Страница:
Постепенно с поверхности воды поднимается туманная мгла. По черным стальным балкам крана солнце вскарабкивается выше. Его бриллиантово-красный свет заполняет все восточное небо. Края облаков испещрены красными пятнами. Даже на долю чаек достается часть великолепия. Сложив крылья, они пикируют сквозь лучи света почти до самой воды, чтобы в последний миг с пронзительным криком взмыть вверх.
Дымка полностью рассеивается, и маслянистая вода переливается в лучах солнца. Плавучий кран неподалеку от нас выпускает гигантское облако пара, которое тотчас же окрашивается в красные и оранжевые тона. По сравнению с ним даже красная надпись BYRRH кажется бледной.
Небо стремительно приобретает зеленовато-желтый оттенок, и облака становятся тусклого сизо-серого цвета.
За бортом проплывает позеленевший аварийный буй. Глядя за корму, я вижу красные крыши зданий, медленно скрывающиеся за отливающими желтым светом кранами.
Внезапно раздается высокий прерывистый звук. Он переходит в хриплый рокот. Палуба завибрировала под ногами. Грохот становится громче и переходит в ритмичный шум: заработали наши дизели.
Приложив руки к холодному железу бульверка мостика, я ощущаю пульс машин.
Море набегает на нас короткими порывистыми волнами, разбивающимися о цистерны плавучести. Нос волнореза проскальзывает рядом и исчезает позади.
Мимо проплывает транспорт, камуфлированный зеленым, серым, черным цветами.
— Около шести тысяч тонн! — замечает командир.
Вода не пенится у носа транспорта, он стоит на якоре.
Наш курс пролегает так близко от побережья, что мы можем разглядеть все детали пейзажа. С берега нам машут солдаты.
Мы двигаемся со скоростью медленно едущего велосипедиста.
— Приготовить верхнюю палубу к погружению! — отдает приказ командир.
Убираются кнехты, на которых крепились лини, закрепляются багры, лини и кранцы прячутся в полостях под решетчатыми люками. Моряки закрывают все отверстия на верхней палубе, убирают флагшток, разряжают и снимают пулеметы.
Первый номер придирчиво смотрит, чтобы все было сделано, как надо: при бесшумном подводном ходе не должны раздаваться никакие звуки. Первый вахтенный перепроверяет еще раз, затем докладывает командиру:
— Верхняя палуба готова к погружению!
Командир приказывает ускорить ход. Между решетками вскипает пена, и брызги достают до боевой рубки.
Скалистый берег скрывается позади. В его расщелинах все еще прячутся тени. Зенитные батареи настолько хорошо замаскированы, что я не могу обнаружить их даже при помощи бинокля.
К нам присоединяются два патрульных катера, переоборудованные траулеры, чтобы обеспечить нам защиту от воздушной атаки.
Спустя немного времени появляется минный тральщик, который также будет сопровождать нас. Это большое закамуфлированное судно, внутренности которого доверху заполнены бочками и прочим плавучим грузом. Его верхняя палуба ощетинилась зенитными пулеметами.
— Их работе не позавидуешь, — говорит штурман. — Они ходят по матам, чтобы не сломать кости, если рванет мина. Каждый день одно и то же: туда-сюда, взад-вперед… Упаси бог от такого!
Наша лодка держится точно посередине широкой кильватерной струи, остающейся за тральщиком.
Я осматриваю в бинокль вытянутую в длину бухту Ла-Баул: сплошной ряд кукольных домиков. Затем я поворачиваюсь к корме. Сен-Назер превратился в тонкую линию на горизонте, высокие краны — всего лишь булавки, едва заметные на фоне неба.
— Здесь трудный фарватер. Полным-полно всякого мусора. Вон там — видите! — верхушки мачт. Это был транспорт союзников, потопленный «Штуками». [11]Бомба попала прямо внутрь трубы. Его видно при отливе. Вон еще один. А перед ним — плавучий маяк.
Когда ничего, кроме северного побережья эстуария, не стало видно, штурман приказал достать оптический визир. Он установил аппарат на стойке и склонился над ним.
— Эй, подвинься!
Впередсмотрящий на правом борту отходит в сторону.
— Какие у тебя ориентиры? — интересуется командир.
— Шпиль колокольни вон там — он едва заметен — и верхушка скалы справа по борту.
Штурман тщательно наводит прибор, считывает показания и сообщает их вниз.
— Последние ориентиры, — произносит он.
У нас нет гавани назначения. Цель нашего выхода с базы на простор океана — это квадрат, обозначенный двумя числами на карте средней части Атлантики.
Оперативное командование подводным флотом разбило океан на мозаику, состоящую из этих маленьких квадратиков. Это облегчает обмен информацией, но затрудняет мне, привыкшему к обычной системе координат, поиск точки нашего местонахождения с первого взгляда на карту.
В одиннадцать часов мы расстаемся с эскортом. Патрульные суденышки быстро остаются за кормой. Минный тральщик разворачивается по широкой дуге и развертывает по ветру темное разлетающееся знамя дыма. Последний знак прощания.
Теперь штурман демонстративно разворачивается всем телом вперед по курсу, подносит к глазам бинокль и упирается локтями в бульверк.
— Ну вот, Крихбаум, мы опять в море! — произносит командир и скрывается в глубине боевой рубки.
Лодка идет своим курсом в одиночестве.
Один из вахтенных на мостике вынимает цветы из заглушки вентиляционного люка и бросает их за борт. Они быстро пропадают за кормой в водоворотах кильватерной струи.
Опираясь на бульверк мостика, я вытягиваюсь как можно выше, чтобы видеть лодку целиком, от носа до кормы.
На нас катится длинный вал. Снова и снова лодка погружается в воду и разрезает волны подобно плугу. И каждый раз вода разлетается брызгами, и колючий душ с шипением поливает мостик. Облизав языком губы, я пробую Атлантику на вкус — она соленая.
В голубой вышине неба висит несколько слоисто-кучевых облаков, похожих на пену взбитого яичного белка. Нос лодки опускается, затем взлетает ввысь, опять обрушивается вниз, и вся носовая часть палубы на время покрывается пеной. Солнечный свет расцвечивает водяную пыль, над носом вырастают арки крошечных радуг.
Море из бутылочно-зеленого становится глубокого темно-синего цвета. По синей поверхности во все стороны разбегаются тонкие белые струйки пены, как прожилки по глади мрамора. Когда на солнце набегают облака, вода становится похожей на черно-синие чернила.
Лодка оставляет за собой в кильватере широкую полосу пенной воды, она сталкивается с набегающим валом и взметается вверх белой гривой. Такие же белые кудри видны повсюду, куда только достает глаз.
Опершись ногой о кожух перископа, я забираюсь еще выше и выгибаюсь назад, держась сзади руками за страховочную сетку. Чайки с крыльями, изогнутыми, как занесенные для удара мечи, кружат вокруг лодки и наблюдают за нами каменными глазами.
Звук дизелей постоянно меняется: он ослабевает, когда выпускные отверстия по обоим бортам лодки погружаются в волны, а потом усиливается, как только они появляются из-под воды, давая возможность выхлопным газам беспрепятственно выходить наружу.
Командир возвращается на палубу, прищуривает глаза и поднимает бинокль.
Впереди, над водой висит серое облако, похожее на кучу состриженной овечьей шерсти. Командир пристально изучает его. Его колени, привычные к качке, так точно реагируют на каждое движение лодки, что он не нуждается в дополнительной опоре на руки.
— Мы очень вовремя вышли в море!
Командир ускоряет ход и отдает приказ двигаться зигзагами. При каждом повороте лодка кренится на борт. Кильватерная струя оказывается то справа, то слева.
— Следите за пенным следом — в этом районе он может выдать нас, — и, обернувшись, обращается ко мне. — Господа из конкурирующей фирмы взяли в привычку поджидать нас здесь. В конце концов, им известно точное время нашего выхода. Ничего удивительного — они могут легко узнать его. От портовых рабочих, от уборщиц, от шлюх. Более того, они могут лично наведаться к нам в гости, пока мы стоим в доке.
Командир снова и снова с подозрением посматривает на небо. На лбу появились морщины, кончик носа съехал на сторону, он нетерпеливо переминается с ноги на ногу:
— Каждую минуту может появиться авиация. Они становятся смелее с каждым днем!
Облака постепенно сползаются все ближе и ближе друг к другу. Лишь иногда меж них блеснет голубой клочок неба.
— Действительно очень опасно, — повторяет Старик и бормочет, не отнимая окуляров бинокля от глаз. — Лучше всего спуститься вниз. Чем меньше людей на палубе во время тревоги — тем лучше.
Последнее замечание относится ко мне. Я незамедлительно исчезаю с мостика.
Отведенная мне койка находится в каюте младших офицеров, самом неудобном месте на всей лодке: тут самое оживленное сквозное движение, настоящий проходной двор. Каждый, кто направляется на камбуз, или в дизельное, или в электромоторное отделение, проходит здесь. При каждой смене вахт люди из машинного отсека протискиваются с кормы, а навстречу им двигаются новые вахтенные с поста управления. Каждый раз по шесть человек. Здесь же приходится пробираться и стюардам с полными тарелками и кастрюлями. По сути, это помещение — всего-навсего узкий коридор с четырьмя койками по правую руку и четырьмя по левую. В середине прохода к полу привинчен столик с раскладывающейся столешницей. По обеим сторонам от него так мало места, что во время еды людям приходится сидеть на нижних койках, нагнувшись над столом. Для табуреток просто не осталось места. Вдобавок сидящим за столом приходится двигаться и тесниться, если во время трапезы кому-то надо пройти из машинного отсека на пост управления или в обратном направлении.
Распорядок питания организован так, что младшие офицеры собираются вокруг своего стола к тому времени, когда офицеры и команда в носовых каютах уже успели закончить трапезу, так что стюардам не приходится сновать взад-вперед между носовым отсеком и камбузом. Все равно здесь постоянная толчея. Мне повезло, что не придется столоваться в каюте младших офицеров. Для меня отведено место за офицерским столом в кают-компании.
На некоторых койках поочередно спят два младших офицера. Я же — счастливый единоличный квартирант на своей койке.
Свободные от вахты младшие офицеры все еще раскладывают пожитки по своим рундукам. Два моряка, направляющиеся в машинный отсек, должны пробраться на корму, что приводит к еще большему столпотворению. Вдобавок к этой неразберихе ограждение моей койки, являющееся в то же время узкой алюминиевой лестницей, свалилось вниз.
Моя койка по-прежнему завалена консервами, охапкой подбитых мехом кожанок и несколькими батонами хлеба. Моряки принесли непромокаемые плащи, кожаное обмундирование, морские сапоги и спасательное снаряжение. Кожаная куртка на теплой подкладке стоит колом, внутри сапог — войлок, но они слишком велики даже для того, чтобы быть одетыми на шерстяной носок.
Спасательное снаряжение упаковано в темно-коричневые парусиновые сумки на молнии. Новая модель.
— Годится для самоуспокоения, — комментирует помощник поста управления. — На самом деле оно предназначалось для Балтики.
— Но очень кстати, когда дизель коптит, — откликается темноволосый парень с густыми бровями, Френссен, помощник дизельного механика.
Как бы то ни было, от аварийного снаряжения есть прок: если слегка повернуть клапан, из маленького стального баллона тут же пойдет кислород.
Убираю коричневую сумку себе в ноги. Для моих пожиток мне выделен крошечный шкафчик, который не вмещает даже абсолютно необходимые вещи. Так что письменные принадлежности и фотокамеру я тоже кладу в койку между тонким матрасом и стеной. Место остается как раз для меня — чувствуешь себя засунутым в чемодан. До обеда я хочу осмотреться вокруг и отправляюсь вперед через пост управления.
Помимо младших офицеров, остальная часть команды, включая командира и офицеров, спит в носовой части корабля. Сразу за люком поста управления располагается командир. За зеленой занавеской находятся койка, пара шкафов на стене и потолке и крохотный письменный стол, по сути — пюпитр, и больше ничего. Он тоже вынужден устраиваться, как может. Здесь нет отдельных кают по обеим сторонам прохода, как на надводных кораблях. Напротив капитанской «каюты» расположены радиорубка и рубка гидроакустика.
Еще дальше расположена офицерская столовая — кают-компания, которая также служит жилой каютой для шефа, инженера-стажера (нашего второго инженера) и обоих вахтенных офицеров.
Матрас, на котором во время еды сидят наш командир и шеф, на самом деле лежит на койке шефа. Откидная койка второго вахтенного офицера, расположенная над ней, поднимается днем. Койки первого вахтенного офицера и второго инженера более удачно размещены на противоположной стене. Так как их не надо убирать на день, то первый вахтенный и второй инженер могут прилечь в свободное время.
Сбоку от прохода к полу намертво привинчен стол. Он рассчитан на четверых: командир, шеф и два вахтенных офицера. Тем не менее, за ним мы будем сидеть вшестером.
В примыкающем помещении, «квартире», отделенной от офицерской каюты лишь шкафчиками, проживают штурман Крихбаум, два старших механика Йоганн и Франц и боцман Берманн. Под пайолами [12]спрятана первая аккумуляторная батарея, которая вместе со второй батареей под помещением младших офицеров обеспечивает лодку энергией для подводного хода.
Носовая каюта отделяется от «штаб-квартиры» обычным люком, не рассчитанным выдерживать давление. Хотя оно смахивает на пещеру, носовая каюта более, нежели любое другое помещение на лодке, достойна называться жилым. Строго говоря, это что-то среднее между складом торпед и боевым постом. Поэтому «торпедное отделение» — самое подходящее название. Здесь живет большинство команды. С каждой стороны по шесть мест, койка над койкой, одна пара напротив другой. В них спят матросы, «хозяева моря», а к ним впридачу торпедисты, радист и мотористы.
Два моториста, чьи вахты длятся по шесть часов, делят одну койку. Для остальных, у кого восьмичасовые вахты, на троих приходится по два места. Личной койки нет ни у кого. Когда матрос встает на вахту, тот, кого он сменяет, ложится на его место, в спертый воздух, который предшественник оставил после себя. Тем не менее, мест не хватает — с потолка свешиваются четыре гамака.
Моряков, свободных от вахты, редко когда оставляют на время отдыха в покое. Всем приходится вставать, когда подают еду. Верхние койки складывают, защелкивая их вплотную к стене, а нижние прибирают, чтобы «хозяева» могли усесться на них. Когда настает время осматривать торпеды в четырех носовых аппаратах, помещение превращается в механическую мастерскую. Тогда все койки сворачиваются, а гамаки снимаются.
Запасные торпеды для носовых аппаратов хранятся под поднятыми пайолами. Пока они не заряжены, будет ощущаться постоянная теснота. Так что для людей в носовом кубрике каждая выпущенная торпеда означает прибавление свободного пространства. Но у их жилища есть неоспоримое преимущество: отсутствие сквозного движения.
Сейчас это помещение похоже на разбомбленный арсенал: повсюду валяются кожаная одежда, спасательное снаряжение, свитера, мешки картошки, чайники, размотанная веревка, батоны хлеба… Невозможно поверить, что все это исчезнет, чтобы дать разместиться двадцати шести матросам и торпедному механику, единственному младшему офицеру, проживающему не в каюте унтер-офицеров.
Складывается впечатление, что сюда свалили все, чему сразу не смогли найти подходящее место. В момент моего появления боцман подгонял двух матросов:
— Живее! Поставьте корзину с салатом между торпедными аппаратами! Салат! Можно подумать, здесь сраная зеленная лавка!
Боцман подчеркивает малые размеры лодки, как особое достоинство. Можно подумать, это он подбросил идею конструкторам.
— Надо подходить с позиции «получи-верни», — философствует он. — Например, гальюны. [13]Их у нас два, но в одном мы пока храним провизию, так что больше места для еды и меньше для дерьма. Постарайтесь понять это!
Вдоль всего отсека под полом проложены толстые скрутки проводов и трубы. Если открыть крышку рундука, их становится видно еще больше, как будто деревянные панели — всего лишь декоративная облицовка, за которой скрывается сложный механизм.
За обедом я сидел в проходе на складном стуле, рядом со вторым вахтенным офицером. Командир и шеф разместились на «кожаном диване» — на койке шефа. Инженер-стажер и первый вахтенный сидят в торцах стола.
Если кому-то надо пройти через кают-компанию, второй вахтенный и я должны либо привстать, либо, согнувшись, вдавиться животами в край стола, чтобы человек мог протиснуться мимо нас. Мы быстро убедились, что лучше вставать.
Командир облачился в не внушающий почтения к его званию свитер неопределенного цвета. Он сменил форменную серо-голубую рубашку на рубашку в красную клетку, воротник которой выпущен из-под свитера. Пока стюард накрывает на стол, он сидит, забившись в угол, скрестив руки на груди и время от времени разглядывая потолок, как будто его очаровал узор дерева.
Обучающийся инженер — полный лейтенант [14], новичок на борту нашей лодки. Он заменит шефа после этого похода. Северный тип германца, блондин с широким, будто рубленым топором лицом. Пока мы едим, я могу разглядеть лишь его профиль. Он не поворачивает головы ни налево, ни направо и не издал ни единого звука.
Напротив меня сидит шеф. Рядом с командиром он кажется еще более худым и изможденным, нежели в действительности: острый нос с горбинкой, черные волосы, гладко зачесанные назад. Начинающаяся со лба лысина придает ему вид мыслителя, философа. У него карие глаза, выдающиеся скулы и виски. Полные губы, но твердый подбородок. Команда прозвала его за глаза «Распутин» в основном потому, что он еще долго по возвращении из похода продолжает терпеливо и с тщанием ухаживать за заостренной черной бородкой, пока в итоге не решится все-таки сбрить ее и смыть оставшиеся волоски мыльной пеной.
Он находится на борту лодки, начиная с ее первого патруля, и является здесь вторым по значимости человеком, непререкаемый авторитет по всем техническим вопросам. У него совершенно особая сфера полномочий по сравнению с прочими офицерами; его поле боя — пост управления.
— Первоклассный шеф, — говорит про него Старик. — Он всегда знает, что делать, а это главное. Он чувствует лодку. Новый человек никогда не будет способен на это. У его пальцев просто не будет того чутья. Одних знаний тут недостаточно. Надо ощущать, как лодка реагирует на команды, что происходит внутри нее, и действовать, предугадывая ее поведение. А для этого необходимы опыт и чутье. Не каждый на это способен. Этому нельзя научиться…
Наблюдая за ним, сидящим рядом со Стариком, с тонкими, ловкими пальцами, мечтательными глазами, длинными черными волосами, я могу представить его кем угодно: крупье или карманником, скрипачом или киноактером. Телосложением он похож на танцора. Вместо сапог он носит легкие спортивные тапочки, вместо неуклюжей экипировки подводника на нем одето что-то вроде комбинезона, больше похожего на спортивный костюм. Ему проще, чем кому бы то ни было из нас, пробираться через круглые люки. «Он скользит через лодку, как по маслу», — услышал я сегодня от помощника по посту управления.
Со слов Старика я знаю, что несмотря на нервическую внешность, шеф — сама невозмутимость. Он редко появлялся в офицерских собраниях, пока мы стояли в гавани. С утра до ночи он оставался на борту, уделяя внимание самым незначительным мелочам.
— На лодке нет ни одного винтика, завернутого без присмотра шефа. Он не доверяет рабочим с верфи.
Из-за маленького роста команда окрестила второго вахтенного офицера «Садовый гном» [15], или «Крошка-офицер». Я уже успел немного узнать его наравне со Стариком и шефом. К своей работе он относится так же добросовестно, как и шеф. Кажется, он всегда настороже. Можно подумать, он замышляет что-то недоброе. Но если заговорить с ним, то очень скоро его лицо сморщится от смеха. «Он твердо стоит на задних ногах на палубе» — отзывается о нем Старик. Капитан спит спокойно, когда вахту несет второй вахтенный.
Первый вахтенный офицер в боевом патруле был всего один раз. Я почти не встречал его в офицерском собрании, когда мы бывали в порту. По отношению к нему и ко второму инженеру командир держится натянуто — либо с заметной сдержанностью, либо преувеличенно дружелюбно.
Полная противоположность второго — первый вахтенный офицер, долговязый, блеклый, бесцветный тип с неподвижным лицом, придающим ему сходство с овцой. Он не обладает настоящей выдержкой или уверенностью в себе, именно поэтому стремится всегда выглядеть быстрым и решительным. Вскоре я заметил, что он выполняет приказы, но не проявляет ни инициативы, ни здравого смысла. У него на удивление неразвитая верхняя часть ушей, а мочки слишком прижаты к голове. Ноздри плоские. Вообще все лицо кажется незавершенным. К тому же у него есть неприятная манера поглядывать с неодобрением искоса, не поворачивая головы. Когда Старик выдает шутку в своем духе, он кисло улыбается.
— Видно, дела и правда плохи, если нам приходится выходить в море с одними школьниками и переростками из гитлерюгенда, — произнес себе под нос Старик, наверняка подразумевая первого вахтенного.
— Давайте чашки! — приказывает командир и разливает нам всем чай. Теперь чайнику не хватает места на столе. Мне пришлось поставить его себе под ноги, и я вынужден нагибаться над своей тарелкой всякий раз, когда достаю его. Чертовски горячо! Я с трудом выдерживаю этот жар.
Командир с видимым удовольствием пьет чай маленькими глотками. Он все дальше и дальше отодвигается в угол, чтобы, согнув одну ногу, упереться коленом в край стола. Затем, слегка покачивая головой, он обводит нас взглядом отца, с удовлетворением взирающего на свое потомство.
Его глаза озорно поблескивают. Уголки рта раздвигаются в полуулыбке: второму вахтенному пора подниматься. Я, само собой, тоже встаю вместе с чайником, потому что коку надо каким-то образом проникнуть по проходу в сторону носа.
Повар — крепкий, приземистый парень с шеей такой же толщины, что и голова. Он преданно скалится мне, его рот растянулся до ушей. Я подозреваю, что он надумал пройти через кают-компанию специально, чтобы дать нам возможность выразить ему свою благодарность за его стряпню.
— Я как-нибудь расскажу вам историю о нем, — произносит Старик с набитым ртом, когда кок уходит.
Треск в громкоговорителе. Затем голос произносит:
— Первой вахте приготовиться заступить!
Первый вахтенный офицер встает из-за стола и начинает методично одеваться. Старик с интересом наблюдает, как он, наконец, умудряется обуть здоровенные сапоги на толстой пробковой подошве, тщательно заматывает шею шарфом и наглухо застегивает кожаную куртку на толстой подкладке, затем салютует по-военному и уходит.
Немного времени спустя появляется штурман с красным, обветренным лицом, который был старшим предыдущей вахты, и докладывает:
— Ветер северо-западный, возможно отклонение от курса на правый галс, видимость хорошая, барометр одна тысяча три.
Потом он заставляет нас встать еще раз потому, что ему надо пройти в свою каюту переодеться. Штурман тоже на лодке с момента ее спуска на воду. Он никогда не служил на надводных кораблях, только на подлодках. Начал свою карьеру еще на подлодках, доставшихся от военно-морского флота старого рейха [16], на крохотных суденышках с одним корпусом.
Из штурмана не получился бы актер. Из-за неподвижных лицевых мускулов у него постоянно суровое выражение лица. И лишь глубоко посаженные под густыми бровями глаза горят живым огнем. «У него глаза на затылке» — слышал я, как кто-то в носовом отсеке одобрительно отзывался о нем.
Так тихо, чтобы не расслышал штурман за дверью, Старик шепчет мне:
— Он мастер вслепую вычислять положение лодки. Иногда в плохую погоду мы по несколько дней, а то и неделями не видим ни звезд, ни солнца, но несмотря на это, наши координаты известны с потрясающей точностью. Мне зачастую бывает непонятно, как ему это удается. У него много работы на борту. Он отвечает за третью вахту помимо своих штурманских обязанностей.
После штурмана приходит боцман, который хочет пройти вперед. Берманн — крепко сбитый парень с красными щеками, пышущий здоровьем. А следом за ним, как наглядный пример разительного отличия между моряками и инженерами, появляется старший механик Йоганн с белым как мел лицом. «Страсти господни» зовет его командир: «Настоящий специалист. Влюблен в свои машины. Почти не выходит на палубу, прямо как крот».
Пять минут спустя три человека из новой вахты пробиваются через кают-компанию на корму лодки.
Правда, меня это больше не тревожит — как только первый вахтенный поднялся, я тут же пересел на его место.
— Предпоследним прошел Арио, — говорит шеф. — А последний, маленький парнишка — новенький — как его зовут? — вместо Бекера. Вахтенный на посту управления. У него уже есть прозвище — Семинарист. Очевидно, читает религиозную литературу.
Вскоре после них проходит предыдущая смена. Шеф откидывается назад и, растягивая слова, перечисляет всех поименно:
Дымка полностью рассеивается, и маслянистая вода переливается в лучах солнца. Плавучий кран неподалеку от нас выпускает гигантское облако пара, которое тотчас же окрашивается в красные и оранжевые тона. По сравнению с ним даже красная надпись BYRRH кажется бледной.
Небо стремительно приобретает зеленовато-желтый оттенок, и облака становятся тусклого сизо-серого цвета.
За бортом проплывает позеленевший аварийный буй. Глядя за корму, я вижу красные крыши зданий, медленно скрывающиеся за отливающими желтым светом кранами.
Внезапно раздается высокий прерывистый звук. Он переходит в хриплый рокот. Палуба завибрировала под ногами. Грохот становится громче и переходит в ритмичный шум: заработали наши дизели.
Приложив руки к холодному железу бульверка мостика, я ощущаю пульс машин.
Море набегает на нас короткими порывистыми волнами, разбивающимися о цистерны плавучести. Нос волнореза проскальзывает рядом и исчезает позади.
Мимо проплывает транспорт, камуфлированный зеленым, серым, черным цветами.
— Около шести тысяч тонн! — замечает командир.
Вода не пенится у носа транспорта, он стоит на якоре.
Наш курс пролегает так близко от побережья, что мы можем разглядеть все детали пейзажа. С берега нам машут солдаты.
Мы двигаемся со скоростью медленно едущего велосипедиста.
— Приготовить верхнюю палубу к погружению! — отдает приказ командир.
Убираются кнехты, на которых крепились лини, закрепляются багры, лини и кранцы прячутся в полостях под решетчатыми люками. Моряки закрывают все отверстия на верхней палубе, убирают флагшток, разряжают и снимают пулеметы.
Первый номер придирчиво смотрит, чтобы все было сделано, как надо: при бесшумном подводном ходе не должны раздаваться никакие звуки. Первый вахтенный перепроверяет еще раз, затем докладывает командиру:
— Верхняя палуба готова к погружению!
Командир приказывает ускорить ход. Между решетками вскипает пена, и брызги достают до боевой рубки.
Скалистый берег скрывается позади. В его расщелинах все еще прячутся тени. Зенитные батареи настолько хорошо замаскированы, что я не могу обнаружить их даже при помощи бинокля.
К нам присоединяются два патрульных катера, переоборудованные траулеры, чтобы обеспечить нам защиту от воздушной атаки.
Спустя немного времени появляется минный тральщик, который также будет сопровождать нас. Это большое закамуфлированное судно, внутренности которого доверху заполнены бочками и прочим плавучим грузом. Его верхняя палуба ощетинилась зенитными пулеметами.
— Их работе не позавидуешь, — говорит штурман. — Они ходят по матам, чтобы не сломать кости, если рванет мина. Каждый день одно и то же: туда-сюда, взад-вперед… Упаси бог от такого!
Наша лодка держится точно посередине широкой кильватерной струи, остающейся за тральщиком.
Я осматриваю в бинокль вытянутую в длину бухту Ла-Баул: сплошной ряд кукольных домиков. Затем я поворачиваюсь к корме. Сен-Назер превратился в тонкую линию на горизонте, высокие краны — всего лишь булавки, едва заметные на фоне неба.
— Здесь трудный фарватер. Полным-полно всякого мусора. Вон там — видите! — верхушки мачт. Это был транспорт союзников, потопленный «Штуками». [11]Бомба попала прямо внутрь трубы. Его видно при отливе. Вон еще один. А перед ним — плавучий маяк.
Когда ничего, кроме северного побережья эстуария, не стало видно, штурман приказал достать оптический визир. Он установил аппарат на стойке и склонился над ним.
— Эй, подвинься!
Впередсмотрящий на правом борту отходит в сторону.
— Какие у тебя ориентиры? — интересуется командир.
— Шпиль колокольни вон там — он едва заметен — и верхушка скалы справа по борту.
Штурман тщательно наводит прибор, считывает показания и сообщает их вниз.
— Последние ориентиры, — произносит он.
У нас нет гавани назначения. Цель нашего выхода с базы на простор океана — это квадрат, обозначенный двумя числами на карте средней части Атлантики.
Оперативное командование подводным флотом разбило океан на мозаику, состоящую из этих маленьких квадратиков. Это облегчает обмен информацией, но затрудняет мне, привыкшему к обычной системе координат, поиск точки нашего местонахождения с первого взгляда на карту.
В одиннадцать часов мы расстаемся с эскортом. Патрульные суденышки быстро остаются за кормой. Минный тральщик разворачивается по широкой дуге и развертывает по ветру темное разлетающееся знамя дыма. Последний знак прощания.
Теперь штурман демонстративно разворачивается всем телом вперед по курсу, подносит к глазам бинокль и упирается локтями в бульверк.
— Ну вот, Крихбаум, мы опять в море! — произносит командир и скрывается в глубине боевой рубки.
Лодка идет своим курсом в одиночестве.
Один из вахтенных на мостике вынимает цветы из заглушки вентиляционного люка и бросает их за борт. Они быстро пропадают за кормой в водоворотах кильватерной струи.
Опираясь на бульверк мостика, я вытягиваюсь как можно выше, чтобы видеть лодку целиком, от носа до кормы.
На нас катится длинный вал. Снова и снова лодка погружается в воду и разрезает волны подобно плугу. И каждый раз вода разлетается брызгами, и колючий душ с шипением поливает мостик. Облизав языком губы, я пробую Атлантику на вкус — она соленая.
В голубой вышине неба висит несколько слоисто-кучевых облаков, похожих на пену взбитого яичного белка. Нос лодки опускается, затем взлетает ввысь, опять обрушивается вниз, и вся носовая часть палубы на время покрывается пеной. Солнечный свет расцвечивает водяную пыль, над носом вырастают арки крошечных радуг.
Море из бутылочно-зеленого становится глубокого темно-синего цвета. По синей поверхности во все стороны разбегаются тонкие белые струйки пены, как прожилки по глади мрамора. Когда на солнце набегают облака, вода становится похожей на черно-синие чернила.
Лодка оставляет за собой в кильватере широкую полосу пенной воды, она сталкивается с набегающим валом и взметается вверх белой гривой. Такие же белые кудри видны повсюду, куда только достает глаз.
Опершись ногой о кожух перископа, я забираюсь еще выше и выгибаюсь назад, держась сзади руками за страховочную сетку. Чайки с крыльями, изогнутыми, как занесенные для удара мечи, кружат вокруг лодки и наблюдают за нами каменными глазами.
Звук дизелей постоянно меняется: он ослабевает, когда выпускные отверстия по обоим бортам лодки погружаются в волны, а потом усиливается, как только они появляются из-под воды, давая возможность выхлопным газам беспрепятственно выходить наружу.
Командир возвращается на палубу, прищуривает глаза и поднимает бинокль.
Впереди, над водой висит серое облако, похожее на кучу состриженной овечьей шерсти. Командир пристально изучает его. Его колени, привычные к качке, так точно реагируют на каждое движение лодки, что он не нуждается в дополнительной опоре на руки.
— Мы очень вовремя вышли в море!
Командир ускоряет ход и отдает приказ двигаться зигзагами. При каждом повороте лодка кренится на борт. Кильватерная струя оказывается то справа, то слева.
— Следите за пенным следом — в этом районе он может выдать нас, — и, обернувшись, обращается ко мне. — Господа из конкурирующей фирмы взяли в привычку поджидать нас здесь. В конце концов, им известно точное время нашего выхода. Ничего удивительного — они могут легко узнать его. От портовых рабочих, от уборщиц, от шлюх. Более того, они могут лично наведаться к нам в гости, пока мы стоим в доке.
Командир снова и снова с подозрением посматривает на небо. На лбу появились морщины, кончик носа съехал на сторону, он нетерпеливо переминается с ноги на ногу:
— Каждую минуту может появиться авиация. Они становятся смелее с каждым днем!
Облака постепенно сползаются все ближе и ближе друг к другу. Лишь иногда меж них блеснет голубой клочок неба.
— Действительно очень опасно, — повторяет Старик и бормочет, не отнимая окуляров бинокля от глаз. — Лучше всего спуститься вниз. Чем меньше людей на палубе во время тревоги — тем лучше.
Последнее замечание относится ко мне. Я незамедлительно исчезаю с мостика.
Отведенная мне койка находится в каюте младших офицеров, самом неудобном месте на всей лодке: тут самое оживленное сквозное движение, настоящий проходной двор. Каждый, кто направляется на камбуз, или в дизельное, или в электромоторное отделение, проходит здесь. При каждой смене вахт люди из машинного отсека протискиваются с кормы, а навстречу им двигаются новые вахтенные с поста управления. Каждый раз по шесть человек. Здесь же приходится пробираться и стюардам с полными тарелками и кастрюлями. По сути, это помещение — всего-навсего узкий коридор с четырьмя койками по правую руку и четырьмя по левую. В середине прохода к полу привинчен столик с раскладывающейся столешницей. По обеим сторонам от него так мало места, что во время еды людям приходится сидеть на нижних койках, нагнувшись над столом. Для табуреток просто не осталось места. Вдобавок сидящим за столом приходится двигаться и тесниться, если во время трапезы кому-то надо пройти из машинного отсека на пост управления или в обратном направлении.
Распорядок питания организован так, что младшие офицеры собираются вокруг своего стола к тому времени, когда офицеры и команда в носовых каютах уже успели закончить трапезу, так что стюардам не приходится сновать взад-вперед между носовым отсеком и камбузом. Все равно здесь постоянная толчея. Мне повезло, что не придется столоваться в каюте младших офицеров. Для меня отведено место за офицерским столом в кают-компании.
На некоторых койках поочередно спят два младших офицера. Я же — счастливый единоличный квартирант на своей койке.
Свободные от вахты младшие офицеры все еще раскладывают пожитки по своим рундукам. Два моряка, направляющиеся в машинный отсек, должны пробраться на корму, что приводит к еще большему столпотворению. Вдобавок к этой неразберихе ограждение моей койки, являющееся в то же время узкой алюминиевой лестницей, свалилось вниз.
Моя койка по-прежнему завалена консервами, охапкой подбитых мехом кожанок и несколькими батонами хлеба. Моряки принесли непромокаемые плащи, кожаное обмундирование, морские сапоги и спасательное снаряжение. Кожаная куртка на теплой подкладке стоит колом, внутри сапог — войлок, но они слишком велики даже для того, чтобы быть одетыми на шерстяной носок.
Спасательное снаряжение упаковано в темно-коричневые парусиновые сумки на молнии. Новая модель.
— Годится для самоуспокоения, — комментирует помощник поста управления. — На самом деле оно предназначалось для Балтики.
— Но очень кстати, когда дизель коптит, — откликается темноволосый парень с густыми бровями, Френссен, помощник дизельного механика.
Как бы то ни было, от аварийного снаряжения есть прок: если слегка повернуть клапан, из маленького стального баллона тут же пойдет кислород.
Убираю коричневую сумку себе в ноги. Для моих пожиток мне выделен крошечный шкафчик, который не вмещает даже абсолютно необходимые вещи. Так что письменные принадлежности и фотокамеру я тоже кладу в койку между тонким матрасом и стеной. Место остается как раз для меня — чувствуешь себя засунутым в чемодан. До обеда я хочу осмотреться вокруг и отправляюсь вперед через пост управления.
Помимо младших офицеров, остальная часть команды, включая командира и офицеров, спит в носовой части корабля. Сразу за люком поста управления располагается командир. За зеленой занавеской находятся койка, пара шкафов на стене и потолке и крохотный письменный стол, по сути — пюпитр, и больше ничего. Он тоже вынужден устраиваться, как может. Здесь нет отдельных кают по обеим сторонам прохода, как на надводных кораблях. Напротив капитанской «каюты» расположены радиорубка и рубка гидроакустика.
Еще дальше расположена офицерская столовая — кают-компания, которая также служит жилой каютой для шефа, инженера-стажера (нашего второго инженера) и обоих вахтенных офицеров.
Матрас, на котором во время еды сидят наш командир и шеф, на самом деле лежит на койке шефа. Откидная койка второго вахтенного офицера, расположенная над ней, поднимается днем. Койки первого вахтенного офицера и второго инженера более удачно размещены на противоположной стене. Так как их не надо убирать на день, то первый вахтенный и второй инженер могут прилечь в свободное время.
Сбоку от прохода к полу намертво привинчен стол. Он рассчитан на четверых: командир, шеф и два вахтенных офицера. Тем не менее, за ним мы будем сидеть вшестером.
В примыкающем помещении, «квартире», отделенной от офицерской каюты лишь шкафчиками, проживают штурман Крихбаум, два старших механика Йоганн и Франц и боцман Берманн. Под пайолами [12]спрятана первая аккумуляторная батарея, которая вместе со второй батареей под помещением младших офицеров обеспечивает лодку энергией для подводного хода.
Носовая каюта отделяется от «штаб-квартиры» обычным люком, не рассчитанным выдерживать давление. Хотя оно смахивает на пещеру, носовая каюта более, нежели любое другое помещение на лодке, достойна называться жилым. Строго говоря, это что-то среднее между складом торпед и боевым постом. Поэтому «торпедное отделение» — самое подходящее название. Здесь живет большинство команды. С каждой стороны по шесть мест, койка над койкой, одна пара напротив другой. В них спят матросы, «хозяева моря», а к ним впридачу торпедисты, радист и мотористы.
Два моториста, чьи вахты длятся по шесть часов, делят одну койку. Для остальных, у кого восьмичасовые вахты, на троих приходится по два места. Личной койки нет ни у кого. Когда матрос встает на вахту, тот, кого он сменяет, ложится на его место, в спертый воздух, который предшественник оставил после себя. Тем не менее, мест не хватает — с потолка свешиваются четыре гамака.
Моряков, свободных от вахты, редко когда оставляют на время отдыха в покое. Всем приходится вставать, когда подают еду. Верхние койки складывают, защелкивая их вплотную к стене, а нижние прибирают, чтобы «хозяева» могли усесться на них. Когда настает время осматривать торпеды в четырех носовых аппаратах, помещение превращается в механическую мастерскую. Тогда все койки сворачиваются, а гамаки снимаются.
Запасные торпеды для носовых аппаратов хранятся под поднятыми пайолами. Пока они не заряжены, будет ощущаться постоянная теснота. Так что для людей в носовом кубрике каждая выпущенная торпеда означает прибавление свободного пространства. Но у их жилища есть неоспоримое преимущество: отсутствие сквозного движения.
Сейчас это помещение похоже на разбомбленный арсенал: повсюду валяются кожаная одежда, спасательное снаряжение, свитера, мешки картошки, чайники, размотанная веревка, батоны хлеба… Невозможно поверить, что все это исчезнет, чтобы дать разместиться двадцати шести матросам и торпедному механику, единственному младшему офицеру, проживающему не в каюте унтер-офицеров.
Складывается впечатление, что сюда свалили все, чему сразу не смогли найти подходящее место. В момент моего появления боцман подгонял двух матросов:
— Живее! Поставьте корзину с салатом между торпедными аппаратами! Салат! Можно подумать, здесь сраная зеленная лавка!
Боцман подчеркивает малые размеры лодки, как особое достоинство. Можно подумать, это он подбросил идею конструкторам.
— Надо подходить с позиции «получи-верни», — философствует он. — Например, гальюны. [13]Их у нас два, но в одном мы пока храним провизию, так что больше места для еды и меньше для дерьма. Постарайтесь понять это!
Вдоль всего отсека под полом проложены толстые скрутки проводов и трубы. Если открыть крышку рундука, их становится видно еще больше, как будто деревянные панели — всего лишь декоративная облицовка, за которой скрывается сложный механизм.
За обедом я сидел в проходе на складном стуле, рядом со вторым вахтенным офицером. Командир и шеф разместились на «кожаном диване» — на койке шефа. Инженер-стажер и первый вахтенный сидят в торцах стола.
Если кому-то надо пройти через кают-компанию, второй вахтенный и я должны либо привстать, либо, согнувшись, вдавиться животами в край стола, чтобы человек мог протиснуться мимо нас. Мы быстро убедились, что лучше вставать.
Командир облачился в не внушающий почтения к его званию свитер неопределенного цвета. Он сменил форменную серо-голубую рубашку на рубашку в красную клетку, воротник которой выпущен из-под свитера. Пока стюард накрывает на стол, он сидит, забившись в угол, скрестив руки на груди и время от времени разглядывая потолок, как будто его очаровал узор дерева.
Обучающийся инженер — полный лейтенант [14], новичок на борту нашей лодки. Он заменит шефа после этого похода. Северный тип германца, блондин с широким, будто рубленым топором лицом. Пока мы едим, я могу разглядеть лишь его профиль. Он не поворачивает головы ни налево, ни направо и не издал ни единого звука.
Напротив меня сидит шеф. Рядом с командиром он кажется еще более худым и изможденным, нежели в действительности: острый нос с горбинкой, черные волосы, гладко зачесанные назад. Начинающаяся со лба лысина придает ему вид мыслителя, философа. У него карие глаза, выдающиеся скулы и виски. Полные губы, но твердый подбородок. Команда прозвала его за глаза «Распутин» в основном потому, что он еще долго по возвращении из похода продолжает терпеливо и с тщанием ухаживать за заостренной черной бородкой, пока в итоге не решится все-таки сбрить ее и смыть оставшиеся волоски мыльной пеной.
Он находится на борту лодки, начиная с ее первого патруля, и является здесь вторым по значимости человеком, непререкаемый авторитет по всем техническим вопросам. У него совершенно особая сфера полномочий по сравнению с прочими офицерами; его поле боя — пост управления.
— Первоклассный шеф, — говорит про него Старик. — Он всегда знает, что делать, а это главное. Он чувствует лодку. Новый человек никогда не будет способен на это. У его пальцев просто не будет того чутья. Одних знаний тут недостаточно. Надо ощущать, как лодка реагирует на команды, что происходит внутри нее, и действовать, предугадывая ее поведение. А для этого необходимы опыт и чутье. Не каждый на это способен. Этому нельзя научиться…
Наблюдая за ним, сидящим рядом со Стариком, с тонкими, ловкими пальцами, мечтательными глазами, длинными черными волосами, я могу представить его кем угодно: крупье или карманником, скрипачом или киноактером. Телосложением он похож на танцора. Вместо сапог он носит легкие спортивные тапочки, вместо неуклюжей экипировки подводника на нем одето что-то вроде комбинезона, больше похожего на спортивный костюм. Ему проще, чем кому бы то ни было из нас, пробираться через круглые люки. «Он скользит через лодку, как по маслу», — услышал я сегодня от помощника по посту управления.
Со слов Старика я знаю, что несмотря на нервическую внешность, шеф — сама невозмутимость. Он редко появлялся в офицерских собраниях, пока мы стояли в гавани. С утра до ночи он оставался на борту, уделяя внимание самым незначительным мелочам.
— На лодке нет ни одного винтика, завернутого без присмотра шефа. Он не доверяет рабочим с верфи.
Из-за маленького роста команда окрестила второго вахтенного офицера «Садовый гном» [15], или «Крошка-офицер». Я уже успел немного узнать его наравне со Стариком и шефом. К своей работе он относится так же добросовестно, как и шеф. Кажется, он всегда настороже. Можно подумать, он замышляет что-то недоброе. Но если заговорить с ним, то очень скоро его лицо сморщится от смеха. «Он твердо стоит на задних ногах на палубе» — отзывается о нем Старик. Капитан спит спокойно, когда вахту несет второй вахтенный.
Первый вахтенный офицер в боевом патруле был всего один раз. Я почти не встречал его в офицерском собрании, когда мы бывали в порту. По отношению к нему и ко второму инженеру командир держится натянуто — либо с заметной сдержанностью, либо преувеличенно дружелюбно.
Полная противоположность второго — первый вахтенный офицер, долговязый, блеклый, бесцветный тип с неподвижным лицом, придающим ему сходство с овцой. Он не обладает настоящей выдержкой или уверенностью в себе, именно поэтому стремится всегда выглядеть быстрым и решительным. Вскоре я заметил, что он выполняет приказы, но не проявляет ни инициативы, ни здравого смысла. У него на удивление неразвитая верхняя часть ушей, а мочки слишком прижаты к голове. Ноздри плоские. Вообще все лицо кажется незавершенным. К тому же у него есть неприятная манера поглядывать с неодобрением искоса, не поворачивая головы. Когда Старик выдает шутку в своем духе, он кисло улыбается.
— Видно, дела и правда плохи, если нам приходится выходить в море с одними школьниками и переростками из гитлерюгенда, — произнес себе под нос Старик, наверняка подразумевая первого вахтенного.
— Давайте чашки! — приказывает командир и разливает нам всем чай. Теперь чайнику не хватает места на столе. Мне пришлось поставить его себе под ноги, и я вынужден нагибаться над своей тарелкой всякий раз, когда достаю его. Чертовски горячо! Я с трудом выдерживаю этот жар.
Командир с видимым удовольствием пьет чай маленькими глотками. Он все дальше и дальше отодвигается в угол, чтобы, согнув одну ногу, упереться коленом в край стола. Затем, слегка покачивая головой, он обводит нас взглядом отца, с удовлетворением взирающего на свое потомство.
Его глаза озорно поблескивают. Уголки рта раздвигаются в полуулыбке: второму вахтенному пора подниматься. Я, само собой, тоже встаю вместе с чайником, потому что коку надо каким-то образом проникнуть по проходу в сторону носа.
Повар — крепкий, приземистый парень с шеей такой же толщины, что и голова. Он преданно скалится мне, его рот растянулся до ушей. Я подозреваю, что он надумал пройти через кают-компанию специально, чтобы дать нам возможность выразить ему свою благодарность за его стряпню.
— Я как-нибудь расскажу вам историю о нем, — произносит Старик с набитым ртом, когда кок уходит.
Треск в громкоговорителе. Затем голос произносит:
— Первой вахте приготовиться заступить!
Первый вахтенный офицер встает из-за стола и начинает методично одеваться. Старик с интересом наблюдает, как он, наконец, умудряется обуть здоровенные сапоги на толстой пробковой подошве, тщательно заматывает шею шарфом и наглухо застегивает кожаную куртку на толстой подкладке, затем салютует по-военному и уходит.
Немного времени спустя появляется штурман с красным, обветренным лицом, который был старшим предыдущей вахты, и докладывает:
— Ветер северо-западный, возможно отклонение от курса на правый галс, видимость хорошая, барометр одна тысяча три.
Потом он заставляет нас встать еще раз потому, что ему надо пройти в свою каюту переодеться. Штурман тоже на лодке с момента ее спуска на воду. Он никогда не служил на надводных кораблях, только на подлодках. Начал свою карьеру еще на подлодках, доставшихся от военно-морского флота старого рейха [16], на крохотных суденышках с одним корпусом.
Из штурмана не получился бы актер. Из-за неподвижных лицевых мускулов у него постоянно суровое выражение лица. И лишь глубоко посаженные под густыми бровями глаза горят живым огнем. «У него глаза на затылке» — слышал я, как кто-то в носовом отсеке одобрительно отзывался о нем.
Так тихо, чтобы не расслышал штурман за дверью, Старик шепчет мне:
— Он мастер вслепую вычислять положение лодки. Иногда в плохую погоду мы по несколько дней, а то и неделями не видим ни звезд, ни солнца, но несмотря на это, наши координаты известны с потрясающей точностью. Мне зачастую бывает непонятно, как ему это удается. У него много работы на борту. Он отвечает за третью вахту помимо своих штурманских обязанностей.
После штурмана приходит боцман, который хочет пройти вперед. Берманн — крепко сбитый парень с красными щеками, пышущий здоровьем. А следом за ним, как наглядный пример разительного отличия между моряками и инженерами, появляется старший механик Йоганн с белым как мел лицом. «Страсти господни» зовет его командир: «Настоящий специалист. Влюблен в свои машины. Почти не выходит на палубу, прямо как крот».
Пять минут спустя три человека из новой вахты пробиваются через кают-компанию на корму лодки.
Правда, меня это больше не тревожит — как только первый вахтенный поднялся, я тут же пересел на его место.
— Предпоследним прошел Арио, — говорит шеф. — А последний, маленький парнишка — новенький — как его зовут? — вместо Бекера. Вахтенный на посту управления. У него уже есть прозвище — Семинарист. Очевидно, читает религиозную литературу.
Вскоре после них проходит предыдущая смена. Шеф откидывается назад и, растягивая слова, перечисляет всех поименно: