Страница:
– Дэвид! Виктор! Идите познакомьтесь с нашей гостьей. Почетной гостьей, ведь она сегодня вызволила вашего отца из беды самым чудесным образом. Замечательная девушка, – сообщила Джанесса, шумно закрывая кастрюлю крышкой. Она вытерла руки кухонным полотенцем и поспешила к своим сыновьям. Затем энергично провела их в комнату. – Ну же, мальчики, это Эмма Харт. Миссис Харт. – Она подвела их к Эмме, сияя от радости. – Это Дэвид, – сказала она, представляя юношу повыше. – А это Виктор.
Каллински-младшие поздоровались с Эммой за руку и поблагодарили ее за то, что она пришла на выручку отцу. Затем они прошли в другой конец кухни и сели рядышком на диван.
Глаза Дэвида сузились, когда он заметил выступивший на щеке отца сине-черный кровоподтек, сама же щека отекла и распухла. Он тихо и почтительно обратился к Абрахаму:
– Что случилось, отец? – Но в глазах юноши зажегся недобрый свет, и он изо всех сил старался сдержать нарастающий гнев. Он знал, что это опять было делом рук ярых антисемитов.
Тот не спеша рассказал о случившемся, не упуская ни малейшей детали и с жаром превознося отважный поступок Эммы. Пока он говорил, Эмма с растущим интересом смотрела на юношей, сравнивая их.
Дэвид и Виктор Каллински были совершенно непохожи друг на друга, как неродные. Дэвид, старший, которому уже исполнилось девятнадцать, был высок, как и его мать, и хорошо сложен. Джанесса одарила его своими красивыми синими глазами, но синева его глаз была темнее и глубже. Овал и черты его красивого открытого лица говорили о славянском происхождении его матери. От отца он унаследовал шапку черных волнистых волос и его легкость в общении, но, в сущности, Дэвид Каллински был даже более общительным, живым и энергичным, чем Абрахам. Дэвид был и инициатором, и исполнителем, честолюбивым, умным и заводным. Если в его быстрых синих глазах и был легкий отблеск цинизма, о нем заставляло забыть добродушие его широкой улыбки и дружеская манера поведения. Дэвид был умен, обладал интуицией и всей душой своей, всем сердцем стремился к единственной цели – добиться успеха. И, прекрасно зная истинную суть человеческой натуры, он жил, руководствуясь лишь одним-единственным правилом: выживает достойнейший. Но он стремился не просто выжить, а обрести богатство и жить на широкую ногу.
Шестнадцатилетний Виктор был небольшого роста, как цыпленок, хрупкий, и этим он немного походил на своего отца. У него были, как у матери, прямые блестящие черные волосы, но в остальном он не был похож ни на кого из своих родителей. Его большие карие глаза смотрели ласково, а лицо его было спокойным и добрым, не очень выразительным, но миловидным. Его спокойное лицо, как зеркало, отражало его внутренний мир: Виктор Каллински был тихим отзывчивым мальчиком. Лишь одним его характер походил на характер отца: Виктор, как и Абрахам, был необычайна терпелив и прекрасно понимал бренность человеческого бытия, это понимание было зрелым и тем более удивительным для такого молодого человека. Он был мыслителем и мечтателем, в его груди была душа поэта. Лучше всего Виктор чувствовал себя, когда в одиночестве читал книги, или рассматривал в музее великие полотна, или слушал музыку Малера и Бетховена. Он был по природе замкнутым и даже робким и не без труда вступал в разговор, а особенно с людьми незнакомыми. Виктор украдкой смотрел на Эмму из-под длинных черных ресниц, и на губах его играла мягкая улыбка. Он думал о том, какая сострадательная, должно быть, эта девушка, и о том, что ее сегодняшний поступок лишь укрепил его святую веру в то, что суть человечества – доброта. Как и его отец, Виктор был начисто лишен горечи и желчности.
Дэвид, более смелый и самоуверенный из братьев, первым заговорил с Эммой:
– Вы проявили недюжинную храбрость, вступившись за моего отца и отогнав тех парней. Хотя вы и не еврейка, да? – заметил он с присущей ему прямолинейностью. Он быстро окинул ее с головы до пят проницательным взглядом своих синих глаз и был потрясен тем, как кротко она сидела на стуле, покорно сложив руки на коленях.
– Нет, я не еврейка, – ответила Эмма. – Но я не вижу никакой разницы. Я бы помогла любому, попавшему в беду И уж конечно, тому, на кого набросились, как на вашего отца.
Дэвид кивнул.
– Однако немногие бы так поступили, – кратко заметил он, гадая, почему же такая изящная девушка оказалась в этих местах. Он хотел уже спросить, когда его мать позвала Эмму:
– Миссис Харт, пойдите вымойте руки, потом умоются мальчики, и мы будем ужинать. Скоро сядет солнце. – Джанесса прошла к столу и поставила еще один стул для Эммы. Она не отходила от него, пока Эмма, а потом и юноши не закончили умываться.
Все вместе они встали вокруг большого, превосходно накрытого стола, – семья Каллински и Эмма.
– Сначала мама освятит свечи, – прошептал Дэвид. Эмма стояла не шелохнувшись и внимательно смотрела и слушала, внимая всему происходящему. Джанесса зажгла две белые свечи и тихо произнесла над ними молитву на незнакомом языке, совершенно непонятном для Эммы. Затем они сели за стол, Дэвид учтиво подвинул стул для Эммы, а Виктор для матери. Заметив, что вся семья склонила головы, Эмма последовала их примеру. Краем глаза она видела, как Абрахам освятил красное вино в маленькой чашке, вновь произнеся молитву на том диковинном иностранном языке. Девушка не знала, что это был иврит. Старший Каллински отхлебнул глоток вина и прочел молитву над халой, которую Эмма сама же спасла на улице.
– Отец прочел молитву, и теперь, преломив хлеб, мы можем поесть, – опять пояснил ей Дэвид. Глава семьи преломил хлеб и пустил его по кругу, а Джанесса поставила на стол дымящиеся чашки с супом, пахнувшим необычайно вкусно. И трапеза началась.
Пока все ужинали, Эмма прониклась гармонией и безмерной любовью, царившей в этой семье. Девушка отдыхала душой, ведь вся обстановка была такой теплой и благожелательной, и Эмма чувствовала себя так свободно и была окружена такой заботой и добрым вниманием, что ее переполнила благодарность и горло перехватило от нахлынувших чувств. Одна мысль не давала ей покоя: „Почему же евреев ненавидят? Ведь они такие чуткие и кроткие люди, и добрые, и деликатные. Это неслыханно, как к ним относятся!” И эти чувства Эмме Харт предстояло пронести через всю жизнь, стойко защищая своих друзей-евреев, то и дело возмущаясь и скорбя от крайних проявлений неприкрытого расизма, как язва, поразившего Лидс на долгие годы.
Жареная курица, как и суп, была безупречно приготовлена и изумительно вкусна. И Эмма впервые с тех пор, как уехала из Фарли, почувствовала, что наелась и даже переела. Девушка вдруг поняла, что ела очень мало всю эту неделю, что жила в Лидсе. Она решила исправить это, поскольку понимала, что должна поддерживать свои силы.
За столом много говорили о самых разнообразных вещах, пленивших Эмму. Больше всего рассказывали говорливый Дэвид и его чуть менее словоохотливый отец. Изредка Джанесса тихо роняла несколько слов и кивала Эмме в знак согласия или отрицательно качала головой и все время мягко улыбалась, радуясь тому, что рядом с ней, дома, все любимые ею люди, наслаждаясь той ощутимой любовью, что разлилась вокруг нее, и праздничным настроением семейного ужина. Виктор едва вымолвил и слово, но он иногда улыбался Эмме, и его карие глаза глядели ласково, дружелюбно и застенчиво.
Чуть позже, подавая на стол медовые лепешки и чай, Джанесса обратилась к Эмме, подмигивая своими синими глазами:
– Надеюсь, вам понравилась наша еврейская еда, ведь правда, Эмма Харт?
В глазах Эммы тоже так и плясали огоньки.
– Да-да, очень, миссис Каллински. Было очень вкусно. И, пожалуйста, зовите меня просто Эммой.
Все согласно кивнули и улыбнулись ей в ответ.
– Почтем за честь, – сказал Абрахам, как всегда, степенно и учтиво.
Когда они пили чай, Дэвид краем глаза наблюдал за Эммой, сидевшей рядом с ним. Как и все остальные, он заметил благородную осанку и хорошие манеры Эммы, а также и то, что ее платье, хоть и хлопчатобумажное, было прекрасно сшито. Юноша сгорал от любопытства. Наконец он спросил:
– Я не хочу показаться излишне любопытным или невоспитанным, но скажите, что же вы все-таки делали сегодня днем на Норт-стрит? Слава богу, что вы там оказались. Но все же это не самый подходящий район для прогулок.
В ответ на проницательный взгляд Дэвида Эмма одарила его светом своих сверкающих глаз.
– Я искала работу, – негромко сказала она. Воцарилась полнейшая тишина, и четыре пары глаз уставились на Эмму. Молчание нарушила Джанесса:
– Такая девушка, как вы?! Искала работу в том ужасном районе! – Она задохнулась, как громом пораженная.
– Да, – тихо подтвердила Эмма. Поскольку все они в изумлении не сводили с нее глаз, она сочла необходимым объясниться и принялась рассказывать ту же самую историю, что выдумала для Рози и повторила госпоже Дэниел. Эмма завершила свой рассказ словами: – И за прошедшую неделю я побывала во всех галантерейных магазинах Лидса. Я искала место продавщицы, но безуспешно. И потому сегодня я решила попытать счастья на Норт-стрит в швейных мастерских. Но и там я ничего не нашла. Я как раз вышла от Коэна и направлялась домой, когда увидела, что мальчишки нападают на мистера Каллински.
Три пары глаз семьи Каллински тотчас оторвались от Эммы и воззрились на Абрахама, и снова именно Джанесса сказала:
– Абрахам! Абрахам! Ты должен что-нибудь сделать для Эммы.
– Конечно, должен и сделаю, – ответил тот, широко улыбаясь Эмме, сидящей рядом с ним. Он похлопал ее по руке: – Вам не нужно больше утруждать себя поиском работы. Приходите в понедельник утром, ровно в восемь часов, в мою швейную мастерскую, и я дам вам работу, Эмма. Уверен, мы сможем подыскать что-нибудь подходящее. – Он взглянул на Дэвида. – Разве ты не согласен, сын?
– Согласен, отец. Для начала Эмма может поработать метальщицей петель. Это не так уж трудно, – ответил тот.
Эмма так удивилась, что почти лишилась дара речи, но быстро обрела его вновь:
– Ах, благодарю вас, мистер Каллински! Это было бы чудесно! – Она внимательно на него посмотрела. – Я быстро научусь и буду усердно работать. – Девушка помедлила и покачала головой. – Я и не знала, что у вас есть швейная мастерская.
Абрахам хохотнул:
– Откуда ж вы могли узнать? Как бы то ни было, а она стоит на улице Рокингем, около Кэмп-роуд. Дэвид напишет вам точный адрес. Это не очень большая мастерская. У нас работает около двадцати человек. Но мы неплохо преуспеваем, раскраивая.
– Что значит „раскраивая”? – спросила Эмма, сбитая с толку этим выражением и, как всегда, стремясь выяснить все непонятное.
Абрахам добродушно улыбнулся:
– Ну да, конечно, вам незнакомо это слово, поскольку вы не знаете портняжного ремесла. Это означает, что мы, как и большинство еврейских швейных мастерских в Лидсе, выполняем работу для крупных торговцев мужской одеждой, таких как Бэрран и другие. Мы сторонние подрядчики.
– Понятно, – откликнулась Эмма. – Вы шьете костюмы для крупных торговцев, а они уже продают их. Я правильно поняла?
– Не совсем, но пусть объяснит Дэвид. Он один из тех в этой семье, кто живет и дышит, ест и спит с мыслями о портновском ремесле.
Дэвид заразительно засмеялся:
– Это не совсем верно, папа. – Он откинулся на спинку стула, вполоборота повернувшись к Эмме. – Мы не шьем костюмы целиком. Мы раскраиваем и сдаем определенную часть костюма, положим, рукава, или борта пиджака, или лацканы, или спинки пиджака, а иногда и брюки. Мы кроим и шьем все, что только ни закажут нам на данную неделю большие фабрики.
Эмма, как всегда живо, поинтересовалась:
– Но почему так? Мне кажется, это странный метод. Разве не проще сшить костюм целиком в одной мастерской?
Дэвид ухмыльнулся:
– Нет, этот метод довольно необычен, но он не усложняет дела, потому что все очень хорошо организовано. К тому же так дешевле и быстрее. Используя этот метод, крупные производители могут изготавливать гораздо больше костюмов. Они на своих фабриках просто собирают из разрозненных частей единое целое. Эта идея была разработана маленьким портным-евреем по имени Герман Фрэнд. Она произвела переворот в легкой промышленности и способствовала тому, что Лидс стали отмечать на картах как крупнейший в мире центр по производству готового платья. И эта отрасль расширяется с каждым годом. – Его глаза заблестели от возбуждения. – Я утверждаю, Эмма, что портновское ремесло однажды сделает Лидс еще более известным и безмерно богатым. Это действительно так, и я собираюсь участвовать во всем этом.
– Вот такие у него мысли, у этого сына моего, – удивленно произнес Абрахам, с недоверием качая головой.
Эмма очень заинтересовалась, как всегда при упоминании о деньгах и новых идеях.
– А этот человек, Герман Фрэнд, где он почерпнул эту идею? Расскажите мне еще о нем, Дэвид.
– Кто знает, что натолкнуло его на эту мысль? – произнес он, пожав плечами. – Но это, несомненно, была идея, которая заработала. Так или иначе, а у Германа Фрэнда была своя маленькая мастерская, и он кроил и шил для фабрики Джона Бэррана, первого торговца готовым платьем, основавшего дело в Лидсе, как только Зингер изобрел швейную машинку. Это гиганты, и они, кстати, тоже неевреи. Фрэнд разработал систему разделения труда, когда работал на Бэррана. Он разделил пошив одного костюма на пять или шесть операций. Это сразу же снизило стоимость производства готовых изделий и, как я уже говорил, увеличило выпуск продукции. Это также означало, что Бэрран и другие крупные предприниматели, освоившие эту систему, могли теперь продавать костюмы по более низким ценам. Основным стал объем производства, и это сделало цену приемлемой для рабочего люда. Фрэнд стал наделять работой других евреев-владельцев мелких швейных мастерских, и эта идея обросла, как снежный ком.
Эмма заметила:
– Простая идея, но, как многие простые идеи, очень разумная.
Дэвид кивнул в знак согласия, немного ошеломленный этим выводом. Он еще больше удивился, когда Эмма продолжила:
– Как грошовый базар Маркса и Спенсера на рынке Лидса. Вот это действительно блестящая идея: разместить все товары в разных отделах, выставить их так, чтобы каждый мог их увидеть, рассмотреть и выбрать. И они установили такие низкие цены. Дэвид, разве вы не согласны, что все это очень умно?
– Конечно же! – Он улыбнулся. – Вы не знали, что Михаил Маркс тоже еврей-переселенец, приехавший из Польши? Он начинал с одного прилавка на рынке Лидса десять лет назад. Недавно он объединился с Томом Спенсером, и теперь они развернули грошовые базары по всему Лидсу, они уже проникают и в другие города. Однажды их сеть будет развернута по всей стране. Вот увидите!
Эмма не сводила глаз с Дэвида, рот ее был приоткрыт от изумления, и от волнения разрумянились ее бледные щеки. Ока оказалась права. Лидс – то самое место, где можно сколотить состояние. И она сказала:
– Я верю, что все возможно, если у человека есть хорошая идея и он готов упорно трудиться.
– Вы совершенно правы, Эмма, – отозвался Дэвид. Он начал рассказывать еще об одном человеке, преуспевшем в делах, и Эмма с интересом его выслушала.
Дэвид и Эмма могли бы проговорить всю ночь напролет, ведь они оба горели честолюбием и энергией и, что самое удивительное, обладали потрясающей прозорливостью, столь редкой в их юном возрасте. Они интуитивно почувствовали это и бессознательно потянулись друг к другу. Но в этот самый момент Абрахам взглянул на часы и сказал:
– Я думаю, вам, мальчики, пора проводить Эмму домой. Мне тоже очень приятно ее общество, но уже становится поздно, и мне не хотелось бы, чтоб вы ходили по улицам, когда закрываются все пивные. Полагаю, что это опасно.
– Да, мне нужно собираться, – согласилась Эмма и отодвинула свой стул. – Но сначала я должна помочь миссис Каллински убрать со стола и вымыть посуду.
– Нет-нет, это не обязательно, Эмма. Мой муж прав. Мальчики должны проводить вас домой немедленно. Дэвид, не забудь написать для Эммы адрес мастерской, а затем вам надо идти, – рассудила Джанесса.
Эмма поблагодарила Каллински-старших за гостеприимство и чудный ужин, а еще горячее за работу, столь необходимую ей, чтобы выжить. Она пообещала быть в мастерской в понедельник в восемь часов утра и аккуратно убрала бумажку с адресом в сумочку.
Они довольно долго шли к дому госпожи Дэниел, но Эмма чувствовала себя в безопасности, ведь рядом с ней шел молчаливый Виктор, а с другой стороны – говорливый Дэвид. Они не наткнулись ни на какую шайку, Эмма не заметила, как быстро пролетело время в разговорах с Дэвидом обо всем на свете, но больше всего о портновском ремесле. Молодые люди настояли на том, чтобы довести Эмму до самой двери дома госпожи Дэниел.
Дэвид и Виктор были хорошо освещены светом газового фонаря, стоящего чуть поодаль. Эмма переводила взгляд с серьезного Виктора на смеющегося Дэвида и думала: „Они такие разные, но оба такие искренние”. Девушка подала руку Виктору:
– Спасибо, что проводили меня до дома. До свидания, – попрощалась она.
Виктор крепко пожал ей руку:
– Спокойной ночи, Эмма. И спасибо за помощь отцу. Это было благое дело.
– Да-да, благое! – подхватил Дэвид, взяв девушку за руку. – Увидимся в понедельник, ранним солнечным утром. Спокойной ночи, Эмма!
Когда Эмма вставила ключ в замок, юноши развернулись и пошли домой. Но Дэвид вдруг остановился и опять подбежал к девушке.
– Мы одинаково думаем, Эмма. – Его голос уверенно звучал в тишине. – Я знаю, мы станем друзьями. Добрыми друзьями.
Эмма внимательно слушала его и верила ему. Она кивнула:
– Я тоже так думаю, Дэвид.
Он открыл для нее дверь и, когда она благополучно вошла в дом, легко сбежал по ступенькам и поспешил за Виктором, ожидавшем его на другом конце улицы.
Дэвид Каллински и не ведал тогда, что произнес самые что ни на есть пророческие слова. Он и Эмма действительно были похожи, ведь оба они горели желанием добиться успеха.
И в эту душную ночь в августе 1905 года началась дружба, которой суждено было продлиться более полувека. Они вместе и каждый по-своему будут карабкаться наверх, борясь с жестокой нуждой, сражаясь со всевозможными предрассудками, стараясь достичь большего и лучшего. Этим восхождением и своими достижениями они увлекут за собой весь город. Они оставят неизгладимый след в истории Лидса не только своими потрясающими успехами как короли коммерции, но и безграничной помощью другим. Именно Эмма Харт, Дэвид Каллински и еще горстка добросовестных, энергичных и мечтательных евреев и евреек породят величие этого города.
Глава 29
Каллински-младшие поздоровались с Эммой за руку и поблагодарили ее за то, что она пришла на выручку отцу. Затем они прошли в другой конец кухни и сели рядышком на диван.
Глаза Дэвида сузились, когда он заметил выступивший на щеке отца сине-черный кровоподтек, сама же щека отекла и распухла. Он тихо и почтительно обратился к Абрахаму:
– Что случилось, отец? – Но в глазах юноши зажегся недобрый свет, и он изо всех сил старался сдержать нарастающий гнев. Он знал, что это опять было делом рук ярых антисемитов.
Тот не спеша рассказал о случившемся, не упуская ни малейшей детали и с жаром превознося отважный поступок Эммы. Пока он говорил, Эмма с растущим интересом смотрела на юношей, сравнивая их.
Дэвид и Виктор Каллински были совершенно непохожи друг на друга, как неродные. Дэвид, старший, которому уже исполнилось девятнадцать, был высок, как и его мать, и хорошо сложен. Джанесса одарила его своими красивыми синими глазами, но синева его глаз была темнее и глубже. Овал и черты его красивого открытого лица говорили о славянском происхождении его матери. От отца он унаследовал шапку черных волнистых волос и его легкость в общении, но, в сущности, Дэвид Каллински был даже более общительным, живым и энергичным, чем Абрахам. Дэвид был и инициатором, и исполнителем, честолюбивым, умным и заводным. Если в его быстрых синих глазах и был легкий отблеск цинизма, о нем заставляло забыть добродушие его широкой улыбки и дружеская манера поведения. Дэвид был умен, обладал интуицией и всей душой своей, всем сердцем стремился к единственной цели – добиться успеха. И, прекрасно зная истинную суть человеческой натуры, он жил, руководствуясь лишь одним-единственным правилом: выживает достойнейший. Но он стремился не просто выжить, а обрести богатство и жить на широкую ногу.
Шестнадцатилетний Виктор был небольшого роста, как цыпленок, хрупкий, и этим он немного походил на своего отца. У него были, как у матери, прямые блестящие черные волосы, но в остальном он не был похож ни на кого из своих родителей. Его большие карие глаза смотрели ласково, а лицо его было спокойным и добрым, не очень выразительным, но миловидным. Его спокойное лицо, как зеркало, отражало его внутренний мир: Виктор Каллински был тихим отзывчивым мальчиком. Лишь одним его характер походил на характер отца: Виктор, как и Абрахам, был необычайна терпелив и прекрасно понимал бренность человеческого бытия, это понимание было зрелым и тем более удивительным для такого молодого человека. Он был мыслителем и мечтателем, в его груди была душа поэта. Лучше всего Виктор чувствовал себя, когда в одиночестве читал книги, или рассматривал в музее великие полотна, или слушал музыку Малера и Бетховена. Он был по природе замкнутым и даже робким и не без труда вступал в разговор, а особенно с людьми незнакомыми. Виктор украдкой смотрел на Эмму из-под длинных черных ресниц, и на губах его играла мягкая улыбка. Он думал о том, какая сострадательная, должно быть, эта девушка, и о том, что ее сегодняшний поступок лишь укрепил его святую веру в то, что суть человечества – доброта. Как и его отец, Виктор был начисто лишен горечи и желчности.
Дэвид, более смелый и самоуверенный из братьев, первым заговорил с Эммой:
– Вы проявили недюжинную храбрость, вступившись за моего отца и отогнав тех парней. Хотя вы и не еврейка, да? – заметил он с присущей ему прямолинейностью. Он быстро окинул ее с головы до пят проницательным взглядом своих синих глаз и был потрясен тем, как кротко она сидела на стуле, покорно сложив руки на коленях.
– Нет, я не еврейка, – ответила Эмма. – Но я не вижу никакой разницы. Я бы помогла любому, попавшему в беду И уж конечно, тому, на кого набросились, как на вашего отца.
Дэвид кивнул.
– Однако немногие бы так поступили, – кратко заметил он, гадая, почему же такая изящная девушка оказалась в этих местах. Он хотел уже спросить, когда его мать позвала Эмму:
– Миссис Харт, пойдите вымойте руки, потом умоются мальчики, и мы будем ужинать. Скоро сядет солнце. – Джанесса прошла к столу и поставила еще один стул для Эммы. Она не отходила от него, пока Эмма, а потом и юноши не закончили умываться.
Все вместе они встали вокруг большого, превосходно накрытого стола, – семья Каллински и Эмма.
– Сначала мама освятит свечи, – прошептал Дэвид. Эмма стояла не шелохнувшись и внимательно смотрела и слушала, внимая всему происходящему. Джанесса зажгла две белые свечи и тихо произнесла над ними молитву на незнакомом языке, совершенно непонятном для Эммы. Затем они сели за стол, Дэвид учтиво подвинул стул для Эммы, а Виктор для матери. Заметив, что вся семья склонила головы, Эмма последовала их примеру. Краем глаза она видела, как Абрахам освятил красное вино в маленькой чашке, вновь произнеся молитву на том диковинном иностранном языке. Девушка не знала, что это был иврит. Старший Каллински отхлебнул глоток вина и прочел молитву над халой, которую Эмма сама же спасла на улице.
– Отец прочел молитву, и теперь, преломив хлеб, мы можем поесть, – опять пояснил ей Дэвид. Глава семьи преломил хлеб и пустил его по кругу, а Джанесса поставила на стол дымящиеся чашки с супом, пахнувшим необычайно вкусно. И трапеза началась.
Пока все ужинали, Эмма прониклась гармонией и безмерной любовью, царившей в этой семье. Девушка отдыхала душой, ведь вся обстановка была такой теплой и благожелательной, и Эмма чувствовала себя так свободно и была окружена такой заботой и добрым вниманием, что ее переполнила благодарность и горло перехватило от нахлынувших чувств. Одна мысль не давала ей покоя: „Почему же евреев ненавидят? Ведь они такие чуткие и кроткие люди, и добрые, и деликатные. Это неслыханно, как к ним относятся!” И эти чувства Эмме Харт предстояло пронести через всю жизнь, стойко защищая своих друзей-евреев, то и дело возмущаясь и скорбя от крайних проявлений неприкрытого расизма, как язва, поразившего Лидс на долгие годы.
Жареная курица, как и суп, была безупречно приготовлена и изумительно вкусна. И Эмма впервые с тех пор, как уехала из Фарли, почувствовала, что наелась и даже переела. Девушка вдруг поняла, что ела очень мало всю эту неделю, что жила в Лидсе. Она решила исправить это, поскольку понимала, что должна поддерживать свои силы.
За столом много говорили о самых разнообразных вещах, пленивших Эмму. Больше всего рассказывали говорливый Дэвид и его чуть менее словоохотливый отец. Изредка Джанесса тихо роняла несколько слов и кивала Эмме в знак согласия или отрицательно качала головой и все время мягко улыбалась, радуясь тому, что рядом с ней, дома, все любимые ею люди, наслаждаясь той ощутимой любовью, что разлилась вокруг нее, и праздничным настроением семейного ужина. Виктор едва вымолвил и слово, но он иногда улыбался Эмме, и его карие глаза глядели ласково, дружелюбно и застенчиво.
Чуть позже, подавая на стол медовые лепешки и чай, Джанесса обратилась к Эмме, подмигивая своими синими глазами:
– Надеюсь, вам понравилась наша еврейская еда, ведь правда, Эмма Харт?
В глазах Эммы тоже так и плясали огоньки.
– Да-да, очень, миссис Каллински. Было очень вкусно. И, пожалуйста, зовите меня просто Эммой.
Все согласно кивнули и улыбнулись ей в ответ.
– Почтем за честь, – сказал Абрахам, как всегда, степенно и учтиво.
Когда они пили чай, Дэвид краем глаза наблюдал за Эммой, сидевшей рядом с ним. Как и все остальные, он заметил благородную осанку и хорошие манеры Эммы, а также и то, что ее платье, хоть и хлопчатобумажное, было прекрасно сшито. Юноша сгорал от любопытства. Наконец он спросил:
– Я не хочу показаться излишне любопытным или невоспитанным, но скажите, что же вы все-таки делали сегодня днем на Норт-стрит? Слава богу, что вы там оказались. Но все же это не самый подходящий район для прогулок.
В ответ на проницательный взгляд Дэвида Эмма одарила его светом своих сверкающих глаз.
– Я искала работу, – негромко сказала она. Воцарилась полнейшая тишина, и четыре пары глаз уставились на Эмму. Молчание нарушила Джанесса:
– Такая девушка, как вы?! Искала работу в том ужасном районе! – Она задохнулась, как громом пораженная.
– Да, – тихо подтвердила Эмма. Поскольку все они в изумлении не сводили с нее глаз, она сочла необходимым объясниться и принялась рассказывать ту же самую историю, что выдумала для Рози и повторила госпоже Дэниел. Эмма завершила свой рассказ словами: – И за прошедшую неделю я побывала во всех галантерейных магазинах Лидса. Я искала место продавщицы, но безуспешно. И потому сегодня я решила попытать счастья на Норт-стрит в швейных мастерских. Но и там я ничего не нашла. Я как раз вышла от Коэна и направлялась домой, когда увидела, что мальчишки нападают на мистера Каллински.
Три пары глаз семьи Каллински тотчас оторвались от Эммы и воззрились на Абрахама, и снова именно Джанесса сказала:
– Абрахам! Абрахам! Ты должен что-нибудь сделать для Эммы.
– Конечно, должен и сделаю, – ответил тот, широко улыбаясь Эмме, сидящей рядом с ним. Он похлопал ее по руке: – Вам не нужно больше утруждать себя поиском работы. Приходите в понедельник утром, ровно в восемь часов, в мою швейную мастерскую, и я дам вам работу, Эмма. Уверен, мы сможем подыскать что-нибудь подходящее. – Он взглянул на Дэвида. – Разве ты не согласен, сын?
– Согласен, отец. Для начала Эмма может поработать метальщицей петель. Это не так уж трудно, – ответил тот.
Эмма так удивилась, что почти лишилась дара речи, но быстро обрела его вновь:
– Ах, благодарю вас, мистер Каллински! Это было бы чудесно! – Она внимательно на него посмотрела. – Я быстро научусь и буду усердно работать. – Девушка помедлила и покачала головой. – Я и не знала, что у вас есть швейная мастерская.
Абрахам хохотнул:
– Откуда ж вы могли узнать? Как бы то ни было, а она стоит на улице Рокингем, около Кэмп-роуд. Дэвид напишет вам точный адрес. Это не очень большая мастерская. У нас работает около двадцати человек. Но мы неплохо преуспеваем, раскраивая.
– Что значит „раскраивая”? – спросила Эмма, сбитая с толку этим выражением и, как всегда, стремясь выяснить все непонятное.
Абрахам добродушно улыбнулся:
– Ну да, конечно, вам незнакомо это слово, поскольку вы не знаете портняжного ремесла. Это означает, что мы, как и большинство еврейских швейных мастерских в Лидсе, выполняем работу для крупных торговцев мужской одеждой, таких как Бэрран и другие. Мы сторонние подрядчики.
– Понятно, – откликнулась Эмма. – Вы шьете костюмы для крупных торговцев, а они уже продают их. Я правильно поняла?
– Не совсем, но пусть объяснит Дэвид. Он один из тех в этой семье, кто живет и дышит, ест и спит с мыслями о портновском ремесле.
Дэвид заразительно засмеялся:
– Это не совсем верно, папа. – Он откинулся на спинку стула, вполоборота повернувшись к Эмме. – Мы не шьем костюмы целиком. Мы раскраиваем и сдаем определенную часть костюма, положим, рукава, или борта пиджака, или лацканы, или спинки пиджака, а иногда и брюки. Мы кроим и шьем все, что только ни закажут нам на данную неделю большие фабрики.
Эмма, как всегда живо, поинтересовалась:
– Но почему так? Мне кажется, это странный метод. Разве не проще сшить костюм целиком в одной мастерской?
Дэвид ухмыльнулся:
– Нет, этот метод довольно необычен, но он не усложняет дела, потому что все очень хорошо организовано. К тому же так дешевле и быстрее. Используя этот метод, крупные производители могут изготавливать гораздо больше костюмов. Они на своих фабриках просто собирают из разрозненных частей единое целое. Эта идея была разработана маленьким портным-евреем по имени Герман Фрэнд. Она произвела переворот в легкой промышленности и способствовала тому, что Лидс стали отмечать на картах как крупнейший в мире центр по производству готового платья. И эта отрасль расширяется с каждым годом. – Его глаза заблестели от возбуждения. – Я утверждаю, Эмма, что портновское ремесло однажды сделает Лидс еще более известным и безмерно богатым. Это действительно так, и я собираюсь участвовать во всем этом.
– Вот такие у него мысли, у этого сына моего, – удивленно произнес Абрахам, с недоверием качая головой.
Эмма очень заинтересовалась, как всегда при упоминании о деньгах и новых идеях.
– А этот человек, Герман Фрэнд, где он почерпнул эту идею? Расскажите мне еще о нем, Дэвид.
– Кто знает, что натолкнуло его на эту мысль? – произнес он, пожав плечами. – Но это, несомненно, была идея, которая заработала. Так или иначе, а у Германа Фрэнда была своя маленькая мастерская, и он кроил и шил для фабрики Джона Бэррана, первого торговца готовым платьем, основавшего дело в Лидсе, как только Зингер изобрел швейную машинку. Это гиганты, и они, кстати, тоже неевреи. Фрэнд разработал систему разделения труда, когда работал на Бэррана. Он разделил пошив одного костюма на пять или шесть операций. Это сразу же снизило стоимость производства готовых изделий и, как я уже говорил, увеличило выпуск продукции. Это также означало, что Бэрран и другие крупные предприниматели, освоившие эту систему, могли теперь продавать костюмы по более низким ценам. Основным стал объем производства, и это сделало цену приемлемой для рабочего люда. Фрэнд стал наделять работой других евреев-владельцев мелких швейных мастерских, и эта идея обросла, как снежный ком.
Эмма заметила:
– Простая идея, но, как многие простые идеи, очень разумная.
Дэвид кивнул в знак согласия, немного ошеломленный этим выводом. Он еще больше удивился, когда Эмма продолжила:
– Как грошовый базар Маркса и Спенсера на рынке Лидса. Вот это действительно блестящая идея: разместить все товары в разных отделах, выставить их так, чтобы каждый мог их увидеть, рассмотреть и выбрать. И они установили такие низкие цены. Дэвид, разве вы не согласны, что все это очень умно?
– Конечно же! – Он улыбнулся. – Вы не знали, что Михаил Маркс тоже еврей-переселенец, приехавший из Польши? Он начинал с одного прилавка на рынке Лидса десять лет назад. Недавно он объединился с Томом Спенсером, и теперь они развернули грошовые базары по всему Лидсу, они уже проникают и в другие города. Однажды их сеть будет развернута по всей стране. Вот увидите!
Эмма не сводила глаз с Дэвида, рот ее был приоткрыт от изумления, и от волнения разрумянились ее бледные щеки. Ока оказалась права. Лидс – то самое место, где можно сколотить состояние. И она сказала:
– Я верю, что все возможно, если у человека есть хорошая идея и он готов упорно трудиться.
– Вы совершенно правы, Эмма, – отозвался Дэвид. Он начал рассказывать еще об одном человеке, преуспевшем в делах, и Эмма с интересом его выслушала.
Дэвид и Эмма могли бы проговорить всю ночь напролет, ведь они оба горели честолюбием и энергией и, что самое удивительное, обладали потрясающей прозорливостью, столь редкой в их юном возрасте. Они интуитивно почувствовали это и бессознательно потянулись друг к другу. Но в этот самый момент Абрахам взглянул на часы и сказал:
– Я думаю, вам, мальчики, пора проводить Эмму домой. Мне тоже очень приятно ее общество, но уже становится поздно, и мне не хотелось бы, чтоб вы ходили по улицам, когда закрываются все пивные. Полагаю, что это опасно.
– Да, мне нужно собираться, – согласилась Эмма и отодвинула свой стул. – Но сначала я должна помочь миссис Каллински убрать со стола и вымыть посуду.
– Нет-нет, это не обязательно, Эмма. Мой муж прав. Мальчики должны проводить вас домой немедленно. Дэвид, не забудь написать для Эммы адрес мастерской, а затем вам надо идти, – рассудила Джанесса.
Эмма поблагодарила Каллински-старших за гостеприимство и чудный ужин, а еще горячее за работу, столь необходимую ей, чтобы выжить. Она пообещала быть в мастерской в понедельник в восемь часов утра и аккуратно убрала бумажку с адресом в сумочку.
Они довольно долго шли к дому госпожи Дэниел, но Эмма чувствовала себя в безопасности, ведь рядом с ней шел молчаливый Виктор, а с другой стороны – говорливый Дэвид. Они не наткнулись ни на какую шайку, Эмма не заметила, как быстро пролетело время в разговорах с Дэвидом обо всем на свете, но больше всего о портновском ремесле. Молодые люди настояли на том, чтобы довести Эмму до самой двери дома госпожи Дэниел.
Дэвид и Виктор были хорошо освещены светом газового фонаря, стоящего чуть поодаль. Эмма переводила взгляд с серьезного Виктора на смеющегося Дэвида и думала: „Они такие разные, но оба такие искренние”. Девушка подала руку Виктору:
– Спасибо, что проводили меня до дома. До свидания, – попрощалась она.
Виктор крепко пожал ей руку:
– Спокойной ночи, Эмма. И спасибо за помощь отцу. Это было благое дело.
– Да-да, благое! – подхватил Дэвид, взяв девушку за руку. – Увидимся в понедельник, ранним солнечным утром. Спокойной ночи, Эмма!
Когда Эмма вставила ключ в замок, юноши развернулись и пошли домой. Но Дэвид вдруг остановился и опять подбежал к девушке.
– Мы одинаково думаем, Эмма. – Его голос уверенно звучал в тишине. – Я знаю, мы станем друзьями. Добрыми друзьями.
Эмма внимательно слушала его и верила ему. Она кивнула:
– Я тоже так думаю, Дэвид.
Он открыл для нее дверь и, когда она благополучно вошла в дом, легко сбежал по ступенькам и поспешил за Виктором, ожидавшем его на другом конце улицы.
Дэвид Каллински и не ведал тогда, что произнес самые что ни на есть пророческие слова. Он и Эмма действительно были похожи, ведь оба они горели желанием добиться успеха.
И в эту душную ночь в августе 1905 года началась дружба, которой суждено было продлиться более полувека. Они вместе и каждый по-своему будут карабкаться наверх, борясь с жестокой нуждой, сражаясь со всевозможными предрассудками, стараясь достичь большего и лучшего. Этим восхождением и своими достижениями они увлекут за собой весь город. Они оставят неизгладимый след в истории Лидса не только своими потрясающими успехами как короли коммерции, но и безграничной помощью другим. Именно Эмма Харт, Дэвид Каллински и еще горстка добросовестных, энергичных и мечтательных евреев и евреек породят величие этого города.
Глава 29
Дни летели, сливаясь в недели. Сентябрь, сменивший август, незаметно подошел к концу, вот уже наступила середина октября, но Блэки так и не вернулся в Лидс. Эмма недоумевала, что могло его так задержать в Ирландии. Ее беспокойство особенно усиливалось, когда она оставалась одна в своей маленькой комнатке в мансарде. Но Эмма надеялась, что с ним ничего не стряслось. Она с нетерпением ждала возвращения Блэки не только как своего лучшего друга, но и, сама того не сознавая, потому что он связывал ее с прошлым.
Блэки О'Нил остался единственным духовным связующим звеном между нею и ее прошлой жизнью, с ее семьей, которую она любила и по которой скучала. Конечно, испытываемое ею периодически беспокойство было вполне искренним и касалось только благополучия Блэки, поскольку Эмма не была приучена жалеть себя. Кроме того, благодаря собственным усилиям, она сумела устроиться совсем неплохо. У нее была работа в швейной мастерской Каллински и комната в доме миссис Дэниел, и, несмотря на временность и даже призрачность своего теперешнего благополучия, оно давало Эмме приятное чувство защищенности.
Домовладелица, с каждым днем становившаяся все более сердечной и менее капризной, неожиданно заявила Эмме, что та может без сомнения рассчитывать на нее и дальше. Наблюдательной миссис Дэниел не потребовалось много времени, чтобы заметить благопристойность, гордость и хорошее воспитание Эммы. Достаточно было взглянуть на то, как она себя повела, столкнувшись в холле с двумя джентльменами, снимавшими в доме комнаты с пансионом. Вежливо, но сдержанно раскланявшись с ними, Эмма быстро, не теряя достоинства поднялась в свою комнату. С этой девушкой не будет хлопот, подумала Гертруда Дэниел, а вслух сказала: „Вы можете оставаться в моем доме сколько захотите, милочка”. При этих словах тестоподобное лицо миссис Дэниел расплылось в улыбке, и она почти с нежностью пожала Эмме руку чуть выше локтя.
У Каллински Эмма зарабатывала достаточно, чтобы прилично себя содержать, а главное – не трогать своих небольших сбережений. Тратя деньги лишь на самое необходимое и предпочитая поэтому передвигаться только пешком, она вечерами валилась с ног от усталости. Но несмотря на свою бережливость, Эмма старалась покупать себе вкусную и питательную еду. Ей хватило благоразумия сообразить, что она любой ценой должна поддерживать свои силы и энергию. Если она перестанет заботиться о себе, то быстро ослабеет и не будет в состоянии работать. Эта мысль приводила ее в ужас. К тому же она ждала ребенка, и о нем тоже надо было думать.
Работала Эмма в маленькой швейной мастерской на Роккингем-стрит с восьми утра до шести-семи вечера. С первого дня она буквально наслаждалась этой работой. Дела у Абрахама Каллински шли достаточно успешно, он не был тираном, и, наверное, поэтому никому из служащих не приходило в голову злоупотреблять его добросердечием. Они могли слегка запаздывать на работу, им не запрещали разговаривать во время рабочего дня или продолжительности перерывов на чай или ленч. Служащим платили сдельно, и этой платы им хватало на жизнь. Со своей стороны, Абрахам тоже был доволен: мастерская приносила доход, обещавший со временем осуществить его мечту о большом швейном предприятии. Поэтому он не считал нужным погонять служащих, как говорится, не жалея хлыста.
Девушки-мастерицы в большинстве своем были уроженками здешних мест, и, несмотря на то, что все работавшие мужчины были евреями, атмосферу мастерской пронизывал дух товарищества, то и дело раздавались дружеские шутки, перекрывающие порой стук швейных машин. Эмма, сидя по колено в обрезках ткани и клочьях ваты за длинным деревянным столом, трудилась с проворством и неутомимостью, поражавшими самых закаленных девушек. Все они были общительными, даже склонными к грубому юмору, но очень добрыми. Говорили они на особом лидсском диалекте, но Эмма хорошо их понимала, поскольку лидсский говор имел много общего с близким ей йоркширским диалектом, широко распространенным в шахтерских районах. Сама Эмма старалась говорить правильно, подражая мелодичной речи Оливии Уэйнрайт и даже чуть пародируя ее. Она никогда не позволяла себе опускаться до грубого говора своих товарок, зная, что дурные привычки легче приобрести, чем потом от них избавляться. На первых порах девушки поддразнивали ее за хорошо поставленный голос: „Говорит, будто ножом по стеклу режет”. Эмма улыбалась в ответ и воспринимала их насмешки с таким дружелюбием, что ее вскоре оставили в покое и стали принимать за свою. Но никто из девушек так и не смог привыкнуть ни к ее утонченной красоте, ни к ее хорошим манерам. Они продолжали искоса бросать на нее восхищенные взгляды и тихо благоговели перед ней, хотя Эмма этого не замечала.
Абрахам особенно внимательно следил за Эммой. Он никогда не забывал ее сострадания и редкой смелости. Он полюбил эту молодую женщину, как дочь, но ни разу не дал ей повода почувствовать его особое к ней расположение. Эмма постоянно ощущала незримое присутствие Виктора рядом с собой, особенно, когда у нее не все ладилось с работой. Но она не замечала, с каким обожанием в его кротких глазах он смотрит на нее. Но Дэвид превзошел их всех. Именно он взял ее под свою опеку с самого первого дня, когда в понедельник утром поставил ее на обметывание петель. Его не удивило, что всего за несколько дней она мастерски освоила эту операцию и стала одной из самых проворных и умелых работниц. Почувствовав в ней ум и поразительную способность к обучению, он стал ставить Эмму на раскрой тканей в те дни, когда отсутствовал постоянный закройщик. Раскатав на длинном раскройном столе рулон прекрасного йоркширского сукна и разметив его мелом по бумажной выкройке, Дэвид принимался с удивительным проворством орудовать ножницами, попутно объясняя Эмме, что к чему.
Под руководством Дэвида Эмма быстро научилась кроить рукава, лацканы, борта и спинки сюртуков, а потом и брюки, всегда рассчитывая на его совет и помощь, если у нее что-нибудь не получалось. К середине сентября она уже могла самостоятельно скроить и сшить костюм целиком, не прибегая к помощи Дэвида. Абрахам изумлялся ее невероятной работоспособности и поражался тому, как быстро она освоила все тонкости шитья. Он буквально лишался дара речи, видя ее мастерство, сосредоточенность и неукротимую анергию. Виктор тихо обмирал, а Дэвид ухмылялся, как чеширский кот. Он разгадал ее натуру сразу, с первой их встречи, считая эту встречу не случайностью, а счастливым даром судьбы. „Эмма Харт – не девушка, а чистое золото”, – говорил он и готов был поставить на это последний шиллинг. В своих планах на будущее он отводил Эмме не последнюю роль.
Блэки О'Нил остался единственным духовным связующим звеном между нею и ее прошлой жизнью, с ее семьей, которую она любила и по которой скучала. Конечно, испытываемое ею периодически беспокойство было вполне искренним и касалось только благополучия Блэки, поскольку Эмма не была приучена жалеть себя. Кроме того, благодаря собственным усилиям, она сумела устроиться совсем неплохо. У нее была работа в швейной мастерской Каллински и комната в доме миссис Дэниел, и, несмотря на временность и даже призрачность своего теперешнего благополучия, оно давало Эмме приятное чувство защищенности.
Домовладелица, с каждым днем становившаяся все более сердечной и менее капризной, неожиданно заявила Эмме, что та может без сомнения рассчитывать на нее и дальше. Наблюдательной миссис Дэниел не потребовалось много времени, чтобы заметить благопристойность, гордость и хорошее воспитание Эммы. Достаточно было взглянуть на то, как она себя повела, столкнувшись в холле с двумя джентльменами, снимавшими в доме комнаты с пансионом. Вежливо, но сдержанно раскланявшись с ними, Эмма быстро, не теряя достоинства поднялась в свою комнату. С этой девушкой не будет хлопот, подумала Гертруда Дэниел, а вслух сказала: „Вы можете оставаться в моем доме сколько захотите, милочка”. При этих словах тестоподобное лицо миссис Дэниел расплылось в улыбке, и она почти с нежностью пожала Эмме руку чуть выше локтя.
У Каллински Эмма зарабатывала достаточно, чтобы прилично себя содержать, а главное – не трогать своих небольших сбережений. Тратя деньги лишь на самое необходимое и предпочитая поэтому передвигаться только пешком, она вечерами валилась с ног от усталости. Но несмотря на свою бережливость, Эмма старалась покупать себе вкусную и питательную еду. Ей хватило благоразумия сообразить, что она любой ценой должна поддерживать свои силы и энергию. Если она перестанет заботиться о себе, то быстро ослабеет и не будет в состоянии работать. Эта мысль приводила ее в ужас. К тому же она ждала ребенка, и о нем тоже надо было думать.
Работала Эмма в маленькой швейной мастерской на Роккингем-стрит с восьми утра до шести-семи вечера. С первого дня она буквально наслаждалась этой работой. Дела у Абрахама Каллински шли достаточно успешно, он не был тираном, и, наверное, поэтому никому из служащих не приходило в голову злоупотреблять его добросердечием. Они могли слегка запаздывать на работу, им не запрещали разговаривать во время рабочего дня или продолжительности перерывов на чай или ленч. Служащим платили сдельно, и этой платы им хватало на жизнь. Со своей стороны, Абрахам тоже был доволен: мастерская приносила доход, обещавший со временем осуществить его мечту о большом швейном предприятии. Поэтому он не считал нужным погонять служащих, как говорится, не жалея хлыста.
Девушки-мастерицы в большинстве своем были уроженками здешних мест, и, несмотря на то, что все работавшие мужчины были евреями, атмосферу мастерской пронизывал дух товарищества, то и дело раздавались дружеские шутки, перекрывающие порой стук швейных машин. Эмма, сидя по колено в обрезках ткани и клочьях ваты за длинным деревянным столом, трудилась с проворством и неутомимостью, поражавшими самых закаленных девушек. Все они были общительными, даже склонными к грубому юмору, но очень добрыми. Говорили они на особом лидсском диалекте, но Эмма хорошо их понимала, поскольку лидсский говор имел много общего с близким ей йоркширским диалектом, широко распространенным в шахтерских районах. Сама Эмма старалась говорить правильно, подражая мелодичной речи Оливии Уэйнрайт и даже чуть пародируя ее. Она никогда не позволяла себе опускаться до грубого говора своих товарок, зная, что дурные привычки легче приобрести, чем потом от них избавляться. На первых порах девушки поддразнивали ее за хорошо поставленный голос: „Говорит, будто ножом по стеклу режет”. Эмма улыбалась в ответ и воспринимала их насмешки с таким дружелюбием, что ее вскоре оставили в покое и стали принимать за свою. Но никто из девушек так и не смог привыкнуть ни к ее утонченной красоте, ни к ее хорошим манерам. Они продолжали искоса бросать на нее восхищенные взгляды и тихо благоговели перед ней, хотя Эмма этого не замечала.
Абрахам особенно внимательно следил за Эммой. Он никогда не забывал ее сострадания и редкой смелости. Он полюбил эту молодую женщину, как дочь, но ни разу не дал ей повода почувствовать его особое к ней расположение. Эмма постоянно ощущала незримое присутствие Виктора рядом с собой, особенно, когда у нее не все ладилось с работой. Но она не замечала, с каким обожанием в его кротких глазах он смотрит на нее. Но Дэвид превзошел их всех. Именно он взял ее под свою опеку с самого первого дня, когда в понедельник утром поставил ее на обметывание петель. Его не удивило, что всего за несколько дней она мастерски освоила эту операцию и стала одной из самых проворных и умелых работниц. Почувствовав в ней ум и поразительную способность к обучению, он стал ставить Эмму на раскрой тканей в те дни, когда отсутствовал постоянный закройщик. Раскатав на длинном раскройном столе рулон прекрасного йоркширского сукна и разметив его мелом по бумажной выкройке, Дэвид принимался с удивительным проворством орудовать ножницами, попутно объясняя Эмме, что к чему.
Под руководством Дэвида Эмма быстро научилась кроить рукава, лацканы, борта и спинки сюртуков, а потом и брюки, всегда рассчитывая на его совет и помощь, если у нее что-нибудь не получалось. К середине сентября она уже могла самостоятельно скроить и сшить костюм целиком, не прибегая к помощи Дэвида. Абрахам изумлялся ее невероятной работоспособности и поражался тому, как быстро она освоила все тонкости шитья. Он буквально лишался дара речи, видя ее мастерство, сосредоточенность и неукротимую анергию. Виктор тихо обмирал, а Дэвид ухмылялся, как чеширский кот. Он разгадал ее натуру сразу, с первой их встречи, считая эту встречу не случайностью, а счастливым даром судьбы. „Эмма Харт – не девушка, а чистое золото”, – говорил он и готов был поставить на это последний шиллинг. В своих планах на будущее он отводил Эмме не последнюю роль.