Страница:
Тем же вечером, позднее, после того как Мэл давно ушел, Пол сидел в своем слабо освещенном кабинете, согревая в ладонях бокал бренди и беспрерывно курил. Со спокойным задумчивым лицом он вспоминал разговор с Мэлом. Возможно, тот был прав. Может быть, ему действительно следовало написать Эмме и рассказать всю правду. В своих предыдущих письмах он умалчивал об аварии и объяснял задержку со своим возвращением в Англию занятостью делами. Да, он в долгу перед ней. Эмма заслуживала правды за все то, чем они были и оставались друг для друга. И это должна была быть абсолютная правда. Пол подъехал к столу, положил перед собой лист бумаги и начал писать письмо:
„24 июля 1939 года, Сидней Моя дорогая, любимая Эмма! В тебе вся моя жизнь… ”
Он поднял глаза и посмотрел на фотографию Эммы в золотой рамке, стоявшую на столе. Пол взял ее в руки и принялся пристально разглядывать. Фотография была сделана через несколько лет после рождения Дэзи, и Эмма, улыбавшаяся своей несравненной улыбкой, присущей только ей, выглядела ослепительно. Его сердце готово было разорваться от любви к ней, непрошенные слезы навернулись ему на глаза и потекли по щекам. Не вытирая слез, Пол прижал фотографию к груди с такой силой, будто держал саму Эмму в своих объятиях, вспоминая о прошлом и думая о будущем. Своего письма он так и не дописал.
Глава 57
„24 июля 1939 года, Сидней Моя дорогая, любимая Эмма! В тебе вся моя жизнь… ”
Он поднял глаза и посмотрел на фотографию Эммы в золотой рамке, стоявшую на столе. Пол взял ее в руки и принялся пристально разглядывать. Фотография была сделана через несколько лет после рождения Дэзи, и Эмма, улыбавшаяся своей несравненной улыбкой, присущей только ей, выглядела ослепительно. Его сердце готово было разорваться от любви к ней, непрошенные слезы навернулись ему на глаза и потекли по щекам. Не вытирая слез, Пол прижал фотографию к груди с такой силой, будто держал саму Эмму в своих объятиях, вспоминая о прошлом и думая о будущем. Своего письма он так и не дописал.
Глава 57
Фрэнк Харт вышел из бара „Эл-Вино” и двинулся по Флит-стрит по направлению к редакции „Дейли Экспресс”, размышляя о статье, которую он написал сегодня вечером. Статья лежала на его письменном столе, а он решил прогуляться часок, чтобы еще раз обдумать ее содержание.
Час, проведенный в „Эл-Вино”, не принес ему успокоения. Бар был переполнен репортерами разных газет, с угрюмыми лицами мрачно обсуждавшими постоянно ухудшающуюся политическую ситуацию и пугающие известия, поступающие из всех уголков Европы. Сейчас Фрэнк спрашивал себя, не слишком ли резкий тон взял он в своей статье, предназначенной для полосы „Мнение редакции”. Но этого дурака Невилла Чемберлена давно пора коленом под зад вышибить из его кресла. Уинстон Черчилль – вот тот человек, который нужен на месте Премьера в предвидении неминуемой войны. Он знал, что Старик разделяет его мнение на этот счет: Бивербрук и Черчилль – старые друзья.
Фрэнк пересек Флит-стрит и посмотрел на здание редакции „Дейли Экспресс”, сияющее огнями сооружение из темного стекла и стали, вызывающий образец современной архитектуры, резко выделяющийся среди обступивших его старинных, тронутых временем домов. Казалось, что Старик сознательно бросил вызов традициям, хотя трудно было представить большего приверженца традиций, чем лорд Бивербрук, неутомимый защитник Британской империи и всего, с нею связанного. Завистники утверждали, что здание режет глаз, разрушает исторический облик „чернильной улицы”, но Фрэнку оно нравилось. Он считал, что здание символизирует принципы современной журналистики и отвечает веяниям времени. Старик был прав, когда построил его. Конечно, оно было самым заметным на Флит-стрит.
Толкнув вращающуюся дверь, Фрэнк вошел в здание, пересек вестибюль и поднялся на лифте в свой кабинет. Он бросил шляпу на стул, взял гранки своей статьи и, взгромоздив ноги на стол, пробежал ее глазами, критически анализируя каждое слово. „Хорошо, даже чертовски хорошо, – подумал он, – можно отдавать в набор”. Фрэнк вскочил и понес статью Артуру Кристиансену.
Крис, молодой редактор „Дейли Экспресс”, был возмутителем спокойствия на Флит-стрит. Любимец лорда Бивербрука, он произвел настоящий переворот в английской популярной журналистике. Сейчас он сидел за своим заваленным бумагами письменным столом в одном жилете без пиджака. Горевшее лицо и всклоченные волосы выдавали его волнение, но он полностью владел собой. Весело улыбнувшись Фрэнку, он сказал:
– Я уже начал волноваться, не случилось ли с тобой что-нибудь, и был готов послать рассыльного за тобой в „Эл-Вино”.
Фрэнк протянул ему свою статью.
– Мне нужно было время, чтобы обдумать это еще раз. Мне показалось, что я слишком резок.
Крис впился своими живыми глазами в статью. Быстро прочитав ее, он воскликнул:
– Молодец. Это чертовски умно, Фрэнк, мы пустим ее в набор прямо в таком виде, без всяких исправлений. Если ты смягчишь ее тон, то статья утратит свое воздействие на читателей. Старику она понравится. Ты, как обычно, выбрал верный тон.
– Ты уверен, что он не слишком резок?
Крис снова усмехнулся.
– Я уверен в этом. Статья хорошо сбалансирована. Все, что ты писал в последнее время о международном положении, было хорошо продумано. И, черт побери, надо смотреть правде в глаза. Ты же оперируешь фактами. Никто не осмелится это опровергнуть.
Крис написал на первом листе: „В набор без правки” и вызвал рассыльного, дежурившего у дверей его кабинета.
– Отнесите это вниз, помощнику редактора.
Фрэнк сказал:
– Если я тебе больше не нужен, то я ухожу. Меня ждет сестра. На случай, если я тебе понадоблюсь, у тебя есть ее телефон.
Крис кивнул головой.
– Прекрасно, Фрэнк.
Он поднял трубку одного из телефонов, громко зазвонившего в этот момент.
– Кристиансен слушает. Добрый вечер, сэр.
Закрыв рукой микрофон, он сказал Фрэнку:
– Звонит лорд Бивербрук из Черкли. Прошу прощения, Фрэнк.
Фрэнк забрал шляпу из своего кабинета и, проходя через отдел новостей, как всегда, на минуту задержался. Шум и суета там сейчас достигли своего апогея: наступило время запуска первого тиража понедельничного номера газеты. Разлитое в воздухе ощущение причастности ко всем событиям, запах непросохшей типографской краски от свежих оттисков, как обычно, вызвали у Фрэнка прилив волнения, теплой волной разлившегося по его жилам. Став с годами известным и удачливым романистом, Фрэнк не мог расстаться с журналистикой. Это было бы все равно, как прекратить дышать. Журналистика была у него в крови, и он не знал ничего в мире лучшего, нежели редакция ежедневной газеты в этот час, перед самым запуском гигантских ротационных машин. Здесь ощущался пульс, биение сердца мира.
Фрэнк остановился около телеграфного аппарата агентства „Рейтер” и с живым интересом просмотрел выдаваемые им сообщения. Новости были зловещими и предвещали скорое начало войны. Подошедший рассыльный оторвал ленту с последними известиями „Рейтер” и ушел прочь. Фрэнк взглянул на новое сообщение, выползавшее из аппарата и приковавшее его внимание. Он долго стоял неподвижно, оправляясь от настигшего его удара и не веря своим глазам. Потом он заставил себя перейти к аппарату „Ассошиэйтед пресс”, а потом – к аппарату „Юнайтед пресс”. Все телеграфные агентства передавали одинаковые сообщения. Фрэнк помрачнел: ошибки не было. Он сорвал ленту с аппарата „Юнайтед пресс” и, подойдя к помощнику редактора, попросил у него разрешения забрать ее с собой. Тот согласился. Сунув сообщение в карман, с разбитым сердцем Фрэнк в оцепенении вышел из отдела новостей. Секунду спустя он остановил такси на улице. Хотя стояла теплая августовская погода, Фрэнк весь дрожал, и руки его тряслись, когда он закуривал сигарету. „Боже, дай мне силы, чтобы сделать то, что мне предстоит!” – подумал он.
Уинстон был в Лондоне по делам, и он, как всегда, остановился у Эммы. Когда дворецкий проводил Фрэнка в гостиную, они вдвоем сидели там за послеобеденным кофе. Лицо Эммы просветлело при виде брата, когда она поднялась ему навстречу.
– Мы уже почти отчаялись увидеть тебя сегодня, – воскликнула Эмма, обнимая Фрэнка.
– Прошу прощения за опоздание, – пробормотал он.
– Позволь предложить тебе выпить. Что тебе налить, Фрэнк?
– Бренди, пожалуйста, Эмма. – Поворачиваясь к Уинстону, Фрэнк спросил:
– Ты надолго приехал?
– На несколько дней. Хочешь позавтракать со мной завтра?
– Да.
Эмма вручила Фрэнку его бренди и опустилась в кресло напротив. Она внимательно посмотрела на брата и нахмурилась.
– Ты сегодня ужасно бледен, Фрэнк, дорогой. Ты не заболел?
– Нет, я просто устал.
Он осушил свой бокал и встал.
– Не будешь возражать, если я налью себе еще. Сегодня мне это необходимо.
– Конечно, нет.
Эмма, насмешливо подняв бровь, подмигнула Уинстону. Тот обратил внимание на усталый вид брата и заметил:
– Ты уверен, что не болен, Фрэнк? Эмма совершенно права – ты не в себе.
Фрэнк обернулся и попытался улыбнуться.
– Думаю, что это положение в мире так подействовало на меня, – пробормотал он, возвращаясь в свое кресло. – Нацисты готовятся напасть на Польшу, мы все в этом убеждены.
Эмма и Уинстон засыпали его вопросами, и Фрэнк машинально отвечал им, стараясь говорить нормальным голосом. Эмма внимательно выслушала брата, а затем обратилась к Уинстону:
– Я думаю, что нам следует начинать уже сейчас думать о нашем многочисленном персонале. Наши предприятия будут сильно истощены, когда мужчин призовут в армию.
У Эммы перехватило дыхание и, подняв руку, она стала нервно перебирать жемчужины своего ожерелья.
– О, Боже! А что будет с нашими мальчиками! Кит и Робин тоже должны будут идти в армию. И Рэндольф, Уинстон, он тоже подходит по возрасту.
– Да. На самом деле, он желает пойти на флот, и немедленно.
Уинстон твердо сжал губы.
– Он так решил, и я не в силах удержать его.
Эмма с тревогой взглянула на брата, который души не чаял в своем единственном сыне.
– Я знаю, что Рэндольф такой же упрямый, как и мои сыновья. Они не собираются к нам прислушиваться. Думаю, что здесь ничего не поделаешь. Так или иначе, они обязательно получат свои повестки. Хорошо, по крайней мере, что твой Саймон еще слишком молод для призыва, – обратилась она к Фрэнку.
– Минутку, – сказал, поднимаясь, Фрэнк. Он налил большой бокал бренди и протянул его Эмме.
– Лучше выпей это, думаю, тебе это понадобится.
Эмма удивленно взглянула на него.
– Что такое ты говоришь? – нахмурилась она. – Ты же знаешь, что я не люблю бренди, оно вызывает у меня сердцебиение.
– Пожалуйста, выпей, – тихо сказал Фрэнк.
Эмма поднесла бокал к губам и залпом выпила бренди, сморщившись от отвращения. Она поставила бокал на сервировочный столик перед собой и сосредоточила внимание на Фрэнке, еще раз отметив про себя его необычную бледность. Заметив тревожное выражение, столь явно читавшееся на его подвижном лице, Эмма тоже встревожилась. Ощущение надвигающейся страшной беды охватило ее, и она крепко сцепила свои руки, лежавшие на коленях.
– Произошло что-то ужасное, да, Фрэнк?
У Фрэнка пересохло во рту и сразу охрипшим голосом он произнес:
– Я получил дурное известие, только что, перед самым уходом из редакции.
Несмотря на все старания сохранить железное самообладание, его голос предательски дрогнул.
– Фрэнк, дорогой, что случилось? – спросила Эмма, переполненная дурными предчувствиями.
– Что-нибудь с газетой? – в свою очередь быстро спросил Уинстон.
– Нет, – севшим от волнения голосом ответил Фрэнк. – Это касается… Пола.
– Пола? Ты получил плохие вести относительно Пола? Что с ним случилось? – потребовала ответа Эмма.
– Я просто не знаю, как тебе это сказать, Эмма… – Фрэнк помолчал и после минутной напряженной паузы, запинающимся голосом выговорил, наконец: – Он, он…. он – скончался.
Эмма ошеломленно, не веря своим ушам, уставилась на брата, в замешательстве тряся головой.
– Что ты сказал? – спросила она, будучи не в состоянии понять его слова. – Я не могу понять тебя. Я только что получила от него письмо, буквально вчера. Что такое ты говоришь!
Фрэнк опустился на колени к ее ногам и, печально глядя на Эмму, взял ее руки в свои. Как можно мягче он произнес:
– Пол умер, Эмма. Об этом пришло сообщение по телеграфу как раз в тот момент, когда я собирался ехать сюда.
– Пол! – не веря ему, прошептала Эмма. На ее лице читалось ошеломление пополам с ужасом. Дрожащим голосом она вскричала:
– Ты уверен, что нет ошибки? Это должна быть ошибка!
Фрэнк отрицательно покачал головой.
– Все информационные агентства передают одно и то же сообщение. Я проверял.
– О Боже! – прошептала Эмма, холодея от ужаса.
Уинстон, побледнев как привидение, спросил:
– Как Пол умер, Фрэнк?
Фрэнк неотрывно смотрел на Эмму, и бледность залила его лицо, пока он искал и не находил подходящие слова, чтобы смягчить удар. Но он почувствовал, что не в силах говорить.
Эмма сжала его руку, и пальцы впились в него.
– Что Пол?.. Это его раны, да? Они оказались намного серьезнее, чем он мне сообщил? – чуть слышно спросила она.
– Да, это так. Я думаю, что он был ранен гораздо тяжелее, чем разрешил сказать тебе…
Звук дверного звонка заставил их вздрогнуть. Эмма широко раскрытыми от испуга глазами посмотрела на Уинстона. Тот кивнул и рывком поднялся из кресла. Выходя из гостиной, он молил Бога, чтобы это не оказалась пресса, пришедшая получать интервью. К своему облегчению, он услышал голос дворецкого, доложившего о приходе Генри Россистера, делового партнера Пола и совладельца частного коммерческого банка, ведущего все его дела в Англии и значительную часть дел Эммы. Лицо Генри было таким же печальным, как и у Уинстона, когда он пожал ему руку и спросил:
– Она уже знает?
Уинстон молча склонил голову.
– Как она встретила эту весть?
– Она ошеломлена. Кажется, до нее еще не совсем дошло то, что произошло. Когда она полностью осознает случившееся, ее реакция будет ужасна. Я просто боюсь подумать об этом.
Генри понимающе кивнул.
– Да, они были так близки. Какая трагедия! Как Эмма узнала обо всем?
Уинстон быстро рассказал, как это произошло, и двинулся в сторону гостиной.
– Нам лучше зайти, Генри. Эмма нуждается в нас.
Генри вошел в гостиную и сел рядом с Эммой.
– Мне очень жаль, дорогая, поверьте. Я приехал сразу, как только смог. Сразу же, как узнал о несчастье.
Эмма с трудом проглотила слюну и провела рукой по трясущейся голове.
– Кто-нибудь из Сиднея связался с вами, Генри?
– Да, Мэл Гаррисон. Он весь день пытался разыскать меня. К сожалению, я был за городом.
– Почему он не попытался дозвониться мне? – печально спросила Эмма.
– Он хотел, чтобы я сообщил об этом вам лично, Эмма. Он не желал, чтобы вы были одна в такой момент…
– Когда умер Пол? – перебила его Эмма, сердце ее болезненно сжалось.
– Его тело обнаружили в воскресенье ночью, то есть ранним утром в понедельник по нашему времени. Мэл стал звонить мне тотчас же, как прибыл в дом. Он понял, что не сможет утаить это от прессы, так как полиция должна была…
– Полиция!? – удивленно воскликнула Эмма. – Что вы этим хотите сказать? При чем здесь полиция?
Генри смущенно посмотрел на Фрэнка. Они обменялись встревоженными взглядами и промолчали. Фрэнку не хотелось говорить Эмме правду, но он не находил подходящих слов. Решив, что надо сразу покончить с этим, он тихо произнес:
– Пол покончил с собой, Эмма.
– О, Боже! Нет, это неправда! Я не верю тебе. Пол не мог так поступить. Никогда! – вскричала Эмма.
– Боюсь, что это правда, – сказал Фрэнк и обнял сестру за плечи. Эмма мотала головой из стороны в сторону, все еще отказываясь верить тому, что произошло. Она съежилась в кресле.
– Как он?..
Она замолчала, будучи не в силах выговорить то, что хотела спросить.
Фрэнк сквозь сжатые зубы проговорил:
– Он застрелился.
Но не смог заставить себя сказать ей, что Пол выстрелил себе в сердце.
– Нет, – пронзительно вскричала Эмма, теряя контроль над собой. – Это неправда! – прошептала она. Слезы душили ее, она судорожно сжимала руки, не отрывая горестного взгляда от Генри.
Он печально кивнул головой.
– Это правда, Эмма.
– Нет, нет! – все громче вскрикивала она. – О Боже! Пол! Пол! Мой дорогой, зачем?
Голос ее пресекся и слезы хлынули из глаз. Она оттолкнула Фрэнка и встала посреди комнаты, раскинув руки, как будто ища Пола, чтобы обнять его и прижать к груди. Фрэнк подскочил к ней и, взяв за руку, увлек ее обратно к дивану.
– Сядь, Эмма, ну, пожалуйста, моя дорогая.
Уинстон тоже немедленно поднялся с места и прошел через комнату, тоскливо думая о том, где Эмме взять силы, чтобы пережить эту ужасную трагедию. Он налил бокал бренди и подал его сестре.
– Выпей это, наша Эмма. Выпей, любимая. Мы здесь, с тобой.
Эмма приняла у него бокал двумя дрожащими руками и торопливо залпом выпила бренди.
– Я должна знать все. Пожалуйста, Фрэнк, ты должен мне рассказать, я, наконец, должна узнать правду. Иначе я просто сойду с ума.
Фрэнк встревожился.
– У меня с собой есть сообщение „Юнайтед Пресс”, Эмма, но я не уверен, следует ли…
– Да, следует. Ты должен, я умоляю тебя.
– Мне кажется, что лучше сообщить Эмме все факты, Фрэнк, – вмешался Уинстон, стараясь казаться спокойным. – Она не успокоится, пока не будет все знать до мельчайших подробностей. Как не больно это слышать, ты должен ей рассказать все.
Фрэнк кивнул, достал из кармана лист бумаги и принялся медленно, печальным голосом читать:
„Пол Макгилл, один из самых известных австралийских промышленников поздним вечером в воскресенье был найден застрелившимся в своем доме в Сиднее. М-р Макгилл, которому было пятьдесят девять лет, четыре месяца назад попал в автомобильную катастрофу, после чего был парализован ниже пояса. После выписки из госпиталя м-р Макгилл был прикован к инвалидной коляске. Врачи убеждены, что он покончил с собой в приступе острой депрессии, безусловно вызванной его состоянием. Никакой предсмертной записки не было найдено. М-р Макгилл, проживавший последние семнадцать лет преимущественно в Лондоне, был единственным сыном Брюса Макгилла и внуком Эндрю Макгилла, основателя одной из самых богатых и могущественных династий в Австралии. Шотландский моряк капитан Эндрю Макгилл основал в 1852 году в Кунэмбле семейную овцеводческую ферму „Данун", ставшую крупнейшей и самой процветающей в Новом Южном Уэлсе, и которую после смерти своего отца в 1919 году унаследовал Пол Макгилл. М-р Макгилл, считавшийся одним из богатейших людей мира, был председателем правлений многих крупных австралийских компаний, включая овцеводческую компанию „Макгилл Корпорэйшн", „Макгилл энд Смитсон риал эстейт", „Макгилл майнинг корпорейшн", „Макгилл Коул компани"[13]. Он также являлся председателем правления нефтяной компании „Сайтекс ойл корпорейшн оф Америка" со штаб-квартирой в Техасе, США, председателем и исполнительным директором компании „Макгилл – Мэрриотт мэритайм", владеющей одним из крупнейших в мире танкерным флотом.
Фрэнк сделал паузу.
– Здесь еще много о бизнесе Пола, его военных заслугах, о его образовании. Ты хочешь все это выслушать, Эмма?
– Нет, – прошептала она и с несчастным видом обратилась к Генри.
– Почему он не сказал мне о том, что парализован? О своем лице. Я бы немедленно поехала к нему. Он должен был все мне рассказать, Генри.
Слезы, собираясь в уголках ее глаз, медленно катились по щекам.
– Неужели он думал, что его состояние имело для меня какое-то значение? Я обязана была быть рядом с ним!
Эмма разрыдалась.
– Я же любила его.
Сочувствующим тоном Генри произнес:
– Мэл уговаривал его послать за вами, но вы же знаете, каким гордым и упрямым мог быть Пол. Он был неумолим. Мэл говорит, что Пол не хотел, чтобы вы видели его в таком состоянии и даже знали о том, как он серьезно пострадал в аварии. Он не желал быть вам обузой.
Эмма лишилась дара речи. „Не быть для меня обузой! – подумала она. – Но я же любила его больше жизни. О, Пол, как ты мог держать меня вдали от себя именно тогда, когда ты больше всего нуждался во мне”.
Эмме показалось, что весь мир замер вокруг нее. В комнате стояла тишина, и лишь слабое тиканье часов доносилось с полки над камином. Она взглянула вниз на огромный фамильный изумруд Макгиллов, сиявший у нее на пальце рядом с обручальным кольцом, подаренный ей Полом, когда родилась Дэзи. Стекавшие со щек слезы капали ей на руки, заливали кольца. Ей вспомнились слова Пола, сказанные им в тот день. „Только смерть разлучит нас”, – сказал он тогда. Сердце дрогнуло и тяжело повернулось у нее в груди. Эмма подняла голову и поглядела вокруг, испытывая страшную боль и странное оцепенение во всем теле. Ей показалось, что она тоже парализована и никогда не сможет пошевелиться. Боль нарастала, и она с ужасом ясно поняла, что ей больше никогда не избавиться от этой боли. „Я не смогу жить без него, – подумала Эмма. – В нем была вся моя жизнь. Больше у меня ничего не осталось – только бесконечные пустые годы впереди до самой смерти”.
Фрэнк и Уинстон были бессильны облегчить ее страдания. Не в силах более спокойно смотреть на мучения сестры, Уинстон позвонил по телефону врачу, который приехал через пятнадцать минут. Он дал Эмме успокоительные таблетки и с помощью экономки уложил ее в постель. Но рыдания продолжали сотрясать ее еще долгие два часа, пока, наконец, не подействовали лекарства. Оба ее брата, врач и Генри Россистер оставались с нею, пока Эмма не забылась в наркотическом сне. Когда они выходили из ее «спальни, Уинстон сказал:
– Ее страдания еще только начинаются.
Эта трагедия была не первой в жизни Эммы. Несчастья заставляли ее сгибаться под их тяжестью, но никогда не ставили ее на колени. Однако смерть Пола подкосила ее одним ударом.
Все ее дети, кроме Эдвины, собрались в доме, чтобы побыть с нею. Они все любили и уважали Пола, были расстроены и угнетены его смертью, особенно Дэзи. Каждый из них по-своему старался успокоить мать и облегчить ее горе, но все их усилия были тщетными.
Немедленно приехала жена Фрэнка, Натали, и жена Уинстона, Шарлотта, с его сыном, Рэндольфом, прибыли из Лидса в Лондон вместе с Блэки и его сыном Брайаном в сопровождении Дэвида Каллински с сыновьями Ронни и Марком. Никому из них не удалось пробиться к сознанию и, пробыв недолго в ее спальне, они с обеспокоенными лицами собрались все в библиотеке.
Блэки попытался развеять их тревогу за Эмму.
– Даже самое стойкое сердце может дать трещину, вы это знаете, но по-настоящему сильные сердца рано или поздно заживают. Я в любой момент готов поставить на Эмму: она из твердой породы и вынесет это. Мне кажется хорошо, что она дает своему горю выход наружу. Уверен, что она справится.
Он отвечал за свои слова – уж он-то хорошо знал, из какого твердого материала вылеплена его давняя подруга.
Шли дни, но Эмма продолжала находиться в прострации она была близка к сумасшествию. Она настолько ослабла, что Уинстон стал уже подумывать о том, чтобы поместить ее в клинику. Ночные часы были особенно мучительными для Эммы. Она неподвижно лежала в постели, неотрывно глядя как слепая прямо перед собой в одну точку, несчастная и лишенная надежды, отрешенно наблюдая, как постепенно светлеет за окнами, и ожидая наступления нового бесконечного в своей пустоте дня. Но ее живой и деятельный мозг переполняли беспокойные, сталкивающиеся друг с другом мысли. Эмма спрашивала себя, как могло случиться, что за все эти годы она не сумела убедить его в силе и глубине своей любви к нему? Она корила себя за то, что не поехала в Австралию сразу же после аварии, будучи уверенной, что сумела бы помешать ему взять в руки это злосчастное ружье. Если бы она не послушалась его, то сохранила бы ему жизнь! Сознание тяжести своей вины было невыносимо и только усугубляло ее горе и отчаяние.
Генри Россистер рассказал ей о безнадежном диагнозе, поставленном Полу врачами, и постепенно она стала сознавать, что самоубийство должно было показаться единственным выходом из его ужасного положения для такого мужественного и сильного человека, как он. Временами Эмме казалось, что Пол предал ее, что он изменил ей, но большей частью ей удавалось подавить чувства жалости к себе, беспомощности и странного гнева, охватывавшего ее. Ей была непереносима также мысль о том, что Пол не написал ей. Она не могла поверить тому, что он застрелился, не сказав ей прощального слова, и каждый день она ожидала прощального письма от Пола, которого все не было.
Уинстон, принявший на себя заботы по дому и руководство универмагом в Найтсбридже, решил задержать дома Дэзи и не отпускать ее в школу после того, как разъехались остальные члены семьи. Лишь Дэзи удавалось иногда достучаться до сознания Эммы и хотя бы немного облегчить ее страдания. Младшая среди детей Эммы, Дэзи, была удивительно разумной и зрелой для своих четырнадцати лет. Несмотря на острую боль от собственной утраты, которую она стойко переносила, ей своими неустанными заботами удалось добиться заметного улучшения в состоянии матери. Она заставляла Эмму хотя бы немного есть каждый день и помогала ей постепенно научиться сдерживать потоки слез, которыми та заливалась. Порой Эмма пристально смотрела на Дэзи, и лицо ее дочери было так похоже на Пола, что она крепко обнимала ее и, снова обливаясь слезами, принималась звать мужа. Дэзи утирала слезы матери и утешала ее, качая на руках, будто это она была матерью, а Эмма – ее дочерью.
Однажды вечером, после подобного припадка, Дэзи нежно успокоила мать, и та, впервые за все это время, заснула без снотворного крепким и глубоким сном. Проснувшись через несколько часов, Эмма почувствовала себя отдохнувшей и даже слегка успокоенной. Она тут же заметила Дэзи, дремавшую, свернувшись калачиком на канапе, и впервые сумела задуматься о своей дочери. С внезапной ясностью она поняла, что она взваливает ношу своего горя на плечи дочери, в то время как ее дитя само нуждается в ее любви и поддержке. Чудовищным усилием воли Эмма заставила себя сбросить оцепенение, в котором она пребывала все это время, и ощутила, как часть ее былой замечательной силы начала возвращаться в ее измученное тело. Эмма без посторонней помощи поднялась с постели и медленно, с трудом передвигая дрожащие непослушные ноги, направилась к канапе. Дэзи сразу проснулась и, увидев склонившуюся над ней мать, мягко взяла ее за руку и встревоженно глядя на нее, спросила:
Час, проведенный в „Эл-Вино”, не принес ему успокоения. Бар был переполнен репортерами разных газет, с угрюмыми лицами мрачно обсуждавшими постоянно ухудшающуюся политическую ситуацию и пугающие известия, поступающие из всех уголков Европы. Сейчас Фрэнк спрашивал себя, не слишком ли резкий тон взял он в своей статье, предназначенной для полосы „Мнение редакции”. Но этого дурака Невилла Чемберлена давно пора коленом под зад вышибить из его кресла. Уинстон Черчилль – вот тот человек, который нужен на месте Премьера в предвидении неминуемой войны. Он знал, что Старик разделяет его мнение на этот счет: Бивербрук и Черчилль – старые друзья.
Фрэнк пересек Флит-стрит и посмотрел на здание редакции „Дейли Экспресс”, сияющее огнями сооружение из темного стекла и стали, вызывающий образец современной архитектуры, резко выделяющийся среди обступивших его старинных, тронутых временем домов. Казалось, что Старик сознательно бросил вызов традициям, хотя трудно было представить большего приверженца традиций, чем лорд Бивербрук, неутомимый защитник Британской империи и всего, с нею связанного. Завистники утверждали, что здание режет глаз, разрушает исторический облик „чернильной улицы”, но Фрэнку оно нравилось. Он считал, что здание символизирует принципы современной журналистики и отвечает веяниям времени. Старик был прав, когда построил его. Конечно, оно было самым заметным на Флит-стрит.
Толкнув вращающуюся дверь, Фрэнк вошел в здание, пересек вестибюль и поднялся на лифте в свой кабинет. Он бросил шляпу на стул, взял гранки своей статьи и, взгромоздив ноги на стол, пробежал ее глазами, критически анализируя каждое слово. „Хорошо, даже чертовски хорошо, – подумал он, – можно отдавать в набор”. Фрэнк вскочил и понес статью Артуру Кристиансену.
Крис, молодой редактор „Дейли Экспресс”, был возмутителем спокойствия на Флит-стрит. Любимец лорда Бивербрука, он произвел настоящий переворот в английской популярной журналистике. Сейчас он сидел за своим заваленным бумагами письменным столом в одном жилете без пиджака. Горевшее лицо и всклоченные волосы выдавали его волнение, но он полностью владел собой. Весело улыбнувшись Фрэнку, он сказал:
– Я уже начал волноваться, не случилось ли с тобой что-нибудь, и был готов послать рассыльного за тобой в „Эл-Вино”.
Фрэнк протянул ему свою статью.
– Мне нужно было время, чтобы обдумать это еще раз. Мне показалось, что я слишком резок.
Крис впился своими живыми глазами в статью. Быстро прочитав ее, он воскликнул:
– Молодец. Это чертовски умно, Фрэнк, мы пустим ее в набор прямо в таком виде, без всяких исправлений. Если ты смягчишь ее тон, то статья утратит свое воздействие на читателей. Старику она понравится. Ты, как обычно, выбрал верный тон.
– Ты уверен, что он не слишком резок?
Крис снова усмехнулся.
– Я уверен в этом. Статья хорошо сбалансирована. Все, что ты писал в последнее время о международном положении, было хорошо продумано. И, черт побери, надо смотреть правде в глаза. Ты же оперируешь фактами. Никто не осмелится это опровергнуть.
Крис написал на первом листе: „В набор без правки” и вызвал рассыльного, дежурившего у дверей его кабинета.
– Отнесите это вниз, помощнику редактора.
Фрэнк сказал:
– Если я тебе больше не нужен, то я ухожу. Меня ждет сестра. На случай, если я тебе понадоблюсь, у тебя есть ее телефон.
Крис кивнул головой.
– Прекрасно, Фрэнк.
Он поднял трубку одного из телефонов, громко зазвонившего в этот момент.
– Кристиансен слушает. Добрый вечер, сэр.
Закрыв рукой микрофон, он сказал Фрэнку:
– Звонит лорд Бивербрук из Черкли. Прошу прощения, Фрэнк.
Фрэнк забрал шляпу из своего кабинета и, проходя через отдел новостей, как всегда, на минуту задержался. Шум и суета там сейчас достигли своего апогея: наступило время запуска первого тиража понедельничного номера газеты. Разлитое в воздухе ощущение причастности ко всем событиям, запах непросохшей типографской краски от свежих оттисков, как обычно, вызвали у Фрэнка прилив волнения, теплой волной разлившегося по его жилам. Став с годами известным и удачливым романистом, Фрэнк не мог расстаться с журналистикой. Это было бы все равно, как прекратить дышать. Журналистика была у него в крови, и он не знал ничего в мире лучшего, нежели редакция ежедневной газеты в этот час, перед самым запуском гигантских ротационных машин. Здесь ощущался пульс, биение сердца мира.
Фрэнк остановился около телеграфного аппарата агентства „Рейтер” и с живым интересом просмотрел выдаваемые им сообщения. Новости были зловещими и предвещали скорое начало войны. Подошедший рассыльный оторвал ленту с последними известиями „Рейтер” и ушел прочь. Фрэнк взглянул на новое сообщение, выползавшее из аппарата и приковавшее его внимание. Он долго стоял неподвижно, оправляясь от настигшего его удара и не веря своим глазам. Потом он заставил себя перейти к аппарату „Ассошиэйтед пресс”, а потом – к аппарату „Юнайтед пресс”. Все телеграфные агентства передавали одинаковые сообщения. Фрэнк помрачнел: ошибки не было. Он сорвал ленту с аппарата „Юнайтед пресс” и, подойдя к помощнику редактора, попросил у него разрешения забрать ее с собой. Тот согласился. Сунув сообщение в карман, с разбитым сердцем Фрэнк в оцепенении вышел из отдела новостей. Секунду спустя он остановил такси на улице. Хотя стояла теплая августовская погода, Фрэнк весь дрожал, и руки его тряслись, когда он закуривал сигарету. „Боже, дай мне силы, чтобы сделать то, что мне предстоит!” – подумал он.
Уинстон был в Лондоне по делам, и он, как всегда, остановился у Эммы. Когда дворецкий проводил Фрэнка в гостиную, они вдвоем сидели там за послеобеденным кофе. Лицо Эммы просветлело при виде брата, когда она поднялась ему навстречу.
– Мы уже почти отчаялись увидеть тебя сегодня, – воскликнула Эмма, обнимая Фрэнка.
– Прошу прощения за опоздание, – пробормотал он.
– Позволь предложить тебе выпить. Что тебе налить, Фрэнк?
– Бренди, пожалуйста, Эмма. – Поворачиваясь к Уинстону, Фрэнк спросил:
– Ты надолго приехал?
– На несколько дней. Хочешь позавтракать со мной завтра?
– Да.
Эмма вручила Фрэнку его бренди и опустилась в кресло напротив. Она внимательно посмотрела на брата и нахмурилась.
– Ты сегодня ужасно бледен, Фрэнк, дорогой. Ты не заболел?
– Нет, я просто устал.
Он осушил свой бокал и встал.
– Не будешь возражать, если я налью себе еще. Сегодня мне это необходимо.
– Конечно, нет.
Эмма, насмешливо подняв бровь, подмигнула Уинстону. Тот обратил внимание на усталый вид брата и заметил:
– Ты уверен, что не болен, Фрэнк? Эмма совершенно права – ты не в себе.
Фрэнк обернулся и попытался улыбнуться.
– Думаю, что это положение в мире так подействовало на меня, – пробормотал он, возвращаясь в свое кресло. – Нацисты готовятся напасть на Польшу, мы все в этом убеждены.
Эмма и Уинстон засыпали его вопросами, и Фрэнк машинально отвечал им, стараясь говорить нормальным голосом. Эмма внимательно выслушала брата, а затем обратилась к Уинстону:
– Я думаю, что нам следует начинать уже сейчас думать о нашем многочисленном персонале. Наши предприятия будут сильно истощены, когда мужчин призовут в армию.
У Эммы перехватило дыхание и, подняв руку, она стала нервно перебирать жемчужины своего ожерелья.
– О, Боже! А что будет с нашими мальчиками! Кит и Робин тоже должны будут идти в армию. И Рэндольф, Уинстон, он тоже подходит по возрасту.
– Да. На самом деле, он желает пойти на флот, и немедленно.
Уинстон твердо сжал губы.
– Он так решил, и я не в силах удержать его.
Эмма с тревогой взглянула на брата, который души не чаял в своем единственном сыне.
– Я знаю, что Рэндольф такой же упрямый, как и мои сыновья. Они не собираются к нам прислушиваться. Думаю, что здесь ничего не поделаешь. Так или иначе, они обязательно получат свои повестки. Хорошо, по крайней мере, что твой Саймон еще слишком молод для призыва, – обратилась она к Фрэнку.
– Минутку, – сказал, поднимаясь, Фрэнк. Он налил большой бокал бренди и протянул его Эмме.
– Лучше выпей это, думаю, тебе это понадобится.
Эмма удивленно взглянула на него.
– Что такое ты говоришь? – нахмурилась она. – Ты же знаешь, что я не люблю бренди, оно вызывает у меня сердцебиение.
– Пожалуйста, выпей, – тихо сказал Фрэнк.
Эмма поднесла бокал к губам и залпом выпила бренди, сморщившись от отвращения. Она поставила бокал на сервировочный столик перед собой и сосредоточила внимание на Фрэнке, еще раз отметив про себя его необычную бледность. Заметив тревожное выражение, столь явно читавшееся на его подвижном лице, Эмма тоже встревожилась. Ощущение надвигающейся страшной беды охватило ее, и она крепко сцепила свои руки, лежавшие на коленях.
– Произошло что-то ужасное, да, Фрэнк?
У Фрэнка пересохло во рту и сразу охрипшим голосом он произнес:
– Я получил дурное известие, только что, перед самым уходом из редакции.
Несмотря на все старания сохранить железное самообладание, его голос предательски дрогнул.
– Фрэнк, дорогой, что случилось? – спросила Эмма, переполненная дурными предчувствиями.
– Что-нибудь с газетой? – в свою очередь быстро спросил Уинстон.
– Нет, – севшим от волнения голосом ответил Фрэнк. – Это касается… Пола.
– Пола? Ты получил плохие вести относительно Пола? Что с ним случилось? – потребовала ответа Эмма.
– Я просто не знаю, как тебе это сказать, Эмма… – Фрэнк помолчал и после минутной напряженной паузы, запинающимся голосом выговорил, наконец: – Он, он…. он – скончался.
Эмма ошеломленно, не веря своим ушам, уставилась на брата, в замешательстве тряся головой.
– Что ты сказал? – спросила она, будучи не в состоянии понять его слова. – Я не могу понять тебя. Я только что получила от него письмо, буквально вчера. Что такое ты говоришь!
Фрэнк опустился на колени к ее ногам и, печально глядя на Эмму, взял ее руки в свои. Как можно мягче он произнес:
– Пол умер, Эмма. Об этом пришло сообщение по телеграфу как раз в тот момент, когда я собирался ехать сюда.
– Пол! – не веря ему, прошептала Эмма. На ее лице читалось ошеломление пополам с ужасом. Дрожащим голосом она вскричала:
– Ты уверен, что нет ошибки? Это должна быть ошибка!
Фрэнк отрицательно покачал головой.
– Все информационные агентства передают одно и то же сообщение. Я проверял.
– О Боже! – прошептала Эмма, холодея от ужаса.
Уинстон, побледнев как привидение, спросил:
– Как Пол умер, Фрэнк?
Фрэнк неотрывно смотрел на Эмму, и бледность залила его лицо, пока он искал и не находил подходящие слова, чтобы смягчить удар. Но он почувствовал, что не в силах говорить.
Эмма сжала его руку, и пальцы впились в него.
– Что Пол?.. Это его раны, да? Они оказались намного серьезнее, чем он мне сообщил? – чуть слышно спросила она.
– Да, это так. Я думаю, что он был ранен гораздо тяжелее, чем разрешил сказать тебе…
Звук дверного звонка заставил их вздрогнуть. Эмма широко раскрытыми от испуга глазами посмотрела на Уинстона. Тот кивнул и рывком поднялся из кресла. Выходя из гостиной, он молил Бога, чтобы это не оказалась пресса, пришедшая получать интервью. К своему облегчению, он услышал голос дворецкого, доложившего о приходе Генри Россистера, делового партнера Пола и совладельца частного коммерческого банка, ведущего все его дела в Англии и значительную часть дел Эммы. Лицо Генри было таким же печальным, как и у Уинстона, когда он пожал ему руку и спросил:
– Она уже знает?
Уинстон молча склонил голову.
– Как она встретила эту весть?
– Она ошеломлена. Кажется, до нее еще не совсем дошло то, что произошло. Когда она полностью осознает случившееся, ее реакция будет ужасна. Я просто боюсь подумать об этом.
Генри понимающе кивнул.
– Да, они были так близки. Какая трагедия! Как Эмма узнала обо всем?
Уинстон быстро рассказал, как это произошло, и двинулся в сторону гостиной.
– Нам лучше зайти, Генри. Эмма нуждается в нас.
Генри вошел в гостиную и сел рядом с Эммой.
– Мне очень жаль, дорогая, поверьте. Я приехал сразу, как только смог. Сразу же, как узнал о несчастье.
Эмма с трудом проглотила слюну и провела рукой по трясущейся голове.
– Кто-нибудь из Сиднея связался с вами, Генри?
– Да, Мэл Гаррисон. Он весь день пытался разыскать меня. К сожалению, я был за городом.
– Почему он не попытался дозвониться мне? – печально спросила Эмма.
– Он хотел, чтобы я сообщил об этом вам лично, Эмма. Он не желал, чтобы вы были одна в такой момент…
– Когда умер Пол? – перебила его Эмма, сердце ее болезненно сжалось.
– Его тело обнаружили в воскресенье ночью, то есть ранним утром в понедельник по нашему времени. Мэл стал звонить мне тотчас же, как прибыл в дом. Он понял, что не сможет утаить это от прессы, так как полиция должна была…
– Полиция!? – удивленно воскликнула Эмма. – Что вы этим хотите сказать? При чем здесь полиция?
Генри смущенно посмотрел на Фрэнка. Они обменялись встревоженными взглядами и промолчали. Фрэнку не хотелось говорить Эмме правду, но он не находил подходящих слов. Решив, что надо сразу покончить с этим, он тихо произнес:
– Пол покончил с собой, Эмма.
– О, Боже! Нет, это неправда! Я не верю тебе. Пол не мог так поступить. Никогда! – вскричала Эмма.
– Боюсь, что это правда, – сказал Фрэнк и обнял сестру за плечи. Эмма мотала головой из стороны в сторону, все еще отказываясь верить тому, что произошло. Она съежилась в кресле.
– Как он?..
Она замолчала, будучи не в силах выговорить то, что хотела спросить.
Фрэнк сквозь сжатые зубы проговорил:
– Он застрелился.
Но не смог заставить себя сказать ей, что Пол выстрелил себе в сердце.
– Нет, – пронзительно вскричала Эмма, теряя контроль над собой. – Это неправда! – прошептала она. Слезы душили ее, она судорожно сжимала руки, не отрывая горестного взгляда от Генри.
Он печально кивнул головой.
– Это правда, Эмма.
– Нет, нет! – все громче вскрикивала она. – О Боже! Пол! Пол! Мой дорогой, зачем?
Голос ее пресекся и слезы хлынули из глаз. Она оттолкнула Фрэнка и встала посреди комнаты, раскинув руки, как будто ища Пола, чтобы обнять его и прижать к груди. Фрэнк подскочил к ней и, взяв за руку, увлек ее обратно к дивану.
– Сядь, Эмма, ну, пожалуйста, моя дорогая.
Уинстон тоже немедленно поднялся с места и прошел через комнату, тоскливо думая о том, где Эмме взять силы, чтобы пережить эту ужасную трагедию. Он налил бокал бренди и подал его сестре.
– Выпей это, наша Эмма. Выпей, любимая. Мы здесь, с тобой.
Эмма приняла у него бокал двумя дрожащими руками и торопливо залпом выпила бренди.
– Я должна знать все. Пожалуйста, Фрэнк, ты должен мне рассказать, я, наконец, должна узнать правду. Иначе я просто сойду с ума.
Фрэнк встревожился.
– У меня с собой есть сообщение „Юнайтед Пресс”, Эмма, но я не уверен, следует ли…
– Да, следует. Ты должен, я умоляю тебя.
– Мне кажется, что лучше сообщить Эмме все факты, Фрэнк, – вмешался Уинстон, стараясь казаться спокойным. – Она не успокоится, пока не будет все знать до мельчайших подробностей. Как не больно это слышать, ты должен ей рассказать все.
Фрэнк кивнул, достал из кармана лист бумаги и принялся медленно, печальным голосом читать:
„Пол Макгилл, один из самых известных австралийских промышленников поздним вечером в воскресенье был найден застрелившимся в своем доме в Сиднее. М-р Макгилл, которому было пятьдесят девять лет, четыре месяца назад попал в автомобильную катастрофу, после чего был парализован ниже пояса. После выписки из госпиталя м-р Макгилл был прикован к инвалидной коляске. Врачи убеждены, что он покончил с собой в приступе острой депрессии, безусловно вызванной его состоянием. Никакой предсмертной записки не было найдено. М-р Макгилл, проживавший последние семнадцать лет преимущественно в Лондоне, был единственным сыном Брюса Макгилла и внуком Эндрю Макгилла, основателя одной из самых богатых и могущественных династий в Австралии. Шотландский моряк капитан Эндрю Макгилл основал в 1852 году в Кунэмбле семейную овцеводческую ферму „Данун", ставшую крупнейшей и самой процветающей в Новом Южном Уэлсе, и которую после смерти своего отца в 1919 году унаследовал Пол Макгилл. М-р Макгилл, считавшийся одним из богатейших людей мира, был председателем правлений многих крупных австралийских компаний, включая овцеводческую компанию „Макгилл Корпорэйшн", „Макгилл энд Смитсон риал эстейт", „Макгилл майнинг корпорейшн", „Макгилл Коул компани"[13]. Он также являлся председателем правления нефтяной компании „Сайтекс ойл корпорейшн оф Америка" со штаб-квартирой в Техасе, США, председателем и исполнительным директором компании „Макгилл – Мэрриотт мэритайм", владеющей одним из крупнейших в мире танкерным флотом.
Фрэнк сделал паузу.
– Здесь еще много о бизнесе Пола, его военных заслугах, о его образовании. Ты хочешь все это выслушать, Эмма?
– Нет, – прошептала она и с несчастным видом обратилась к Генри.
– Почему он не сказал мне о том, что парализован? О своем лице. Я бы немедленно поехала к нему. Он должен был все мне рассказать, Генри.
Слезы, собираясь в уголках ее глаз, медленно катились по щекам.
– Неужели он думал, что его состояние имело для меня какое-то значение? Я обязана была быть рядом с ним!
Эмма разрыдалась.
– Я же любила его.
Сочувствующим тоном Генри произнес:
– Мэл уговаривал его послать за вами, но вы же знаете, каким гордым и упрямым мог быть Пол. Он был неумолим. Мэл говорит, что Пол не хотел, чтобы вы видели его в таком состоянии и даже знали о том, как он серьезно пострадал в аварии. Он не желал быть вам обузой.
Эмма лишилась дара речи. „Не быть для меня обузой! – подумала она. – Но я же любила его больше жизни. О, Пол, как ты мог держать меня вдали от себя именно тогда, когда ты больше всего нуждался во мне”.
Эмме показалось, что весь мир замер вокруг нее. В комнате стояла тишина, и лишь слабое тиканье часов доносилось с полки над камином. Она взглянула вниз на огромный фамильный изумруд Макгиллов, сиявший у нее на пальце рядом с обручальным кольцом, подаренный ей Полом, когда родилась Дэзи. Стекавшие со щек слезы капали ей на руки, заливали кольца. Ей вспомнились слова Пола, сказанные им в тот день. „Только смерть разлучит нас”, – сказал он тогда. Сердце дрогнуло и тяжело повернулось у нее в груди. Эмма подняла голову и поглядела вокруг, испытывая страшную боль и странное оцепенение во всем теле. Ей показалось, что она тоже парализована и никогда не сможет пошевелиться. Боль нарастала, и она с ужасом ясно поняла, что ей больше никогда не избавиться от этой боли. „Я не смогу жить без него, – подумала Эмма. – В нем была вся моя жизнь. Больше у меня ничего не осталось – только бесконечные пустые годы впереди до самой смерти”.
Фрэнк и Уинстон были бессильны облегчить ее страдания. Не в силах более спокойно смотреть на мучения сестры, Уинстон позвонил по телефону врачу, который приехал через пятнадцать минут. Он дал Эмме успокоительные таблетки и с помощью экономки уложил ее в постель. Но рыдания продолжали сотрясать ее еще долгие два часа, пока, наконец, не подействовали лекарства. Оба ее брата, врач и Генри Россистер оставались с нею, пока Эмма не забылась в наркотическом сне. Когда они выходили из ее «спальни, Уинстон сказал:
– Ее страдания еще только начинаются.
Эта трагедия была не первой в жизни Эммы. Несчастья заставляли ее сгибаться под их тяжестью, но никогда не ставили ее на колени. Однако смерть Пола подкосила ее одним ударом.
Все ее дети, кроме Эдвины, собрались в доме, чтобы побыть с нею. Они все любили и уважали Пола, были расстроены и угнетены его смертью, особенно Дэзи. Каждый из них по-своему старался успокоить мать и облегчить ее горе, но все их усилия были тщетными.
Немедленно приехала жена Фрэнка, Натали, и жена Уинстона, Шарлотта, с его сыном, Рэндольфом, прибыли из Лидса в Лондон вместе с Блэки и его сыном Брайаном в сопровождении Дэвида Каллински с сыновьями Ронни и Марком. Никому из них не удалось пробиться к сознанию и, пробыв недолго в ее спальне, они с обеспокоенными лицами собрались все в библиотеке.
Блэки попытался развеять их тревогу за Эмму.
– Даже самое стойкое сердце может дать трещину, вы это знаете, но по-настоящему сильные сердца рано или поздно заживают. Я в любой момент готов поставить на Эмму: она из твердой породы и вынесет это. Мне кажется хорошо, что она дает своему горю выход наружу. Уверен, что она справится.
Он отвечал за свои слова – уж он-то хорошо знал, из какого твердого материала вылеплена его давняя подруга.
Шли дни, но Эмма продолжала находиться в прострации она была близка к сумасшествию. Она настолько ослабла, что Уинстон стал уже подумывать о том, чтобы поместить ее в клинику. Ночные часы были особенно мучительными для Эммы. Она неподвижно лежала в постели, неотрывно глядя как слепая прямо перед собой в одну точку, несчастная и лишенная надежды, отрешенно наблюдая, как постепенно светлеет за окнами, и ожидая наступления нового бесконечного в своей пустоте дня. Но ее живой и деятельный мозг переполняли беспокойные, сталкивающиеся друг с другом мысли. Эмма спрашивала себя, как могло случиться, что за все эти годы она не сумела убедить его в силе и глубине своей любви к нему? Она корила себя за то, что не поехала в Австралию сразу же после аварии, будучи уверенной, что сумела бы помешать ему взять в руки это злосчастное ружье. Если бы она не послушалась его, то сохранила бы ему жизнь! Сознание тяжести своей вины было невыносимо и только усугубляло ее горе и отчаяние.
Генри Россистер рассказал ей о безнадежном диагнозе, поставленном Полу врачами, и постепенно она стала сознавать, что самоубийство должно было показаться единственным выходом из его ужасного положения для такого мужественного и сильного человека, как он. Временами Эмме казалось, что Пол предал ее, что он изменил ей, но большей частью ей удавалось подавить чувства жалости к себе, беспомощности и странного гнева, охватывавшего ее. Ей была непереносима также мысль о том, что Пол не написал ей. Она не могла поверить тому, что он застрелился, не сказав ей прощального слова, и каждый день она ожидала прощального письма от Пола, которого все не было.
Уинстон, принявший на себя заботы по дому и руководство универмагом в Найтсбридже, решил задержать дома Дэзи и не отпускать ее в школу после того, как разъехались остальные члены семьи. Лишь Дэзи удавалось иногда достучаться до сознания Эммы и хотя бы немного облегчить ее страдания. Младшая среди детей Эммы, Дэзи, была удивительно разумной и зрелой для своих четырнадцати лет. Несмотря на острую боль от собственной утраты, которую она стойко переносила, ей своими неустанными заботами удалось добиться заметного улучшения в состоянии матери. Она заставляла Эмму хотя бы немного есть каждый день и помогала ей постепенно научиться сдерживать потоки слез, которыми та заливалась. Порой Эмма пристально смотрела на Дэзи, и лицо ее дочери было так похоже на Пола, что она крепко обнимала ее и, снова обливаясь слезами, принималась звать мужа. Дэзи утирала слезы матери и утешала ее, качая на руках, будто это она была матерью, а Эмма – ее дочерью.
Однажды вечером, после подобного припадка, Дэзи нежно успокоила мать, и та, впервые за все это время, заснула без снотворного крепким и глубоким сном. Проснувшись через несколько часов, Эмма почувствовала себя отдохнувшей и даже слегка успокоенной. Она тут же заметила Дэзи, дремавшую, свернувшись калачиком на канапе, и впервые сумела задуматься о своей дочери. С внезапной ясностью она поняла, что она взваливает ношу своего горя на плечи дочери, в то время как ее дитя само нуждается в ее любви и поддержке. Чудовищным усилием воли Эмма заставила себя сбросить оцепенение, в котором она пребывала все это время, и ощутила, как часть ее былой замечательной силы начала возвращаться в ее измученное тело. Эмма без посторонней помощи поднялась с постели и медленно, с трудом передвигая дрожащие непослушные ноги, направилась к канапе. Дэзи сразу проснулась и, увидев склонившуюся над ней мать, мягко взяла ее за руку и встревоженно глядя на нее, спросила: