Брайан Гарфилд. Жан Баруа

многократно убеждаешься в их пригодности для постижения истины, начинаешь
думать о том, что стоит применить их и к вопросам религии. (Печально.) Разве
я повинен в том, что вера не выдерживает сколько-нибудь серьезного
критического анализа?
Аббат (с живостью). Ах, вот оно что! Он теперь все постигает только
умом! Критический анализ, разум! А разве не с помощью разума богословы
доказали, что бог и откровение существуют?
Жан (вполголоса). С помощью разума это так же легко и опровергнуть.
Аббат. Но если уж мне ясно, что одного разума недостаточно, чтобы
постичь всю тайну догматов, все проявления духовной жизни, что разумом не
понять, как решает христианская религия проблему наших судеб, то я,
напротив, вижу в этом неопровержимое доказательство существования силы,
стоящей над людьми и подарившей им откровение истины!
Жан молчит.
(Воспользовавшись его молчанием.) Ну, а кроме того, можете ли вы
назвать мне хоть одну неоспоримую научную истину, которая бы действительно
противоречила какому-нибудь из наших догматов? Доказала ли ваша наука, что
бога нет?
Жан (решившись ответить). Не совсем.
Аббат. Ага!
Жан. Наука довольствуется доказательством того, что в мире все
происходит так, словно вашего личного бога не существует.
Аббат. Но, мой бедный друг, ведь наука, предназначенная исключительно
для изучения законов природы, служит для тех, кто умеет видеть, самым ярким
свидетельством существования бога!
Жан (печально, твердым голосом). О, позвольте, позвольте... зачем
жонглировать словами? Из того, что я признаю определенный порядок,
определенные закономерности природы, не следует заключать, будто я верую в
бога: этим словесным фокусом слишком долго злоупотребляли! Ничего подобного!
Пусть мы оба убеждены, что мир подчинен определенным законам, согласен, но
мои воззрения, целиком основанные на опыте, несовместимы с утверждениями
католической религии, полагающей бога высшим существом, наделенным
собственной волей и вполне определенными качествами! Не будем путать разные
вещи! Иначе религия до сих пор была бы наукой, как в те давние времена,
когда человеческое сознание только что начинало пробуждаться. (Чуть
улыбнувшись.) Но религия - не наука...
Аббат (пылко). С той минуты, как вы открыто направляете свой разум
против христианства...
Жан (с живостью). Мой дорогой друг, мы проспорим до зари и все же не
сумеем убедить друг друга. (С улыбкой.) Я очень хорошо знаю, насколько
бесплодны эти нескончаемые споры... Пропасть между верующим и атеистом так
глубока, что они будут ломать копья всю жизнь и все равно не поймут друг
друга. Опытные и сведущие богословы не раз припирали меня к стене.
Признаюсь, чаще всего я не находил серьезных доводов для возражений. Но это
не могло поколебать моей уверенности. Я твердо знал, что ответ есть и, чтобы
найти его, достаточно счастливого случая, удачной ассоциации идей или
размышлений вечером, на досуге. Доводы? Их можно найти всегда и в пользу
чего угодно, стоит лишь поискать...
Аббат делает жест, выражающий полное бессилие. Жан дружески улыбается,
подходит к нему и берет его за руку.
Видите ли, логические доказательства не могут заставить человека
изменить свои взгляды; вот к какому твердому выводу я пришел. Логические
доводы нужны лишь для подкрепления наших убеждений, и убеждения эти не
зависят, как нам порою кажется, от силлогизмов и рассуждений, а возникают в
силу врожденного предрасположения, более сильного, чем любая философия.
По-моему, мы рождаемся с предрасположением к вере или к сомнению, и
никакие доводы "за" или "против" тут не помогут.
Аббат не отвечает.
Стало свежо. Быстро вечереет. Солнце превратилось в оранжевую черту,
сверкающую сквозь клубы фиолетовых туч, нависших над горизонтом.
Перед ними расстилается ровная зелень молодых хлебов, едва прикрытая
пеленой поднимающегося тумана; розоватые отблески умирающего дня и молочный
свет луны играют на этом мягком покрывале.
Жан и аббат ускоряют шаги.
Стая воронов с шумом поднимается со скирды соломы и садится вдалеке на
черные яблони.
Долгое молчание.
Аббат. А... ваша жена? Что будет с ней?
Жан (просто). Моя жена? Я понял все, о чем рассказал вам сейчас, по
меньшей мере три года назад... Ну и что ж? Нет никаких причин что-либо
менять...
Аббат с сомнением качает головой.

РАЗРЫВ

I

Коллеж Венцеслава.
Восемь часов утра: начинаются занятия. Жан легко поднимается на
кафедру; раскладывает бумаги.
Ученик (подходя). Простите... Господин директор не передавал вам
тетрадь для меня?
Жан. Нет. А что такое?
Ученик. Господин директор попросил у меня мои конспекты, вчера
вечером... Он сказал, что вернет их сегодня.
Жан. Какие конспекты? Моих лекций?
Ученик. Да.
Жан (отсылает его на место). Нет, мне ничего не приносили.
Класс походит на кипящий котел. Должно пройти несколько минут, чтобы
все эти юноши забыли о том, что только недавно каждый из них существовал сам
по себе, и вновь почувствовали себя частицей аудитории. Головы учеников то
поднимаются, то склоняются над столами. Наконец воцаряется порядок. То
здесь, то там еще слышится шушуканье. Затем наступает тишина: класс
замирает.
Подняв голову, Жан видит пятьдесят пар глаз, которые устремлены на
него, как лучи солнца, сходящиеся в фокусе лупы. Их немой приказ пригвождает
его к кафедре, заставляет сердце биться сильнее, рождает вдохновение.
Сегодня, господа, я попрошу вас быть особенно внимательными.
Делает глубокий вздох, окидывает аудиторию властным взглядом и
продолжает.
Мы с вами закончили на предыдущем занятии цикл лекций, которые я хотел
посвятить теме происхождения видов. Я уверен, что вы поняли значение этой
важнейшей проблемы. Но мне хотелось бы, прежде чем закончить эту часть
нашего курса, вернуться назад и коротко остановиться на тех вопросах,
которые мне кажутся...
Дверь открывается. Входит директор, все встают. Жан в удивлении
поднимается.
Аббат Мириель - директор коллежа Венцеслава. Священник лет шестидесяти.
Несмотря на возраст и грузную фигуру, у него легкая походка.
Черты лица тонкие, немного оплывшие. Лысеющий лоб покрыт веснушками.
Время от времени он необыкновенно быстро опускает и поднимает глаза; у него
тусклый, пронизывающий, непреклонный взгляд, на губах застыла детская
улыбка, возможно деланная, но не лишенная обаяния.
Директор (обращаясь к юношам). Садитесь, дети мои.
Прошу извинить меня, господин Баруа, я забыл вернуть тетрадь одному из
ваших учеников... (С добродушной улыбкой.) И раз уж я пришел сюда, мне,
право, хочется извлечь пользу из этого посещения... Разрешите МНР послушать
вашу сегодняшнюю лекцию... Нет, нет, не беспокойтесь... (Он замечает пустую
скамью в глубине класса.) Я прекрасно устроюсь здесь... (Садясь.) Мне
хотелось бы, чтобы мое присутствие не нарушало обычного хода ваших
занятий...
Жан вспыхивает и тут же бледнеет. Приход директора кажется ему
подозрительным. С минуту он борется с искушением изменить приготовленную
лекцию. Затем решительно, с легкой дрожью в голосе, в котором чувствуется
вызов, продолжает урок.
Жан (обращаясь к директору). Я собирался, господин директор, подвести
итог нескольким занятиям, которые были посвящены изучению вопроса о
происхождении видов.
Аббат наклоняет голову в знак согласия.
(Ученикам.) Я говорил вам о том, какое важное место принадлежит Ламарку
{Прим. стр. 96}, а затем и Дарвину, в науке о происхождении видов, возникшей
лишь после них, на основе наследия этих ученых, в особенности Ламарка.
Думается, мне удалось доказать вам, что его теорию эволюции, или, говоря
точнее, трансформизм {Прим. стр. 96} - открытие более общее и возбуждающее
меньше споров, чем теория естественного отбора, - следует рассматривать как
окончательно установленную научную истину.
Он бросает взгляд на директора. Аббат слушает с непроницаемым видом,
опустив глаза; его белые руки лежат на столе.
В самом деле, мы видели, что до Ламарка наука не в силах была объяснить
явления жизни. Можно было предполагать, что все известные нам сейчас виды
создавались один за другим и каждый вид с самого начала обладал присущими
ему ныне признаками. Ламарк воистину нашел нить Ариадны {Прим. стр. 97},
ведущую из лабиринта вселенной. Я привел достаточно доводов, которые должны
убедить вас в наличии бесконечной цепи существ, связывающих нас с первичными
формами органической материи. Жизнь на земле развивалась от примитивной
монеры {Прим. стр. 97}, едва отличимой от молекул органической среды, из
которых она возникла, от этого бесформенного комка - предка наших клеток, в
сравнении с которым самый простейший организм, известный в настоящее время,
представляется бесконечно сложным, - вплоть до человека, со сложнейшими
физиологическими и психологическими процессами, происходящими в нем; и мысль
Ламарка через тысячи веков проследила и установила постоянно изменяющийся
мир живых существ в их непрерывном развитии. Затем - и это имеет особенный
интерес сейчас - я предостерег вас против ошибочных утверждений о том, будто
со времени открытия внезапных изменений видов трансформизм переживает
кризис. Вы же знаете, что за периодами, в течение которых тот или иной вид
остается неизменным, могут наступать внезапные мутации {Прим. стр. 97},
вызванные медленно накапливавшимися на протяжении ряда поколений сдвигами в
организме. И я показал вам, что в сущности - если только добросовестно и
глубоко исследовать этот вопрос - внезапные изменения видов ни в чем не
противоречат теории Ламарка.
Пауза.
С приходом директора Жан почувствовал, что уже не владеет аудиторией.
Фразы, которые он бросает в зал, бессильно падают, как мяч, ударившийся о
слабо натянутую сетку; а сам он, не находя поддержки в окружающей его
пустоте, мало-помалу теряет уверенность.
Тогда он решает отказаться от повторения предыдущих лекций и внезапно
переходит к новой теме.
Мне думается, этот краткий обзор пройденного был полезен. Но наша
сегодняшняя лекция имеет другую цель.
С первых же слов уверенность, звучащая в его голосе, вновь подчиняет
аудиторию. В одно мгновение сетка натягивается и снова упруго звенит от его
слов, как теннисная ракетка.
Прежде всего я хочу, чтобы в вашем сознании навсегда запечатлелась
важнейшая роль трансформизма, его основополагающее значение для формирования
умов в наше время; я хочу, чтобы вы поняли, почему он служит, я бы сказал,
ядром всей биологической науки; не выходя за рамки точнейшего научного
анализа, мы должны признать, что эта теория, по-новому объясняющая законы
жизни на земле, коренным образом изменила основы современной философии и
обновила как форму, так и содержание большинства концепций, созданных
человеческим разумом.
Словно электрический ток пробегает от кафедры к классу и обратно. Жан
видит, как, подчиняясь его воле, аудитория волнуется и трепещет.
Директор поднимает глаза. Жан встречает его ничего не выражающий
взгляд.
С того дня, как мы убедились в непрерывном движении всего
существующего, мы более не можем рассматривать жизнь как первопричину
движения, которая будто бы одушевляет неподвижную материю. Мы отвергаем это
глубокое заблуждение, бремя которого до сих пор тяготит наши плечи, эту
ошибку, исказившую с самого зарождения мысли наши представления о явлениях
жизни! Жизнь не есть явление, начало которого можно определить, ибо она
продолжается вечно. Иными словами, мир существует, он существовал всегда и
не может прекратить свое существование; он не мог быть кем-либо создан: ведь
материи чужда неподвижность. В тот день, когда мы поняли, что всякое живое
существо ни в коем случае не может быть тождественным самому себе на двух
этапах своего развития, мы решительно опровергли все доводы, выдвинутые
людьми для поддержания индивидуалистических иллюзий о существовании свободы
воли, и мы уже не можем представить себе существо, которое располагало бы
полной свободой действий. С того дня, как мы поняли, что наша способность к
мышлению - это всего лишь накопленный на протяжении веков и переданный нам
опыт предков, - причем процесс этот совершается в нас помимо нашего
контроля, под влиянием сложных и подчас капризных законов наследственности,
- мы уже не можем по-прежнему верить в абсолютные истины старой метафизики и
старой морали. Ибо законы трансформизма применимы не только к развитию жизни
на земле, но и к развитию человеческого сознания. Вот почему Ле Дантек
{Прим. стр. 99}, один из самых сведущих и независимых мужей современной
науки, имел право сказать: "Для убежденного сторонника трансформизма многие
вопросы, естественно возникающие у человека, теряют свою остроту, а
некоторые из них и вовсе утрачивают свое значение".
Директор резко встает, несмотря на грузность. Он обращает к кафедре
суровое лицо с полузакрытыми глазами.
Директор. Все это весьма интересно, господин Баруа. Вы читаете свои
лекции с воодушевлением, достойным всяческих похвал, оно делает их весьма
увлекательными... (С язвительной улыбкой.) Мы еще об этом поговорим...
(Ученикам, с отеческой добротою.) Вы должны запомнить из всего этого, дети
мои, - я лишь предвосхищаю выводы, которые господин Баруа готовился сделать
в конце лекции, - только одно: замыслу всевышнего присуща непогрешимая
гармония... Блуждая в потемках, наш убогий разум может лишь приблизиться к
сущности его великих законов, но постичь ее он не в силах... Этот акт
смирения перед лицом чудесных деяний создателя тем более необходим, что мы
живем в такой век, когда прогресс науки слишком часто заставляет нас
забывать о собственном ничтожестве и об относительности наших познаний...
(Кланяется с подчеркнутой холодностью.) Я ухожу, господин Баруа... До
свидания...
Едва за директором закрылась дверь, как гул, напоминающий шум прибоя,
прокатывается по классу.
Стоя на кафедре, Жан окидывает зал быстрым взором, и взгляды учеников
вновь неудержимо устремляются к нему.
Молчаливое и восторженное единение, которого не смогут разрушить
никакие административные меры.
(Просто.) Продолжим...

II

В Бюи, у г-жи Пасклен, во время летних каникул.
Сесиль в своей комнате; она стоит в ночной сорочке перед открытым
окном.
Машинально гладит живот, ставший большим и круглым. Некогда живое лицо
теперь безучастно: отсутствующий взгляд, взгляд затяжелевшей женщины,
устремлен вдаль.
Девять часов утра. С ясного голубого неба течет желтое солнце, жидкое,
как мед.
Кто-то стучит в дверь и тотчас же входит.
Сесиль (по-детски краснея). Это ты, мама?.. Г-жа Пасклен (резко). Да,
я.
Сесиль испуганно поднимает брови.
Вот, полюбуйся! (Размахивает брошюрой в белой обложке; затем, схватив
лорнет, читает, отчеканивая каждый слог.) "Бюллетень Конгресса
свободомыслящих!.. Господину Баруа, у госпожи Пасклен!.. Бюи-ла-Дам,
департамент Уазы". (Пауза.) Где он?
Сесиль. Жан? Не знаю.
Г-жа Пасклен. Ты его еще не видела?
Сесиль. Нет.
Г-жа Пасклен. У себя его нет.
Сесиль. Наверное, пошел гулять.
Г-жа Пасклен. Стало быть, вы не только живете в отдельных комнатах, но
он теперь даже не здоровается с тобой, прежде чем уйти на прогулку?
Сесиль садится; в ее движениях сквозит безнадежная усталость.
(Бросая брошюру на колени Сесили.) Ну что ж, передай ему это сама, если
хочешь... И скажи от моего имени, чтобы он давал для подобных вещей какой
угодно адрес, только не мой... В конце концов что происходит?.. (Показывает
распечатанный конверт.) Нынче утром я получила записку от аббата Мириеля.
Сесиль. От директора Жана?
Г-жа Пасклен. Он сейчас отдыхает в епископстве Бовэ, у своего брата, и
пишет, что будет рад, если я приеду на днях повидаться с ним. Он мне хочет
что-то "сообщить лично".
Сесиль. Что бы это могло быть?
Г-жа Пасклен (хмуро). Ах, я сама ничего не знаю, дитя мое. Но я поеду
туда сегодня же, хочу разузнать, в чем дело.
Она вдруг наклоняется и, зажав лицо дочери между ладонями, с коротким
всхлипывающим звуком, похожим на рыдание, прижимает сухие губы к ее лбу.
Затем с угрюмым и гневным лицом выходит из комнаты, громко стуча каблуками.
Через два часа.
Сесиль кончает одеваться.
Жан (входя). Доброе утро. Сесиль. Ты видел маму? Жан. Нет, я рано вышел
из дому. Сесиль (указывая на бюллетень). Мама принесла это для тебя.
Лицо Жана оживляется.
Жан. Да, да, я знаю... Я его ждал... Спасибо.
Разрывает бандероль, садится на кровать и с интересом перелистывает
бюллетень.
Сесиль следит за ним с враждебным любопытством.
Жан замечает вопрос в ее взгляде и не уклоняется от ответа.
Это программа конгресса, который состоится в Лондоне в декабре этого
года...
Сесиль (настороженно). Но... какое это имеет к тебе отношение?
Жан (решительно). Меня это интересует. (Сесиль вздрагивает.) К тому же
меня просили написать отчет о конгрессе для одного журнала.
Сесиль (резко). Кто просил?
Жан (быстро). Брэй-Зежер.
Сесиль. Я так и знала!
Жан (ледяным тоном). О, прошу тебя, Сесиль...
Молчание.
Жан снова перелистывает бюллетень.
Сесиль (в отчаянии). Я не хочу, чтобы ты занимался этим!
Жан, продолжая читать, недобро усмехается.
Жан. Как ты сказала? Не хочешь?..
Засовывает брошюру в карман и подходит к жене.
(Сдержанно.) Послушай, милая, оставь меня в покое, не вмешивайся в эти
дела... Такие конгрессы происходят лишь раз в десять лет... (Не глядя на
нее, ходит взад и вперед по комнате.) Это движение международного масштаба,
о влиянии которого ты даже не подозреваешь. Кроме того, вопросы, включенные
в программу конгресса в этом году, представляют большой интерес для меня
лично. Зежер предложил мне принять деятельное участие в конгрессе на правах
специального корреспондента журнала "Ревю энтернасьональ дез идэ" - органа
этого движения во Франции. Я чуть было не согласился... (Движение
Сесили.)... но потом отказался, потому что читаю лекции в коллеже. Но я хочу
по крайней мере присутствовать на последних заседаниях, которые будут
происходить как раз во время новогодних каникул, и опубликовать отчет о
резолюциях конгресса для французской секции. Все уже решено, незачем об этом
больше говорить.
Сесиль не отвечает.
Он делает несколько шагов в молчании, потом, наконец, решается поднять
на нее глаза.
Она упала, как подстреленное животное. В ее расширенных зрачках застыло
выражение ужаса, она вот-вот лишится чувств.
Он бросается к ней, поднимает, кладет на кровать.
Внезапная жалость - острая и неодолимая...
(С угрюмой покорностью.) Ну хорошо, хорошо... Успокойся. Я не поеду,
решено...
Мгновенье она лежит неподвижно с закрытыми глазами.
Потом смотрит на него, улыбается и берет его за руку.
Он отстраняется, подходит к окну. Да, из них двоих она сильнее!
Благодаря своему неподдельному страданию, которое ее гложет и которое она
выставляет напоказ, - она неуязвима!
Он думает о том, как много теряет, отказываясь от этой поездки: он
лишается неповторимой возможности услышать, как будут обобщать, опровергать,
защищать, просеивать сквозь сито противоречий тот комплекс идей, с помощью
которых он вот уже пять лет, бредя вслепую, пытается выработать свою
жизненную философию...
Глубокое отвращение...
Она заслуживает жалости, пусть так, но и он тоже!
(Не оборачиваясь, с глухой яростью.) Видишь ли... Именно поэтому я и
останусь на всю жизнь неудачником... В этом тебя даже нельзя обвинять: ты
просто не можешь иначе... Ты не понимаешь и никогда не поймешь, в чем смысл
моей жизни, чем я живу! В твоих глазах мои идеи всегда будут вздорными или,
еще того хуже, постыдными, преступными чудачествами... В этом - твоя натура,
твоя подлинная сущность! Ты создаешь вокруг меня атмосферу, в которой я
задыхаюсь!.. Все мое мужество, вся энергия - испаряются в ней...
Единственное счастье, которое ты мне можешь дать, - это мелкая
привязанность; кроме нее, ты ни на что не способна! И она приносит мне
только вред, принижая мою личность до твоего уровня! Вот она, правда,
жестокая правда... Оттого, что ты со мной, вся моя жизнь исковеркана; и я
ничего не могу с этим поделать!.. И что бы я ни делал, ты будешь со мной,
всегда! Ты будешь подавлять мои стремления, одно за другим, даже не отдавая
себе отчета в том, что делаешь; ты никогда даже отдаленно не поймешь, что ты
собой представляешь!.. Всю жизнь ты будешь проливать слезы из-за своих
пустяковых трагедий!.. (Кричит.) А я, я погиб, погиб окончательно и
бесповоротно, - и в этом виновата ты!
Она не шелохнулась. Ее взгляд не выражает ничего, кроме горестного
удивления...
Жан пожимает плечами. Сжав губы, ссутулившись, он выходит из комнаты.

III

"Господину аббату Мириелю, директору коллежа Венцеслава, Париж.
17 августа.
Господин директор!
Позвольте мне, прежде всего, выразить удивление по поводу того, что Вы
сообщаете мне свое мнение о моей преподавательской деятельности через третье
лицо. Не останавливаясь более на этом поступке, лишенном всякой учтивости,
чтобы не сказать хуже, я желал бы рассмотреть вместе с Вами критические
замечания, которые Вы сделали по моему адресу. Я не боюсь ошибиться, ибо Вы
взяли на себя труд изложить свои претензии в специальной записке, которая
была мне передана; она представляет собою, насколько я мог понять,
недвусмысленный ультиматум.
Прошло около четырех лет с того времени, как Вы поручили мне
преподавать естественные науки в Вашем коллеже. Я не считал возможным
ограничить свою задачу чисто практическим курсом, ибо перед каждым
педагогом, помимо изучения программы, стоит неизмеримо более важная задача:
повысить общее развитие своих учеников, пробудить в их умах жажду
деятельности.
Я не собираюсь отрицать, что старался придать своим лекциям
определенное направление.
Если я рассказывал своим ученикам больше, нежели было предусмотрено
программой преподавания естественных наук в католических учебных заведениях,
то делал это совершенно сознательно. Я полагаю, что для человеческой мысли
не должно быть иных препятствий, помимо того предела, где естественно
истощается ее порыв; чем больше разбег, тем выше она взлетит.
Ваше неудовольствие помогло мне понять, что искренний человек не может
принять на себя обязательство читать лекции по заранее предписанным
правилам. Рано или поздно он неизбежно задаст себе вопрос: может ли он, если
у него есть хоть крупица достоинства, сообщать своим слушателям что-либо
другое, кроме плодов собственных размышлений, собственного опыта? И как
только он придет к заключению, что право это у него отнято, пробудится вся
сила его ума. Хотим мы этого или нет, но научный анализ явлений окружающей
жизни подводит нас вплотную к философии. Более того, на мой взгляд, только
такую философию и следует принимать всерьез.
Но для того, чтобы изучать эти вопросы с тем вниманием, какого они
заслуживают, нужна свобода мысли и свобода ее выражения, а это - тут я с
Вами согласен - совершенно несовместимо с духом Вашего учебного заведения.
Вот почему я готов признать, что с этой точки зрения превысил данные мне
полномочия.
Но поскольку я не могу изменить дух моих лекций и особенно дорожу
возможностью выступать перед своими учениками таким, каков я есть, то есть
свободным человеком, говорящим с людьми, мыслящими свободно, у меня остается
лишь один выход - подать в отставку.
Соблаговолите принять, господин директор, уверения в моем глубоком
уважении.
Жан Баруа".

Пять часов вечера. В саду.
Госпожа Пасклен и Сесиль шьют в тени полотняного зонта возле лестницы,
ведущей на лужайку. Сдвинув стулья, они сидят и негромко разговаривают, едва
шевеля губами.
На крыльце появляется Жан с письмом в руке. Он подходит к женщинам,
преодолевая завесу враждебности. Его встречает молчание.
Жан. Я хочу познакомить вас с моим ответом аббату Мириелю. Я подаю в
отставку.
В его голосе звучит такая уверенность, что мать и дочь вздрагивают.
Госпожа Пасклен, хотя и настроена воинственно, пытается скрыть свое
беспокойство.
Г-жа Пасклен. В отставку? Ты шутишь?
Сесиль роняет рукоделие на колени. Поднимает голову. Виден ее гладкий и
выпуклый, как панцирь, лоб.
Со вчерашнего дня она пребывает в состоянии оцепенения и безнадежности.
Записка директора коллежа открыла ей глаза на действительное положение
вещей. Сесиль мало беспокоит ее положение в обществе, она помышляет только о
спасении души: подумать только, Жан - атеист!...
Жан. Вы, кажется, удивлены? Хотел бы я знать, чего вы еще от меня
ждали? Ультиматум...
Г-жа Пасклен (с живостью). Ну, об ультиматуме не было и речи! Ты сильно
преувеличиваешь! Аббат Мириель был крайне огорчен, услышав, какие вещи ты
преподносишь своим ученикам; но у него и в мыслях не было увольнять тебя. Он
не захочет этого... хотя бы из уважения ко мне. Он лишь требует, чтобы ты
читал свои лекции по-другому. (С улыбкой.) Согласись, ему виднее, что ты
должен говорить, ведь директор он, а не ты...
Жан молча отводит глаза.
Госпожа Пасклен спешит воспользоваться его молчанием. С притворным
добродушием она пытается сгладить остроту спора.
Г-жа Пасклен. Ну, полно, не делай глупостей. Ты сам себя взвинчиваешь.
А директор придает твоим выходкам не больше значения, чем они того
заслуживают: он готов о них забыть. (На ее деланную улыбку тяжело смотреть.)