." И взяв со стола
евангелие, я нашел то место из апостола Марка, где говорится; "Царствие
божие, подобно тому, как если человек бросит семя в землю, и спит, и встает
ночью и днем, и как семя всходит и растет, не знает он".
По мере того как я говорил, напряжение на лице его слабело и написанная
на нем тревога исчезала. Он запрокинул голову и заплакал.
Я не мог отвести взгляд от его лица. Так вот к чему привели порывы
такой жизни! Ему изменило изнуренное тело: на полпути оно отказалось
служить... Ему изменила мысль, которая несла его на своих крыльях к
недостижимой цели... Да, измена, полная измена!"
В тот же вечер.
"Как прекрасна религия, которая приносит облегчение при подобных
страданиях! Она одна дает мужество жить и умирать, превращая ужас перед
тайной в величайшую притягательную силу... Почти все мы гораздо больше
нуждаемся в душевном мире, чем в истине; религия лучше, чем наука, насыщает
душу. И как прекрасна миссия того, кто несет людям надежду.
Нет, я не покину церковь. Я не лишусь ее. Я не смог бы жить без нее...
Как можно отказаться от священной традиции, которая сделала человека таким,
каким мы его видим?
Я был просто безумцем! Покинуть религию за то, "то она отстает от
науки? Я ни во что не ставил эту привязанность сердца, которую никакая воля
не могла бы разорвать!
Конечно, мне и сейчас так же трудно, как год назад, принимать догматы в
их буквальном значении. Но я чувствую, что только под их сенью я могу
создать для себя нечто цельное, обрести душевное равновесие.
Чтобы я мог жить дальше, мне придется отныне довольствоваться скорее
духом, нежели буквой религии. Я, как и прежде, убежден в действенном
моральном значении веры.
О, я слишком много душевных сил отдал церкви, слишком хорошо постиг
душевные муки масличной рощи! {Прим. стр. 358} Церковь причинила мне столько
страданий, заставила пролить столько слез и столько принесла мне добра...
Я связан с нею неразрывными узами..."
Конец июля.
Утро.
Аббат Левис проходит быстрым шагом через двор. На лице его - сильное
волнение.
Сесиль ждет его. Не в состоянии выговорить ни слова, она лишь сжимает
его руки; глаза ее наполняются слезами.
Аббат быстро поднимается по лестнице. Жан живет сейчас в той комнате,
где умер его отец. Он лежит вытянув руки; у него умиротворенное лицо.
Заметив аббата, он улыбается.
Жан. Спасибо, что вы тотчас же пришли. Я не мог больше ждать...
Улыбка - радостная, доверчивая, необычная. Благодать сияет сегодня у
него на устах, во взгляде...
Аббат все понимает; сердце его сильно бьется, руки дрожат; исчезают все
сомнения, подтачивающие его веру, в одно мгновение - и на одно мгновение -
он вновь становится тем ревностным священнослужителем, каким был прежде.
Он подходит к Жану и берет его за руку.
Аббат. Расскажите мне все... все...
Взгляд Жана устремлен сквозь открытое окно вдаль; потом он медленно
переводит его на аббата.
Жан. Что Произошло? (Он силится восстановить в памяти свои сновидения.)
Дайте мне припомнить... Вчера вечером мы встретились с вами в доме
священника, не так ли? Но вы ничего не заметили, а я ничего не мог вам
сказать... У тела бедного аббата Жозье (взгляд его светлеет) я со всей
определенностью ощутил, что у человека есть душа!
Аббат вздрагивает.
Я сидел возле ложа усопшего и не мог оторвать глаз от окаменевших черт
его лица; я старался отыскать сходство с прежним Жозье, но обнаружил
какое-то существенное различие, в причинах которого не мог разобраться Я
думал, с чем же это можно сравнить. "Это тело, - говорил я себе, - подобно
пустому футляру..." Пустому! То было для меня откровением: вот лежит тело,
но оно уже ничто. Почему? Потому что оно лишилось того, что делало его
одушевленным... Наступил страшный час разъединения; то, что превращало это
тело в человека, в личность, исчезло, ушло куда-то! И насколько прежде мне
казалась необъяснимой идея бессмертия души, настолько теперь мне кажутся
нелепыми все возражения ее противников.
Да, душа существует! Мне достаточно было бросить один взгляд на ложе,
чтобы убедиться в том, что душа оставила это тело, чтобы поразиться
элементарной и несомненной очевидности этой истины!
Аббат лихорадочно сжимает его руку.
У меня начались боли; но я боролся с ними, чтобы не прерывать этого
пребывания возле усопшего, которое открывало передо мной перспективу вечной
жизни... Наконец слуга увел меня домой Он тотчас же уложил меня; начался
ужасный припадок Удушье, перебои в сердце, я задыхался... Я решил уже, что
пришла смерть. Тогда я воззвал к богу, вложив в молитву все силы души: но я
чувствовал, что он не внемлет моей мольбе... Мне захотелось остаться одному.
Жена не хотела покидать меня; я упросил ее уйти. И снова я пытался молиться,
но не мог... Наконец боли утихли, я почувствовал значительное облегчение. Но
я был так слаб, так слаб... Я чувствовал себя таким бессильным, ничтожным,
почти бесплотным... Я был уверен, что умираю... Ах, какая это была ужасная
ночь! Голова моя пылала, а сердце оледенело, сжалось, как будто на него
давил мрак... Мозг работал, но вхолостую... Меня раздирали противоречивые
ощущения: я старался молиться, делал отчаянные усилия для того, чтобы
привлечь к себе внимание бога; но после каждого порыва какой-то внутренний
голос твердил мне: "Нет, нет, нет... Никто тебе не ответит!.. Никто... Ты же
сам видишь, что никого нет..." (Говорит медленно, без горечи, оставляя свою
руку в руке священника и не отводя взгляда от утреннего неба.) Я был так
слаб, что потерял сознание и, наверно, уснул. Но и во сне я непрерывно
чувствовал, как где-то надо мной разыгрывается борьба, и во мне жила смутная
уверенность, что воля божья в конце концов одержит верх. Потом мне
показалось, будто я слышу чей-то голос, я раскрыл глаза. Мне даже
почудилось, будто я слышу свое имя, и я спросил: "Кто здесь?" - думая, что
то был голос жены... Но я был один в комнате. Я долго спал. Стало светать.
Из кабинета доносилось дыхание слуги. В последнее время я сплю тяжелым сном
и с трудом просыпаюсь; а тут я сразу почувствовал, какая у меня ясная,
удивительно ясная голова, и испытал какое-то чудесное облегчение. Тогда я
снова попытался молиться. Голос, который раньше твердил: "Нет, нет..." -
умолк. Ощущение беспомощности, ужасное чувство небытия уступили во мне место
какой-то неопределенной уверенности, вере... Я ощутил чью-то поддержку,
нечто вроде любви к себе... (Радостная улыбка.) Не знаю, как объяснить вам
это... У меня было такое впечатление, будто я пробуждаюсь после многолетнего
летаргического сна... Будто я выхожу из туннеля и снова вижу свет, начинаю
поистине новую жизнь!.. Я испытывал огромное внутреннее счастье... А
главное, такую умиротворенность... такой покой... Я чувствую, что мне нечего
больше искать, что воля как бы растаяла и я с наслаждением стану
подчиняться, что все вокруг ясно, все чисто... Все обрело смысл!..
(Поворачивает голову. Взгляд его встречается со взглядом аббата,
который склонил над ним исполненное тревоги лицо. Жан воздевает руки.) И
тогда я послал за вами, друг мой, чтобы исповедаться...
Слуга вводит Марка-Эли Люса в гостиную, в доме Баруа, в Бюи; там уже
находится аббат Левис.
Аббат (идя навстречу). Госпожа Баруа поручила мне, сударь, предупредить
вас, что наш больной не совсем еще оправился после последнего приступа... Он
нуждается в бережном отношении...
Люс (встревоженно). Но я прошу только разрешить мне пожать ему руку.
Если вы полагаете, что разговор...
Аббат (смущенно). Нет, сударь, я не думаю, что разговор с ним... на
обычные темы... Словом, о том, что не требует умственных усилий...
Снисходительная улыбка Люса, в которой угадывается также и горечь.
Люс. Вы можете успокоить госпожу Баруа, сударь... Жан сообщил мне о
своем обращении в католическую веру; я приехал не для того, чтобы спорить с
ним...
Аббат краснеет. У него нервный тик.
(Холодно.) К тому же, у меня мало времени: я собираюсь уехать отсюда
трехчасовым поездом.
Аббат (поспешно). До вокзала отсюда недалеко, если идти напрямик...
Хотите, я сам покажу вам дорогу.
Жан решил подняться с постели. Он попросил, чтобы ему помогли одеться и
сесть за письменный стол, который теперь находится в спальне, так как он уже
не спускается вниз.
Костюм черного сукна, застегнутый на все пуговицы, висит на нем, как на
вешалке. Он похож сейчас на мертвеца, которого обрядили для похорон: шея
торчит из воротника; кожа на черепе натянута; на впалых щеках - редкая
бородка; губы плотно стиснуты; ногти - желтые, роговидные.
Когда Люс входит, Баруа старается угадать по выражению его лица, до
какой степени болезнь изменила Жана. Но Люс приближается к нему, безмятежно
улыбаясь.
Жан (сразу же). Вы хотите знать, как это произошло, не правда ли?
Люс не понимает его. Какой слабый и хриплый голос... Жан поднимает
небольшое распятие, лежащее на его опустевшем письменном столе рядом с
носовым платком.
Неловкое молчание.
(Упрямо.) Как это произошло? Я и сам не знаю... Но ведь это не первые
"как" и "почему", на которые мы не в силах ответить! (Странно улыбается)
Invocavi et venit in me spiritus sapientiae [Я воззвал, и дух мудрости вошел
в меня (лат.)]. Уже давно я не верю ни в какие идеи...
Люс (уклончиво). Да, к вере нас приводит сердце...
Жан. Ах, друг мой, как это хорошо... Чувствуешь, что ты, наконец,
проникаешь в жизнь, начинаешь видеть мир изнутри... (Быстро, словно опасаясь
возражений.) И потом, нам нужно какое-то практическое решение...
Люс смотрит на него с доброй снисходительной улыбкой.
Жан еще глубже ушел в кресло. Глаза его своей неподвижностью напоминают
стеклянные глаза, вставленные в восковую маску.
Люс вспоминает прежнего Баруа, который спорил, твердо стоя на широко
расставленных ногах, склонив голову набок и высоко подняв брови...
Жан смотрит на него и вдруг начинает едва слышно хихикать.
Мне жаль вас, мой бедный друг... Вы все еще сопротивляетесь...
Боретесь...
Люс удивлен; он мягко протестует. Но Жан упрямо продолжает усмехаться.
Вы боретесь, как это делал и я... Мне это знакомо... (Пожимая плечами.)
К чему? Вы отлично знаете, что придете к тому же... (Хватает распятие и
вновь поднимает его.) Видите, я покорился необходимости умереть, чтобы жить
потом возле него!
В его голосе слышна тоска. Люс смотрит на него с состраданием: он сам
стоял
уже на самом краю бездны и не может презирать тех, у
кого, при виде ее, начинает кружиться голова. Но ему
нечего сказать Жану. Проходит несколько минут. Люс встает. Жан
расстается с ним почти без сожаления. Между его нынешним душевным
равновесием - верой - и его
прошлым лежит слой новых впечатлений. Он пожимает протянутую руку. Люс
очень бледен.
Жан. Да, старый друг, мы оба сеяли сомнение в душах людей. Да простит
нам бог...
С тяжелым сердцем Люс спускается по лестнице.
Когда он входит в гостиную, в другом ее конце мелькает юбка поспешно
удаляющейся женщины.
Люс (аббату). Могу я засвидетельствовать свое почтение госпоже Баруа?
Аббат. Не думаю, что госпожа Баруа уже вернулась... К тому же, если вы
хотите пойти на вокзал пешком, то нам уже пора...
Люс не настаивает. Погода стоит сухая и очень холодная. Как только они
выходят на улицу, аббат оборачивается к Люсу.
Ну, как вы его нашли?
Люс чуть замедляет шаг, смотрит на аббата, потом продолжает идти с
прежней скоростью. Он не считает нужным скрывать от этого священника свое
впечатление, как он скрывал это от Жана.
Люс. Он неузнаваем... От его интеллекта ничего не осталось: вся его
духовная жизнь заключается сейчас в слабых проблесках чувствительности...
Аббат (протестующе). Вы ошибаетесь. Поверьте, он долго спорил с самим
собою, прежде чем нашел свой путь!
Люс (с горечью). Спорил? Но он был уже не способен на это еще тогда,
когда уезжал из Парижа! (Медленно и внушительно.) Нет. Бедняга Баруа, как и
многие другие, - жертва нашей эпохи. Он прожил тяжелую жизнь. Как и жизнь
многих моих современников - это трагедия.
Он обращается к аббату, забыв о его священническом сане; в его взгляде
видна страстная и проницательная пытливость ума, которая всегда была поэзией
его жизни.
Его католическое воспитание потерпело крах, столкнувшись с наукой: вся
образованная молодежь проходит через это. К несчастью, свой внутренний,
духовный мир, которым мы так кичимся, мы унаследовали от многих сотен
мистически настроенных поколений. Как отбросить от себя такое наследие? Это
нелегко... Не всем удается настолько закалить свой разум, чтобы он до конца
оставался победоносным. В дни бурь против него ополчается столько
инстинктов, столько воспоминаний! Все сентиментальные слабости человеческого
сердца... Большинство людей, находясь в расцвете сил, делают, подобно Баруа,
необходимое усилие, чтобы освободиться от этого бремени. Но потом приходят
разочарования, болезни и угроза надвигающегося конца; и тогда они терпят
поражение - прибегают к утешительным волшебным сказкам...
Аббат прячет подбородок под накидкой и ускоряет шаги.
(Печально.) Вы предложили ему загробную жизнь, и он в отчаянии уцепился
за нее, как все те, кто больше не верит в себя, кто больше не в силах
довольствоваться жизнью земной...
Аббат делает протестующий жест.
Я понимаю, в этом и состоит ваша миссия... И я должен признать, что
церковь приобрела в этой области несравненный опыт! Ваш потусторонний мир -
чудесное изобретение: это такое отдаленное обещание, что рассудок не может
запретить сердцу, если сердцу этого хочется, верить в эти посулы, ибо по
природе своей такое обещание не поддается никакому контролю разума... Да,
господин аббат, это сущая находка для вашей религии; ведь ей удалось убедить
человека в том, что ему даже не следует пытаться понять!
Аббат (подняв голову). Это закон самого Иисуса Христа, сударь, Он не
доказывает, не рассуждает; он говорит: "Верьте в меня". И еще более просто:
"Придите ко мне жаждущее, и я напою вас".
Молчание.
Люс (против воли). Славное обращение к католицизму! Вы можете
гордиться.
Аббат (останавливаясь). Да, я горжусь этим!
На перекрестке неожиданный порыв северного ветра раздувает его плащ. Он
вызывающе смотрит на Люса мрачным, многозначительным взглядом.
Были ли вы в состоянии дать ему утешение? А я принес ему покой; я
показал ему светлые горизонты. Вы же могли предложить ему лишь безнадежную
перспективу.
Люс (сдержанно). Почему безнадежную? Моя надежда основана на вере в то,
что мои усилия делать добро не пропадут даром! И надежда эта, уж не
прогневайтесь, настолько сильна, что меня не могут обескуражить частичные
победы зла над добром... Моя надежда, в отличие от вашей, не требует
капитуляции разума; напротив, она поддерживается разумом. Он мне доказывает,
что наша жизнь - не бессмысленный бег на месте, не просто цепь страданий, не
погоня за личным счастьем; он мне доказывает, что моя деятельность - это
вклад в великое усилие всего человечества; с помощью разума я всюду нахожу
основания для своей надежды! Всюду я. вижу, как смерть порождает жизнь, боль
порождает энергию, заблуждение порождает знание, беспорядок - гармонию... Да
и во мне самом ежедневно происходят подобные процессы
Да, господин, аббат, я тоже предложил ему веру, и моя вера вполне стоит
вашей..
Аббат. Она не могла удовлетворить его, и это - неоспоримый факт! (С
неожиданной страстностью.)
И даже если вы полагаете, что я заставил его поверять в ложь, вы должны
радоваться, что я так или иначе сумел вернуть ему душевный покой.
Люс. Я не признаю двойной морали. Человек должен достигать счастья, не
обманывая себя какими бы то ни было миражами, но с помощью одной только
истины...
Молчание.
Да, мы, можно сказать, переживаем сейчас волнующий момент в истории
науки, по-видимому самый острый момент в ее единоборстве с религией!
Аббат (в сильном раздражении). Вы принадлежите к иной эпохе, господин
Люс... К эпохе, когда люди безрассудно сжигали мосты, связывающие нас с
прошлым. Вы верите в социальное возрождение и поэтому отказались от молитвы,
от веры в загробную жизнь души... Но вы ничего не видите вокруг себя: ваше
время уже давно прошло! Вы не заметили, как у людей снова появилась
потребность в религии, которую ваши сухие теории никогда не смогут
удовлетворить! (С негодующим смехом.) Никогда атеист не поймет того, что
происходит в душе человека, возносящего молитвы...
Люс (улыбаясь). Это - неизбежное проявление слабости. Но то основанное
на разуме неверие, которого нам удалось добиться ценою нередких и тяжких
страданий, не может исчезнуть: оно постепенно все глубже проникает в умы
наших современников, подготовляя тем самым свободу грядущих поколений!
Аббат (непримиримо). Нет, человек никогда не сможет обходиться без
бога... Над жизнью господствует смерть; и одна только религия может научить
человека спокойно ожидать ее, подчиняться ей, - а иногда даже желать ее.
Люс (лицо его искажено сильным волнением). Логика жизни предусматривает
и смерть. Я приемлю мысль о смерти так же, как и мысль о рождении.
Аббат (с жестокой улыбкой). О да, сейчас! Вы чувствуете себя пока
достаточно хорошо, чтобы принять идею смерти. Но позвольте вам сказать,
господин Люс: в тот день, когда вы почувствуете, что она приближается, что
она уже тут, - о, тогда вы убедитесь, как мало вам помогут ваши бесплодные
отрицания!
Они подошли к привокзальной площади, по которой непрерывно снуют взад и
вперед пешеходы и повозки.
Люс останавливается. Под его серыми глазами залегла тень.
Люс (с трудом выговаривая слова). В моем возрасте, можно сказать, на
пороге смерти, люди бывают искренни, не правда ли? В такое время нет желания
говорить пустые фразы... Ну так вот, поверьте мне, что я жду смерти с таким
спокойствием духа, на какое только способен человек, с не меньшим
спокойствием, чем вы!
Аббат отворачивается.
Чем для вас будет смягчен ужас этого рокового часа? Душевным покоем,
который дает чистая совесть... Но ведь и мне дано испытать такой покой и по
той же причине, что и вам...
Аббат (резко, не глядя на Люса). Но зато в часы
предсмертной агонии возле вас не будет священника, посланца божьего,
который, склонившись над вашим изголовьем, одним таинством отпущения грехов
полностью зачеркнет все то зло, которое вы, быть может, содеяли в своей
жизни!..
Люс (мягко). Я в этом не нуждаюсь.
Лицо его вдруг становится мертвенно-бледным. С гордой улыбкой он
протягивает руку аббату.
До свидания, господин аббат... Я не сержусь на вас!.. И все же вы
причинили мне сейчас боль... Я совсем было забыл, что приговорен к смерти, а
вы мне только что об этом напомнили, - и не слишком деликатно...
Аббат пытается что-то сказать.
(Продолжая улыбаться.) Я знаю, что через два, три, самое большее через
четыре месяца мне предстоит подвергнуться операции... безнадежной... И
приезжал-то я повидать Баруа потому, что меня еще с большей уверенностью,
чем его, можно назвать обреченным...
Аббат (потрясенный). Быть может, вы преувеличиваете...
Люс (переставая улыбаться). О, я отнюдь не без страха смотрю в глаза
смерти... Нет... И все же я не опускаю глаза!.. (Вздрагивает.) Я боюсь ее,
как все, ибо плоть моя слаба, но это - физический страх. Однако я сохраняю
твердость духа!
Он решительным шагом пересекает тротуар.
Аббат смотрит ему вслед, пока он не скрывается из виду.
"Дорогой Баруа!
С тех пор как умер Люс, мне все время хочется Вам написать. Но у меня,
после небольшого кровоизлияния, была слегка парализована правая сторона
тела, и поэтому я пишу Вам лишь теперь.
Врачи решились на операцию. Люс согласился на нее, не питая никаких
иллюзий. Он заявил, что ему потребуется две недели, чтобы привести в порядок
бумаги. Он попросил меня помочь ему, и с тех пор я уже не покидал его.
Однажды, разбирая записки к неоконченной книге, он заметил, что я
плачу. Он подошел ко мне и сказал несколько слов, которые как нельзя лучше
характеризуют его: "Вы плачете, Вольдсмут? Но что поделать? Такова жизнь...
Нельзя допустить, чтобы личные переживания ослепляли нас..."
Операция состоялась. Она прошла лучше, чем можно было ожидать. Даже сам
хирург, казалось, забыл, что это - лишь временное облегчение; мы все
последовали его примеру. На восемнадцатый день после операции Люс уже
поднялся с постели, и ему разрешили вернуться домой. Он говорил: "Теперь я
вновь примусь за работу, мне надо еще столько сделать!"
С того самого дня внезапно и наступило ухудшение. Он это сейчас же
почувствовал: симптомы болезни снова появлялись один за другим. Он знал, что
ему следует предупредить детей, но все время откладывал это; а они хоть и
замечали происшедшие в его состоянии перемены, но делали вид, будто верят в
выздоровление отца.
Я ежедневно бывал у него. Со мной он не переставая говорил о своей
смерти.
Как-то он сказал: "Мне повезло, я был заранее предупрежден и мог
подготовиться к смерти. Это - последний шаг, который я должен сделать, чтобы
выполнить все, в чем я полагал свой долг. Я всегда старался действовать так,
чтобы жизнь моя соответствовала моим идеям, чтобы она их как можно лучше
подкрепляла; теперь остается умереть, не уклоняясь от намеченного пути; я
должен показать, что не боюсь смерти, что вижу ее приближение, принимаю ее и
умираю спокойно...
Человек, умирающий спокойно, без страха, может оказать огромное влияние
на наше бедное, потерявшее голову стадо приговоренных к смерти! Сократ
{Прим. стр. 369} это хорошо понимал. Чем больше перечитываешь описание его
последних дней, тем яснее становится, что Сократ не хотел, чтобы его
оправдали. Ему было семьдесят лет; он уже больше не учил философии; и он
проявил величайшую мудрость, пожелав дать еще один урок своей смертью: он
решил умереть такой смертью, которая не была бы пассивной, которая стала бы
последним доказательством твердости его духа. Я желаю себе такого конца".
Потом я увидел тень тревоги на его лице. "И, однако, говорят, что
именно те, кто ждет смерть с наибольшим спокойствием, нередко, когда она
приходит, особенно сильно бунтуют против нее..." - проговорил он. Но тут же
прибавил: "Это, разумеется, бунт нервов..."
За все эти дни он ни разу не изменил своему отношению к жизни и смерти.
А ведь он ужасно страдал!
Он подводил итоги своему жизненному пути. Однажды утром, после
бессонной ночи, он сказал мне:
"Теперь я вижу, насколько гармонична была моя жизнь, и это служит мне
утешением. Пока живешь, часто приходишь в отчаяние оттого, что не всегда
удается направлять свои действия по единому руслу. Но теперь я вижу, что мне
не на что жаловаться. Мне столько приходилось встречать неуравновешенных, не
удовлетворенных собою людей, которых жизненные бури все время относили то в
одну, то в другую сторону от намеченного пути!
Я не знал таких зигзагов; мою жизнь можно охарактеризовать двумя-тремя
простыми и ясными словами. И теперь, когда я ухожу, это наполняет меня
чувством покоя. Я родился с верой в себя, в каждодневный труд, в будущее
человечества. Мое душевное равновесие всегда легко восстанавливалось. Свою