Страница:
дверям.
В несколько минут выход закупорен: женщины, стиснутые в давке, теряют
сознание; по лицам струится пот; взоры блуждают: настоящая паника!
Сотрудники "Сеятеля" в растерянности не двигаются с места.
Юлия. Трусы!
Зежер. Чего вы хотите! Они ждут распоряжений.
Люс (грустно, Баруа). Вы видите? Они сильнее..
Баруа (вне себя от ярости). О, на этот раз не обойдется без скандала! Я
напишу об этом в завтрашней статье. В конце концов это уж чересчур цинично.
Кого они дурачат? Когда палата в волнении, когда она требует от министров
объясниться открыто, попросту, депутатам отвечают: "Не здесь. Ступайте во
Дворец правосудия, вы все узнаете". А здесь, во Дворце правосудия, всякий
раз, когда хотят внести ясность в судебное разбирательство, всякий раз,
когда правда с трудом пробивает себе дорогу и хочет выйти на свет божий, ее
загоняют внутрь, не дают ей подняться на поверхность: "Вопрос не будет
рассмотрен!" Ну, нет! С этим пора покончить! Надо, чтобы страна поняла, до
какой степени на нее плюют!
Из вестибюля доносится глухой шум.
Вольдсмут. Там, должно быть, дерутся. Поспешим туда!
Крестэй. Как пройти?
Баруа. Здесь! (Юлии) Идемте с нами...
Зежер (перепрыгивая через ступени). Нет, здесь...
Баруа (кричит). Собираемся вокруг Золя, как вчера!
Они стараются выбраться из зала заседаний.
Шум бунтующей толпы потрясает своды Дворца правосудия, заполняет плохо
освещенные, кишащие народом гулкие галереи.
Растерянные солдаты муниципальной гвардии, образовав цепь, тщетно
стараются сохранить заграждение. В полумраке люди сталкиваются, теснят друг
друга.
Воздух сотрясают яростные крики:
"Мерзавцы! Бандиты! Изменники!"
"Да здравствует Пелье!"
"Да здравствует армия!"
"Долой жидов!"
В ту самую минуту, когда Баруа и Люс присоединяются к группе,
оберегающей Золя, людская волна, прорвав полицейский кордон, прижимает их к
стене.
Баруа старается защитить Юлию.
Порталь, хорошо знакомый с внутренним расположением Дворца правосудия,
поспешно открывает дверь в какую-то раздевальню Золя и его друзья
устремляются туда.
Золя стоит, прислонившись к колонне, без шляпы, очень бледный, он
уронил пенсне и беспомощно щурит близорукие глаза. Губы его сжаты, взгляд
блуждает по комнате. Он замечает Люса, потом Баруа и быстро, ничего не
говоря, протягивает им руку.
Наконец полицейские проложили проход.
Появляется префект полиции; он сам руководит наведением порядка.
Маленькая фаланга трогается в путь Зежер, Арбару, Крестей, Вольдсмут
присоединяются к ней.
Густая толпа заполняет двор и соседние улицы: весь квартал, вплоть до
больницы Отель-Дье - во власти манифестантов; серая масса колеблется в свете
угасающего зимнего дня; кое-где уже виднеются желтые пятна фонарей.
Крики, оскорбительные возгласы, неразборчивая брань, перемежаемые
пронзительным свистом. В непрекращающемся гуле, как рефрен, звучат вопли:
"Смерть!.. Смерть!.. "
Наверху лестницы - Золя с искаженным лицом; он наклоняется к друзьям.
Золя. Каннибалы...
Затем, с бьющимся сердцем, но твердой поступью он спускается по
ступеням, опираясь на руку друга.
Полиции удалось освободить небольшое пространство у входа в здание:
экипаж, окруженный конной стражей, ждет Золя.
Он хочет обернуться, пожать руки. Но вой усиливается...
"В воду!.. Смерть изменнику!.. В Сену!.. "
"Смерть Золя!.. "
Обеспокоенный префект полиции торопит отъезд.
Лошади трогают мелкой рысью.
От камней и палок, брошенных вслед, вдребезги разлетаются стекла в
дверцах кареты.
Жестокие, кровожадные вопли, как стая охотничьих собак, настигающих
добычу, преследуют карету, исчезающую в сумерках.
Люс (взволнованно, Баруа). Немного свежей крови - и начнется бойня...
Появляются майор Эстергази и какой-то генерал; их приветствуют, пока
они идут к автомобилю.
Кордон полицейских прорван. Баруа пытается увести Юлию и Люса, но
сквозь толпу не пробиться.
Друзей Золя узнают и провожают ругательствами:
"Рэнак!.. {Прим. стр. 212} Люс!.. Брюно!.. {Прим. стр. 212} Смерть
изменникам!.. Да здравствует армия!.. "
Группы людей, словно потоки, бороздят толпу любопытных: идут студенты,
вереницы бродяг, возглавляемые молодыми парнями из предместий.
У всех на шляпах, словно кокарда или номер рекрута, прикреплены
листовки, которые раздают тысячами на улицах:
Офицеры в форме прокладывают себе путь в толпе, которая им аплодирует.
Беснующиеся мальчишки отплясывают танец дикарей и размахивают факелами
из свернутых номеров газеты "Орор"; они останавливают людей с еврейским
носом, окружают их и издеваются над ними; в наступающей мочи все это
производит мрачное впечатление.
У набережной Юлия, Баруа и Люс останавливаются, чтобы подождать
остальных.
Внезапно к ним подбегает молодая, элегантно одетая женщина.
Думая, что незнакомку преследуют, они расступаются, готовые защитить
ее. Но она внезапно набрасывается на Люса и, вцепившись в его пальто,
срывает орденскую ленточку.
Женщина (убегая). Старый прохвост!
Люс с печальной улыбкой провожает ее глазами.
Час спустя.
Люс, Баруа, Юлия, Брэй-Зежер и Крестэй медленно идут вдоль решетки сада
Инфанты.
Спустилась ночь. Сырой туман оседает на плечи.
Баруа дружески берет под руку молчаливо шагающего Люса.
Баруа. Что с вами? Не унывайте... Еще ничто не потеряно.
Он смеется. Люс внимательно смотрит на него при свете газового рожка:
черты лица Баруа выражают радость жизни, уверенность, безграничную силу; он
- олицетворение энергии.
Люс (Зежеру и Юлии). Взгляните, он весь так и брызжет искрами..
(Устало.) О, как я вам завидую, Баруа. А я не могу больше, с меня
достаточно. Франция- словно пьяная женщина: она уже ни в чем не разбирается,
она больше не сознает, где правда, где справедливость. Нет, она слишком
низко пала, и это лишает воли к борьбе.
Баруа (звонким голосом, пробуждающим энергию) Да нет же! Вы слышали эти
крики? Видели неистовство толпы? Нацию, приходящую в такое возбуждение из-за
идей, нельзя считать погибшей.
Крестэй. А ведь он прав!
Зежер. Ну да, черт побери! Что и говорить, трудности будут, но кого это
удивит? Быть может, впервые мораль вторгается в политику, и это нелегко
дается!
Баруа. Происходит что-то вроде государственного переворота...
Люс (серьезно). Да, у меня такое впечатление с первого дня: мы -
свидетели революции.
Зежер (поправляя его). Мы ее делаем!
Баруа (гордо). И, как всегда, меньшинство берет на себя инициативу,
совершая революцию собственными силами, страстно, решительно, упорно. О,
черт побери, до чего хорошо так бороться!
Люс уклончиво качает головой.
Юлия внезапно подходит ближе к Баруа и берет его под руку: кажется, он
не замечает ее.
(Громко хохочет молодым, задорным смехом.) Да, я признаю:
действительность, особенно сейчас, отвратительна, дика, несправедлива,
бессмысленна; ну и что ж! Из нее все же когда-нибудь родится красота.
(Люсу.) Вы повторяли мне сотни раз: рано или поздно ложь будет наказана
самой жизнью. Так вот, я верю в неотвратимую силу истины! И если сегодня мы
вновь проиграли биту, - не станем падать духом!
Мы ее выиграем, быть может, завтра!
31 августа 1898 года.
Безлюдный и сонный Париж.
Кафе на бульваре Сен-Мишель. Девять часов вечера.
Несколько человек из редакции "Сеятеля" сидят в зале на втором этаже.
Под окнами, распахнутыми в душную ночь, на первом плане отлого
спускается полотняный навес кафе, прозрачный от света. Дальше Латинский
квартал, пустынный и темный.
Освещенные, но пустые трамваи, скрежеща колесами, медленно поднимаются
вдоль бульвара.
Баруа выложил на стол содержимое набитого бумагами портфеля. Остальные
сидят кругом, выбирая из кучи книги и журналы и перелистывая их.
Порталь (обращаясь к Крестэю). Есть вести от Люса?
Порталь возвратился из Лотарингии, где он обычно проводит свой отпуск.
Крестэй. Да, я видел его в воскресенье, мне стало жаль его: он так
постарел за эти три месяца.
Баруа. Вы знаете, его попросили - о, весьма учтиво - отказаться после
каникул от преподавания в Коллеж де Франс. В конце июня было слишком много
шума вокруг его лекций. К тому же все отвернулись от него: на последних
заседаниях сената только человек десять подали ему руку.
Порталь. Какое непостижимое ослепление!
Арбару (с ненавистью). Во всем виновата националистическая пресса. Эти
люди не дают общественному мнению перевести дух, оглянуться вокруг.
Баруа. Мало того: они систематически подавляют благородство,
свойственное нашему народу, все то, что До сегодняшнего дня ставило Францию
в первые ряды цивилизованных стран и в годы опасности, и в годы славы; и
делают они это под предлогом борьбы с анархией и антимилитаризмом, которые
они нарочито не отделяют от элементарных понятий добра и справедливости! И
им всех удалось обмануть.
Вольдсмут (качая кудрявой, как у пуделя, головой с ласковыми глазами).
От народа всегда добиваются чего хотят, если удается натравить его на
евреев...
Крестэй. Эти люди снискали всеобщее одобрение, и это тем более
удивительно, что их версия поражает глупостью; достаточно немного здравого
смысла, чтобы опровергнуть ее: "Дело Дрейфуса - крупная махинация,
задуманная евреями".
Баруа. Как будто можно предвидеть, организовать с начала до конца такую
колоссальную авантюру...
Крестэй. Им возражают: "А если Эстергази сам составил сопроводительную
бумагу?" Но это их нисколько не волнует: "Значит, евреи заранее подкупили
его и заставили искусно подделать почерк Дрейфуса..." Такая глупость не
выдерживает критики...
Зежер. Очень плохо и то, что бесконечно усложнили процесс. Эта мания
дознаний и передознаний привела к полному искажению подлинной его причины и
истинного смысла. С азартом устремились по многочисленным ложным и
противоречивым следам... И теперь требуется какое-нибудь неожиданное
событие, которое сразу же произведет переворот в общественном мнении и
поможет ему, наконец, во всем разобраться.
Крестэй. Да, да, неожиданное событие....
Баруа. Оно скоро произойдет, быть может, из-за этого вызова в Верховный
суд... (Вытаскивая из кармана конверт.) Посмотрите-ка, я это получил сегодня
утром... (Улыбаясь.) Анонимное письмо, кто-то заботится обо мне...
Арбару (берет листок и читает). "Из достоверных источников мне
известно, что военный министр предложил сегодня утром членам правительства
вызвать в Верховный суд инициаторов пересмотра дела. Ваше имя в их числе,
рядом с именем господина Люса...
Баруа. Мне это очень лестно.
Арбару (читая). Ваш арест назначен на утро второго сентября. У вас есть
еще время уехать". Подписано: "Друг".
Баруа (громко хохочет). Что ж! Листочки такого сорта будоражат кровь.
Зежер. Ты обязан этому своей субботней статье.
Порталь. Я ее не читал. (Крестэю.) О чем в ней идем речь?
Крестэй. О нашумевшем заседании в палате, когда военный министр, наивно
думая, будто он вытащил из портфеля пять разоблачающих документов, на самом
деле предъявил только пять фальшивок! Баруа блестяще доказал, почему эти
документы не могут быть подлинными...
Администратор приоткрывает дверь.
Администратор. Господин Баруа, какой-то человек хочет с вами
поговорить.
Баруа выходит за ним.
Внизу лестницы он видит Люса.
Баруа. Вы, так поздно? Что случилось?
Люс. Есть новости.
Баруа. В Верховном суде?
Люс. Нет... Кто там наверху?
Баруа. Одни только сотрудники редакции.
Люс. Тогда поднимемся.
Увидя входящего Люса, все в тревоге встают.
Люс молча пожимает протянутые руки и садится с нескрываемой усталостью;
на его похудевшем и осунувшемся лице еще больше выступает огромный лоб.
Люс. Я только что получил известия... весьма серьезные известия.
Друзья обступают его.
Вчера или позавчера неожиданная драма разразилась в военном
министерстве: полковник Анри был заподозрен своими начальниками в подделке
документов, предъявленных на процессе!
Все ошеломлены.
Министр сразу же допросил Анри. Сознался ли он? Не знаю. Во всяком
случае, со вчерашнего вечера он... заключен в Мон-Валерьене. Баруа.
Заключен? Анри?
Тайный взрыв радости; несколько мгновений опьяняющего восторга.
Зежер (глухим голосом). Новое расследование! Новые дебаты!
Баруа. Это означает пересмотр дела!
Арбару (желая знать точно). Но... какие же документы он подделал?
Люс. Письмо итальянского военного атташе, в котором упоминалось
полностью имя Дрейфуса.
Баруа. Как? Знаменитая улика генерала де Пелье?
Зежер. Письмо, которое министр шесть недель тому назад огласил в
палате!
Люс. Оно сфабриковано с начала и до конца, кроме заголовка и подписи,
которые, должно быть, взяты из какого-то незначительного письма.
Баруа (ликуя). О, это было бы слишком хорошо!
Вольдсмут (словно эхо). Да... слишком хорошо!.. Я не верю.
Люс. Это еще не все. Если дело повернется таким образом, им надо будет
разъяснить и многие другие вопросы! Кто придумал историю о признании
Дрейфуса? Почему об этом ни разу не было речи до девяносто шестого года, то
есть целых два года после разжалования? Кто подтер и вновь написал адрес
Эстергази на компрометирующем его письме, чтобы можно было утверждать, будто
Пикар {Прим. стр. 218} пытался оправдать Дрейфуса и обвинить Эстергази с
помощью документа, исправленного самим же Пикаром?
Вольдсмут (с глазами полными слез). Это было бы слишком хорошо... Я не
верю...
Люс. Во всяком случае, арест будет иметь весьма важные последствия:
Буадефр, Пелье, Зюрленден {Прим. стр. 218} подают в отставку. Говорят,
министр также уйдет со своего поста. Впрочем, я его понимаю: после того как
он огласил в палате подложный документ, не подозревая, что это фальшивка...
Баруа (смеясь). Да это их, а не нас следует вызвать в Верховный суд.
Люс. С другой стороны, Бриссон {Прим. стр. 218} совершенно изменил свое
мнение.
Порталь. А! Наконец-то!
Баруа. Я всегда говорил: когда республиканец старой закваски, такой
человек, как Бриссон, все поймет, он сам добьется пересмотра!
Вольдсмут. Его, должно быть, мучит совесть: ведь он напечатал
миллионным тиражом фальшивку Анри для того, чтобы обклеить ею все стены во
Франции...
Арбару (с беспощадным смехом). Ха-ха-ха!.. Правда! Этот "документ"
красуется во всех мэриях! Он у всех в памяти! Каждый день его с умилением
цитирует вся националистическая пресса! Ха! Ха! И вдруг все рухнуло:
документ подделан!
Порталь. Спасайся, кто может!
Вольдсмут (внезапно становясь молчаливым). Берегитесь. Мне что-то не
верится...
Баруа (смеясь). Ну нет, на этот раз, Вольдсмут, вы слишком далеко
заходите в своем пессимизме! Правительство наверняка не решилось бы на арест
Анри без серьезных оснований. Они не могли замять дело, значит правда
непреодолимо пробьется наружу.
Вольдсмут (тихо). Но ведь Анри даже не в тюрьме...
Баруа. Как?
Люс. Я вам сказал, что он в Мон-Валерьене!
Крестэй (с внезапно исказившимся лицом). Но, черт побери, Вольдсмут
прав! Анри пока еще только под арестом, не то бы он находился в Шерш-Миди
{Прим. стр. 219}"
Пораженные, они переглядываются. Нервы у всех так напряжены, что на
смену торжеству внезапно приходит уныние.
Люс (печально). Быть может, они хотят выиграть время, чтобы найти
лазейку...
Крестэй. ...чтобы можно было расценить фальсификацию, как простое
нарушение дисциплины...
Порталь. Вот увидите, они еще раз выскользнут у нас из рук!..
Вольдсмут (качая головой). Да, да... Я не верю...
Баруа (нервно). Да помолчите же, Вольдсмут! (Энергично.) Теперь нам
надо поднять такой шум вокруг этого инцидента, чтобы стало невозможно замять
его...
Люс. О, если бы Анри признался при свидетелях!
Смутный гул ползет по бульвару. Не газетчики ли это, выкрикивающие
новости из последнего выпуска? В тишине пустынных улиц пронзительные вопли,
еще далекие и невнятные, сливаются в один крик.
Порталь. Тихо! Кажется, слышно: "Полковник Анри"...
Люс. Разве новость уже распространилась?
Все бросаются к открытым окнам и, перегнувшись, прислушиваются с
внезапной тревогой.
Зежер (в дверь). Человек! Газеты... быстро!
Но Вольдсмут уже выскочил наружу.
С соседней улицы доносятся удаляющиеся крики.
Проходит несколько минут.
Наконец Вольдсмут, запыхавшийся, растрепанный, с горящим взором,
появляется на лестнице, размахивая газетой; в глаза бросается огромный
заголовок:
Баруа (громовым голосом). Вот оно, признание!
Он поворачивается к Люсу, и они с бьющимся сердцем радостно обнимаются,
не произнося ни слова.
Порталь, Зежер, Крестэй (тянутся к Вольдсмуту). Дайте сюда.
Но никто ни о чем не спрашивает.
Вольдсмут протягивает газету Люсу; тот очень бледный, нервным движением
поправляет пенсне и подходит к люстре. От волнения голос его становится
глухим.
Люс (читает). "Вчера вечером, в кабинете военного министра... было
установлено, что полковник Анри является автором письма, датированного
октябрем тысяча восемьсот девяносто шестого года... в котором полностью
упоминается имя Дрейфуса.
Министр... немедленно отдал приказ об аресте полковника Анри... который
уже вчера вечером был препровожден... в крепость Мон-Валерьен...
Сегодня... когда караульный, обслуживающий полковника... вошел в его
камеру... в шесть часов вечера... он нашел его... лежащим на кровати... в
луже крови... с бритвой в руке... с перерезанным в двух местах горлом.
Смерть наступила за несколько часов до этого...
Подделыватель сам покарал себя..."
Газета выскальзывает у него из пальцев. Ее вырывают друг у друга; она
переходит из рук в руки: все хотят видеть своими глазами.
Торжествующий дикий крик, продолжительный вопль, исступленный
восторг...
Люс (волнение мешает ему говорить). Анри мертв; все кончено: в деле
есть такие обстоятельства, о которых никто никогда не узнает...
Его слова теряются среди всеобщего ликования.
Только Зежер их услышал и согласился с ними, грустно кивнув головой.
Вольдсмут, в сторонке, облокотившись о подоконник, молча плачет от
радости, глядя в ночь.
Год спустя: 6 августа 1899 года, накануне начала судебного
разбирательства в Ренне.
Воскресный день.
В редакции "Сеятеля".
Баруа один, без пиджака, засунув руки в карманы, ходит взад и вперед по
кабинету, обдумывая статью.
Он возбужден: его восторженное лицо судорожно подергивается, быстрый
взгляд, радостная улыбка; он весь искрится торжествующей уверенностью.
Черные дни позади.
Баруа. Войдите!.. А, Вольдсмут!.. Входите, входите!..
Появляется Вольдсмут, он кажется совсем маленьким в легком плаще, с
сумкой через плечо и пухлым портфелем в руках.
Где это вы пропадали с того дня, как мы виделись в последний раз?
Вольдсмут (садясь на первый попавшийся стул). Я только что из Германии.
Баруа (не удивившись). Неужели? (Пауза.) А я как раз собирался
увидеться с вами вечером, чтобы вручить вам бразды правления, как было
условлено.
Вольдсмут. Вы все едете ночью, скорым?
Баруа. Нет, один только я. Остальные уже в Ренне с утра... У Люса было
какое-то дело, и они уехали с ним.
Вольдсмут. Когда он выступит?
Баруа. Не раньше пятого или шестого заседания. Я остался, чтобы все
передать вам и приготовить последнюю статью: она появится завтра.
Вольдсмут (быстро). А, значит, выйдет еще номер завтра?
Баруа принимает этот вопрос за интерес к своей статье, он берет со
стола несколько разрозненных листков.
Баруа. Так, пустяки; всего несколько строк, посвященных началу
дебатов... Вот, послушайте, что я только что написал:
"Мы приближаемся к цели. Кошмар заканчивается. Развязка, приговор,
больше никого не интересует: мы можем его предвидеть, он неотвратим, как
само торжество справедливости.
Ныне у нас осталось только сознание, что мы были свидетелями
исторической, ни с чем не сравнимой драмы; драма эта разыгралась на мировой
арене, в ней участвовали тысячи лиц, она так взволновала человечество, что
вся Франция, а затем и остальные цивилизованные страны приняли в ней
участие. Должно быть, в последний раз человечество, разделенное на две
неравные части, познало столь жестокую междоусобную войну; с одной стороны,
власть, не подчиняющаяся никакому разумному контролю; с другой - свободная
критика, гордо возвышающаяся над всеми социальными интересами.
С одной стороны - прошлое; с другой - будущее!
Грядущие поколения станут говорить "Дело", как мы говорим "Революция",
и они отметят, как чудесное совпадение, случай, благодаря которому новый век
открывает собою новую эру.
Как велик будет этот век, начинающийся столь великой победой!" Как
видите, торжествующий глас трубы, не больше...
Вольдсмут с изумлением смотрит на него несколько секунд. Потом робко
подходит к Баруа.
Вольдсмут. Скажите, Баруа... Вы, значит, совершенно уверены?
Баруа (улыбаясь). Совершенно!
Вольдсмут (его голос звучит тверже). А я нет! Я не верю.
Баруа, который с самонадеянным видом ходил по комнате, удивленно
останавливается.
Баруа (пожимая плечами). Вы все время так говорили.
Вольдсмут (живо). До сих пор, по-моему... Баруа. Но все изменилось! У
нас теперь новое правительство, твердо убежденное в невиновности Дрейфуса,
задавшееся целью все выяснить. На этот раз судебные заседания будут
происходить публично, невозможно будет что-либо утаить... Полноте!
Сомневаться в приговоре при таких условиях - значит допускать, что Дрейфус
виновен!
Он смеется бодрым, искренним смехом, смехом здравомыслящего и
уверенного в себе человека.
Вольдсмут молча смотрит на него.
На его заросшем, покрытом пылью лице сверкают терпеливые и упрямые
глаза.
Вольдсмут (дружески). Сядьте, Баруа... Я хочу с вами серьезно
поговорить. Вы знаете, я встречаюсь со многими людьми... (Полузакрыв глаза,
приглушенным, медленным, ничего не выражающим голосом.) Я старался узнать...
Баруа (резко). Я тоже.
Вольдсмут (примирительно). Тогда и вы заметили... А? Их пресса! Все
фальшивки разоблачены, все незаконные действия вскрыты... И тем не менее она
не складывает оружия! Она вынуждена была отказаться от прежних утверждений,
но она мстит, черня без разбора всех своих противников... Вы думаете, они
опубликовали доклад Балло-Бопре {Прим. стр. 223}, который без предубеждения
излагает все дело? Это, заявляют они, отчет подкупленного человека,
получившего миллионы от евреев, как Дюкло, как Анатоль Франс, как Золя...
Баруа. Ну и что? Кто ж им поверит?
Вместо ответа Вольдсмут вытаскивает из кармана пачку националистических
газет и бросает их на стол.
(Раздраженно.) Это ничего не доказывает. Я могу возразить: за последние
два месяца на "Сеятель" подписалось еще около трех тысяч человек; вам это
известно не хуже, чем мне. Широкая волна добра и справедливости прокатилась
наконец по Франции.
Вольдсмут (грустно качая головою). Эта волна не коснулась военных
судов...
Баруа (подумав). Ладно. Я допускаю, что судьи, как хорошие солдаты,
заранее предубеждены против сторонников пересмотра дела. Но подумайте: вся
Европа смотрит на Ренн. Весь цивилизованный мир судит вместе с ними.
(Вставая.) Так вот, иногда обстановка обязывает: эти господа будут вынуждены
признать, что все прежние обвинения, тяготеющие над Дрейфусом, не
выдерживают критики... (Смеясь.) И что никаких новых нет!
Вольдсмут. Сомневаюсь!
Баруа, заложив руки в карманы и пожимая плечами, снова начинает ходить
взад и вперед.
Но решительный тон Вольдсмута его интригует: он останавливается перед
ним.
Баруа. Почему? Вольдсмут горестно улыбается.
Вольдсмут. Садитесь, Баруа, что вы ходите, как зверь в клетке?
Баруа, нахмурив брови, возвращается к своему столу.
Вы помните историю с особо секретными документами? (Нетерпеливый жест
Баруа.) Разрешите мне объяснить... Версия такова: кто-то, мол, выкрал в
Берлине письма кайзера Дрейфусу и письма Дрейфуса кайзеру... (Улыбаясь.) Я
не стану говорить о невероятности такого предположения... Если верить этой
легенде, пресловутая сопроводительная бумага и есть одно из этих писем
Дрейфуса; оно написано на обыкновенной бумаге и содержит собственноручные
пометки императора на полях. Вильгельм II, обнаружив пропажу, потребовал
немедленного возвращения похищенных документов, угрожая в противном случае
войной. Тогда, чтобы сохранить вещественное доказательство очевидной вины
Дрейфуса, в министерстве, - прежде чем возвратить папку, - поторопились
нанести на прозрачную бумагу этот документ, не воспроизводя, понятно,
пометок императора... Таким образом, весь процесс был построен на
скопированном документе, то есть, если угодно, на фальшивке, но
воспроизводившей подлинный документ, свидетельствовавший об измене.
Баруа. Версия эта настолько шаткая, что никогда, насколько мне
известно, ни официально, ни официозно ее никто не выдвигал.
Вольдсмут. Знаю. Но о ней говорят в салонах, ее передают друг другу
офицеры, судейские чиновники, адвокаты, люди из высшего света... Никто не
утверждает ничего определенного, но "один человек, который в курсе дела, дал
им понять..." Это грандиозный секрет полишинеля, который сопровождается
многозначительными умолчаниями, недомолвками, загадочными смешками... Все
это понемногу подготавливает почву. И когда завтра, во время заседаний в
В несколько минут выход закупорен: женщины, стиснутые в давке, теряют
сознание; по лицам струится пот; взоры блуждают: настоящая паника!
Сотрудники "Сеятеля" в растерянности не двигаются с места.
Юлия. Трусы!
Зежер. Чего вы хотите! Они ждут распоряжений.
Люс (грустно, Баруа). Вы видите? Они сильнее..
Баруа (вне себя от ярости). О, на этот раз не обойдется без скандала! Я
напишу об этом в завтрашней статье. В конце концов это уж чересчур цинично.
Кого они дурачат? Когда палата в волнении, когда она требует от министров
объясниться открыто, попросту, депутатам отвечают: "Не здесь. Ступайте во
Дворец правосудия, вы все узнаете". А здесь, во Дворце правосудия, всякий
раз, когда хотят внести ясность в судебное разбирательство, всякий раз,
когда правда с трудом пробивает себе дорогу и хочет выйти на свет божий, ее
загоняют внутрь, не дают ей подняться на поверхность: "Вопрос не будет
рассмотрен!" Ну, нет! С этим пора покончить! Надо, чтобы страна поняла, до
какой степени на нее плюют!
Из вестибюля доносится глухой шум.
Вольдсмут. Там, должно быть, дерутся. Поспешим туда!
Крестэй. Как пройти?
Баруа. Здесь! (Юлии) Идемте с нами...
Зежер (перепрыгивая через ступени). Нет, здесь...
Баруа (кричит). Собираемся вокруг Золя, как вчера!
Они стараются выбраться из зала заседаний.
Шум бунтующей толпы потрясает своды Дворца правосудия, заполняет плохо
освещенные, кишащие народом гулкие галереи.
Растерянные солдаты муниципальной гвардии, образовав цепь, тщетно
стараются сохранить заграждение. В полумраке люди сталкиваются, теснят друг
друга.
Воздух сотрясают яростные крики:
"Мерзавцы! Бандиты! Изменники!"
"Да здравствует Пелье!"
"Да здравствует армия!"
"Долой жидов!"
В ту самую минуту, когда Баруа и Люс присоединяются к группе,
оберегающей Золя, людская волна, прорвав полицейский кордон, прижимает их к
стене.
Баруа старается защитить Юлию.
Порталь, хорошо знакомый с внутренним расположением Дворца правосудия,
поспешно открывает дверь в какую-то раздевальню Золя и его друзья
устремляются туда.
Золя стоит, прислонившись к колонне, без шляпы, очень бледный, он
уронил пенсне и беспомощно щурит близорукие глаза. Губы его сжаты, взгляд
блуждает по комнате. Он замечает Люса, потом Баруа и быстро, ничего не
говоря, протягивает им руку.
Наконец полицейские проложили проход.
Появляется префект полиции; он сам руководит наведением порядка.
Маленькая фаланга трогается в путь Зежер, Арбару, Крестей, Вольдсмут
присоединяются к ней.
Густая толпа заполняет двор и соседние улицы: весь квартал, вплоть до
больницы Отель-Дье - во власти манифестантов; серая масса колеблется в свете
угасающего зимнего дня; кое-где уже виднеются желтые пятна фонарей.
Крики, оскорбительные возгласы, неразборчивая брань, перемежаемые
пронзительным свистом. В непрекращающемся гуле, как рефрен, звучат вопли:
"Смерть!.. Смерть!.. "
Наверху лестницы - Золя с искаженным лицом; он наклоняется к друзьям.
Золя. Каннибалы...
Затем, с бьющимся сердцем, но твердой поступью он спускается по
ступеням, опираясь на руку друга.
Полиции удалось освободить небольшое пространство у входа в здание:
экипаж, окруженный конной стражей, ждет Золя.
Он хочет обернуться, пожать руки. Но вой усиливается...
"В воду!.. Смерть изменнику!.. В Сену!.. "
"Смерть Золя!.. "
Обеспокоенный префект полиции торопит отъезд.
Лошади трогают мелкой рысью.
От камней и палок, брошенных вслед, вдребезги разлетаются стекла в
дверцах кареты.
Жестокие, кровожадные вопли, как стая охотничьих собак, настигающих
добычу, преследуют карету, исчезающую в сумерках.
Люс (взволнованно, Баруа). Немного свежей крови - и начнется бойня...
Появляются майор Эстергази и какой-то генерал; их приветствуют, пока
они идут к автомобилю.
Кордон полицейских прорван. Баруа пытается увести Юлию и Люса, но
сквозь толпу не пробиться.
Друзей Золя узнают и провожают ругательствами:
"Рэнак!.. {Прим. стр. 212} Люс!.. Брюно!.. {Прим. стр. 212} Смерть
изменникам!.. Да здравствует армия!.. "
Группы людей, словно потоки, бороздят толпу любопытных: идут студенты,
вереницы бродяг, возглавляемые молодыми парнями из предместий.
У всех на шляпах, словно кокарда или номер рекрута, прикреплены
листовки, которые раздают тысячами на улицах:
Офицеры в форме прокладывают себе путь в толпе, которая им аплодирует.
Беснующиеся мальчишки отплясывают танец дикарей и размахивают факелами
из свернутых номеров газеты "Орор"; они останавливают людей с еврейским
носом, окружают их и издеваются над ними; в наступающей мочи все это
производит мрачное впечатление.
У набережной Юлия, Баруа и Люс останавливаются, чтобы подождать
остальных.
Внезапно к ним подбегает молодая, элегантно одетая женщина.
Думая, что незнакомку преследуют, они расступаются, готовые защитить
ее. Но она внезапно набрасывается на Люса и, вцепившись в его пальто,
срывает орденскую ленточку.
Женщина (убегая). Старый прохвост!
Люс с печальной улыбкой провожает ее глазами.
Час спустя.
Люс, Баруа, Юлия, Брэй-Зежер и Крестэй медленно идут вдоль решетки сада
Инфанты.
Спустилась ночь. Сырой туман оседает на плечи.
Баруа дружески берет под руку молчаливо шагающего Люса.
Баруа. Что с вами? Не унывайте... Еще ничто не потеряно.
Он смеется. Люс внимательно смотрит на него при свете газового рожка:
черты лица Баруа выражают радость жизни, уверенность, безграничную силу; он
- олицетворение энергии.
Люс (Зежеру и Юлии). Взгляните, он весь так и брызжет искрами..
(Устало.) О, как я вам завидую, Баруа. А я не могу больше, с меня
достаточно. Франция- словно пьяная женщина: она уже ни в чем не разбирается,
она больше не сознает, где правда, где справедливость. Нет, она слишком
низко пала, и это лишает воли к борьбе.
Баруа (звонким голосом, пробуждающим энергию) Да нет же! Вы слышали эти
крики? Видели неистовство толпы? Нацию, приходящую в такое возбуждение из-за
идей, нельзя считать погибшей.
Крестэй. А ведь он прав!
Зежер. Ну да, черт побери! Что и говорить, трудности будут, но кого это
удивит? Быть может, впервые мораль вторгается в политику, и это нелегко
дается!
Баруа. Происходит что-то вроде государственного переворота...
Люс (серьезно). Да, у меня такое впечатление с первого дня: мы -
свидетели революции.
Зежер (поправляя его). Мы ее делаем!
Баруа (гордо). И, как всегда, меньшинство берет на себя инициативу,
совершая революцию собственными силами, страстно, решительно, упорно. О,
черт побери, до чего хорошо так бороться!
Люс уклончиво качает головой.
Юлия внезапно подходит ближе к Баруа и берет его под руку: кажется, он
не замечает ее.
(Громко хохочет молодым, задорным смехом.) Да, я признаю:
действительность, особенно сейчас, отвратительна, дика, несправедлива,
бессмысленна; ну и что ж! Из нее все же когда-нибудь родится красота.
(Люсу.) Вы повторяли мне сотни раз: рано или поздно ложь будет наказана
самой жизнью. Так вот, я верю в неотвратимую силу истины! И если сегодня мы
вновь проиграли биту, - не станем падать духом!
Мы ее выиграем, быть может, завтра!
31 августа 1898 года.
Безлюдный и сонный Париж.
Кафе на бульваре Сен-Мишель. Девять часов вечера.
Несколько человек из редакции "Сеятеля" сидят в зале на втором этаже.
Под окнами, распахнутыми в душную ночь, на первом плане отлого
спускается полотняный навес кафе, прозрачный от света. Дальше Латинский
квартал, пустынный и темный.
Освещенные, но пустые трамваи, скрежеща колесами, медленно поднимаются
вдоль бульвара.
Баруа выложил на стол содержимое набитого бумагами портфеля. Остальные
сидят кругом, выбирая из кучи книги и журналы и перелистывая их.
Порталь (обращаясь к Крестэю). Есть вести от Люса?
Порталь возвратился из Лотарингии, где он обычно проводит свой отпуск.
Крестэй. Да, я видел его в воскресенье, мне стало жаль его: он так
постарел за эти три месяца.
Баруа. Вы знаете, его попросили - о, весьма учтиво - отказаться после
каникул от преподавания в Коллеж де Франс. В конце июня было слишком много
шума вокруг его лекций. К тому же все отвернулись от него: на последних
заседаниях сената только человек десять подали ему руку.
Порталь. Какое непостижимое ослепление!
Арбару (с ненавистью). Во всем виновата националистическая пресса. Эти
люди не дают общественному мнению перевести дух, оглянуться вокруг.
Баруа. Мало того: они систематически подавляют благородство,
свойственное нашему народу, все то, что До сегодняшнего дня ставило Францию
в первые ряды цивилизованных стран и в годы опасности, и в годы славы; и
делают они это под предлогом борьбы с анархией и антимилитаризмом, которые
они нарочито не отделяют от элементарных понятий добра и справедливости! И
им всех удалось обмануть.
Вольдсмут (качая кудрявой, как у пуделя, головой с ласковыми глазами).
От народа всегда добиваются чего хотят, если удается натравить его на
евреев...
Крестэй. Эти люди снискали всеобщее одобрение, и это тем более
удивительно, что их версия поражает глупостью; достаточно немного здравого
смысла, чтобы опровергнуть ее: "Дело Дрейфуса - крупная махинация,
задуманная евреями".
Баруа. Как будто можно предвидеть, организовать с начала до конца такую
колоссальную авантюру...
Крестэй. Им возражают: "А если Эстергази сам составил сопроводительную
бумагу?" Но это их нисколько не волнует: "Значит, евреи заранее подкупили
его и заставили искусно подделать почерк Дрейфуса..." Такая глупость не
выдерживает критики...
Зежер. Очень плохо и то, что бесконечно усложнили процесс. Эта мания
дознаний и передознаний привела к полному искажению подлинной его причины и
истинного смысла. С азартом устремились по многочисленным ложным и
противоречивым следам... И теперь требуется какое-нибудь неожиданное
событие, которое сразу же произведет переворот в общественном мнении и
поможет ему, наконец, во всем разобраться.
Крестэй. Да, да, неожиданное событие....
Баруа. Оно скоро произойдет, быть может, из-за этого вызова в Верховный
суд... (Вытаскивая из кармана конверт.) Посмотрите-ка, я это получил сегодня
утром... (Улыбаясь.) Анонимное письмо, кто-то заботится обо мне...
Арбару (берет листок и читает). "Из достоверных источников мне
известно, что военный министр предложил сегодня утром членам правительства
вызвать в Верховный суд инициаторов пересмотра дела. Ваше имя в их числе,
рядом с именем господина Люса...
Баруа. Мне это очень лестно.
Арбару (читая). Ваш арест назначен на утро второго сентября. У вас есть
еще время уехать". Подписано: "Друг".
Баруа (громко хохочет). Что ж! Листочки такого сорта будоражат кровь.
Зежер. Ты обязан этому своей субботней статье.
Порталь. Я ее не читал. (Крестэю.) О чем в ней идем речь?
Крестэй. О нашумевшем заседании в палате, когда военный министр, наивно
думая, будто он вытащил из портфеля пять разоблачающих документов, на самом
деле предъявил только пять фальшивок! Баруа блестяще доказал, почему эти
документы не могут быть подлинными...
Администратор приоткрывает дверь.
Администратор. Господин Баруа, какой-то человек хочет с вами
поговорить.
Баруа выходит за ним.
Внизу лестницы он видит Люса.
Баруа. Вы, так поздно? Что случилось?
Люс. Есть новости.
Баруа. В Верховном суде?
Люс. Нет... Кто там наверху?
Баруа. Одни только сотрудники редакции.
Люс. Тогда поднимемся.
Увидя входящего Люса, все в тревоге встают.
Люс молча пожимает протянутые руки и садится с нескрываемой усталостью;
на его похудевшем и осунувшемся лице еще больше выступает огромный лоб.
Люс. Я только что получил известия... весьма серьезные известия.
Друзья обступают его.
Вчера или позавчера неожиданная драма разразилась в военном
министерстве: полковник Анри был заподозрен своими начальниками в подделке
документов, предъявленных на процессе!
Все ошеломлены.
Министр сразу же допросил Анри. Сознался ли он? Не знаю. Во всяком
случае, со вчерашнего вечера он... заключен в Мон-Валерьене. Баруа.
Заключен? Анри?
Тайный взрыв радости; несколько мгновений опьяняющего восторга.
Зежер (глухим голосом). Новое расследование! Новые дебаты!
Баруа. Это означает пересмотр дела!
Арбару (желая знать точно). Но... какие же документы он подделал?
Люс. Письмо итальянского военного атташе, в котором упоминалось
полностью имя Дрейфуса.
Баруа. Как? Знаменитая улика генерала де Пелье?
Зежер. Письмо, которое министр шесть недель тому назад огласил в
палате!
Люс. Оно сфабриковано с начала и до конца, кроме заголовка и подписи,
которые, должно быть, взяты из какого-то незначительного письма.
Баруа (ликуя). О, это было бы слишком хорошо!
Вольдсмут (словно эхо). Да... слишком хорошо!.. Я не верю.
Люс. Это еще не все. Если дело повернется таким образом, им надо будет
разъяснить и многие другие вопросы! Кто придумал историю о признании
Дрейфуса? Почему об этом ни разу не было речи до девяносто шестого года, то
есть целых два года после разжалования? Кто подтер и вновь написал адрес
Эстергази на компрометирующем его письме, чтобы можно было утверждать, будто
Пикар {Прим. стр. 218} пытался оправдать Дрейфуса и обвинить Эстергази с
помощью документа, исправленного самим же Пикаром?
Вольдсмут (с глазами полными слез). Это было бы слишком хорошо... Я не
верю...
Люс. Во всяком случае, арест будет иметь весьма важные последствия:
Буадефр, Пелье, Зюрленден {Прим. стр. 218} подают в отставку. Говорят,
министр также уйдет со своего поста. Впрочем, я его понимаю: после того как
он огласил в палате подложный документ, не подозревая, что это фальшивка...
Баруа (смеясь). Да это их, а не нас следует вызвать в Верховный суд.
Люс. С другой стороны, Бриссон {Прим. стр. 218} совершенно изменил свое
мнение.
Порталь. А! Наконец-то!
Баруа. Я всегда говорил: когда республиканец старой закваски, такой
человек, как Бриссон, все поймет, он сам добьется пересмотра!
Вольдсмут. Его, должно быть, мучит совесть: ведь он напечатал
миллионным тиражом фальшивку Анри для того, чтобы обклеить ею все стены во
Франции...
Арбару (с беспощадным смехом). Ха-ха-ха!.. Правда! Этот "документ"
красуется во всех мэриях! Он у всех в памяти! Каждый день его с умилением
цитирует вся националистическая пресса! Ха! Ха! И вдруг все рухнуло:
документ подделан!
Порталь. Спасайся, кто может!
Вольдсмут (внезапно становясь молчаливым). Берегитесь. Мне что-то не
верится...
Баруа (смеясь). Ну нет, на этот раз, Вольдсмут, вы слишком далеко
заходите в своем пессимизме! Правительство наверняка не решилось бы на арест
Анри без серьезных оснований. Они не могли замять дело, значит правда
непреодолимо пробьется наружу.
Вольдсмут (тихо). Но ведь Анри даже не в тюрьме...
Баруа. Как?
Люс. Я вам сказал, что он в Мон-Валерьене!
Крестэй (с внезапно исказившимся лицом). Но, черт побери, Вольдсмут
прав! Анри пока еще только под арестом, не то бы он находился в Шерш-Миди
{Прим. стр. 219}"
Пораженные, они переглядываются. Нервы у всех так напряжены, что на
смену торжеству внезапно приходит уныние.
Люс (печально). Быть может, они хотят выиграть время, чтобы найти
лазейку...
Крестэй. ...чтобы можно было расценить фальсификацию, как простое
нарушение дисциплины...
Порталь. Вот увидите, они еще раз выскользнут у нас из рук!..
Вольдсмут (качая головой). Да, да... Я не верю...
Баруа (нервно). Да помолчите же, Вольдсмут! (Энергично.) Теперь нам
надо поднять такой шум вокруг этого инцидента, чтобы стало невозможно замять
его...
Люс. О, если бы Анри признался при свидетелях!
Смутный гул ползет по бульвару. Не газетчики ли это, выкрикивающие
новости из последнего выпуска? В тишине пустынных улиц пронзительные вопли,
еще далекие и невнятные, сливаются в один крик.
Порталь. Тихо! Кажется, слышно: "Полковник Анри"...
Люс. Разве новость уже распространилась?
Все бросаются к открытым окнам и, перегнувшись, прислушиваются с
внезапной тревогой.
Зежер (в дверь). Человек! Газеты... быстро!
Но Вольдсмут уже выскочил наружу.
С соседней улицы доносятся удаляющиеся крики.
Проходит несколько минут.
Наконец Вольдсмут, запыхавшийся, растрепанный, с горящим взором,
появляется на лестнице, размахивая газетой; в глаза бросается огромный
заголовок:
Баруа (громовым голосом). Вот оно, признание!
Он поворачивается к Люсу, и они с бьющимся сердцем радостно обнимаются,
не произнося ни слова.
Порталь, Зежер, Крестэй (тянутся к Вольдсмуту). Дайте сюда.
Но никто ни о чем не спрашивает.
Вольдсмут протягивает газету Люсу; тот очень бледный, нервным движением
поправляет пенсне и подходит к люстре. От волнения голос его становится
глухим.
Люс (читает). "Вчера вечером, в кабинете военного министра... было
установлено, что полковник Анри является автором письма, датированного
октябрем тысяча восемьсот девяносто шестого года... в котором полностью
упоминается имя Дрейфуса.
Министр... немедленно отдал приказ об аресте полковника Анри... который
уже вчера вечером был препровожден... в крепость Мон-Валерьен...
Сегодня... когда караульный, обслуживающий полковника... вошел в его
камеру... в шесть часов вечера... он нашел его... лежащим на кровати... в
луже крови... с бритвой в руке... с перерезанным в двух местах горлом.
Смерть наступила за несколько часов до этого...
Подделыватель сам покарал себя..."
Газета выскальзывает у него из пальцев. Ее вырывают друг у друга; она
переходит из рук в руки: все хотят видеть своими глазами.
Торжествующий дикий крик, продолжительный вопль, исступленный
восторг...
Люс (волнение мешает ему говорить). Анри мертв; все кончено: в деле
есть такие обстоятельства, о которых никто никогда не узнает...
Его слова теряются среди всеобщего ликования.
Только Зежер их услышал и согласился с ними, грустно кивнув головой.
Вольдсмут, в сторонке, облокотившись о подоконник, молча плачет от
радости, глядя в ночь.
Год спустя: 6 августа 1899 года, накануне начала судебного
разбирательства в Ренне.
Воскресный день.
В редакции "Сеятеля".
Баруа один, без пиджака, засунув руки в карманы, ходит взад и вперед по
кабинету, обдумывая статью.
Он возбужден: его восторженное лицо судорожно подергивается, быстрый
взгляд, радостная улыбка; он весь искрится торжествующей уверенностью.
Черные дни позади.
Баруа. Войдите!.. А, Вольдсмут!.. Входите, входите!..
Появляется Вольдсмут, он кажется совсем маленьким в легком плаще, с
сумкой через плечо и пухлым портфелем в руках.
Где это вы пропадали с того дня, как мы виделись в последний раз?
Вольдсмут (садясь на первый попавшийся стул). Я только что из Германии.
Баруа (не удивившись). Неужели? (Пауза.) А я как раз собирался
увидеться с вами вечером, чтобы вручить вам бразды правления, как было
условлено.
Вольдсмут. Вы все едете ночью, скорым?
Баруа. Нет, один только я. Остальные уже в Ренне с утра... У Люса было
какое-то дело, и они уехали с ним.
Вольдсмут. Когда он выступит?
Баруа. Не раньше пятого или шестого заседания. Я остался, чтобы все
передать вам и приготовить последнюю статью: она появится завтра.
Вольдсмут (быстро). А, значит, выйдет еще номер завтра?
Баруа принимает этот вопрос за интерес к своей статье, он берет со
стола несколько разрозненных листков.
Баруа. Так, пустяки; всего несколько строк, посвященных началу
дебатов... Вот, послушайте, что я только что написал:
"Мы приближаемся к цели. Кошмар заканчивается. Развязка, приговор,
больше никого не интересует: мы можем его предвидеть, он неотвратим, как
само торжество справедливости.
Ныне у нас осталось только сознание, что мы были свидетелями
исторической, ни с чем не сравнимой драмы; драма эта разыгралась на мировой
арене, в ней участвовали тысячи лиц, она так взволновала человечество, что
вся Франция, а затем и остальные цивилизованные страны приняли в ней
участие. Должно быть, в последний раз человечество, разделенное на две
неравные части, познало столь жестокую междоусобную войну; с одной стороны,
власть, не подчиняющаяся никакому разумному контролю; с другой - свободная
критика, гордо возвышающаяся над всеми социальными интересами.
С одной стороны - прошлое; с другой - будущее!
Грядущие поколения станут говорить "Дело", как мы говорим "Революция",
и они отметят, как чудесное совпадение, случай, благодаря которому новый век
открывает собою новую эру.
Как велик будет этот век, начинающийся столь великой победой!" Как
видите, торжествующий глас трубы, не больше...
Вольдсмут с изумлением смотрит на него несколько секунд. Потом робко
подходит к Баруа.
Вольдсмут. Скажите, Баруа... Вы, значит, совершенно уверены?
Баруа (улыбаясь). Совершенно!
Вольдсмут (его голос звучит тверже). А я нет! Я не верю.
Баруа, который с самонадеянным видом ходил по комнате, удивленно
останавливается.
Баруа (пожимая плечами). Вы все время так говорили.
Вольдсмут (живо). До сих пор, по-моему... Баруа. Но все изменилось! У
нас теперь новое правительство, твердо убежденное в невиновности Дрейфуса,
задавшееся целью все выяснить. На этот раз судебные заседания будут
происходить публично, невозможно будет что-либо утаить... Полноте!
Сомневаться в приговоре при таких условиях - значит допускать, что Дрейфус
виновен!
Он смеется бодрым, искренним смехом, смехом здравомыслящего и
уверенного в себе человека.
Вольдсмут молча смотрит на него.
На его заросшем, покрытом пылью лице сверкают терпеливые и упрямые
глаза.
Вольдсмут (дружески). Сядьте, Баруа... Я хочу с вами серьезно
поговорить. Вы знаете, я встречаюсь со многими людьми... (Полузакрыв глаза,
приглушенным, медленным, ничего не выражающим голосом.) Я старался узнать...
Баруа (резко). Я тоже.
Вольдсмут (примирительно). Тогда и вы заметили... А? Их пресса! Все
фальшивки разоблачены, все незаконные действия вскрыты... И тем не менее она
не складывает оружия! Она вынуждена была отказаться от прежних утверждений,
но она мстит, черня без разбора всех своих противников... Вы думаете, они
опубликовали доклад Балло-Бопре {Прим. стр. 223}, который без предубеждения
излагает все дело? Это, заявляют они, отчет подкупленного человека,
получившего миллионы от евреев, как Дюкло, как Анатоль Франс, как Золя...
Баруа. Ну и что? Кто ж им поверит?
Вместо ответа Вольдсмут вытаскивает из кармана пачку националистических
газет и бросает их на стол.
(Раздраженно.) Это ничего не доказывает. Я могу возразить: за последние
два месяца на "Сеятель" подписалось еще около трех тысяч человек; вам это
известно не хуже, чем мне. Широкая волна добра и справедливости прокатилась
наконец по Франции.
Вольдсмут (грустно качая головою). Эта волна не коснулась военных
судов...
Баруа (подумав). Ладно. Я допускаю, что судьи, как хорошие солдаты,
заранее предубеждены против сторонников пересмотра дела. Но подумайте: вся
Европа смотрит на Ренн. Весь цивилизованный мир судит вместе с ними.
(Вставая.) Так вот, иногда обстановка обязывает: эти господа будут вынуждены
признать, что все прежние обвинения, тяготеющие над Дрейфусом, не
выдерживают критики... (Смеясь.) И что никаких новых нет!
Вольдсмут. Сомневаюсь!
Баруа, заложив руки в карманы и пожимая плечами, снова начинает ходить
взад и вперед.
Но решительный тон Вольдсмута его интригует: он останавливается перед
ним.
Баруа. Почему? Вольдсмут горестно улыбается.
Вольдсмут. Садитесь, Баруа, что вы ходите, как зверь в клетке?
Баруа, нахмурив брови, возвращается к своему столу.
Вы помните историю с особо секретными документами? (Нетерпеливый жест
Баруа.) Разрешите мне объяснить... Версия такова: кто-то, мол, выкрал в
Берлине письма кайзера Дрейфусу и письма Дрейфуса кайзеру... (Улыбаясь.) Я
не стану говорить о невероятности такого предположения... Если верить этой
легенде, пресловутая сопроводительная бумага и есть одно из этих писем
Дрейфуса; оно написано на обыкновенной бумаге и содержит собственноручные
пометки императора на полях. Вильгельм II, обнаружив пропажу, потребовал
немедленного возвращения похищенных документов, угрожая в противном случае
войной. Тогда, чтобы сохранить вещественное доказательство очевидной вины
Дрейфуса, в министерстве, - прежде чем возвратить папку, - поторопились
нанести на прозрачную бумагу этот документ, не воспроизводя, понятно,
пометок императора... Таким образом, весь процесс был построен на
скопированном документе, то есть, если угодно, на фальшивке, но
воспроизводившей подлинный документ, свидетельствовавший об измене.
Баруа. Версия эта настолько шаткая, что никогда, насколько мне
известно, ни официально, ни официозно ее никто не выдвигал.
Вольдсмут. Знаю. Но о ней говорят в салонах, ее передают друг другу
офицеры, судейские чиновники, адвокаты, люди из высшего света... Никто не
утверждает ничего определенного, но "один человек, который в курсе дела, дал
им понять..." Это грандиозный секрет полишинеля, который сопровождается
многозначительными умолчаниями, недомолвками, загадочными смешками... Все
это понемногу подготавливает почву. И когда завтра, во время заседаний в