Страница:
Старик передавал диалог в лицах:
— «А подводная лодка?» — «Ничего, одна вода, только вода и ничего, кроме воды!» Дама, которая уже считала себя невестой нашего помощника дизелиста, стала кричать: «Он погиб!» Предсказатель больше не проронил ни слова, подобно настоящему оракулу. Хотите знать, что было потом? Мадам обхватила руками голову и причитала: «О, боже — а я все еще одета в красное!» Стала строчить во флотилию одно письмо за другим. И мне тоже. Окончание истории я узнал от самого Френссена. В свой последний отпуск он не поехал в Париж. С него было достаточно!
В кают-компании я сижу наедине со Стариком. Мы приняли радиограмму, адресованную Бахманну. Это уже третий раз за последние четыре дня, когда лодке Бахманна приказывают сообщить свои координаты.
— На западном фронте без перемен, — бормочет командир. — Похоже, с ним это тоже произошло. Его ни в коем случае не должны были выпускать в море в таком состоянии.
Старая история, когда командир «дозревает» до того, чтобы его сменили и отправили в отставку. Почему нет врачей, которые следили бы, чтобы лодки не выходили на патрулирование под командованием капитанов, находящихся на грани окончательного нервного срыва?
Зеймер ходил вместе с Бахманном первым вахтенным офицером. Неужели Зеймер утонул? Я вспоминаю его, лежащего на солнечном пляже вместе с официанткой из офицерской столовой. Он пользовался каждой возможностью узнать что-то новое, и теперь ему читали курс анатомии на французском языке. Практику он проходил на живой модели. Сперва он ухватился за ее груди и произнес: «Les duduns». [36]«Les seins» [37], — поправила его официантка. Потом он засунул свою руку между ее ног и заявил: «Lapin!». [38]И тут она поправила его: «Le vagine» [39], и так далее.
Из соседнего отсека доносится голос нашего первого вахтенного, читающего лекцию о правилах соблюдения секретности.
— Все равно будут трепаться по-прежнему! — замечает Старик.
Он задумывается ненадолго, затем говорит:
— Вся эта секретность — сплошной фарс. Томми уже давным-давно завладели нашей неповрежденной лодкой.
— Неужели?
— Да, они сдались. Лодка Рамлова. К югу от Исландии, в открытом море: все наши секретные материалы, все наши коды, все, что только можно, Томми заполучили все одним махом!
— Вот, наверное, радости было в штаб-квартире!
— Когда думаешь о том, что Рамлов мог быть их секретным агентом, перестаешь верить своей правой руке. Он смог уговорить своих офицеров — просто невозможно в это поверить!
Еще один день хода с крейсерской скоростью — и мы прибудем в новый район боевых действий. Получена радиограмма. Мы в напряжении ждем, чтобы ее расшифровали.
Она адресована Флешзигу. Приказ сместиться на семьдесят миль к западу. Вероятно, ожидают прохождения конвоя через эту точку. Штурман показывает мне это место на мелкомасштабной карте. Вблизи побережья Америки, т.е. много дней ходу от нас. Немного времени спустя мы перехватываем радиосообщение для лодки, находящейся недалеко от Исландии — лодки Белера, и еще третье — для действующей в районе Гибралтара — UJ — это Кортманн. Тот самый Кортманн, который ввязался в историю с танкером «Бисмарка».
Лодка сообщает, что не может погрузиться. Это Мейниг, сквернословец Мейниг. Если лодка не может нырнуть, это значит, что она практически обречена.
— Черт! — ругается Старик. — У них нет даже группы прикрытия — они слишком далеко. Все, что мы можем сделать — это лишь скрестить пальцы.
Он нагибается и три раза стучит снизу по деревяшке столешницы:
— Будем надеяться, что он справится. Мейниг! Надо же, чтобы это случилось именно с ним!
Мы все сидим в молчании. Старик беззвучно шевелит губами. Может, он высчитывает, сколько времени потребуется Мейнигу, чтобы дойти до Сен-Назера при крейсерской скорости.
По моей спине бегут мурашки: что они будут делать, если появятся «Сандерленды» [40]? Или эсминцы? На поверхности подлодка, вне всякого сомнения, безнадежно уступает своим противникам. Недостаточно мощности двигателей, чтобы уйти от преследования, брони нет, слабые орудия. Самое уязвимое из всех возможных кораблей: одно попадание в корпус высокого давления — и все!
— Ну, приятель! — это все, что может сказать шеф. Сразу понятно, что он представил себя на месте своего коллеги на той лодке. Он буквально побелел на глазах.
— Шеф, с Мейнигом на лодке, кажется, находится Мейер Первый или Второй? — спрашивает Старик.
— Мейер Второй, господин каплей — мы учились в одном классе в академии!
Никто не раскрывает рта. Мы смотрим в стол, как будто на нем что-то — хоть что-нибудь — можно разглядеть. Я едва могу дышать. Я тоже знаю одного человека на той лодке — Хаберманн — Балтиец Хаберманн, который был вместе со мной в той проклятой инспекционной поездке на Гетенхафен: середина зимы, мороз двадцать пять градусов и восточный ветер.
Я помню его сидящим на холодном линолеуме — совершенно замерзшего, ноги вытянуты во всю длину прямо перед ним, спиной прислонился к обитой шелком переборке «Мыса Аркона», голова свесилась на грудь, изо рта вытекает слюна. Никакого уважения к некогда роскошному интерьеру бывшего первоклассного лайнера, теперь превращенному в плавучую казарму.
Внезапно на меня накатывает нервный смех: старина Хаберманн, босой — он очнулся лишь после третьего похлопывания по плечу.
Позже он признался мне, что пошел искать туалет и заблудился. Голый, в отчаянии он уселся на пол и стал ждать спасения.
Пневмония? Да никогда в жизни? Непривычный к домашнему уюту, он не мог свалиться после многочасового сидения голой задницей на студеном полу. Десять трипперов не справились бы с ним. Но, похоже, это удалось Томми. Скоро выйдет трехзвездное извещение. Флемминг, Хаберманн — их остается все меньше и меньше!
Молчание первым нарушил Старик. Он хотел переменить тему разговора, но вместо этого вернулся к тому, о чем мы думали:
— Здесь нужна настоящая субмарина. На самом деле нас нельзя так назвать. На данный момент мы имеем всего-навсего лодку с возможностью погружения.
Тишина. Лишь когда я в изумлении посмотрел на него, он начал пояснять свою мысль, делая паузы:
— В конце концов, емкости наших аккумуляторов хватает лишь на непродолжительную атаку на перископной глубине или быстрый уход под водой от преследования. По сути, мы не в состоянии обходиться без подъема на поверхность. Мы не можем пройти более восьмидесяти миль под водой, как бы мы не экономили при этом энергию. Если мы будем идти под водой с нашей максимальной скоростью в девять узлов, батареи полностью разрядятся в промежуток времени от часа до двух. Согласитесь, не очень обнадеживающие цифры. При всем при том батареи по сути являются ужасно бесполезным грузом. Их свинцовые пластины весят больше, чем все остальное машинное оснащение лодки, вместе взятое. Так вот, настоящая субмарина должна быть способна крейсировать под водой не за счет дизелей, которым требуется воздух, и которые взамен выдают выхлопные газы. Она не будет такой уязвимой, как мы, у которых в корпусе высокого давления понаделано столько отверстий. Нам необходим такой двигатель, который сможет работать независимо от атмосферы.
Только мы пришли в новый район действий, как пришло сообщение по радио. Мы должны соединиться в одну группу с другими лодками, сформировав таким образом разведывательный патруль. Зона, отведенная для нашего патрулирования, лежит на приличном расстоянии к западу от нашего нынешнего местоположения. Переход туда на крейсерской скорости займет у нас двое суток.
— Они окрестили группу «Волчья стая» — великолепно! — говорит Старик. — Очевидно, у них при Генеральном штабе есть придворный поэт, который выдумал эту ерунду — «Волчья стая», подумать только! «Маргаритки» подошло бы ничуть не хуже. Правда, звучит не так воинственно…
Старику считает, что даже «район боевых действий» кажутся слишком уж высокопарными словами. Дай ему волю, привычный набор морских терминов существенно поубавился бы. Сам он может целыми часами подбирать наиболее обыденные выражения для записей в боевом журнале.
Я перечитываю то, что успел занести в свою синюю записную книжку.
Воскресенье. Шестнадцатый день в море. Сообщение о конвое, направляющемся на восток. Легли на курс девяносто градусов в направлении конвоя.
Понедельник.
Семнадцатый день в море. Получили указание о новом главном курсе. Дальше к югу. Сеть тянут в том направлении. Похоже, с нами вместе патрулируют всего лишь пять лодок — ничего себе сеть! Либо ячейки сети слишком большие, либо сама сеть слишком маленькая. Скорость восемь узлов. Остается надеяться, что лодки держат линию. А также что командование как следует учло плохие погодные условия в нашем районе.
Никаких пулеметных стрельб из-за плохой видимости. «Могли бы вообще выбросить их за борт!» Погружаемся, чтобы послушать, что творится вокруг.
Среда.
Девятнадцатый день в море. Соблюдаем радиомолчание, которое вправе нарушить только, чтобы сообщить о контакте с противником. В нашем районе теперь собралось более пяти лодок. Враг не должен узнать о нашей группировке. Результат поиска: нулевой. Море умеренное. Слабый ветер с северо-запада. Слоисто-кучевые облака. Но близко от поверхности воды висит плотная пелена. Никаких следов конвоя.
Пятница.
Двадцать первый день в море. Нас перевели в другую передовую группу патрулирования.
— Одному Богу известно, где болтаются эти ублюдки! — ворчит командир.
Двадцать второй день в море. Такое впечатление, что время остановилось. Небо цвета говяжьего жира. В течение всего дня этот огромный тяжелый купол сала нависает над темным океаном — и ни разу не показалось солнце, чтобы растопить его.
Сегодня вокруг нас превосходный, чистый горизонт. На нем нет ничего. Ни одного облачного перышка. Совсем ничего. Если бы только мы могли подняться повыше! Конечно, это неоднократно пытались совершить. Во время Первой мировой войны в воздух поднимали наблюдателя на воздушном змее, но, очевидно, без большого успеха.
Двадцать третий день в море. Поднялся ветер, и океан весь, насколько хватало глаз, покрылся бурунами. Волны невысокие, но все бурливые. Они придают серо-белому океану древний вид.
Небе, затянутое над нашими головами сплошным серым покрывалом, выглядит зловеще. Справа по борту с серых небес начинает накрапывать завеса дождя, отклоняемая ветром. В ее разрывах над горизонтом проглядывает единственная слабая полоска света. Стена дождя иссиня-серая с легкой примесью фиолетового цвета. Со всех сторон наползает пелена, похожая на туман. Эта стена медленно, но неуклонно близится к нам, и командир приказывает принести на мостик плащи и зюйдвестки. Он клянет погоду.
Мы оказались в самом центре ливня. Воздуха вокруг нас больше нет. Молотящие по воде струи дождя оставляют рубцы на сгорбившихся под их ударами волнами. На их гребнях больше не видно ни пены, ни малейшего отраженного блика. Лишь нос нашей лодки, с которого потоками стекает вода, разрывает их на части, взметая вверх брызги воды. Хлещущий дождь и взметающийся фонтан смешиваются на наших лицах.
Стекольная зелень воды потускнела, ее белые вены исчезли. Море сразу постарело на тысячу лет. Оно стало серым, печальным, покрылось оспинами ряби.
Ни отблесков, ни цветов. Ничего, кроме унылой, раздирающей душу серости.
Дозорные на мостике стоят подобно каменным глыбам под этим небом, которое выворачивает само себя наизнанку. Мы вшестером стараемся пронизать взглядом стену воды. Сейчас бесполезно пользоваться биноклями: оптика тотчас запотеет. Похоже, дождь решил затопить нас.
Лишь к вечеру дикая ярость хлещущего с небес потока начинает ослабевать. Но окончательно он прекратился только ночью.
Двадцать четвертый день в море. На посту управления. Старик отчасти говорит мне, а отчасти — сам себе.
— Забавно получается. Ни у одной из сторон не получается долго удерживать преимущество, обретенное за счет нового оружия. Превосходство длится не более нескольких месяцев. Мы придумали тактику охоты «волчьей стаей», а противник разработал свою систему защиты. Которая тоже действенна. Лодки Прина, Шепке, Кречмера — все они были потеряны на одном и том же конвое. Теперь у нас есть новые торпеды с акустическими головками наведения, а Томми уже тянут за собой на длинных стальных тросах эти чертовы буи-погремушки — они сбивают с курса торпеды потому, что шумят громче винтов. Действие и противодействие — всегда одно и то же! Ничто так не стимулирует мыслительный процесс, как желание перегнать противоборствующую сторону.
Мы уже больше трех недель путешествуем в пустоте. Дни проходят за днями, похожие друг на друга, как две капли воды.
В предыдущем патруле лодка не записала на свой счет ни одной победы. Она вернулась на базу после долгого изнурительного похода, не выпустив ни одной торпеды.
— Похоже, эти сволочи избегают встречи с нами, — говорит второй вахтенный офицер, единственный, кто еще пытается неловко пошутить.
У нас уходит половина суток, чтобы пересечь зону, отведенную нам для патрулирования, и достичь ее северной границы.
— Пора менять курс! — рулевой кричит сверху через открытый люк.
— Руль круто влево! Новый курс — сто восемьдесят градусов! — отвечает вахтенный офицер.
Медленно нос лодки проходит полукруг горизонта. Наш кильватерный след изгибается змеей, и солнце, превращенное в белое пятно многослойной облачной завесой, оказывается с другого борта лодки.
— Курс сто восемьдесят градусов! — снова доносится голос рулевого.
Указатель курса стоит на отметке 180 градусов. До этого он показывал 360 градусов. За исключением этого никаких изменений не произошло.
С мостика не заметно ничего интересного. Океан дремлет. Лишь несколько гребней сминают своими складками вздувшуюся простыню старой, выдохшейся донной волны. Воздух застыл. Облака, похожие на привязанные аэростаты, неподвижно висят в небе.
Страшно уставший, я еще нахожу в себе силы пристально следить за вялым движением минутной стрелки по циферблату часов над входом на камбуз. В какой-то момент я впадаю в состояние, близкое к трансу.
Внезапно тонкая оболочка окутавшего меня сна разрывается: надрывается сигнал тревоги. Палуба уже наклонилась.
Шеф с взъерошенными спросонья волосами протискивается за спины операторов рулей глубины. Неподвижная фигура командира становится рядом с ним. Штурман, поднявший тревогу, вцепился в трап. Он все еще тяжело дышит после того, как с усилием задраил люк.
— Поднять корму — вперед десять — сзади пятнадцать — вверх помалу! — командует шеф.
— Тень — на девяноста градусах — вполне отчетливая! — в итоге объясняет мне штурман.
Включено акустическое оборудование; голова акустика высунулась в проход. Его глаза пусты, он медленно выискивает звуки в воде.
— Шум винтов на семидесяти градусах — удаляется! — и спустя немного. — Шум слабеет — затихает!
— Вот так, — говорит командир, ни разу не пошевелившийся за все это время, и слегка пожимает плечами. — Курс сто тридцать градусов!
И исчезает в отверстии круглого люка. Итак — пока мы остаемся под водой.
— Слава Богу, стихло!
— Какой-то быстроходный корабль без эскорта — никаких шансов в такую темень!
Стоит мне добраться до своей койки, как я тут же отключаюсь.
«Замечен конвой противника — UX».
«Замечен конвой. Квадрат XW, курс сто шестьдесят градусов, скорость десять узлов — UX».
«Противник движется зигзагообразным курсом примерно на пятидесяти градусах. Скорость десять узлов — UW».
«Конвой движется несколькими кильватерными колоннами. Окружен кораблями сопровождения. Курс двадцать градусов. Скорость девять узлов — UK».
Радио не предоставляет нам ни малейшей возможности. Мы знаем все, что происходит на Атлантическом театре военных действий, но мы не можем добраться ни до одного из конвоев, о которых оно сообщает. Все они — в Северной Атлантике. Мы находимся слишком далеко к югу от них.
— Если оно так и дальше пойдет, мы проторчим в море до Рождества, — говорит Зейтлер.
— Ну и что с того? — отвечает ему Радемахер. — Никаких причин для беспокойства. У нас на борту есть рождественская елка.
— Да ладно тебе!
— Да я говорю тебе! Эта штуковина искусственная, складная — типа зонтика — в картонной коробке. Если ты мне не веришь, спроси у Первого номера. [41]
— Обычное дело на военном флоте! — замечает прапорщик Ульманн. Затем, к моему удивлению, он начинает делиться с нами своим рождественским опытом:
— В нашей флотилии обязательно кто-нибудь да погибает в Рождество. Впрочем, под Новый год — тоже! В 1940 это был боцман. Незадолго до полуночи ночи в сочельник он решил слегка разыграть нас. Решил поразить нас своей бесшабашностью. Приставил пистолет себе ко лбу и нажал на спусковой крючок, когда мы, разинув рты, стояли вокруг и глазели на него. Конечно же, он заранее вынул обойму. Только он не догадался вспомнить о том патроне, который был уже в стволе. И — бах — задняя часть его черепа отлетает прочь. Надо же было так испортить всем праздник!
История разлетевшегося на куски черепа напомнила о чем-то Инриху:
— А у нас один парень напрочь снес себе все лицо — в канун Нового года. Я тогда еще служил на сторожевом корабле. Мы все напились в усмерть. Ровно в двенадцать часов один из унтер-офицеров поднялся на мостик с чем-то вроде ручной гранаты. Тогда было еще много таких древних штуковин. Мы поджигали их точь-в-точь как фейерверк, при помощи запального шнура. Он стоял рядом с леером, приложил зажженную сигарету к запалу и как следует раздул огонь. Все получилось замечательно. Только потом он перепутал руки: швырнул сигарету за борт и остался стоять, держа гранату прямо у себя перед носом. Само собой, она разорвалась — это тоже было очень некстати!
Мне расхотелось слушать их дальше.
В унтер-офицерском отсеке опять полным ходом идет инструктаж младших офицеров. Занятия с личным составом проводит первый вахтенный офицер:
— …пали смертью храбрых во время атаки на вражеский конвой…
У Старика глаза лезут на лоб, он в ярости:
— «Пали»? Еще одно выражение, глупое до идиотизма. Должно быть, он оговорился? Я видел тысячи фотографий «павших» моряков. Они не слишком хорошо выглядели после своего «падения». Почему ни у кого не хватит мужества откровенно признать, что люди, о которых идет речь, утонули? Меня тошнит, когда я слышу всю эту чушь, которую болтают о нас.
Он вскакивает на ноги и направляется в свой закуток. Возвращается назад, держа в руке газетные вырезки:
— У меня тут кое-что отложено — хранил специально для Вас.
«Ну вот, господин первый вахтенный офицер, так-то! Еще пять тысяч гросс-регистровых тонн. Но завтра у моей жены день рождения. Мы должны его как-нибудь отметить. Почтить наших доблестных женщин! Мы никогда не должны забывать о них!»
Первый вахтенный понимающе улыбнулся, и командир прилег на свою жесткую койку, чтобы хоть немного поспать. Но не прошло и часа, как его разбудил первый вахтенный офицер: «Транспорт ко Дню рождения, господин каплей!»
Командир взбежал на мостик: все произошло очень быстро. «Первый и второй аппараты к залпу из надводного положения товсь!» Обе торпеды поразили цель.
«Не менее шести тысяч гросс-регистровых тонн!» — сказал командир.
«Господин капитан-лейтенант доволен свои подарком ко Дню рождения?»
«Очень!» — ответил командир.
И лицо первого вахтенного офицера озарилось радостью.
Старик продолжает ругаться:
— И это дерьмо дают читать людям! Невероятно!
Куда ни посмотри — у всех стиснуты зубы, лица с застывшим на них отвращением, раздражением, недовольством.
Просто невозможно представить, что где-то еще есть твердая земля, дома, уютные комнаты, абажуры, тепло от камина.
Жар очага. Внезапно мне припоминается запах печеных яблок, распространяющийся из-за железной решетки зеленого камина, достававшего до потолка в нашей гостиной в доме на Банхофштрассе, 28. Там всегда в это время года были печеные яблоки. Я вдыхал их сладкий, пряный аромат. Я стянул одно, — горячо, горячо, горячо! — переливающееся разноцветьем лопнувшей кожуры. Яблоки были из нашего сада: такой сорт с красными прожилками на желтом фоне, красные лучи сходились в цветок. Казалось, будто каждый такой цветок был покрыт прозрачным красным лаком.
— Здесь хорошо. Ни почты, ни телефона, — неожиданно замечает Старик, присаживаясь на кожаный диван рядом со мной. — Хорошо вентилируемая лодка, приятная деревянная отделка, открытый дом. В целом мы неплохо устроились.
— …по уши в дерьме, — вставляет шеф, выскочивший, как черт из коробочки. — Он-то прекрасно устроился, не так ли? И ему не приходится беспокоиться о продвижении по службе — ему даже позволено курить.
Старик изрядно смущен его словами.
Меж тем остальные уже собрались за столом для ежедневной процедуры, добросовестно выполняемой нами и успевшей незаметно превратиться в ритуал: выжимание лимонов. Всех нас преследует зловещий призрак цинги, которая может начаться в результате нехватки витамина С. Сидящие вокруг представляются мне жуткими беззубыми привидениями, с болью пытающимися разжевать кровоточащими деснами жесткие корки хлеба: просто мурашки по коже.
Каждый извлекает лимонный сок своим излюбленным способом. Шеф сначала разрезает фрукт пополам, систематично протыкает лимонные дольки в обеих половинках, как будто собирается посвятить этому увлекательному занятию весь вечер, затем вкладывает в каждую половинку по маленькому кусочку сахара и с шумом высасывает сок через сахар. Никакого почтения к правилам этикета.
Второй вахтенный офицер применяет особенно изощренную методику. Он выжимает лимонный сок в стакан, добавляет в него сахара, а затем доливает немножко концентрированного молока, которое тут же сворачивается. Смесь выглядит отвратительно. Старика каждый раз передергивает от одного ее вида, но второй вахтенный не обращает на это ни малейшего внимания. Он с гордостью называет свой коктейль «Особый подлодочный», интересуется у нас, не желает ли кто-нибудь попробовать, и только после этого медленно выпивает свою мешанину, закатывая глаза в экстазе наслаждения.
Второй инженер — единственный, который не утруждает себя. Он по-простому, самым вульгарным способом впивается своими крепкими зубами в обе половинки и поедает мякоть вместе с содержащимся в них соком.
Старик наблюдает за ним с явным неодобрением.
Сперва я никак не мог понять второго инженера. Сначала я решил, что он просто из упрямства продолжает придерживаться этого способа. Но теперь я знаю, что он попросту человек, лишенный элементарной чувствительности, которую ему заменяет поистине слоновья кожа. Он пытается предстать воплощением непоколебимости и уравновешенности, делая особый упор на силе своего характера, хотя на самом деле он не более, чем заурядная толстокожая натура. К тому же он очень медленно соображает и почти так же медленно действует — полная умственная и физическая противоположность шефу. Одному Богу известно, как он умудрился стать инженером и как при всей своей медлительной тупости ухитрился пройти курс обучения со всеми положенными ему экзаменами.
В этом-то и состоит различие между ним и Стариком: Старик делает вид, что он бесчувственный тугодум, а второй инженер им на самом деле является.
На какое-то время мы все полностью заняты своими лимонами. Когда на середине стола выросла гора из выжатых и высосанных половинок, возникает стюард и широким взмахом руки сметает их в мусорное ведро. Затем ужасно вонючей тряпкой он вытирает со стола насыщенный витаминами сок.
До конца дня по корабельному времени остается еще целых шесть часов. Наши маленькие серые клеточки полностью бездействуют. Мы просто сидим и ничего не делаем — точь-в-точь пенсионеры, пустившие корни на скамейке в парке. Для полного сходства нам не хватает лишь палок, на которые мы могли бы опереться.
Второй вахтенный офицер с головой ушел во французские газеты. Он практикуется в языке, прочитывая их от корки до корки, не упуская даже рекламу. На этот раз он наткнулся на непонятное ему выражение. Над фотографией пяти девушек заголовок: «On a couronne les rosieres». [42]Речь идет о вручении награды, учрежденной ныне покойной графиней Нанси, самым добродетельным девушкам этого города. Мне приходится перевести ему всю статью целиком, включая гимн в честь непорочности пяти избранных девственниц. С особой трогательностью было описано, как молоденькие девушки в воскресенье, когда должна была вручаться награда, совершили паломничество на кладбище, где была похоронена учредительница, чтобы украсить ее могилу.
— Сколько досталось каждой?
— По двести франков на душу.
Второй вахтенный просто потрясен:
— Это ведь меньше десяти марок, так?
Он настолько ошарашен этим, что не сразу приходит к напрашивающемуся заключению:
— «А подводная лодка?» — «Ничего, одна вода, только вода и ничего, кроме воды!» Дама, которая уже считала себя невестой нашего помощника дизелиста, стала кричать: «Он погиб!» Предсказатель больше не проронил ни слова, подобно настоящему оракулу. Хотите знать, что было потом? Мадам обхватила руками голову и причитала: «О, боже — а я все еще одета в красное!» Стала строчить во флотилию одно письмо за другим. И мне тоже. Окончание истории я узнал от самого Френссена. В свой последний отпуск он не поехал в Париж. С него было достаточно!
В кают-компании я сижу наедине со Стариком. Мы приняли радиограмму, адресованную Бахманну. Это уже третий раз за последние четыре дня, когда лодке Бахманна приказывают сообщить свои координаты.
— На западном фронте без перемен, — бормочет командир. — Похоже, с ним это тоже произошло. Его ни в коем случае не должны были выпускать в море в таком состоянии.
Старая история, когда командир «дозревает» до того, чтобы его сменили и отправили в отставку. Почему нет врачей, которые следили бы, чтобы лодки не выходили на патрулирование под командованием капитанов, находящихся на грани окончательного нервного срыва?
Зеймер ходил вместе с Бахманном первым вахтенным офицером. Неужели Зеймер утонул? Я вспоминаю его, лежащего на солнечном пляже вместе с официанткой из офицерской столовой. Он пользовался каждой возможностью узнать что-то новое, и теперь ему читали курс анатомии на французском языке. Практику он проходил на живой модели. Сперва он ухватился за ее груди и произнес: «Les duduns». [36]«Les seins» [37], — поправила его официантка. Потом он засунул свою руку между ее ног и заявил: «Lapin!». [38]И тут она поправила его: «Le vagine» [39], и так далее.
Из соседнего отсека доносится голос нашего первого вахтенного, читающего лекцию о правилах соблюдения секретности.
— Все равно будут трепаться по-прежнему! — замечает Старик.
Он задумывается ненадолго, затем говорит:
— Вся эта секретность — сплошной фарс. Томми уже давным-давно завладели нашей неповрежденной лодкой.
— Неужели?
— Да, они сдались. Лодка Рамлова. К югу от Исландии, в открытом море: все наши секретные материалы, все наши коды, все, что только можно, Томми заполучили все одним махом!
— Вот, наверное, радости было в штаб-квартире!
— Когда думаешь о том, что Рамлов мог быть их секретным агентом, перестаешь верить своей правой руке. Он смог уговорить своих офицеров — просто невозможно в это поверить!
Еще один день хода с крейсерской скоростью — и мы прибудем в новый район боевых действий. Получена радиограмма. Мы в напряжении ждем, чтобы ее расшифровали.
Она адресована Флешзигу. Приказ сместиться на семьдесят миль к западу. Вероятно, ожидают прохождения конвоя через эту точку. Штурман показывает мне это место на мелкомасштабной карте. Вблизи побережья Америки, т.е. много дней ходу от нас. Немного времени спустя мы перехватываем радиосообщение для лодки, находящейся недалеко от Исландии — лодки Белера, и еще третье — для действующей в районе Гибралтара — UJ — это Кортманн. Тот самый Кортманн, который ввязался в историю с танкером «Бисмарка».
Лодка сообщает, что не может погрузиться. Это Мейниг, сквернословец Мейниг. Если лодка не может нырнуть, это значит, что она практически обречена.
— Черт! — ругается Старик. — У них нет даже группы прикрытия — они слишком далеко. Все, что мы можем сделать — это лишь скрестить пальцы.
Он нагибается и три раза стучит снизу по деревяшке столешницы:
— Будем надеяться, что он справится. Мейниг! Надо же, чтобы это случилось именно с ним!
Мы все сидим в молчании. Старик беззвучно шевелит губами. Может, он высчитывает, сколько времени потребуется Мейнигу, чтобы дойти до Сен-Назера при крейсерской скорости.
По моей спине бегут мурашки: что они будут делать, если появятся «Сандерленды» [40]? Или эсминцы? На поверхности подлодка, вне всякого сомнения, безнадежно уступает своим противникам. Недостаточно мощности двигателей, чтобы уйти от преследования, брони нет, слабые орудия. Самое уязвимое из всех возможных кораблей: одно попадание в корпус высокого давления — и все!
— Ну, приятель! — это все, что может сказать шеф. Сразу понятно, что он представил себя на месте своего коллеги на той лодке. Он буквально побелел на глазах.
— Шеф, с Мейнигом на лодке, кажется, находится Мейер Первый или Второй? — спрашивает Старик.
— Мейер Второй, господин каплей — мы учились в одном классе в академии!
Никто не раскрывает рта. Мы смотрим в стол, как будто на нем что-то — хоть что-нибудь — можно разглядеть. Я едва могу дышать. Я тоже знаю одного человека на той лодке — Хаберманн — Балтиец Хаберманн, который был вместе со мной в той проклятой инспекционной поездке на Гетенхафен: середина зимы, мороз двадцать пять градусов и восточный ветер.
Я помню его сидящим на холодном линолеуме — совершенно замерзшего, ноги вытянуты во всю длину прямо перед ним, спиной прислонился к обитой шелком переборке «Мыса Аркона», голова свесилась на грудь, изо рта вытекает слюна. Никакого уважения к некогда роскошному интерьеру бывшего первоклассного лайнера, теперь превращенному в плавучую казарму.
Внезапно на меня накатывает нервный смех: старина Хаберманн, босой — он очнулся лишь после третьего похлопывания по плечу.
Позже он признался мне, что пошел искать туалет и заблудился. Голый, в отчаянии он уселся на пол и стал ждать спасения.
Пневмония? Да никогда в жизни? Непривычный к домашнему уюту, он не мог свалиться после многочасового сидения голой задницей на студеном полу. Десять трипперов не справились бы с ним. Но, похоже, это удалось Томми. Скоро выйдет трехзвездное извещение. Флемминг, Хаберманн — их остается все меньше и меньше!
Молчание первым нарушил Старик. Он хотел переменить тему разговора, но вместо этого вернулся к тому, о чем мы думали:
— Здесь нужна настоящая субмарина. На самом деле нас нельзя так назвать. На данный момент мы имеем всего-навсего лодку с возможностью погружения.
Тишина. Лишь когда я в изумлении посмотрел на него, он начал пояснять свою мысль, делая паузы:
— В конце концов, емкости наших аккумуляторов хватает лишь на непродолжительную атаку на перископной глубине или быстрый уход под водой от преследования. По сути, мы не в состоянии обходиться без подъема на поверхность. Мы не можем пройти более восьмидесяти миль под водой, как бы мы не экономили при этом энергию. Если мы будем идти под водой с нашей максимальной скоростью в девять узлов, батареи полностью разрядятся в промежуток времени от часа до двух. Согласитесь, не очень обнадеживающие цифры. При всем при том батареи по сути являются ужасно бесполезным грузом. Их свинцовые пластины весят больше, чем все остальное машинное оснащение лодки, вместе взятое. Так вот, настоящая субмарина должна быть способна крейсировать под водой не за счет дизелей, которым требуется воздух, и которые взамен выдают выхлопные газы. Она не будет такой уязвимой, как мы, у которых в корпусе высокого давления понаделано столько отверстий. Нам необходим такой двигатель, который сможет работать независимо от атмосферы.
Только мы пришли в новый район действий, как пришло сообщение по радио. Мы должны соединиться в одну группу с другими лодками, сформировав таким образом разведывательный патруль. Зона, отведенная для нашего патрулирования, лежит на приличном расстоянии к западу от нашего нынешнего местоположения. Переход туда на крейсерской скорости займет у нас двое суток.
— Они окрестили группу «Волчья стая» — великолепно! — говорит Старик. — Очевидно, у них при Генеральном штабе есть придворный поэт, который выдумал эту ерунду — «Волчья стая», подумать только! «Маргаритки» подошло бы ничуть не хуже. Правда, звучит не так воинственно…
Старику считает, что даже «район боевых действий» кажутся слишком уж высокопарными словами. Дай ему волю, привычный набор морских терминов существенно поубавился бы. Сам он может целыми часами подбирать наиболее обыденные выражения для записей в боевом журнале.
Я перечитываю то, что успел занести в свою синюю записную книжку.
Воскресенье. Шестнадцатый день в море. Сообщение о конвое, направляющемся на восток. Легли на курс девяносто градусов в направлении конвоя.
Понедельник.
Семнадцатый день в море. Получили указание о новом главном курсе. Дальше к югу. Сеть тянут в том направлении. Похоже, с нами вместе патрулируют всего лишь пять лодок — ничего себе сеть! Либо ячейки сети слишком большие, либо сама сеть слишком маленькая. Скорость восемь узлов. Остается надеяться, что лодки держат линию. А также что командование как следует учло плохие погодные условия в нашем районе.
Никаких пулеметных стрельб из-за плохой видимости. «Могли бы вообще выбросить их за борт!» Погружаемся, чтобы послушать, что творится вокруг.
Среда.
Девятнадцатый день в море. Соблюдаем радиомолчание, которое вправе нарушить только, чтобы сообщить о контакте с противником. В нашем районе теперь собралось более пяти лодок. Враг не должен узнать о нашей группировке. Результат поиска: нулевой. Море умеренное. Слабый ветер с северо-запада. Слоисто-кучевые облака. Но близко от поверхности воды висит плотная пелена. Никаких следов конвоя.
Пятница.
Двадцать первый день в море. Нас перевели в другую передовую группу патрулирования.
— Одному Богу известно, где болтаются эти ублюдки! — ворчит командир.
Двадцать второй день в море. Такое впечатление, что время остановилось. Небо цвета говяжьего жира. В течение всего дня этот огромный тяжелый купол сала нависает над темным океаном — и ни разу не показалось солнце, чтобы растопить его.
Сегодня вокруг нас превосходный, чистый горизонт. На нем нет ничего. Ни одного облачного перышка. Совсем ничего. Если бы только мы могли подняться повыше! Конечно, это неоднократно пытались совершить. Во время Первой мировой войны в воздух поднимали наблюдателя на воздушном змее, но, очевидно, без большого успеха.
Двадцать третий день в море. Поднялся ветер, и океан весь, насколько хватало глаз, покрылся бурунами. Волны невысокие, но все бурливые. Они придают серо-белому океану древний вид.
Небе, затянутое над нашими головами сплошным серым покрывалом, выглядит зловеще. Справа по борту с серых небес начинает накрапывать завеса дождя, отклоняемая ветром. В ее разрывах над горизонтом проглядывает единственная слабая полоска света. Стена дождя иссиня-серая с легкой примесью фиолетового цвета. Со всех сторон наползает пелена, похожая на туман. Эта стена медленно, но неуклонно близится к нам, и командир приказывает принести на мостик плащи и зюйдвестки. Он клянет погоду.
Мы оказались в самом центре ливня. Воздуха вокруг нас больше нет. Молотящие по воде струи дождя оставляют рубцы на сгорбившихся под их ударами волнами. На их гребнях больше не видно ни пены, ни малейшего отраженного блика. Лишь нос нашей лодки, с которого потоками стекает вода, разрывает их на части, взметая вверх брызги воды. Хлещущий дождь и взметающийся фонтан смешиваются на наших лицах.
Стекольная зелень воды потускнела, ее белые вены исчезли. Море сразу постарело на тысячу лет. Оно стало серым, печальным, покрылось оспинами ряби.
Ни отблесков, ни цветов. Ничего, кроме унылой, раздирающей душу серости.
Дозорные на мостике стоят подобно каменным глыбам под этим небом, которое выворачивает само себя наизнанку. Мы вшестером стараемся пронизать взглядом стену воды. Сейчас бесполезно пользоваться биноклями: оптика тотчас запотеет. Похоже, дождь решил затопить нас.
Лишь к вечеру дикая ярость хлещущего с небес потока начинает ослабевать. Но окончательно он прекратился только ночью.
Двадцать четвертый день в море. На посту управления. Старик отчасти говорит мне, а отчасти — сам себе.
— Забавно получается. Ни у одной из сторон не получается долго удерживать преимущество, обретенное за счет нового оружия. Превосходство длится не более нескольких месяцев. Мы придумали тактику охоты «волчьей стаей», а противник разработал свою систему защиты. Которая тоже действенна. Лодки Прина, Шепке, Кречмера — все они были потеряны на одном и том же конвое. Теперь у нас есть новые торпеды с акустическими головками наведения, а Томми уже тянут за собой на длинных стальных тросах эти чертовы буи-погремушки — они сбивают с курса торпеды потому, что шумят громче винтов. Действие и противодействие — всегда одно и то же! Ничто так не стимулирует мыслительный процесс, как желание перегнать противоборствующую сторону.
Мы уже больше трех недель путешествуем в пустоте. Дни проходят за днями, похожие друг на друга, как две капли воды.
В предыдущем патруле лодка не записала на свой счет ни одной победы. Она вернулась на базу после долгого изнурительного похода, не выпустив ни одной торпеды.
— Похоже, эти сволочи избегают встречи с нами, — говорит второй вахтенный офицер, единственный, кто еще пытается неловко пошутить.
У нас уходит половина суток, чтобы пересечь зону, отведенную нам для патрулирования, и достичь ее северной границы.
— Пора менять курс! — рулевой кричит сверху через открытый люк.
— Руль круто влево! Новый курс — сто восемьдесят градусов! — отвечает вахтенный офицер.
Медленно нос лодки проходит полукруг горизонта. Наш кильватерный след изгибается змеей, и солнце, превращенное в белое пятно многослойной облачной завесой, оказывается с другого борта лодки.
— Курс сто восемьдесят градусов! — снова доносится голос рулевого.
Указатель курса стоит на отметке 180 градусов. До этого он показывал 360 градусов. За исключением этого никаких изменений не произошло.
С мостика не заметно ничего интересного. Океан дремлет. Лишь несколько гребней сминают своими складками вздувшуюся простыню старой, выдохшейся донной волны. Воздух застыл. Облака, похожие на привязанные аэростаты, неподвижно висят в небе.
Страшно уставший, я еще нахожу в себе силы пристально следить за вялым движением минутной стрелки по циферблату часов над входом на камбуз. В какой-то момент я впадаю в состояние, близкое к трансу.
Внезапно тонкая оболочка окутавшего меня сна разрывается: надрывается сигнал тревоги. Палуба уже наклонилась.
Шеф с взъерошенными спросонья волосами протискивается за спины операторов рулей глубины. Неподвижная фигура командира становится рядом с ним. Штурман, поднявший тревогу, вцепился в трап. Он все еще тяжело дышит после того, как с усилием задраил люк.
— Поднять корму — вперед десять — сзади пятнадцать — вверх помалу! — командует шеф.
— Тень — на девяноста градусах — вполне отчетливая! — в итоге объясняет мне штурман.
Включено акустическое оборудование; голова акустика высунулась в проход. Его глаза пусты, он медленно выискивает звуки в воде.
— Шум винтов на семидесяти градусах — удаляется! — и спустя немного. — Шум слабеет — затихает!
— Вот так, — говорит командир, ни разу не пошевелившийся за все это время, и слегка пожимает плечами. — Курс сто тридцать градусов!
И исчезает в отверстии круглого люка. Итак — пока мы остаемся под водой.
— Слава Богу, стихло!
— Какой-то быстроходный корабль без эскорта — никаких шансов в такую темень!
Стоит мне добраться до своей койки, как я тут же отключаюсь.
«Замечен конвой противника — UX».
«Замечен конвой. Квадрат XW, курс сто шестьдесят градусов, скорость десять узлов — UX».
«Противник движется зигзагообразным курсом примерно на пятидесяти градусах. Скорость десять узлов — UW».
«Конвой движется несколькими кильватерными колоннами. Окружен кораблями сопровождения. Курс двадцать градусов. Скорость девять узлов — UK».
Радио не предоставляет нам ни малейшей возможности. Мы знаем все, что происходит на Атлантическом театре военных действий, но мы не можем добраться ни до одного из конвоев, о которых оно сообщает. Все они — в Северной Атлантике. Мы находимся слишком далеко к югу от них.
— Если оно так и дальше пойдет, мы проторчим в море до Рождества, — говорит Зейтлер.
— Ну и что с того? — отвечает ему Радемахер. — Никаких причин для беспокойства. У нас на борту есть рождественская елка.
— Да ладно тебе!
— Да я говорю тебе! Эта штуковина искусственная, складная — типа зонтика — в картонной коробке. Если ты мне не веришь, спроси у Первого номера. [41]
— Обычное дело на военном флоте! — замечает прапорщик Ульманн. Затем, к моему удивлению, он начинает делиться с нами своим рождественским опытом:
— В нашей флотилии обязательно кто-нибудь да погибает в Рождество. Впрочем, под Новый год — тоже! В 1940 это был боцман. Незадолго до полуночи ночи в сочельник он решил слегка разыграть нас. Решил поразить нас своей бесшабашностью. Приставил пистолет себе ко лбу и нажал на спусковой крючок, когда мы, разинув рты, стояли вокруг и глазели на него. Конечно же, он заранее вынул обойму. Только он не догадался вспомнить о том патроне, который был уже в стволе. И — бах — задняя часть его черепа отлетает прочь. Надо же было так испортить всем праздник!
История разлетевшегося на куски черепа напомнила о чем-то Инриху:
— А у нас один парень напрочь снес себе все лицо — в канун Нового года. Я тогда еще служил на сторожевом корабле. Мы все напились в усмерть. Ровно в двенадцать часов один из унтер-офицеров поднялся на мостик с чем-то вроде ручной гранаты. Тогда было еще много таких древних штуковин. Мы поджигали их точь-в-точь как фейерверк, при помощи запального шнура. Он стоял рядом с леером, приложил зажженную сигарету к запалу и как следует раздул огонь. Все получилось замечательно. Только потом он перепутал руки: швырнул сигарету за борт и остался стоять, держа гранату прямо у себя перед носом. Само собой, она разорвалась — это тоже было очень некстати!
Мне расхотелось слушать их дальше.
В унтер-офицерском отсеке опять полным ходом идет инструктаж младших офицеров. Занятия с личным составом проводит первый вахтенный офицер:
— …пали смертью храбрых во время атаки на вражеский конвой…
У Старика глаза лезут на лоб, он в ярости:
— «Пали»? Еще одно выражение, глупое до идиотизма. Должно быть, он оговорился? Я видел тысячи фотографий «павших» моряков. Они не слишком хорошо выглядели после своего «падения». Почему ни у кого не хватит мужества откровенно признать, что люди, о которых идет речь, утонули? Меня тошнит, когда я слышу всю эту чушь, которую болтают о нас.
Он вскакивает на ноги и направляется в свой закуток. Возвращается назад, держа в руке газетные вырезки:
— У меня тут кое-что отложено — хранил специально для Вас.
«Ну вот, господин первый вахтенный офицер, так-то! Еще пять тысяч гросс-регистровых тонн. Но завтра у моей жены день рождения. Мы должны его как-нибудь отметить. Почтить наших доблестных женщин! Мы никогда не должны забывать о них!»
Первый вахтенный понимающе улыбнулся, и командир прилег на свою жесткую койку, чтобы хоть немного поспать. Но не прошло и часа, как его разбудил первый вахтенный офицер: «Транспорт ко Дню рождения, господин каплей!»
Командир взбежал на мостик: все произошло очень быстро. «Первый и второй аппараты к залпу из надводного положения товсь!» Обе торпеды поразили цель.
«Не менее шести тысяч гросс-регистровых тонн!» — сказал командир.
«Господин капитан-лейтенант доволен свои подарком ко Дню рождения?»
«Очень!» — ответил командир.
И лицо первого вахтенного офицера озарилось радостью.
Старик продолжает ругаться:
— И это дерьмо дают читать людям! Невероятно!
Куда ни посмотри — у всех стиснуты зубы, лица с застывшим на них отвращением, раздражением, недовольством.
Просто невозможно представить, что где-то еще есть твердая земля, дома, уютные комнаты, абажуры, тепло от камина.
Жар очага. Внезапно мне припоминается запах печеных яблок, распространяющийся из-за железной решетки зеленого камина, достававшего до потолка в нашей гостиной в доме на Банхофштрассе, 28. Там всегда в это время года были печеные яблоки. Я вдыхал их сладкий, пряный аромат. Я стянул одно, — горячо, горячо, горячо! — переливающееся разноцветьем лопнувшей кожуры. Яблоки были из нашего сада: такой сорт с красными прожилками на желтом фоне, красные лучи сходились в цветок. Казалось, будто каждый такой цветок был покрыт прозрачным красным лаком.
— Здесь хорошо. Ни почты, ни телефона, — неожиданно замечает Старик, присаживаясь на кожаный диван рядом со мной. — Хорошо вентилируемая лодка, приятная деревянная отделка, открытый дом. В целом мы неплохо устроились.
— …по уши в дерьме, — вставляет шеф, выскочивший, как черт из коробочки. — Он-то прекрасно устроился, не так ли? И ему не приходится беспокоиться о продвижении по службе — ему даже позволено курить.
Старик изрядно смущен его словами.
Меж тем остальные уже собрались за столом для ежедневной процедуры, добросовестно выполняемой нами и успевшей незаметно превратиться в ритуал: выжимание лимонов. Всех нас преследует зловещий призрак цинги, которая может начаться в результате нехватки витамина С. Сидящие вокруг представляются мне жуткими беззубыми привидениями, с болью пытающимися разжевать кровоточащими деснами жесткие корки хлеба: просто мурашки по коже.
Каждый извлекает лимонный сок своим излюбленным способом. Шеф сначала разрезает фрукт пополам, систематично протыкает лимонные дольки в обеих половинках, как будто собирается посвятить этому увлекательному занятию весь вечер, затем вкладывает в каждую половинку по маленькому кусочку сахара и с шумом высасывает сок через сахар. Никакого почтения к правилам этикета.
Второй вахтенный офицер применяет особенно изощренную методику. Он выжимает лимонный сок в стакан, добавляет в него сахара, а затем доливает немножко концентрированного молока, которое тут же сворачивается. Смесь выглядит отвратительно. Старика каждый раз передергивает от одного ее вида, но второй вахтенный не обращает на это ни малейшего внимания. Он с гордостью называет свой коктейль «Особый подлодочный», интересуется у нас, не желает ли кто-нибудь попробовать, и только после этого медленно выпивает свою мешанину, закатывая глаза в экстазе наслаждения.
Второй инженер — единственный, который не утруждает себя. Он по-простому, самым вульгарным способом впивается своими крепкими зубами в обе половинки и поедает мякоть вместе с содержащимся в них соком.
Старик наблюдает за ним с явным неодобрением.
Сперва я никак не мог понять второго инженера. Сначала я решил, что он просто из упрямства продолжает придерживаться этого способа. Но теперь я знаю, что он попросту человек, лишенный элементарной чувствительности, которую ему заменяет поистине слоновья кожа. Он пытается предстать воплощением непоколебимости и уравновешенности, делая особый упор на силе своего характера, хотя на самом деле он не более, чем заурядная толстокожая натура. К тому же он очень медленно соображает и почти так же медленно действует — полная умственная и физическая противоположность шефу. Одному Богу известно, как он умудрился стать инженером и как при всей своей медлительной тупости ухитрился пройти курс обучения со всеми положенными ему экзаменами.
В этом-то и состоит различие между ним и Стариком: Старик делает вид, что он бесчувственный тугодум, а второй инженер им на самом деле является.
На какое-то время мы все полностью заняты своими лимонами. Когда на середине стола выросла гора из выжатых и высосанных половинок, возникает стюард и широким взмахом руки сметает их в мусорное ведро. Затем ужасно вонючей тряпкой он вытирает со стола насыщенный витаминами сок.
До конца дня по корабельному времени остается еще целых шесть часов. Наши маленькие серые клеточки полностью бездействуют. Мы просто сидим и ничего не делаем — точь-в-точь пенсионеры, пустившие корни на скамейке в парке. Для полного сходства нам не хватает лишь палок, на которые мы могли бы опереться.
Второй вахтенный офицер с головой ушел во французские газеты. Он практикуется в языке, прочитывая их от корки до корки, не упуская даже рекламу. На этот раз он наткнулся на непонятное ему выражение. Над фотографией пяти девушек заголовок: «On a couronne les rosieres». [42]Речь идет о вручении награды, учрежденной ныне покойной графиней Нанси, самым добродетельным девушкам этого города. Мне приходится перевести ему всю статью целиком, включая гимн в честь непорочности пяти избранных девственниц. С особой трогательностью было описано, как молоденькие девушки в воскресенье, когда должна была вручаться награда, совершили паломничество на кладбище, где была похоронена учредительница, чтобы украсить ее могилу.
— Сколько досталось каждой?
— По двести франков на душу.
Второй вахтенный просто потрясен:
— Это ведь меньше десяти марок, так?
Он настолько ошарашен этим, что не сразу приходит к напрашивающемуся заключению: