Страница:
-Командор?..- Она говорила вполголоса, он же не стеснялся повышать голос, чему она на этот раз не воспрепятствовала.
-Ну?.. Вечером придет смотреть, выключен свет или оставили горящим...-В последнее время она решительно перестала жаловать Ивана Александровича.- В собственную ловушку попал...
-Черт с ним! Он меня с первого дня невзлюбил... Со взаимностью вас, Иван Александрыч!..
-Тише ты!..- испугалась она все-таки, но Командор, в гневе и досаде, уже отходил от двери - громче и явственнее, чем к ней приближался...
-Пусть катится. Расскажи, что на воле делается.
-В Тарасовке коров забрали. Борются с ящуром...- и рассказала, что знала об изъятии скота: и до нее известия об этой операции дошли не сразу, достигли не прямым путем, а окольными, наушническими.
-И у Торцовых взяли?- спросил он.
-Наверно.- Она же не знала, что тот увел свою в партизанки.
-Что теперь дети будут пить?.. Жаль. Хоть они и убить меня хотели.
-Слушай их больше!- Она поглядела неприветливо и внушительно.- Они что угодно на мужиков свалят. Старая песня.
-А кому я понадобился?
-Мало ли...- Она поглядела так, будто знала, но не могла утверждать за недоказанностью.- Может, для кого-то свидетель нежелательный. Москвич... Из области наверно посоветовали. Наши бы не додумались: не их это ума дело...-Она повернулась к Алексею, прикрыла и подперла грудь простынею. Ему казалось, что она делает это из кокетства, а она стеснялась опавших грудей, считая, что у красивых женщин они должны быть выше.- Сорокин, наверно, привез. Я видела, как они с Иваном Александрычем переговаривались. Тоже необычный вид был. Как хозяйка говорит, у твоих гостей... Их ведь так и не опознали?
-Нет... Это ж до похорон было?
-Ну и что?- спокойно возразила она.- Такие дела в один день не делаются. Сначала уговорились, потом обсудили... Я это почувствовала, когда Иван Александрыч про совещание у первого секретаря рассказал. Связал одно с другим... А насчет твоих гостей, то здесь все друг друга знают. Или видели. Город маленький. Незнакомых и необычных нету.
-И зачем они, по-твоему, пришли?
-Откуда мне знать?.. Напугать хотели. Мужиками прикинуться...
Он поглядел на нее новыми глазами.
-Ты, вижу, тоже - следопыт тот еще?
-А как иначе. Не лес, но все-таки.
Он покачал головой, усомнился:
-Сорокин - это тот, что к нам на похоронах подходил и Марье Федоровне кланялся?
-Он.
-Приличный же мужик?
-Именно поэтому. Никому из них верить нельзя. А приличным в особенности: они самые коварные.
Алексей задержал на ней любопытный взгляд.
-Ты, как Иван Герасимыч, заговорила. Хуже даже.
Она вспыхнула:
-А как еще говорить?.. Что они в Тарасовке сделали? Не предупредили никого, ничего никому не объяснили, ворвались в дома, во дворы, коров за рога вывели, в загон их загнали - они всю ночь мычали, бедные! Никому даже в голову не пришло подоить их!
-А потом?
-Потом отвезли куда-то. На бойню, наверно...- и опять глянула неодобрительно.- А ты иначе думаешь? Поэтому ты в Москву едешь, а я здесь остаюсь.
-Может, я не поеду никуда?
-Поедешь. И давай не будем об этом, ладно?.. А то за здравие начали за упокой кончим... Что ты делаешь?!.
-Хочу тебе один фокус показать...
-Совсем с ума сошел!! Никогда больше не делай этого!.. Потом целоваться полезешь?!. Ненормальный!..
На третью ночь у нее у самой начали шалить и сдавать нервы. Алексей же сделался как невменяемый. Правда, причиной тому был и французский император тоже...
-Что ел сегодня?- спросила она, придя к нему после работы.- Я тебе принесла кой-чего. Пообедай...- и выставила на стол складные судочки, в которых где-то носят еще скромные порционные обеды.
-Откуда взяла?.. Класс какой! Горячие?
-Нет,- извинилась она.- Ждала, когда Анфиса уйдет и дверь за собой запрет... Странно на меня поглядывает.
-А ты кричи больше... Сойдет...- и стал есть: аппетита он, в отличие от нее, не лишился.- Ты какая-то осунувшаяся... Ходишь каждый день, как в тюрьму на свидание...
Ей это сказали уже сотрудницы, сразу подметившие в ней нечто несвежее и помятое: не в одежде, как она боялась, а в самой осанке и в физиономии. Но никто, кроме, может быть, Анфисы, ни о чем не догадывался: она и судочки умудрилась вынести незамеченной - растворилась с ними в коридорах больничного здания.
-Приступим?- спросил он, кончив с обедом и мельком оглядев ее.- А завтра в Москву полечу?.. Не поймешь: не то любовь, не то похороны.
-Я тут при чем? - не поняла она.- Пить надо меньше. - Глаза у него и в самом деле были хмельные, с влажной мутизною.
-"Наполеон" этот... Хотя я зря на него грешил. У него свой кайф. Только тяжелый...- Он улегся на диване, глянул в потолок.- Не пойму, что происходит...- Она ждала разъяснений.- Почему я здесь торчу? Почему завтра лететь должен?
-Потому что практика кончилась,- привычно солгала она, потом не удержалась, съязвила:- Там тебя ждут.
-Ага. С распростертыми объятиями... Сними ты халат этот!..- Он приподнялся на локте в нетерпеливом ожидании.
-Так посижу,- воспротивилась она, раздосадованная его неуместным философствованием, он же накинулся на нее и грубо и жестко, несмотря на ее непродолжительное сопротивление, овладел ею: будто мстил ей за что-то...
-Грубеешь ты...- выговорила она ему.
-Со мной ясно все,- упрекнул он.- Хотя и не очень. Ты непонятной остаешься. Не поймешь какая.
-Холодная?
-Почему?.. Нормальная... Не то. Лежишь со мной, а я тебе - так, сбоку припеку, для приличия.
Она потеряла терпение:
-Какого приличия?! Что ты мелешь вообще?.. Ушла бы, да хозяйки неудобно: сказала, что не приду сегодня.
-Второй день подряд дежуришь?
Она почувствовала себя неуютно.
-Не угадал... Сказала в этот раз, что тебя провожаю.
-И неудобно возвращаться?
-Да. Расспрашивать начнет... Что ты болтаешь? Сам не знаешь, что говоришь.
-Любимое мое состояние... Ладно, я, понятно, почему здесь - ты зачем?
-Весь день над этим размышлял?.. Развлечься захотела... Нельзя? Ты ж развлекаешься?
-Уеду - с другими будешь? С Пироговым?
-Почему с ним? Этот поезд ушел... Другие есть.
-Кто?
-Валентин Парфеныч, к примеру.
-А это еще кто?..
Она рассказала ему о враче-охотнике. Он заныл:
-Класс какой! Почему до сих пор меня с ним не познакомила?! Не поеду никуда! Буду с Валентином Парфенычем охотиться! На кой черт мне Москва, когда тут такие сказки?! Буду с тобой к нему приезжать! Чтоб не отпускать ни на минуту. Ты здесь в чем зимою ходишь? В тулупе?
-В шубе. Почему в тулупе?.. Ты шуми громче. Не знали до сих пор узнают...
-В шубе!- не слушая ее, взбунтовался он пуще прежнего.- Ее снимать с тебя - одно удовольствие будет! Как кожуру с апельсина!
-Мало, что я голая рядом лежу - надо еще одевать и раздевать меня, как куклу?
-А ты думала? Мысленная - ты еще дороже. Я же говорил тебе. Ты у меня в мозгу расщепляешься. Поэтому понять тебя не могу...- Он приподнялся на локте, поглядел ей в глаза, лег снова.- У меня крыша поехала. Мне иной раз кажется, что мы с тобой по разные стороны от одного зеркала стоим: видим, чувствуем друг друга - даже любовью занимаемся, а все равно сойтись не можем: потому как в зеркалах стоим по разную сторону... Знаешь, бывают такие отражения в отражении?
-Не мудри. Это у тебя от того, что ты взаперти сидишь.
-Не совсем... Что я в Москве потерял? Хочешь, расскажу тебе, что там будет?
-Расскажи.
-Поступлю в клинику: предположим, что поступлю - буду ходить туда, чтоб ремеслу научиться, никому там нужен не буду, как Иван Герасимыч говорил буду на подхвате у профессора, который сына своего будет учить или хорошего знакомого, а мне, в лучшем случае, даст поассистировать. Молодые врачихи будут меня обхаживать: чтоб на себе женить - им это больше, чем мне, нужно: им дитем нужно обзавестись, а они с этим запаздывают...
-А тебе не нужно?
-До ребенка еще дозреть надо. Надо, чтоб женщина тебя удерживала. К себе приковывала. Чтоб шестеренки в душе вертела. Как ты вот... Вино буду пить. Девушки меняются - вино остается... А тут жизнь все-таки. Хотя и нескладная...
-И дальше что?- вынуждена была спросить она: не потому что хотела знать это, а по неизбежности разговора. Он не знал ответа или уклонился от него:
-Сам не знаю... Так уж получается... Ладно, не будем, давай, об этом. Самому тошно стало. Ты-то тут зачем - в последний раз спрашиваю?
-Я?.. С молодостью, Алеша, прощаюсь,- и обняла его, чтобы загладить объятием неловкость сказанного. Он охотно пошел на сближение:
-Вот и я, наверно, тоже. Прощаюсь с последними надеждами.
-Сошлись два горшка и оба треснули... Погоди, у тебя ж это бывает разнообразнее...
На следующий день они выскользнули спозаранок из больницы, закрыли дверь, положили ключ под резиновый коврик и первым автобусом выехали в аэропорт. Самолет был ранний, утренний. У них было около получасу времени. Они пошли коротать его в кафе, смотревшее окнами на взлетную полосу. Она подумала тут, что провожает своего второго возлюбленного там, где встретилась с первым. Они сели, заказали едва ли не те же биточки.
-Фотографию хоть бы дала.- Алексей притих и был взволнован.- Так и не снялись ни разу вместе.
Она была готова к этому и достала из бумажника снимок.
-На... Старая, правда...- и солгала:- Другой не было...- С фотографии на Алексея глядела шестнадцатилетняя девушка с большой косой и простодушными ясными очами.
-Ты и вправду с молодостью прощаешься...
Самолет поднялся в воздух, унося с собой Алексея Григорьевича. Ирина Сергеевна, притихшая и озабоченная, села в автобус и вернулась в Петровское.
Эпилог
Кузьма Андреич
Время самая странная и страшная из природных субстанций: не имея своего лица и собственного вида на жительство, оно действует подобно паразиту, который пользуется чужими судьбами, телами и жизнями - чтобы изнутри истребить их, подорвать, растлить и разрушить.
Само Петровское мало переменилось с тех пор: все так же тянется вдоль реки, косясь на воду задними окнами, а передними равняясь на узкую, но бойкую шоссейку, соединяющую ее с областью. Дома в городке сутулятся, оседают, кренятся набок: некоторые (их меньше) омолаживаются, украшаются, делаются похожи на особняк Софрона Зубова, другие (их больше) ветшают и не чинятся. Да еще недостроенный больничный корпус Ивана Александровича, давно оставленный за нехваткой средств: болезнью, поразившей страну в последние годы, - стоит на ветру, без крыши и опалубки, зияет пустыми окнами и незарешеченными стропилами: как памятник его нерасчетливости и неосмотрительности. Сам он все еще главный врач в здешней больнице: живет то в Петровском, то на даче, много говорит о сельском хозяйстве, но рук о землю не пачкает. Он тоже стареет, раздается вширь, делается медлительнее, но глядит все так же зорко и недоверчиво - "пень с глазами", как зовет его жена, с которой он живет по-прежнему и даже меньше ругается (по старости, наверно). Райкома нет. Воробьев вернулся в милицию. Зайцев, живя в Москве, оказался замешан в партийную торговлю оружием и, когда ему на смену пришли другие, более дерзкие и узнавшие вкус крови хищники, вынужден был эмигрировать в Швецию, где живет на валютную пенсию, не знает, о чем и как разговаривать с местными, и дожидается своего часа. Гусев... Что сталось с Гусевым, не знаю и не хочу знать, по правде говоря...
Валентин Парфеныч погиб в лесу при невыясненных обстоятельствах. Алексей живет в Москве. С ним произошло примерно то, что он предсказывал Ирине Сергеевне. Он поступил в ординатуру при кафедре уха, горла и носа, но не очень ею доволен, и причины тому нам известны, хотя, может быть, не они самые главные. Он пробовал писать Ирине Сергеевне - она раз ответила, потом перестала: сочла ненужным. Алексей сначала много рассказывал о ней и о своей жизни в Петровском приятелям, но не находил в них отклика: они никак не могли уразуметь, что же в их отношениях было такого особенного. Он перестал тогда говорить о них и едва ли не забыл со временем, но не забыл, конечно, а просто воспоминание это легло на дно его душевного сундука - чтоб остаться там навечно. Он часто пьет: не то чтобы спился, но попивает; женился и развелся, хотя был ребенок, потом снова повторил этот круг, уже без ребенка - мать, к которой он всякий раз возвращается и которая вначале с сомнением отнеслась к его петровским подвигам, говорит теперь иной раз, со зла, что лучше бы ему было там остаться.
Сама Ирина Сергеевна работает детским доктором и все так же раздваивается в сознании у начальства (которое осталось в прежнем составе и объеме, несмотря на все происшедшие со страной перемены): с одной стороны, безупречный доктор, с другой - особа не вполне благонадежная; эта сомнительная слава так и осталась за ней - тоже несмотря на пронесшиеся с тех пор свободные ветры и веяния. Авторитет ее среди населения безупречен и непререкаем, но она не умеет и не хочет им пользоваться...
Она вышла замуж за Кузьму Андреича, и на этом можно остановиться подробнее...
Примерно через месяц после смерти Ивана Герасимыча и отъезда Алексея он пришел к ней домой, вызвал ее во двор и начал издалека:
-Ирина Сергевна, вы слышали, конечно, мои рассуждения про два отряда сельской интеллигенции?
-Слышала, Кузьма Андреич. Врачи да учителя и никак не сойдутся - что дальше?
-Так вот я и подумал, если они не сходятся, может, нам с вами сделать это, не дожидаясь?.. Я так и сяк вертел - думаю, это будет самое правильное...
Она опешила.
-Мне в такой форме никогда еще предложений не делали...- и поглядела на него внимательней: он был настроен шутливо, но заметно волновался.- Но вы вроде устроены, Кузьма Андреич? Живете со всеми удобствами?
-Какие там удобства? Я в школу переселился.
-Как это?
-Да так...- Он глянул внушительно, напомнив ей прежнего учителя, затем переменился, стал больше похож на ученика.- Ничего, жить можно. Вечером никого нет. Это же не больница...
Она поглядела на него с невольным сочувствием и пониманием, какое встречают побывавшие в темнице у других таких же.
-Вообще, мысль интересная,- призналась она.- Только очень уж неожиданная... Приходите через неделю, Кузьма Андреич. А я пока подумаю.
-Сорок дней по Ивану Герасимычу?- наивно предположил он, и она, довольная, что он нашел ей оправдание, охотно с ним согласилась...
На самом деле с ней за несколько дней до этого случился казус. У нее среди полного здоровья, но после задержки в известной функции, случился выкидыш - как у коровы, больной ящуром, и она пребывала в замешательстве. Кузьма Андреич по дороге в школу передумал, не стал ждать недели, провел из приличия одну бесконечную ночь в голых стенах, затем снова пришел к Ирине Сергеевне, представился Прасковье Семеновне, сделал какой-то немыслимый реверанс в ее сторону - та чопорно поджала губы, но не стала им мешать, ушла на свою половину.
-Можно мне остаться?- попросил он.- Я могу и на террасе заночевать. Очень уж уныло в школе этой. Никогда не думал, что она такая неприветливая.
-А как вы думали, Кузьма Андреич? Это как женщина: пока к ней в гости ходишь, она к вам лучшей стороной поворачивается, а жить с ней - все иначе... Ладно. Только не говорите мне, что нас слишком мало. Это на меня тоску нагоняет.
-Я так больше не думаю... Наоборот, много слишком...
Она прищурилась:
-Что вы сказали?
-Да говорю, в самый раз все. В самую тютельку.
-Вот видите?- невольно улыбнулась она.- Вы тоже умеете быть галантным...
Кузьма Андреич, и правда, перестал вспоминать про Писарева с Успенским, взывать к гражданскому чувству и вообще - говорить витиевато и сердито: почему он до сих пор вел себя иначе, не знаю, врать не буду. Может быть, так действовала на него Валентина Егоровна, может, каждый из нас на свой лад прощается с юностью и иные вообще не могут с ней расстаться; а может, поскольку жизнь у нас одна, каждый имеет право на перемены и порой немалые; в любом случае, я за него не ответчик. В семейной жизни он с ленцой, но какой мужчина без этого? Зато он любит детей и охотно проводит с ними время. Их двое. Живут они вчетвером в квартире, принадлежавшей некогда Зайцеву. Тот, находясь в Швеции, не смог удержать за собой жилье, и его отдали новой чете: два отряда - это все-таки не один и не полтора, и к тому же Ирина Сергеевна заменяет главного врача во время его отсутствия, а Кузьма Андреич - Валентину Егоровну, ставшую с тех пор директрисой: ее теперь зовут "директриса - это такая крыса" и так далее. Она, конечно, сильно шпыняла и притесняла Кузьму Андреича: после того как он от нее съехал, но когда родился первый ребенок, изменила отношение к нему и признала брак состоявшимся; дети, в глазах большинства женщин, облагораживают даже самую неудачную пару из всех мыслимых и возможных; впрочем, иногда она взглядывает на него по-прежнему обиженными большими воловьими глазищами. Живут молодожены (если можно назвать так семью, имеющую двух детей) довольно уединенно, но в праздники называют к себе коллег, да Ирина Сергеевна ходит в гости к Прасковье Семеновне и опекает Марью Федоровну. Та все больше теряет память и впадает в детство. Ирина Сергеевна пыталась вначале наладить ей жизнь дома, потом положила в больницу на детскую койку: здесь все-таки больше внимания к больным и уход получше. Дача стариков стоит пустая, выморочная. Мать Ирины Сергеевны дважды приезжала к ней - посидеть с внуком, потом с двумя и теперь разрывается между дочерьми: один самолет что стоит да что поделаешь? Мишка отслужил армию, вернулся, женился на Тоньке, у них тоже ребенок, и живут они то у его, то у ее родителей: какие меньше надоели... Ящур в районе держится: отступил немного под натиском драконовских мер, но до конца не сдался - если какая-то болезнь поселяется в организме, то ее не скоро оттуда выкуришь. Отношение к нему теперь спокойнее первоначального. Компенсацию за коров выдали, но когда она пришла, на нее и в самом деле можно было купить только цыпленка.
Зарплату обоим нашим героям, и врачу и учителю, месяцами не платят, но население их (Ирину Сергеевну в особенности) голодными не оставляет. Остается ли что сверх этого, я не ведаю.
Правящий класс наш стал с тех пор еще отвратительнее, разнузданнее и ненасытнее, но и мы хороши: потворствуем и попустительствуем ему в этом.
Что еще?.. Каменная баба, ровесница времени и свидетельница истории, врытая по колена в землю, стоит в одиночестве среди степи, терпит жар, холод и прочие лишения и смотрит на нас сочувственными, пустыми, выплаканными глазницами.
Конец.
-Ну?.. Вечером придет смотреть, выключен свет или оставили горящим...-В последнее время она решительно перестала жаловать Ивана Александровича.- В собственную ловушку попал...
-Черт с ним! Он меня с первого дня невзлюбил... Со взаимностью вас, Иван Александрыч!..
-Тише ты!..- испугалась она все-таки, но Командор, в гневе и досаде, уже отходил от двери - громче и явственнее, чем к ней приближался...
-Пусть катится. Расскажи, что на воле делается.
-В Тарасовке коров забрали. Борются с ящуром...- и рассказала, что знала об изъятии скота: и до нее известия об этой операции дошли не сразу, достигли не прямым путем, а окольными, наушническими.
-И у Торцовых взяли?- спросил он.
-Наверно.- Она же не знала, что тот увел свою в партизанки.
-Что теперь дети будут пить?.. Жаль. Хоть они и убить меня хотели.
-Слушай их больше!- Она поглядела неприветливо и внушительно.- Они что угодно на мужиков свалят. Старая песня.
-А кому я понадобился?
-Мало ли...- Она поглядела так, будто знала, но не могла утверждать за недоказанностью.- Может, для кого-то свидетель нежелательный. Москвич... Из области наверно посоветовали. Наши бы не додумались: не их это ума дело...-Она повернулась к Алексею, прикрыла и подперла грудь простынею. Ему казалось, что она делает это из кокетства, а она стеснялась опавших грудей, считая, что у красивых женщин они должны быть выше.- Сорокин, наверно, привез. Я видела, как они с Иваном Александрычем переговаривались. Тоже необычный вид был. Как хозяйка говорит, у твоих гостей... Их ведь так и не опознали?
-Нет... Это ж до похорон было?
-Ну и что?- спокойно возразила она.- Такие дела в один день не делаются. Сначала уговорились, потом обсудили... Я это почувствовала, когда Иван Александрыч про совещание у первого секретаря рассказал. Связал одно с другим... А насчет твоих гостей, то здесь все друг друга знают. Или видели. Город маленький. Незнакомых и необычных нету.
-И зачем они, по-твоему, пришли?
-Откуда мне знать?.. Напугать хотели. Мужиками прикинуться...
Он поглядел на нее новыми глазами.
-Ты, вижу, тоже - следопыт тот еще?
-А как иначе. Не лес, но все-таки.
Он покачал головой, усомнился:
-Сорокин - это тот, что к нам на похоронах подходил и Марье Федоровне кланялся?
-Он.
-Приличный же мужик?
-Именно поэтому. Никому из них верить нельзя. А приличным в особенности: они самые коварные.
Алексей задержал на ней любопытный взгляд.
-Ты, как Иван Герасимыч, заговорила. Хуже даже.
Она вспыхнула:
-А как еще говорить?.. Что они в Тарасовке сделали? Не предупредили никого, ничего никому не объяснили, ворвались в дома, во дворы, коров за рога вывели, в загон их загнали - они всю ночь мычали, бедные! Никому даже в голову не пришло подоить их!
-А потом?
-Потом отвезли куда-то. На бойню, наверно...- и опять глянула неодобрительно.- А ты иначе думаешь? Поэтому ты в Москву едешь, а я здесь остаюсь.
-Может, я не поеду никуда?
-Поедешь. И давай не будем об этом, ладно?.. А то за здравие начали за упокой кончим... Что ты делаешь?!.
-Хочу тебе один фокус показать...
-Совсем с ума сошел!! Никогда больше не делай этого!.. Потом целоваться полезешь?!. Ненормальный!..
На третью ночь у нее у самой начали шалить и сдавать нервы. Алексей же сделался как невменяемый. Правда, причиной тому был и французский император тоже...
-Что ел сегодня?- спросила она, придя к нему после работы.- Я тебе принесла кой-чего. Пообедай...- и выставила на стол складные судочки, в которых где-то носят еще скромные порционные обеды.
-Откуда взяла?.. Класс какой! Горячие?
-Нет,- извинилась она.- Ждала, когда Анфиса уйдет и дверь за собой запрет... Странно на меня поглядывает.
-А ты кричи больше... Сойдет...- и стал есть: аппетита он, в отличие от нее, не лишился.- Ты какая-то осунувшаяся... Ходишь каждый день, как в тюрьму на свидание...
Ей это сказали уже сотрудницы, сразу подметившие в ней нечто несвежее и помятое: не в одежде, как она боялась, а в самой осанке и в физиономии. Но никто, кроме, может быть, Анфисы, ни о чем не догадывался: она и судочки умудрилась вынести незамеченной - растворилась с ними в коридорах больничного здания.
-Приступим?- спросил он, кончив с обедом и мельком оглядев ее.- А завтра в Москву полечу?.. Не поймешь: не то любовь, не то похороны.
-Я тут при чем? - не поняла она.- Пить надо меньше. - Глаза у него и в самом деле были хмельные, с влажной мутизною.
-"Наполеон" этот... Хотя я зря на него грешил. У него свой кайф. Только тяжелый...- Он улегся на диване, глянул в потолок.- Не пойму, что происходит...- Она ждала разъяснений.- Почему я здесь торчу? Почему завтра лететь должен?
-Потому что практика кончилась,- привычно солгала она, потом не удержалась, съязвила:- Там тебя ждут.
-Ага. С распростертыми объятиями... Сними ты халат этот!..- Он приподнялся на локте в нетерпеливом ожидании.
-Так посижу,- воспротивилась она, раздосадованная его неуместным философствованием, он же накинулся на нее и грубо и жестко, несмотря на ее непродолжительное сопротивление, овладел ею: будто мстил ей за что-то...
-Грубеешь ты...- выговорила она ему.
-Со мной ясно все,- упрекнул он.- Хотя и не очень. Ты непонятной остаешься. Не поймешь какая.
-Холодная?
-Почему?.. Нормальная... Не то. Лежишь со мной, а я тебе - так, сбоку припеку, для приличия.
Она потеряла терпение:
-Какого приличия?! Что ты мелешь вообще?.. Ушла бы, да хозяйки неудобно: сказала, что не приду сегодня.
-Второй день подряд дежуришь?
Она почувствовала себя неуютно.
-Не угадал... Сказала в этот раз, что тебя провожаю.
-И неудобно возвращаться?
-Да. Расспрашивать начнет... Что ты болтаешь? Сам не знаешь, что говоришь.
-Любимое мое состояние... Ладно, я, понятно, почему здесь - ты зачем?
-Весь день над этим размышлял?.. Развлечься захотела... Нельзя? Ты ж развлекаешься?
-Уеду - с другими будешь? С Пироговым?
-Почему с ним? Этот поезд ушел... Другие есть.
-Кто?
-Валентин Парфеныч, к примеру.
-А это еще кто?..
Она рассказала ему о враче-охотнике. Он заныл:
-Класс какой! Почему до сих пор меня с ним не познакомила?! Не поеду никуда! Буду с Валентином Парфенычем охотиться! На кой черт мне Москва, когда тут такие сказки?! Буду с тобой к нему приезжать! Чтоб не отпускать ни на минуту. Ты здесь в чем зимою ходишь? В тулупе?
-В шубе. Почему в тулупе?.. Ты шуми громче. Не знали до сих пор узнают...
-В шубе!- не слушая ее, взбунтовался он пуще прежнего.- Ее снимать с тебя - одно удовольствие будет! Как кожуру с апельсина!
-Мало, что я голая рядом лежу - надо еще одевать и раздевать меня, как куклу?
-А ты думала? Мысленная - ты еще дороже. Я же говорил тебе. Ты у меня в мозгу расщепляешься. Поэтому понять тебя не могу...- Он приподнялся на локте, поглядел ей в глаза, лег снова.- У меня крыша поехала. Мне иной раз кажется, что мы с тобой по разные стороны от одного зеркала стоим: видим, чувствуем друг друга - даже любовью занимаемся, а все равно сойтись не можем: потому как в зеркалах стоим по разную сторону... Знаешь, бывают такие отражения в отражении?
-Не мудри. Это у тебя от того, что ты взаперти сидишь.
-Не совсем... Что я в Москве потерял? Хочешь, расскажу тебе, что там будет?
-Расскажи.
-Поступлю в клинику: предположим, что поступлю - буду ходить туда, чтоб ремеслу научиться, никому там нужен не буду, как Иван Герасимыч говорил буду на подхвате у профессора, который сына своего будет учить или хорошего знакомого, а мне, в лучшем случае, даст поассистировать. Молодые врачихи будут меня обхаживать: чтоб на себе женить - им это больше, чем мне, нужно: им дитем нужно обзавестись, а они с этим запаздывают...
-А тебе не нужно?
-До ребенка еще дозреть надо. Надо, чтоб женщина тебя удерживала. К себе приковывала. Чтоб шестеренки в душе вертела. Как ты вот... Вино буду пить. Девушки меняются - вино остается... А тут жизнь все-таки. Хотя и нескладная...
-И дальше что?- вынуждена была спросить она: не потому что хотела знать это, а по неизбежности разговора. Он не знал ответа или уклонился от него:
-Сам не знаю... Так уж получается... Ладно, не будем, давай, об этом. Самому тошно стало. Ты-то тут зачем - в последний раз спрашиваю?
-Я?.. С молодостью, Алеша, прощаюсь,- и обняла его, чтобы загладить объятием неловкость сказанного. Он охотно пошел на сближение:
-Вот и я, наверно, тоже. Прощаюсь с последними надеждами.
-Сошлись два горшка и оба треснули... Погоди, у тебя ж это бывает разнообразнее...
На следующий день они выскользнули спозаранок из больницы, закрыли дверь, положили ключ под резиновый коврик и первым автобусом выехали в аэропорт. Самолет был ранний, утренний. У них было около получасу времени. Они пошли коротать его в кафе, смотревшее окнами на взлетную полосу. Она подумала тут, что провожает своего второго возлюбленного там, где встретилась с первым. Они сели, заказали едва ли не те же биточки.
-Фотографию хоть бы дала.- Алексей притих и был взволнован.- Так и не снялись ни разу вместе.
Она была готова к этому и достала из бумажника снимок.
-На... Старая, правда...- и солгала:- Другой не было...- С фотографии на Алексея глядела шестнадцатилетняя девушка с большой косой и простодушными ясными очами.
-Ты и вправду с молодостью прощаешься...
Самолет поднялся в воздух, унося с собой Алексея Григорьевича. Ирина Сергеевна, притихшая и озабоченная, села в автобус и вернулась в Петровское.
Эпилог
Кузьма Андреич
Время самая странная и страшная из природных субстанций: не имея своего лица и собственного вида на жительство, оно действует подобно паразиту, который пользуется чужими судьбами, телами и жизнями - чтобы изнутри истребить их, подорвать, растлить и разрушить.
Само Петровское мало переменилось с тех пор: все так же тянется вдоль реки, косясь на воду задними окнами, а передними равняясь на узкую, но бойкую шоссейку, соединяющую ее с областью. Дома в городке сутулятся, оседают, кренятся набок: некоторые (их меньше) омолаживаются, украшаются, делаются похожи на особняк Софрона Зубова, другие (их больше) ветшают и не чинятся. Да еще недостроенный больничный корпус Ивана Александровича, давно оставленный за нехваткой средств: болезнью, поразившей страну в последние годы, - стоит на ветру, без крыши и опалубки, зияет пустыми окнами и незарешеченными стропилами: как памятник его нерасчетливости и неосмотрительности. Сам он все еще главный врач в здешней больнице: живет то в Петровском, то на даче, много говорит о сельском хозяйстве, но рук о землю не пачкает. Он тоже стареет, раздается вширь, делается медлительнее, но глядит все так же зорко и недоверчиво - "пень с глазами", как зовет его жена, с которой он живет по-прежнему и даже меньше ругается (по старости, наверно). Райкома нет. Воробьев вернулся в милицию. Зайцев, живя в Москве, оказался замешан в партийную торговлю оружием и, когда ему на смену пришли другие, более дерзкие и узнавшие вкус крови хищники, вынужден был эмигрировать в Швецию, где живет на валютную пенсию, не знает, о чем и как разговаривать с местными, и дожидается своего часа. Гусев... Что сталось с Гусевым, не знаю и не хочу знать, по правде говоря...
Валентин Парфеныч погиб в лесу при невыясненных обстоятельствах. Алексей живет в Москве. С ним произошло примерно то, что он предсказывал Ирине Сергеевне. Он поступил в ординатуру при кафедре уха, горла и носа, но не очень ею доволен, и причины тому нам известны, хотя, может быть, не они самые главные. Он пробовал писать Ирине Сергеевне - она раз ответила, потом перестала: сочла ненужным. Алексей сначала много рассказывал о ней и о своей жизни в Петровском приятелям, но не находил в них отклика: они никак не могли уразуметь, что же в их отношениях было такого особенного. Он перестал тогда говорить о них и едва ли не забыл со временем, но не забыл, конечно, а просто воспоминание это легло на дно его душевного сундука - чтоб остаться там навечно. Он часто пьет: не то чтобы спился, но попивает; женился и развелся, хотя был ребенок, потом снова повторил этот круг, уже без ребенка - мать, к которой он всякий раз возвращается и которая вначале с сомнением отнеслась к его петровским подвигам, говорит теперь иной раз, со зла, что лучше бы ему было там остаться.
Сама Ирина Сергеевна работает детским доктором и все так же раздваивается в сознании у начальства (которое осталось в прежнем составе и объеме, несмотря на все происшедшие со страной перемены): с одной стороны, безупречный доктор, с другой - особа не вполне благонадежная; эта сомнительная слава так и осталась за ней - тоже несмотря на пронесшиеся с тех пор свободные ветры и веяния. Авторитет ее среди населения безупречен и непререкаем, но она не умеет и не хочет им пользоваться...
Она вышла замуж за Кузьму Андреича, и на этом можно остановиться подробнее...
Примерно через месяц после смерти Ивана Герасимыча и отъезда Алексея он пришел к ней домой, вызвал ее во двор и начал издалека:
-Ирина Сергевна, вы слышали, конечно, мои рассуждения про два отряда сельской интеллигенции?
-Слышала, Кузьма Андреич. Врачи да учителя и никак не сойдутся - что дальше?
-Так вот я и подумал, если они не сходятся, может, нам с вами сделать это, не дожидаясь?.. Я так и сяк вертел - думаю, это будет самое правильное...
Она опешила.
-Мне в такой форме никогда еще предложений не делали...- и поглядела на него внимательней: он был настроен шутливо, но заметно волновался.- Но вы вроде устроены, Кузьма Андреич? Живете со всеми удобствами?
-Какие там удобства? Я в школу переселился.
-Как это?
-Да так...- Он глянул внушительно, напомнив ей прежнего учителя, затем переменился, стал больше похож на ученика.- Ничего, жить можно. Вечером никого нет. Это же не больница...
Она поглядела на него с невольным сочувствием и пониманием, какое встречают побывавшие в темнице у других таких же.
-Вообще, мысль интересная,- призналась она.- Только очень уж неожиданная... Приходите через неделю, Кузьма Андреич. А я пока подумаю.
-Сорок дней по Ивану Герасимычу?- наивно предположил он, и она, довольная, что он нашел ей оправдание, охотно с ним согласилась...
На самом деле с ней за несколько дней до этого случился казус. У нее среди полного здоровья, но после задержки в известной функции, случился выкидыш - как у коровы, больной ящуром, и она пребывала в замешательстве. Кузьма Андреич по дороге в школу передумал, не стал ждать недели, провел из приличия одну бесконечную ночь в голых стенах, затем снова пришел к Ирине Сергеевне, представился Прасковье Семеновне, сделал какой-то немыслимый реверанс в ее сторону - та чопорно поджала губы, но не стала им мешать, ушла на свою половину.
-Можно мне остаться?- попросил он.- Я могу и на террасе заночевать. Очень уж уныло в школе этой. Никогда не думал, что она такая неприветливая.
-А как вы думали, Кузьма Андреич? Это как женщина: пока к ней в гости ходишь, она к вам лучшей стороной поворачивается, а жить с ней - все иначе... Ладно. Только не говорите мне, что нас слишком мало. Это на меня тоску нагоняет.
-Я так больше не думаю... Наоборот, много слишком...
Она прищурилась:
-Что вы сказали?
-Да говорю, в самый раз все. В самую тютельку.
-Вот видите?- невольно улыбнулась она.- Вы тоже умеете быть галантным...
Кузьма Андреич, и правда, перестал вспоминать про Писарева с Успенским, взывать к гражданскому чувству и вообще - говорить витиевато и сердито: почему он до сих пор вел себя иначе, не знаю, врать не буду. Может быть, так действовала на него Валентина Егоровна, может, каждый из нас на свой лад прощается с юностью и иные вообще не могут с ней расстаться; а может, поскольку жизнь у нас одна, каждый имеет право на перемены и порой немалые; в любом случае, я за него не ответчик. В семейной жизни он с ленцой, но какой мужчина без этого? Зато он любит детей и охотно проводит с ними время. Их двое. Живут они вчетвером в квартире, принадлежавшей некогда Зайцеву. Тот, находясь в Швеции, не смог удержать за собой жилье, и его отдали новой чете: два отряда - это все-таки не один и не полтора, и к тому же Ирина Сергеевна заменяет главного врача во время его отсутствия, а Кузьма Андреич - Валентину Егоровну, ставшую с тех пор директрисой: ее теперь зовут "директриса - это такая крыса" и так далее. Она, конечно, сильно шпыняла и притесняла Кузьму Андреича: после того как он от нее съехал, но когда родился первый ребенок, изменила отношение к нему и признала брак состоявшимся; дети, в глазах большинства женщин, облагораживают даже самую неудачную пару из всех мыслимых и возможных; впрочем, иногда она взглядывает на него по-прежнему обиженными большими воловьими глазищами. Живут молодожены (если можно назвать так семью, имеющую двух детей) довольно уединенно, но в праздники называют к себе коллег, да Ирина Сергеевна ходит в гости к Прасковье Семеновне и опекает Марью Федоровну. Та все больше теряет память и впадает в детство. Ирина Сергеевна пыталась вначале наладить ей жизнь дома, потом положила в больницу на детскую койку: здесь все-таки больше внимания к больным и уход получше. Дача стариков стоит пустая, выморочная. Мать Ирины Сергеевны дважды приезжала к ней - посидеть с внуком, потом с двумя и теперь разрывается между дочерьми: один самолет что стоит да что поделаешь? Мишка отслужил армию, вернулся, женился на Тоньке, у них тоже ребенок, и живут они то у его, то у ее родителей: какие меньше надоели... Ящур в районе держится: отступил немного под натиском драконовских мер, но до конца не сдался - если какая-то болезнь поселяется в организме, то ее не скоро оттуда выкуришь. Отношение к нему теперь спокойнее первоначального. Компенсацию за коров выдали, но когда она пришла, на нее и в самом деле можно было купить только цыпленка.
Зарплату обоим нашим героям, и врачу и учителю, месяцами не платят, но население их (Ирину Сергеевну в особенности) голодными не оставляет. Остается ли что сверх этого, я не ведаю.
Правящий класс наш стал с тех пор еще отвратительнее, разнузданнее и ненасытнее, но и мы хороши: потворствуем и попустительствуем ему в этом.
Что еще?.. Каменная баба, ровесница времени и свидетельница истории, врытая по колена в землю, стоит в одиночестве среди степи, терпит жар, холод и прочие лишения и смотрит на нас сочувственными, пустыми, выплаканными глазницами.
Конец.