Страница:
сегодня утром... У Эсхила... Он описывает Елену и говорит: "Душа ясна, как
спокойного моря простор..." Хорошо, правда? (Смотрит на нее.) "Душа ясна,
как спокойного моря простор..."
Сесиль не отвечает; она опускает голову, с трудом переводит дыхание...
как во время игры в прятки, когда тот, кто водит, приближается, почти
задевает тебя локтем и проходит мимо, не заметив тебя... Жан вновь
погружается в чтение.
Полчаса спустя.
По ступенькам стучат дамские каблучки. В комнату стремительно входит
г-жа Пасклен.
Г-жа Пасклен - маленькая смуглая женщина, с желтым лицом, очень черными
завитыми на лбу волосами. Красивые, слегка раскосые глаза, как у Сесили;
взгляд ласковый и веселый; смеющийся, немного сжатый рот.
Была хороша и помнит об этом.
Быстрая, подвижная, говорливая. Голос высокий, с резким пикардийским
акцентом. Ни минуты не находится в покое, не жалеет ни времени, ни сил, во
все вмешивается, всех опекает, наблюдает, ведает и руководит всеми
благотворительными учреждениями в городке.
Г-жа Пасклен. Дети, вы не шалите? (Не дожидаясь ответа.) Да возьми
кресло, Сесиль, терпеть не могу, когда ты сидишь сгорбившись на этом
стуле... (Идет к ящику с дровами.) Не приди я вовремя, огонь в камине погас
бы.
Жан (порываясь помочь). Подождите, крестная.
Г-жа Пасклен. Нет уж, ты долго провозишься.
Быстро швыряет два полена в огонь, опускает дверцу. Поднимается; не
переставая говорить, расстегивает накидку, идет к окну и отдергивает
занавески.
Ах, дети, я думала, что больше не вернусь домой! Я просто умираю от
усталости. Дело не движется, я злилась весь день. Аббат Жозье вывел меня из
себя. Он уговорил господина кюре назначить уроки катехизиса у мальчиков на
половину десятого по четвергам. Как раз когда начинается заседание
церковного совета. Я сказала господину кюре: "Не могу же я быть в разных
концах города в одно и то же время!" Жан, открой, пожалуйста, дверцу!..
Спасибо. Кстати, уже четверть седьмого. Если хочешь завтра причащаться
вместе с нами, беги скорее исповедоваться; аббат уходит из церкви в половине
седьмого...
Жан встает. Застегнись хорошенько, на улице ветер...
Утро следующего дня, ранняя обедня.
Начинается обряд причастия.
Г-жа Пасклен встает и направляется к алтарю. Сесиль и Жан идут сзади.
Опустив глаза, в благоговейном молчании, они медленно приближаются к
престолу.
Обедню служит аббат Жозье. Он поднимает над головой освещенную облатку.
Аббат Жозье (с сокрушением). Domine, non sum dignus... Domine, non sum
dignus... [Господи, я недостоин... Господи, я недостоин... (лат.)]
Сесиль и Жан на коленях. Их локти соприкасаются. Ледяные руки лежат
рядом под покрывалом. Томительное и чарующее чувство общей тревоги;
неудержимое стремление к беспредельному.
Священник приближается. Один за другим, они поднимают лица к небу,
приоткрывают губы и вздрагивают. Затем веки их смежаются: настолько сильна
их радость.
Слияние... Освобожденные от всего, что их связывало с миром, их души,
растворяясь в религиозном экстазе, в едином порыве возносятся к вершинам
любви.
"Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески
мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил
младенческое".
Апостол Павел, Первое послание к Коринфянам, XIII, 11.
"Господину аббату Жозье, Бюи-ла-Дам (Уаза).
Париж, 11 января.
Дорогой господин аббат!
Я хотел бы полностью оправдать Вашу уверенность во мне. Но, увы, не
могу сообщить Вам о состоянии моего духа тех хороших вестей, которых Вы
ожидаете. Первый триместр был нелегким. Я до сих пор чувствую себя в Париже
чужим, все здесь для меня ново.
Как бы то ни было, теперь уклад моей жизни окончательно определился:
кроме подготовительного курса при Медицинской школе, я посещаю лекции в
Сорбонне, на Факультете естественных наук; таким образом, уже несколько
недель я почти все время провожу в Латинском квартале. (Пусть это Вас не
тревожит, дорогой господин Жозье; я был бесконечно тронут Вашим последним
письмом, в котором Вы даете мне на этот счет дружеские советы. Можете быть
совершенно спокойны, у меня, слава богу, достаточно твердости, чтобы устоять
перед соблазнами, которые Вы имеете в виду; к тому же Вы, очевидно, не
забыли, какое глубокое и чистое чувство я увез с собой из Бюи, как дороги
мне мои упования: в них - вся моя жизнь, моя опора.)
Естественные науки отнимают у меня все свободное время; но они
необходимы для изучения медицины, и трудно передать, насколько они
захватывают меня. Впрочем, я не представляю себе, чем бы я еще мог заполнить
свой досуг. Вы, очевидно, знаете, что мой отец недавно получил звание
профессора; он и без того был очень занят, а преподавание и вовсе лишило его
возможности уделять мне внимание.
Вам, конечно, приятно будет узнать, что я познакомился с одним молодым
священником из Швейцарии по фамилии Шерц; он готовится преподавать
естественную историю у себя на родине и приехал в Париж, чтобы получить
здесь ученую степень. Шерц страстно увлекается биологией, мы работаем рядом
в лаборатории, и он мне во многом помогает. Занятия поглощают меня целиком;
я еще не могу разобраться в своих ощущениях, но от некоторых предметов
прихожу в совершенный восторг: мне кажется, что нельзя не испытывать чувства
пьянящей радости от этого приобщения к науке, когда впервые начинаешь
постигать некоторые из ее великих законов, которым повинуется все
многообразие мира!
Следуя Вашим советам, я стараюсь проникнуться духом законов,
управляющих вселенной, и тем самым прославить божественный промысел. Но Вы
даже представить себе не можете, как не хватает мне Вашего заразительного
оптимизма. Думаю, что дружба с аббатом Шерцем будет для меня полезна в этом
отношении. Его врожденная веселость, его трудолюбие свидетельствуют о
непоколебимой вере; его поддержка, надеюсь, поможет мне преодолеть мои
душевные колебания. Я жажду этого, ибо за последнее время мне пришлось
пережить немало тяжелых минут...
Простите меня, если я вновь огорчил Вас, дорогой господин аббат, и
примите уверения в моем уважении и горячей привязанности.
Жан Баруа".
Столовая в доме доктора Баруа. Обед только что закончился.
Доктор (вставая из-за стола). Прошу прощения, господин Шерц.
Аббат и Жан встают.
Я должен быть в Пасси к девяти часам, меня ждет больной... Жаль, что не
могу провести этот вечер в вашем обществе. Я был очень рад с вами
познакомиться... Доброй ночи, мой мальчик. До нового свидания, господин
Шерц... (С улыбкой.) И, клянусь вам, я твердо верю: сначала надо действовать
и лишь затем размышлять; нынешняя же молодежь слишком много размышляет и
размышляет плохо, ибо она бездействует...
Комната Жана.
Аббат сидит в низком кресле, положив ногу на ногу, опершись о
подлокотники, опустив подбородок на сплетенные пальцы.
Аббату Шерцу тридцать один год.
У него плоская длинная фигура, затянутая в сутану. Большие мускулистые
руки, размеренные движения.
Крупное, худощавое, бледное лицо. Черные, уже поредевшие, зачесанные
назад волосы подчеркивают покатость лба. Бритое лицо кажется еще более
гладким из-за почти полного отсутствия бровей. Прямые, нависшие надбровия
бросают тени на удивительно ясные зеленовато-серые глаза, окаймленные
черными ресницами. От длинного носа ко рту бегут две бороздки. Губы тонкие;
временами они становятся бескровными, застывшими.
Серьезный, располагающий к себе вид.
Речь неторопливая, резкая; голос слегка гнусавый. Говорит длинными
фразами, применяя малоупотребительные выражения; кажется, будто он мысленно
переводит на французский язык то, что хочет сказать.
Жан, сидя на письменном столе, курит, болтая ногами.
Жан. Мне это приятно слышать. Я очень люблю отца... (С улыбкой.) Вы не
поверите, как долго я его боялся.
Шерц. Не может быть!
Жан. Он наводил на меня страх. По-настоящему я узнал его лишь за
последние несколько месяцев, с тех пор, как живу у него... Да, такая
профессия, как у отца, облагораживает человека!
Шерц. Чтобы достичь такого душевного богатства, одной профессии мало!
Иначе все врачи...
Жан. Несомненно; я допускаю, что у моего отца была к этому природная
склонность.
Я хотел сказать... что он не ищет опоры в религии.
Шерц (с неожиданным интересом). В самом деле?.. Я так и думал.
Жан. Да... Отец вырос в очень набожной католической семье и получил
глубоко религиозное воспитание. Однако, я думаю, он уже много лет не был в
церкви.
Шерц. И уже много лет не верует в бога?
Жан. Отец никогда не говорит со мной о религии... Полагаю, что он не
верует. Есть неуловимые признаки, которые не обманывают... К тому же...
Жан на мгновенье задумывается, устремив взгляд на аббата; затем,
соскочив со стола, нерешительным шагом идет через комнату, закуривает
папиросу и тяжело опускается на кожаный диван, напротив аббата.
Шерц. К тому же?
Жан (после недолгого колебания). Я хотел сказать, что профессия отца в
конечном счете весьма опасна для религии...
Шерц делает удивленный жест.
Ведь приходится работать в больницах... Подумайте, какие могут быть
взгляды у человека, который всю свою жизнь, каждый день сталкивается с
людскими страданиями? Что ж он может думать о боге?
Шерц не отвечает.
Вы возмущены моими словами?
Шерц. Нисколько. Мне очень любопытно. Это все тот же древний протест,
порождаемый злом.
Жан. Грозный протест!
Шерц (флегматично). Весьма грозный.
Жан. И наши богословы до сих пор так и не опровергли его...
Шерц. Не опровергли.
Жан. Вы это признаете?
Шерц (с улыбкой). Не могу не признать.
Жан молча курит. Затем внезапно швыряет папиросу и смотрит аббату прямо
в лицо.
Жан. Вы первый священник, от которого я слышу такие слова...
Шерц. А раньше вы достаточно ясно ставили этот вопрос?
Жан. Не раз!
Шерц. И что же?
Жан. Каждый отвечал, как мог... Что я слишком впечатлителен... Что во
мне возмутилась гордыня... Что зло есть условие добра... Что через испытания
человек приходит к совершенству... Что со времени первородного греха зло
угодно богу, и потому оно должно быть угодно нам...
Шерц (улыбаясь). И что же?
Жан (пожимая плечами). Пустые слова... Легковесные доводы...
Шерц бросает острый взгляд на Жана; выражение его лица меняется,
становится серьезным; он старается не поднимать глаз.
Прежде всего сталкиваешься с таким софизмом: мне силятся доказать
могущество и милосердие бога, расхваливая царящий в мире порядок; но как
только я возражаю, что порядок этот далек от совершенства, говорят, будто я
не имею права судить о нем именно потому, что он - творение господа...
(Делает несколько шагов по комнате, повышает голос.) И в результате оба
положения остаются непримиримыми: с одной стороны мне говорят, что бог -
само воплощение совершенства, с другой, что этот несовершенный мир - его
творение!
Останавливается перед аббатом, пытается заглянуть ему в глаза. Шерц
отворачивается. Оба молчат. Наконец их взгляды встречаются: вопрошающий взор
Жана затуманен тревогой.
Аббат не может больше уклоняться от ответа.
Шерц (с натянутой улыбкой). Оказывается, мой бедный друг, вас также
волнуют эти вечные вопросы...
Жан (с живостью). Что я могу поделать? Клянусь, мне бы очень хотелось,
чтобы они не мучили меня.
Ходит взад и вперед по комнате, засунув руки в карманы, качая головой,
как будто мысленно продолжает спор. Его энергичное лицо становится жестче,
складки на лбу и сжатый рот придают ему упрямое и напряженное выражение.
Вы только что говорили о моем отце... Вот что меня постоянно смущало,
даже когда я был ребенком: как можно во имя религии осуждать такого человека
только за то, что он не причащается на пасху и не заглядывает в церковь! А
ведь в Бюи к нему относились совершенно нетерпимо...
Шерц. Потому что не понимали его.
Жан (озадаченно). Но ведь вы тоже священник, вы тоже должны бы его
осуждать?
Шерц делает неопределенный жест.
(Страстно.) Я всегда безотчетно возмущался этим! Жизнь моего отца - это
бесконечное стремление ко всему благородному и высокому. Можно ли его
порицать, нужно ли его порицать во имя бога? Нет, нет... К таким людям, как
он, нельзя подходить с общей меркой, понимаете, они стоят выше... (Делает
несколько шагов и с тревогой смотрит на аббата. Угрюмо продолжает.) Но
ужаснее всего другое; вы только вдумайтесь хорошенько, друг мой: такой
человек, как мой отец, не верует... Такие люди, как он, не веруют... Но ведь
это не какие-то там дикари! Им знакома наша религия, они ее даже
исповедовали, исповедовали ревностно. И вдруг, в один прекрасный день,
решительно отвергли ее!.. Почему? Говоришь себе: "Я верую, а они, они не
веруют... Кто же прав?" И помимо своей воли решаешь: "Посмотрю, подумаю..."
И теряешь покой! "Посмотрю, подумаю" - вот проклятый рубеж, вот начало
безбожия!
Шерц (серьезно). Нет, позвольте... Здесь вы сталкиваетесь с чудовищным
недоразумением! Эти люди не приемлют религиозных обрядов, которые принято
соблюдать... Но, верьте мне: природа их величия та же, что природа величия
лучшего из священнослужителей, лучшего, слышите?
Жан. Стало быть, существует два способа быть христианином?
Шерц (он сказал больше, чем хотел). Возможно.
Жан. А ведь, в сущности, - может быть, должен быть лишь один способ!
Шерц. Конечно... Но все эти расхождения, скорее мнимые, нежели
действительные, не могут поколебать главного: неизменного устремления нашей
совести к высшему добру и справедливости...
Жан молчит и внимательно смотрит на него. Долгая пауза.
(Принужденно.) Послушайте, запах ваших папирос меня соблазнил, нарушу,
пожалуй, режим. Спасибо... (Желая во что бы то ни стало избежать дальнейшего
разговора.) Я принес вам лекции, которые вы у меня просили...
Жан берет тетради и рассеянно их перелистывает.
Несколько дней спустя.
Семейный пансион на площади Сен-Сюльпис.
Комната аббата.
Шерц (быстро встает). Ах! Вот желанный гость!.. Жан. Захотелось
поболтать с вами до начала лекций.
Аббат освобождает кресло.
Жан, улыбаясь, оглядывает комнату. Маленький письменный стол; большой
стол для занятий химией; на нем - арсенал пузырьков и фарфоровой посуды для
опытов; микроскоп. На стенах - распятие, панорама Берна, портрет Пастера,
анатомические таблицы. (Смеясь.) И как только вы можете жить в такой
атмосфере?
Шерц. Это серная кислота...
Жан. О нет, я говорю в переносном смысле. Я часто задаю себе вопрос,
как может священник жить в атмосфере науки?
Шерц (подходя к нему). А почему бы нет?
Жан. Потому что, хотя я и не священник, мне тяжело... и трудно дышать.
Старается улыбкой скрыть страдание.
(Садясь.) Мне хотелось бы как-нибудь подольше поговорить с вами,
высказать все, что лежит на душе... Шерц (задумчиво). Ну, что же.
Он обводит глазами комнату, встречается с глазами Жана, их взгляды
скрещиваются. Шерц в нерешительности: он отворачивается, глубоко
задумывается; проходит несколько секунд.
Вы этого хотите?
Они молча смотрят друг на друга, волнение охватывает их. Они чувствуют,
что приближается одна из тех минут, когда высказываются самые сокровенные
мысли, когда юные сердца, исполненные дружбы, внезапно раскрываются и
соединяются навеки.
(Мягко.) Ну, что с вами?
Жан (доверчиво). Меня терзают душевные сомнения...
Шерц. Душевные?
Жан. Точнее, религиозные.
Шерц. Давно ли это началось?
Жан. О, давно, значительно раньше, чем я это осознал! Уже, должно быть,
много лет я, не отдавая себе отчета, выбиваюсь из сил, чтобы сохранить веру.
Шерц (с живостью). О нет, не веру! Вы пытаетесь сохранить свою детскую
безотчетную веру, а это не одно и то же!
Жан (весь во власти своей мысли). Я осознал это по-настоящему лишь
несколько месяцев назад... Быть может, Париж... Атмосфера Парижа! Одна
Сорбонна чего стоит! Лекции, на которых разбирают важнейшие законы
вселенной, даже не упоминая бога.
Шерц. Его не называют - однако именно о нем все время идет речь!
Жан (с горечью). Я привык говорить о нем более ясно.
Шерц (с ободряющей улыбкой). Нужно только договориться. (Нерешительно.)
Я, пожалуй, сумел бы помочь вам, дорогой друг, но я мало знаю о ваших
религиозных сомнениях... Расскажите подробнее, что вас смущает.
Жан (упавшим голосом). Я и сам толком не знаю. Но во мне что-то
надломилось, непоправимо надломилось...
Аббат садится, положив ногу на ногу, наклоняется вперед, подпирая
подбородок сцепленными пальцами рук.
Меня раздирают противоречивые устремления. Этот жестокий разлад тем
более мучителен, что я наслаждался покоем; безмятежная вера как внутренний
огонь согревала мою душу... Клянусь вам, я ничего не сделал, чтобы все это
утратить, напротив. Я долго отказывал себе в праве задумываться над этими
проклятыми вопросами Но так продолжаться не может. Сомнения преследуют меня;
их с каждым днем становится все больше и больше! В конце концов мне пришлось
признать, что в католическом вероучении нет ни одного пункта, который не
вызывал бы сейчас бесконечных споров. (Вынимает из кармана журнал.) Вот, вам
знакомо это? Статья Брюнуа: "Отношение разума и религии".
Шерц отрицательно качает головой.
Она попалась мне на глаза совершенно случайно. До сих пор я не имел
никакого понятия о современных толкованиях религии, не представлял себе, что
такое историческая критика Какое откровение! Из этой статьи я впервые узнал
следующие вещи: оказывается, евангелия были написаны между шестьдесят пятым
и сотым годами после рождения Христа и, стало быть, церковь возникла,
существовала, могла существовать без них. Более шестидесяти лет после
Христа! Это равносильно тому, как если бы мы теперь, не имея ни одного
документа и основываясь только на воспоминаниях и туманных свидетельствах
очевидцев, попытались бы изложить дела и речи Наполеона... Вот вам и
основополагающая книга, в достоверности которой не смеет усомниться ни один
католик! (Перелистывая страницы) Христос никогда не считал себя ни богом, ни
пророком, ни основателем религии, разве только в последние годы жизни, когда
он был опьянен доверчивым поклонением своих учеников... Потребовалось много
времени для создания и развития догмата о троичности божества, а церковным
соборам пришлось собираться не раз, пока не была определена двойственная
природа Христа, соотношение между его человеческой и божественной
сущностью... Словом, долгие годы прошли в дискуссиях, прежде чем догма эта
была установлена, а затем довольно умело приведена в соответствие со словами
Христа; когда же нас учат катехизису, то с первых же уроков преподносят этот
догмат троичности в качестве изначальной, не подлежащей сомнению истины,
будто бы открытой самим Христом и настолько ясной, что никогда никому и не
приходило в голову ее оспаривать! (Снова шелестит страницами.) Ага, вот!
Непорочное зачатие... Почти совсем свежая выдумка! Она зародилась лишь в
двенадцатом веке в головах двух английских монахов-мистиков! Ее обсудили и
окончательно сформулировали только в тринадцатом веке!.. Все католики ныне
глазом не моргнув признают, будто мать Христа была "зачата непорочно". А
почему? Да просто в силу грубой ошибки какого-то греческого переводчика,
который некстати употребил греческое слово napoevos - "девушка", - переводя
с древнееврейского языка слово, означавшее "молодая женщина"!..
Вы улыбаетесь? Вам все это известно? (Разочарованно.) Тогда вам ни за
что не понять, что я испытал, читая эту статью... Заметьте, что я еще даже
не знаю, достоверно ли все это.
Шерц в ответ утвердительно кивает головой.
Но то, что это изложено столь обстоятельно, за подписью такого
серьезного, такого осмотрительного ученого, как Брюнуа, просто неслыханно!
Тон статьи особенно сбивает с толку: автор приводит все эти возражения якобы
для подкрепления своих доводов; он ни с кем не спорит, как будто каждое из
его доказательств - уже общепризнанная ныне истина, окончательно решенный
историей вопрос! Ничего, кроме примечаний, чтобы указать невеждам вроде
меня, где они могут найти веские доказательства его утверждений! Я упомянул
об этой статье потому, что лишь недавно прочел ее. А ведь я сталкиваюсь с
явлениями, грозящими разрушить мою веру, везде, во всех областях
человеческого знания!
Неужели вся современная наука пришла в противоречие с религией?
Шерц (сердечно). Я слышал, вас связывают дружеские узы с неким весьма
образованным священником, аббатом из Бюи...
Жан. О да!.. Это очень деятельный человек, настоящий святой; он никогда
ни в чем серьезно не сомневался; а если бы даже с ним и приключилось нечто
подобное, он справился бы с этим сразу благодаря своей энергии. (С недоброй
усмешкой.) Он давал мне читать богословские книги...
Шерц. И что же?
Жан (пожимая плечами). Я нашел в них несостоятельные и многословные
доводы; авторам они, должно быть, кажутся неуязвимыми, но если над ними хоть
немного поразмыслить, они лопаются, как мыльные пузыри. Такие доводы
убедительны лишь для тех, кто уже и так убежден. Мои слова возмущают вас?
Шерц. Нет, нисколько. Я вас очень хорошо понимаю.
Жан. Правда?
Шерц. Больше, чем вы думаете.
Жан делает удивленный жест; Шерц останавливает его.
Продолжайте, пожалуйста.
Жан. Так вот... Каждый раз, когда я размышляю в надежде укрепить свою
веру или просто разобраться в своих чувствах, я убеждаюсь, что лишь наношу
ей этим новый удар... Стараясь обосновать свою веру, только расшатываешь ее:
я это по себе знаю. Все мои старания напрасны - она рушится...
Шерц (с живостью). Нет, нет.
Жан. О, уверяю вас, я сделаю все, чтобы избежать этого! (Потерянно, с
тревогой.) Быть может, и в самом деле есть люди, которые обходятся без веры?
Я не могу. Мне она необходима, необходима, как пища и сон. Без веры я
походил бы... не знаю, как выразиться... на дерево с вырванными из почвы
корнями, лишенное нужных ему соков! Во мне все бы разом угасло... Ах, это
ужасно, друг мой, ведь я католик до мозга костей! Я понимаю это еще лучше с
тех пор, как начал тяжкую борьбу с самим собою: все, о чем я думаю, все,
чего желаю, все, что делаю, - подчинено глубоко католическому складу моей
души, и его нельзя изменить; если я когда-нибудь утрачу веру, то лишусь
опоры и запутаюсь в чудовищных противоречиях!
Шерц. Но ведь этот моральный кризис перемежается периодами облегчения?
Бывают дни, когда вам еще удается приблизиться к богу?
Жан (в замешательстве). Не знаю, как сказать... В сущности, у меня нет
чувства, будто я отдаляюсь от бога... даже когда я в нем сомневаюсь... (С
улыбкой.) Мне очень трудно вам объяснить...
Аббат понимающе смотрит на него.
(Подумав.) В общем, весь этот мучительный вопрос сводится к одному: в
католической религии все тесно связано: вера, догматы, мораль, молитвенный
экстаз; все связано воедино...
Шерц делает отрицательный жест, которого Жан, не замечает...
И если отбросить что-нибудь, теряешь все!
Аббат встает и делает несколько шагов по комнате, заложив руки за
спину.
Шерц. Ах, друг мой, какой трагический час в своей религиозной жизни
переживают люди!
Останавливается перед Жаном и серьезно смотрит на него.
(Мерным голосом.) Итак, подведем итог: с одной стороны, ваш разум
возмущается некоторыми положениями догматов и восстает против них; с другой
стороны, ваше живучее, весьма живучее религиозное чувство познало, если
можно так выразиться, бога и не может без него обойтись?
Жан. Совершенно верно. Не говоря о безотчетном страхе, преследующем
меня с детства и, без сомнения, перешедшем ко мне по наследству: ужас
охватывает меня при одной мысли, что я могу утратить веру.
Шерц. Да... Так вот, в свое время я испытывал почти то же.
Жан. Как? Когда?
Шерц. Когда окончил семинарию.
Жан (нетерпеливо). А теперь?
Шерц (показывая на свою сутану и улыбаясь). Как видите...
Предупреждает жестом вопрос Жана. (Неторопливо.) Разрешите мне
рассказать о самом себе.
Жан смотрит на него с благодарной улыбкой.
Аббат удобнее устраивается в кресле; положив подбородок на скрещенные
руки и прищурив глаза, смотрит вдаль.
До посвящения в сан я не слишком много занимался науками; но я всегда
отличался любознательностью и, едва став священником, принялся учиться.
Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что тогда со мною произошло; это
случается со многими. (В голосе его звучит уважение.) Научное мышление! К
нему быстро приобщаешься, отдаешься ему со страстью, оно полностью поглощает
тебя, преобразует твой разум. И когда затем оглядываешься на прошлое, все
кажется иным: начинаешь присматриваться к давно знакомым явлениям: словно
видишь их в первый раз, иначе говоря - начинаешь рассуждать... И с этого дня
все кончено: уже не можешь не рассуждать! Разве не так? Вот что значит
научное мышление!..
Жан. Да, больше не можешь не замечать...
Шерц (с улыбкой). Я этого не знал и решил, что можно повернуть вспять.
Я оставил все свои книги и уехал в брюгенский монастырь. (Нерешительно.)
Что-то вроде...
Жан. Затворничества?
Шерц. Да, затворничества. Пять месяцев, всю зиму я прожил там. Сначала
я попытался было обратиться за советом к святым отцам, многие из них были
весьма образованны. Но они ограничивались утверждениями, я же размышлял, и
мы не могли понять друг друга. Кончалось тем, что они смеялись и неизменно
говорили: "Для бога нет ничего невозможного". Ну что на это ответишь?
Помнится, один из них сказал мне: "Меня удивляет, как это с такими
спокойного моря простор..." Хорошо, правда? (Смотрит на нее.) "Душа ясна,
как спокойного моря простор..."
Сесиль не отвечает; она опускает голову, с трудом переводит дыхание...
как во время игры в прятки, когда тот, кто водит, приближается, почти
задевает тебя локтем и проходит мимо, не заметив тебя... Жан вновь
погружается в чтение.
Полчаса спустя.
По ступенькам стучат дамские каблучки. В комнату стремительно входит
г-жа Пасклен.
Г-жа Пасклен - маленькая смуглая женщина, с желтым лицом, очень черными
завитыми на лбу волосами. Красивые, слегка раскосые глаза, как у Сесили;
взгляд ласковый и веселый; смеющийся, немного сжатый рот.
Была хороша и помнит об этом.
Быстрая, подвижная, говорливая. Голос высокий, с резким пикардийским
акцентом. Ни минуты не находится в покое, не жалеет ни времени, ни сил, во
все вмешивается, всех опекает, наблюдает, ведает и руководит всеми
благотворительными учреждениями в городке.
Г-жа Пасклен. Дети, вы не шалите? (Не дожидаясь ответа.) Да возьми
кресло, Сесиль, терпеть не могу, когда ты сидишь сгорбившись на этом
стуле... (Идет к ящику с дровами.) Не приди я вовремя, огонь в камине погас
бы.
Жан (порываясь помочь). Подождите, крестная.
Г-жа Пасклен. Нет уж, ты долго провозишься.
Быстро швыряет два полена в огонь, опускает дверцу. Поднимается; не
переставая говорить, расстегивает накидку, идет к окну и отдергивает
занавески.
Ах, дети, я думала, что больше не вернусь домой! Я просто умираю от
усталости. Дело не движется, я злилась весь день. Аббат Жозье вывел меня из
себя. Он уговорил господина кюре назначить уроки катехизиса у мальчиков на
половину десятого по четвергам. Как раз когда начинается заседание
церковного совета. Я сказала господину кюре: "Не могу же я быть в разных
концах города в одно и то же время!" Жан, открой, пожалуйста, дверцу!..
Спасибо. Кстати, уже четверть седьмого. Если хочешь завтра причащаться
вместе с нами, беги скорее исповедоваться; аббат уходит из церкви в половине
седьмого...
Жан встает. Застегнись хорошенько, на улице ветер...
Утро следующего дня, ранняя обедня.
Начинается обряд причастия.
Г-жа Пасклен встает и направляется к алтарю. Сесиль и Жан идут сзади.
Опустив глаза, в благоговейном молчании, они медленно приближаются к
престолу.
Обедню служит аббат Жозье. Он поднимает над головой освещенную облатку.
Аббат Жозье (с сокрушением). Domine, non sum dignus... Domine, non sum
dignus... [Господи, я недостоин... Господи, я недостоин... (лат.)]
Сесиль и Жан на коленях. Их локти соприкасаются. Ледяные руки лежат
рядом под покрывалом. Томительное и чарующее чувство общей тревоги;
неудержимое стремление к беспредельному.
Священник приближается. Один за другим, они поднимают лица к небу,
приоткрывают губы и вздрагивают. Затем веки их смежаются: настолько сильна
их радость.
Слияние... Освобожденные от всего, что их связывало с миром, их души,
растворяясь в религиозном экстазе, в едином порыве возносятся к вершинам
любви.
"Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески
мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил
младенческое".
Апостол Павел, Первое послание к Коринфянам, XIII, 11.
"Господину аббату Жозье, Бюи-ла-Дам (Уаза).
Париж, 11 января.
Дорогой господин аббат!
Я хотел бы полностью оправдать Вашу уверенность во мне. Но, увы, не
могу сообщить Вам о состоянии моего духа тех хороших вестей, которых Вы
ожидаете. Первый триместр был нелегким. Я до сих пор чувствую себя в Париже
чужим, все здесь для меня ново.
Как бы то ни было, теперь уклад моей жизни окончательно определился:
кроме подготовительного курса при Медицинской школе, я посещаю лекции в
Сорбонне, на Факультете естественных наук; таким образом, уже несколько
недель я почти все время провожу в Латинском квартале. (Пусть это Вас не
тревожит, дорогой господин Жозье; я был бесконечно тронут Вашим последним
письмом, в котором Вы даете мне на этот счет дружеские советы. Можете быть
совершенно спокойны, у меня, слава богу, достаточно твердости, чтобы устоять
перед соблазнами, которые Вы имеете в виду; к тому же Вы, очевидно, не
забыли, какое глубокое и чистое чувство я увез с собой из Бюи, как дороги
мне мои упования: в них - вся моя жизнь, моя опора.)
Естественные науки отнимают у меня все свободное время; но они
необходимы для изучения медицины, и трудно передать, насколько они
захватывают меня. Впрочем, я не представляю себе, чем бы я еще мог заполнить
свой досуг. Вы, очевидно, знаете, что мой отец недавно получил звание
профессора; он и без того был очень занят, а преподавание и вовсе лишило его
возможности уделять мне внимание.
Вам, конечно, приятно будет узнать, что я познакомился с одним молодым
священником из Швейцарии по фамилии Шерц; он готовится преподавать
естественную историю у себя на родине и приехал в Париж, чтобы получить
здесь ученую степень. Шерц страстно увлекается биологией, мы работаем рядом
в лаборатории, и он мне во многом помогает. Занятия поглощают меня целиком;
я еще не могу разобраться в своих ощущениях, но от некоторых предметов
прихожу в совершенный восторг: мне кажется, что нельзя не испытывать чувства
пьянящей радости от этого приобщения к науке, когда впервые начинаешь
постигать некоторые из ее великих законов, которым повинуется все
многообразие мира!
Следуя Вашим советам, я стараюсь проникнуться духом законов,
управляющих вселенной, и тем самым прославить божественный промысел. Но Вы
даже представить себе не можете, как не хватает мне Вашего заразительного
оптимизма. Думаю, что дружба с аббатом Шерцем будет для меня полезна в этом
отношении. Его врожденная веселость, его трудолюбие свидетельствуют о
непоколебимой вере; его поддержка, надеюсь, поможет мне преодолеть мои
душевные колебания. Я жажду этого, ибо за последнее время мне пришлось
пережить немало тяжелых минут...
Простите меня, если я вновь огорчил Вас, дорогой господин аббат, и
примите уверения в моем уважении и горячей привязанности.
Жан Баруа".
Столовая в доме доктора Баруа. Обед только что закончился.
Доктор (вставая из-за стола). Прошу прощения, господин Шерц.
Аббат и Жан встают.
Я должен быть в Пасси к девяти часам, меня ждет больной... Жаль, что не
могу провести этот вечер в вашем обществе. Я был очень рад с вами
познакомиться... Доброй ночи, мой мальчик. До нового свидания, господин
Шерц... (С улыбкой.) И, клянусь вам, я твердо верю: сначала надо действовать
и лишь затем размышлять; нынешняя же молодежь слишком много размышляет и
размышляет плохо, ибо она бездействует...
Комната Жана.
Аббат сидит в низком кресле, положив ногу на ногу, опершись о
подлокотники, опустив подбородок на сплетенные пальцы.
Аббату Шерцу тридцать один год.
У него плоская длинная фигура, затянутая в сутану. Большие мускулистые
руки, размеренные движения.
Крупное, худощавое, бледное лицо. Черные, уже поредевшие, зачесанные
назад волосы подчеркивают покатость лба. Бритое лицо кажется еще более
гладким из-за почти полного отсутствия бровей. Прямые, нависшие надбровия
бросают тени на удивительно ясные зеленовато-серые глаза, окаймленные
черными ресницами. От длинного носа ко рту бегут две бороздки. Губы тонкие;
временами они становятся бескровными, застывшими.
Серьезный, располагающий к себе вид.
Речь неторопливая, резкая; голос слегка гнусавый. Говорит длинными
фразами, применяя малоупотребительные выражения; кажется, будто он мысленно
переводит на французский язык то, что хочет сказать.
Жан, сидя на письменном столе, курит, болтая ногами.
Жан. Мне это приятно слышать. Я очень люблю отца... (С улыбкой.) Вы не
поверите, как долго я его боялся.
Шерц. Не может быть!
Жан. Он наводил на меня страх. По-настоящему я узнал его лишь за
последние несколько месяцев, с тех пор, как живу у него... Да, такая
профессия, как у отца, облагораживает человека!
Шерц. Чтобы достичь такого душевного богатства, одной профессии мало!
Иначе все врачи...
Жан. Несомненно; я допускаю, что у моего отца была к этому природная
склонность.
Я хотел сказать... что он не ищет опоры в религии.
Шерц (с неожиданным интересом). В самом деле?.. Я так и думал.
Жан. Да... Отец вырос в очень набожной католической семье и получил
глубоко религиозное воспитание. Однако, я думаю, он уже много лет не был в
церкви.
Шерц. И уже много лет не верует в бога?
Жан. Отец никогда не говорит со мной о религии... Полагаю, что он не
верует. Есть неуловимые признаки, которые не обманывают... К тому же...
Жан на мгновенье задумывается, устремив взгляд на аббата; затем,
соскочив со стола, нерешительным шагом идет через комнату, закуривает
папиросу и тяжело опускается на кожаный диван, напротив аббата.
Шерц. К тому же?
Жан (после недолгого колебания). Я хотел сказать, что профессия отца в
конечном счете весьма опасна для религии...
Шерц делает удивленный жест.
Ведь приходится работать в больницах... Подумайте, какие могут быть
взгляды у человека, который всю свою жизнь, каждый день сталкивается с
людскими страданиями? Что ж он может думать о боге?
Шерц не отвечает.
Вы возмущены моими словами?
Шерц. Нисколько. Мне очень любопытно. Это все тот же древний протест,
порождаемый злом.
Жан. Грозный протест!
Шерц (флегматично). Весьма грозный.
Жан. И наши богословы до сих пор так и не опровергли его...
Шерц. Не опровергли.
Жан. Вы это признаете?
Шерц (с улыбкой). Не могу не признать.
Жан молча курит. Затем внезапно швыряет папиросу и смотрит аббату прямо
в лицо.
Жан. Вы первый священник, от которого я слышу такие слова...
Шерц. А раньше вы достаточно ясно ставили этот вопрос?
Жан. Не раз!
Шерц. И что же?
Жан. Каждый отвечал, как мог... Что я слишком впечатлителен... Что во
мне возмутилась гордыня... Что зло есть условие добра... Что через испытания
человек приходит к совершенству... Что со времени первородного греха зло
угодно богу, и потому оно должно быть угодно нам...
Шерц (улыбаясь). И что же?
Жан (пожимая плечами). Пустые слова... Легковесные доводы...
Шерц бросает острый взгляд на Жана; выражение его лица меняется,
становится серьезным; он старается не поднимать глаз.
Прежде всего сталкиваешься с таким софизмом: мне силятся доказать
могущество и милосердие бога, расхваливая царящий в мире порядок; но как
только я возражаю, что порядок этот далек от совершенства, говорят, будто я
не имею права судить о нем именно потому, что он - творение господа...
(Делает несколько шагов по комнате, повышает голос.) И в результате оба
положения остаются непримиримыми: с одной стороны мне говорят, что бог -
само воплощение совершенства, с другой, что этот несовершенный мир - его
творение!
Останавливается перед аббатом, пытается заглянуть ему в глаза. Шерц
отворачивается. Оба молчат. Наконец их взгляды встречаются: вопрошающий взор
Жана затуманен тревогой.
Аббат не может больше уклоняться от ответа.
Шерц (с натянутой улыбкой). Оказывается, мой бедный друг, вас также
волнуют эти вечные вопросы...
Жан (с живостью). Что я могу поделать? Клянусь, мне бы очень хотелось,
чтобы они не мучили меня.
Ходит взад и вперед по комнате, засунув руки в карманы, качая головой,
как будто мысленно продолжает спор. Его энергичное лицо становится жестче,
складки на лбу и сжатый рот придают ему упрямое и напряженное выражение.
Вы только что говорили о моем отце... Вот что меня постоянно смущало,
даже когда я был ребенком: как можно во имя религии осуждать такого человека
только за то, что он не причащается на пасху и не заглядывает в церковь! А
ведь в Бюи к нему относились совершенно нетерпимо...
Шерц. Потому что не понимали его.
Жан (озадаченно). Но ведь вы тоже священник, вы тоже должны бы его
осуждать?
Шерц делает неопределенный жест.
(Страстно.) Я всегда безотчетно возмущался этим! Жизнь моего отца - это
бесконечное стремление ко всему благородному и высокому. Можно ли его
порицать, нужно ли его порицать во имя бога? Нет, нет... К таким людям, как
он, нельзя подходить с общей меркой, понимаете, они стоят выше... (Делает
несколько шагов и с тревогой смотрит на аббата. Угрюмо продолжает.) Но
ужаснее всего другое; вы только вдумайтесь хорошенько, друг мой: такой
человек, как мой отец, не верует... Такие люди, как он, не веруют... Но ведь
это не какие-то там дикари! Им знакома наша религия, они ее даже
исповедовали, исповедовали ревностно. И вдруг, в один прекрасный день,
решительно отвергли ее!.. Почему? Говоришь себе: "Я верую, а они, они не
веруют... Кто же прав?" И помимо своей воли решаешь: "Посмотрю, подумаю..."
И теряешь покой! "Посмотрю, подумаю" - вот проклятый рубеж, вот начало
безбожия!
Шерц (серьезно). Нет, позвольте... Здесь вы сталкиваетесь с чудовищным
недоразумением! Эти люди не приемлют религиозных обрядов, которые принято
соблюдать... Но, верьте мне: природа их величия та же, что природа величия
лучшего из священнослужителей, лучшего, слышите?
Жан. Стало быть, существует два способа быть христианином?
Шерц (он сказал больше, чем хотел). Возможно.
Жан. А ведь, в сущности, - может быть, должен быть лишь один способ!
Шерц. Конечно... Но все эти расхождения, скорее мнимые, нежели
действительные, не могут поколебать главного: неизменного устремления нашей
совести к высшему добру и справедливости...
Жан молчит и внимательно смотрит на него. Долгая пауза.
(Принужденно.) Послушайте, запах ваших папирос меня соблазнил, нарушу,
пожалуй, режим. Спасибо... (Желая во что бы то ни стало избежать дальнейшего
разговора.) Я принес вам лекции, которые вы у меня просили...
Жан берет тетради и рассеянно их перелистывает.
Несколько дней спустя.
Семейный пансион на площади Сен-Сюльпис.
Комната аббата.
Шерц (быстро встает). Ах! Вот желанный гость!.. Жан. Захотелось
поболтать с вами до начала лекций.
Аббат освобождает кресло.
Жан, улыбаясь, оглядывает комнату. Маленький письменный стол; большой
стол для занятий химией; на нем - арсенал пузырьков и фарфоровой посуды для
опытов; микроскоп. На стенах - распятие, панорама Берна, портрет Пастера,
анатомические таблицы. (Смеясь.) И как только вы можете жить в такой
атмосфере?
Шерц. Это серная кислота...
Жан. О нет, я говорю в переносном смысле. Я часто задаю себе вопрос,
как может священник жить в атмосфере науки?
Шерц (подходя к нему). А почему бы нет?
Жан. Потому что, хотя я и не священник, мне тяжело... и трудно дышать.
Старается улыбкой скрыть страдание.
(Садясь.) Мне хотелось бы как-нибудь подольше поговорить с вами,
высказать все, что лежит на душе... Шерц (задумчиво). Ну, что же.
Он обводит глазами комнату, встречается с глазами Жана, их взгляды
скрещиваются. Шерц в нерешительности: он отворачивается, глубоко
задумывается; проходит несколько секунд.
Вы этого хотите?
Они молча смотрят друг на друга, волнение охватывает их. Они чувствуют,
что приближается одна из тех минут, когда высказываются самые сокровенные
мысли, когда юные сердца, исполненные дружбы, внезапно раскрываются и
соединяются навеки.
(Мягко.) Ну, что с вами?
Жан (доверчиво). Меня терзают душевные сомнения...
Шерц. Душевные?
Жан. Точнее, религиозные.
Шерц. Давно ли это началось?
Жан. О, давно, значительно раньше, чем я это осознал! Уже, должно быть,
много лет я, не отдавая себе отчета, выбиваюсь из сил, чтобы сохранить веру.
Шерц (с живостью). О нет, не веру! Вы пытаетесь сохранить свою детскую
безотчетную веру, а это не одно и то же!
Жан (весь во власти своей мысли). Я осознал это по-настоящему лишь
несколько месяцев назад... Быть может, Париж... Атмосфера Парижа! Одна
Сорбонна чего стоит! Лекции, на которых разбирают важнейшие законы
вселенной, даже не упоминая бога.
Шерц. Его не называют - однако именно о нем все время идет речь!
Жан (с горечью). Я привык говорить о нем более ясно.
Шерц (с ободряющей улыбкой). Нужно только договориться. (Нерешительно.)
Я, пожалуй, сумел бы помочь вам, дорогой друг, но я мало знаю о ваших
религиозных сомнениях... Расскажите подробнее, что вас смущает.
Жан (упавшим голосом). Я и сам толком не знаю. Но во мне что-то
надломилось, непоправимо надломилось...
Аббат садится, положив ногу на ногу, наклоняется вперед, подпирая
подбородок сцепленными пальцами рук.
Меня раздирают противоречивые устремления. Этот жестокий разлад тем
более мучителен, что я наслаждался покоем; безмятежная вера как внутренний
огонь согревала мою душу... Клянусь вам, я ничего не сделал, чтобы все это
утратить, напротив. Я долго отказывал себе в праве задумываться над этими
проклятыми вопросами Но так продолжаться не может. Сомнения преследуют меня;
их с каждым днем становится все больше и больше! В конце концов мне пришлось
признать, что в католическом вероучении нет ни одного пункта, который не
вызывал бы сейчас бесконечных споров. (Вынимает из кармана журнал.) Вот, вам
знакомо это? Статья Брюнуа: "Отношение разума и религии".
Шерц отрицательно качает головой.
Она попалась мне на глаза совершенно случайно. До сих пор я не имел
никакого понятия о современных толкованиях религии, не представлял себе, что
такое историческая критика Какое откровение! Из этой статьи я впервые узнал
следующие вещи: оказывается, евангелия были написаны между шестьдесят пятым
и сотым годами после рождения Христа и, стало быть, церковь возникла,
существовала, могла существовать без них. Более шестидесяти лет после
Христа! Это равносильно тому, как если бы мы теперь, не имея ни одного
документа и основываясь только на воспоминаниях и туманных свидетельствах
очевидцев, попытались бы изложить дела и речи Наполеона... Вот вам и
основополагающая книга, в достоверности которой не смеет усомниться ни один
католик! (Перелистывая страницы) Христос никогда не считал себя ни богом, ни
пророком, ни основателем религии, разве только в последние годы жизни, когда
он был опьянен доверчивым поклонением своих учеников... Потребовалось много
времени для создания и развития догмата о троичности божества, а церковным
соборам пришлось собираться не раз, пока не была определена двойственная
природа Христа, соотношение между его человеческой и божественной
сущностью... Словом, долгие годы прошли в дискуссиях, прежде чем догма эта
была установлена, а затем довольно умело приведена в соответствие со словами
Христа; когда же нас учат катехизису, то с первых же уроков преподносят этот
догмат троичности в качестве изначальной, не подлежащей сомнению истины,
будто бы открытой самим Христом и настолько ясной, что никогда никому и не
приходило в голову ее оспаривать! (Снова шелестит страницами.) Ага, вот!
Непорочное зачатие... Почти совсем свежая выдумка! Она зародилась лишь в
двенадцатом веке в головах двух английских монахов-мистиков! Ее обсудили и
окончательно сформулировали только в тринадцатом веке!.. Все католики ныне
глазом не моргнув признают, будто мать Христа была "зачата непорочно". А
почему? Да просто в силу грубой ошибки какого-то греческого переводчика,
который некстати употребил греческое слово napoevos - "девушка", - переводя
с древнееврейского языка слово, означавшее "молодая женщина"!..
Вы улыбаетесь? Вам все это известно? (Разочарованно.) Тогда вам ни за
что не понять, что я испытал, читая эту статью... Заметьте, что я еще даже
не знаю, достоверно ли все это.
Шерц в ответ утвердительно кивает головой.
Но то, что это изложено столь обстоятельно, за подписью такого
серьезного, такого осмотрительного ученого, как Брюнуа, просто неслыханно!
Тон статьи особенно сбивает с толку: автор приводит все эти возражения якобы
для подкрепления своих доводов; он ни с кем не спорит, как будто каждое из
его доказательств - уже общепризнанная ныне истина, окончательно решенный
историей вопрос! Ничего, кроме примечаний, чтобы указать невеждам вроде
меня, где они могут найти веские доказательства его утверждений! Я упомянул
об этой статье потому, что лишь недавно прочел ее. А ведь я сталкиваюсь с
явлениями, грозящими разрушить мою веру, везде, во всех областях
человеческого знания!
Неужели вся современная наука пришла в противоречие с религией?
Шерц (сердечно). Я слышал, вас связывают дружеские узы с неким весьма
образованным священником, аббатом из Бюи...
Жан. О да!.. Это очень деятельный человек, настоящий святой; он никогда
ни в чем серьезно не сомневался; а если бы даже с ним и приключилось нечто
подобное, он справился бы с этим сразу благодаря своей энергии. (С недоброй
усмешкой.) Он давал мне читать богословские книги...
Шерц. И что же?
Жан (пожимая плечами). Я нашел в них несостоятельные и многословные
доводы; авторам они, должно быть, кажутся неуязвимыми, но если над ними хоть
немного поразмыслить, они лопаются, как мыльные пузыри. Такие доводы
убедительны лишь для тех, кто уже и так убежден. Мои слова возмущают вас?
Шерц. Нет, нисколько. Я вас очень хорошо понимаю.
Жан. Правда?
Шерц. Больше, чем вы думаете.
Жан делает удивленный жест; Шерц останавливает его.
Продолжайте, пожалуйста.
Жан. Так вот... Каждый раз, когда я размышляю в надежде укрепить свою
веру или просто разобраться в своих чувствах, я убеждаюсь, что лишь наношу
ей этим новый удар... Стараясь обосновать свою веру, только расшатываешь ее:
я это по себе знаю. Все мои старания напрасны - она рушится...
Шерц (с живостью). Нет, нет.
Жан. О, уверяю вас, я сделаю все, чтобы избежать этого! (Потерянно, с
тревогой.) Быть может, и в самом деле есть люди, которые обходятся без веры?
Я не могу. Мне она необходима, необходима, как пища и сон. Без веры я
походил бы... не знаю, как выразиться... на дерево с вырванными из почвы
корнями, лишенное нужных ему соков! Во мне все бы разом угасло... Ах, это
ужасно, друг мой, ведь я католик до мозга костей! Я понимаю это еще лучше с
тех пор, как начал тяжкую борьбу с самим собою: все, о чем я думаю, все,
чего желаю, все, что делаю, - подчинено глубоко католическому складу моей
души, и его нельзя изменить; если я когда-нибудь утрачу веру, то лишусь
опоры и запутаюсь в чудовищных противоречиях!
Шерц. Но ведь этот моральный кризис перемежается периодами облегчения?
Бывают дни, когда вам еще удается приблизиться к богу?
Жан (в замешательстве). Не знаю, как сказать... В сущности, у меня нет
чувства, будто я отдаляюсь от бога... даже когда я в нем сомневаюсь... (С
улыбкой.) Мне очень трудно вам объяснить...
Аббат понимающе смотрит на него.
(Подумав.) В общем, весь этот мучительный вопрос сводится к одному: в
католической религии все тесно связано: вера, догматы, мораль, молитвенный
экстаз; все связано воедино...
Шерц делает отрицательный жест, которого Жан, не замечает...
И если отбросить что-нибудь, теряешь все!
Аббат встает и делает несколько шагов по комнате, заложив руки за
спину.
Шерц. Ах, друг мой, какой трагический час в своей религиозной жизни
переживают люди!
Останавливается перед Жаном и серьезно смотрит на него.
(Мерным голосом.) Итак, подведем итог: с одной стороны, ваш разум
возмущается некоторыми положениями догматов и восстает против них; с другой
стороны, ваше живучее, весьма живучее религиозное чувство познало, если
можно так выразиться, бога и не может без него обойтись?
Жан. Совершенно верно. Не говоря о безотчетном страхе, преследующем
меня с детства и, без сомнения, перешедшем ко мне по наследству: ужас
охватывает меня при одной мысли, что я могу утратить веру.
Шерц. Да... Так вот, в свое время я испытывал почти то же.
Жан. Как? Когда?
Шерц. Когда окончил семинарию.
Жан (нетерпеливо). А теперь?
Шерц (показывая на свою сутану и улыбаясь). Как видите...
Предупреждает жестом вопрос Жана. (Неторопливо.) Разрешите мне
рассказать о самом себе.
Жан смотрит на него с благодарной улыбкой.
Аббат удобнее устраивается в кресле; положив подбородок на скрещенные
руки и прищурив глаза, смотрит вдаль.
До посвящения в сан я не слишком много занимался науками; но я всегда
отличался любознательностью и, едва став священником, принялся учиться.
Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что тогда со мною произошло; это
случается со многими. (В голосе его звучит уважение.) Научное мышление! К
нему быстро приобщаешься, отдаешься ему со страстью, оно полностью поглощает
тебя, преобразует твой разум. И когда затем оглядываешься на прошлое, все
кажется иным: начинаешь присматриваться к давно знакомым явлениям: словно
видишь их в первый раз, иначе говоря - начинаешь рассуждать... И с этого дня
все кончено: уже не можешь не рассуждать! Разве не так? Вот что значит
научное мышление!..
Жан. Да, больше не можешь не замечать...
Шерц (с улыбкой). Я этого не знал и решил, что можно повернуть вспять.
Я оставил все свои книги и уехал в брюгенский монастырь. (Нерешительно.)
Что-то вроде...
Жан. Затворничества?
Шерц. Да, затворничества. Пять месяцев, всю зиму я прожил там. Сначала
я попытался было обратиться за советом к святым отцам, многие из них были
весьма образованны. Но они ограничивались утверждениями, я же размышлял, и
мы не могли понять друг друга. Кончалось тем, что они смеялись и неизменно
говорили: "Для бога нет ничего невозможного". Ну что на это ответишь?
Помнится, один из них сказал мне: "Меня удивляет, как это с такими