Страница:
Штурман лишен такого очевидного показателя его настроения. Его физиономия идеально подходит для игрока в покер: классический образчик непроницаемого лица. Сменив командира у «карточного» стола, он ведет себя подобно тигру, овладевшему добычей, и рычит на каждого, кто имеет неосторожность приблизиться к нему. В результате никому не дано видеть, над какой именно картой он трудится со своим транспортиром и циркулем.
— Мы уже час идем новым курсом, — негромко сообщает Турбо, который проходит через пост управления, возвращаясь с кормы.
— Какой одаренный паренек, ничего не упускает! — иронизирует Хекер. — Им следовало бы использовать тебя в качестве воздушного прикрытия.
Уже прошел час! Целый час, шестьдесят минут! Не смешите меня! Что значит для нас какой-то час? Сколько часов мы провели, бесцельно болтаясь в океане, сколько времени мы угробили на наскучившую всем рутину? Конечно, когда мы направились домой, ценность каждого часа стала расти. Считая с этого момента, пройдет не менее ста сорока часов, прежде чем мы достигнем базы — если все пройдет нормально — на сберегающей топливо крейсерской скорости, в постоянной надежде, что нам не повстречаются вражеские самолеты. На полной скорости мы прошли бы этот маршрут менее, чем за тридцать часов. Но о полном ходу даже говорить не приходится. На самом деле, теперь нельзя говорить ни о чем — все пошло к чертям! Планы поменялись.
Крейсерская скорость. Команду второй час терзает нервозное любопытство. Старик продолжает хранить молчание.
Направляясь в унтер-офицерскую каюту с документами, я слышу:
— Смешно, конечно…
— Ну, может власть имущие хотят, чтобы мы насладились видом заката в Бискайском заливе.
— Можно окончательно забыть о том, чтобы навестить девчонку в Сен-Назере и потрахаться с ней всласть. Кругом одно дерьмо.
Наступила тишина.
Затем раздается знакомое потрескивание громкоговорителей. Наконец-то — голос командира!
— Внимание. У нас новый порт приписки. Специя. Как вам известно, это в Средиземном море. Дозаправка — в Виго. На испанском побережье.
Никаких комментариев, ни слова разъяснений, ни слога извинений — ничего подобного. Он лишь произносит «Отбой», и потом еще один, прощальный, щелчок.
Свободные от вахты матросы обалдело смотрят в пространство. Помощник электромоториста Радемахер смотрит на свой бутерброд с маслом, словно его всучил какой-то незнакомец. Наконец Френссен нарушает наложенное на всех заклятие:
— Вот дерьмо!
— Полная задница! — следующий отзыв публики.
До них постепенно доходит смысл приказа: нет возврата на базу, которая стала им вторым родным домом. Ни малейшей надежды на то, чтобы фасонисто ошвартоваться, красуясь перед собравшимися репортерами и бригадой медсестер, которые все, как одна, сжимают перед своими до хруста накрахмаленными передниками огромные букеты цветов. Рождественское увольнение? Все это тоже осталось за бортом.
Они начинают злиться:
— Чертовски любезное обхождение!
— Им стоило бы надрать задницы!
— Если тебе это не нравится, можешь сойти и продолжать путь пешком!
— Боже мой, кто мог только представить такое!
Мой взгляд отыскивает прапорщика. Он ссутулился, сидя на своей койке, свесив руки промеж колен, лицо белое, как бумага, вперенный в пространство взор смотрит в никуда.
— Шеф будет в восторге от новости, — замечает Френссен. — Мы израсходовали почти все наши запасы. Горючего почти не осталось, и торпед — раз-два, и обчелся, так чего волноваться?
— Но Испания — нейтральная страна.
— Не забивай себе голову. Об этом позаботятся без нас!
— Для меня это все равно, что красная тряпка!
— Ты и раньше мог бы предсказать, что нечто подобное случится, если бы поглубже засунул себе палец в задницу!
— Все веселье у нас еще впереди!
В носовом отсеке по-прежнему царит небывалая тишина. Стук ведра, болтающегося меж торпедных аппаратов, кажется неестественно громким.
— Этот номер не пройдет, — наконец приходит к заключению Арио.
— Не старайся думать за командование, — отвечает Данлоп. — Ты никогда не слыхал о промежуточных дозаправках?
— Но какое отношение все это имеет к Испании? Как называется эта дыра, куда нас направили?
— Виго.
— Дерьмо! — выдает Бокштигель, — Дерьмо, дерьмо! — и затем. — Дерьмо на лошадиной заднице.
— Да они… они там… совсем спятили, свихнулись! — Жиголо просто трясется от негодования. — Средиземноморье!
Он произносит последнее слово с таким отвращением, что можно подумать, будто он говорит о вонючей сточной канаве.
— В Сен-Назере, видно, окончательно списали нас со счетов. Что будет с нашими вещмешками? — переживает Турбо.
— Их доставят твоим наследникам вместе с остальными пожитками! — утешает его Арио.
— Заткни пасть! — срывается Жиголо. Впрочем, шутка никому не пришлась по вкусу.
— Рождество с макаронниками! Кто мог подумать?
— Что значит «вместе с макаронниками»? Если тебе предоставят отпуск, то какая разница — пересечь Францию или пересечь Италию…
— Проехать вверх по Италии, — поправляет его Хаген.
— Ну да, — покорно соглашается Арио. Ясно, что он обдумает то, о чем никто не решается заговорить вслух: если мы вообще доберемся туда…
— Гибралтар — что там такого страшного? — пробует поинтересоваться Семинарист.
— Дурак останется дураком, никакие таблетки не помогут, — получает он первое разъяснение из какого-то гамака. А затем с нижней койки добавляют. — Такое создание, и все еще живет — а вот Шиллер умер!
— Бедняга, ни малейших познаний в географии! Ты, похоже, никогда не обращал внимания на то, как устроен Гибралтар. Пролив узкий, как щелка девственницы. Нам придется смазать всю посудину вазелином, чтобы проскользнуть через него.
— Это уже случалось однажды, — наконец замечает Хаген.
— О чем ты?
— Парень застрял и никак не мог вытащить свой член. Это приключилось с моим одноклассником. Его там зажало, как в тисках.
— Шутишь!
— Клянусь, это правда!
— И что потом?
— Ничего не помогало, так что они вызвали врача. Ему пришлось сделать даме укол…
Турбо, известный поборник точности, не удовлетворен рассказом:
И как же позвать врача, если застрял в женской п…е?
На какое-то время ужасы Гибралтара перестают волновать общественность.
— Понятия не имею. Может, кричать?
— Или подождать, пока не выпадет снег.
Я обнаруживаю командира на центральном посту.
— Перемена занятий — лучший отдых, — замечаю я.
— Превосходный! — угрюмо отвечает он, потом поворачивается и пристально смотрит на меня. Как всегда, он жует чубук нераскуренной трубки. Мы некоторое время стоим друг напротив друга, как статуи, пока он не приглашает меня присесть рядом с ним на карточный рундук.
— Они, кажется, называют это «защита наших транспортных путей». Африка в огне, а нам отведена роль пожарных. Это настоящий кретинизм — перебрасывать наши подлодки в Средиземное море, когда их сейчас не хватает в Атлантике…
Я пробую быть ироничным:
— Вряд ли именно этим объясняется наше назначение в Средиземноморье. Командующий флотом, видно, дал маху…
— Непохоже, чтобы это была его идея. Все-таки он сделал все от него зависящее, чтобы не дать использовать нас преимущественно в качестве плавучих метеостанций. Каждая наша лодка должна быть задействована в боевых действиях. Для чего же еще создавали VII-C, как не для битвы за Атлантику?
До сего момента, как мне казалось, мы вольно бороздили океан на самостоятельном боевом корабле. Теперь мы не более, чем пешка в большой стратегии — пришедший издалека приказ развернул наш нос в сторону Испании; наши надежды на возвращение домой вместе со всем, что было с ними связано, рухнули…
— Хуже всего приходится шефу, — снова начинает командир, делая паузы в речи. — Его жена — через несколько дней она должна родить ребенка. У нас все так хорошо складывалось для того, чтобы он получил отпуск. Даже выход в дальний поход. Но, конечно, ни на что подобное мы не рассчитывали. У них нет даже своей квартиры. Дом полностью разбомбили, пока он был в позапрошлом походе. Сейчас они живут у родителей жены в Рендсбурге. Теперь он боится, как бы не случилось чего плохого. Его можно понять. С его женой что-то не то. Она едва не отдала богу душу во время предыдущих родов, а ребенок был мертворожденный.
Впервые мы обсуждаем чью-то личную жизнь. Почему Старик рассказывает мне все это? Это совсем на него не похоже.
Спустя час после обеда я получаю ответ на эту загадку. Старик занят заполнением боевого журнала, когда он замечает меня, пытающегося протиснуться мимо. Он останавливает меня:
— Одну минуточку! — и усаживает на свою койку. — В Виго я собираюсь отправить вас на берег — вас и шефа. В любом случае по окончании этого похода шеф должен покинуть лодку — так что все вполне официально.
— Но…
— Давайте обойдемся без геройства. Я как раз готовлю радиограмму. Вас и шефа как-нибудь проведут через Испанию — например, переодетыми в цыган.
— Но…
— Никаких «но». Это слишком рискованное путешествие, чтобы предпринимать его в одиночку. Я все обдумал. У нас есть там люди, которые позаботятся о вас как следует.
Все мысли в моей голове смешались. Покинуть сейчас лодку? На что это будет похоже? Прямиком через всю Испанию? Он вообще понимает, что делает?
Я нахожу Шефа на посту управления:
— Полагаю, вы уже знаете — Старик собирается отправить нас обоих на берег.
— О чем таком вы говорите?
— Мы сходим на берег в Виго — вы и я.
— Как так? — шеф втягивает щеки. Я вижу, что он размышляет. Наконец он произносит всего одну фразу. — Единственное, что я хочу знать, как Старик собирается остаться с этим бараном — и именно сейчас!
Больше он ничего не добавляет, и у меня уходит несколько мгновений на то, чтобы понять, что упомянутый баран — это его преемник.
«А как же прапорщик?» — думаю я. Если бы мы только могли взять и его с собой.
Когда я в следующий раз прохожу через центральный пост, штурман сидит за столом с картами. Наконец-то он снова может проложить наш маршрут прямыми линиями на карте. Все заняты. Никто не поднимает головы от работы: все стараются справиться внутри себя со своим разочарованием и своими страхами.
На второй день тревоги улеглись. От испанского побережья нас отделяют еще целых четыре дня крейсерского хода. Команда взяла себя в руки намного быстрее, чем можно было ждать от нее, учитывая низкий уровень ее духа. Со своей койки я слышу продолжение обсуждения знакомой темы:
— В прошлый раз мне действительно повезло: всю дорогу от Савене до Парижа в купе никого не было, кроме меня и девушки-радистки. Это было что-то: совершенно не приходилось напрягаться до седьмого пота — надо было лишь вставить ей и расслабиться, а всю работы за тебя сделает покачивающийся вагон. Но когда мы переезжали стрелку, я чуть не выскочил из нее.
— Я никогда не занимаюсь этим в автомобилях. Негде развернуться. Намного удобнее, когда она встает на колени на переднем сиденье, а я трахаю ее сзади — стоя снаружи. Понятно?
Через щель в занавеске мне хорошо видно озаренное воспоминаниями лицо Френссена:
— А однажды шел дождь. Мою крошку он ничуть не замочил, но я насквозь промок. Вода лилась с крыши, как из водосточной трубы. Я вполне мог бы вымыть свой член под такой струей!
— Ты имел ее без презерватива?
— Само собой. Даже мыши, и те знают, как надо предохраняться.
Позже до меня доносится:
— …а потом он взял, да и завел себе любовницу, хоть и был женат уже три года. Теперь они живут все вместе, втроем, честное слово.
— Ну, ну.
— Он, должно быть, не страдает от излишней деликатности.
— А кому, спрашивается, нужна деликатность?
Незадолго до полудня, на третий день после получения приказа насчет Гибралтара, почти уже под конец своей вахты, штурман докладывает вниз о плавучем объекте. Я поднимаюсь на мостик вслед за командиром.
— Сорок пять градусов справа по борту, — сообщает штурман.
До предмета остается еще около километра. Командир приказывает подойти к нему поближе. Это не спасательная шлюпка — скорее, похоже на бесформенный, плоский обломок. Океан спокойный. Кажется, объект движется к нам. Над ним висит странное облачко, похожее на рой ос. Или это чайки? Командир сжимает губы и делает резкий вдох; помимо этого, он не издает ни звука. Затем он опускает бинокль:
— Желтые пятна — это плот!
Теперь и я могу разглядеть это в свой бинокль. Плот без людей, с бочками, привязанными вдоль бортов. Бочки? Может, это ограждение?
— Там есть люди! — говорит штурман, не опуская бинокль.
— Да, есть.
Старик велит изменить курс. Теперь наш нос нацелен прямо на плот.
— Там никто не шевелится!
Я не отрываюсь от бинокля. Дрейфующий объект неуклонно увеличивается по мере приближения. Кажется, мне уже слышны крики этих чаек?
Командир отправляет обоих впередсмотрящих с мостика вниз.
— Штурман, возьмите на себя наблюдения за их секторами! Это не самое подходящее зрелище для команды, — негромко добавляет он, обращаясь ко мне.
Он приказывает переложить штурвал на левый борт, и мы приближаемся к плоту по широкой дуге. Волна он нашего носа докатывается до висящих в воде трупов, которые окружили плот. Один за другим они начинают кивать нам, подобно механическим куклам в витрине магазина.
Все пятеро мертвецов крепко привязаны к плоту. Почему они не лежат на нем? Почему висят в воде, притянутые линями? Ветер! Они старались спрятаться от его укусов?
Холод и страх — как долго человек может вынести их? Как долго тепло человеческого тела способно сопротивляться парализующей стылости, ледяной хваткой сжимающей сердце? Через сколько времени перестают слушаться руки?
Один из трупов всякий раз поднимается из воды повыше прочих, отдавая отрывистые поклоны, которым, похоже, не будет конца.
— На плоту нет названия, — произносит Старик.
Раздувшееся тело другого моряка плавает на спине. На его лице совсем не осталось мяса. Чайки отклевали всю мягкую плоть. На черепе остался лишь небольшой клочок скальпа, покрытый черными волосами.
— Похоже, мы опоздали, — Старик хриплым голосом отдает приказание в машинный отсек и рулевому. — …к дьяволу, ходу отсюда, — слышу я его бормотание.
Прямо нашими головами проносятся чайки с пронзительным, зловещим криком. Жаль, у меня нет сейчас ружья.
— Эти люди были с лайнера.
Хорошо, что Старик заговорил.
— На них были одеты спасательные жилеты старого образца. Как правило, на боевом корабле теперь такие не встречаются.
— Плохое предзнаменование, — негромко добавляет он спустя некоторое время и затем дает указание рулевому.
Он выжидает еще минут десять, прежде чем вызвать впередсмотрящих обратно на палубу.
Я неважно себя чувствую и ухожу вниз. Не проходит и десяти минут, как командир тоже спускается. Он замечает меня, сидящего на рундуке с картами, и говорит:
— С чайками почти всегда так. Однажды мы натолкнулись на две спасательные шлюпки. В них все были мертвы. Должно быть, замерзли. И все были без глаз.
Сколько времени они уже дрейфуют на этом плоту? Я не решаюсь задать ему вопрос.
— Лучше всего, — говорит он. — подбить танкер с бензином. Все сразу взлетает на воздух. И такие проблемы не возникают. К сожалению, с нефтью дело обстоит иначе.
Хотя наблюдатели на мостике не могли многого увидеть, пока командир не услал их вниз, в лодке, очевидно, начались разговоры. Люди отвечают односложно. Похоже, шеф о чем-то догадывается. Он вопросительно смотрит на Старика, потом быстро опускает глаза.
В кают-компании этот случай даже не обсуждается. Не раздается ни одного так называемого «мужественного» замечания, за которыми обычно прячутся истинные чувства. Сперва можно подумать, что здесь собралась шайка удивительно толстокожих, бесчувственных негодяев, которых ничуть не взволновала участь других людей. Но внезапно наступившая в каюте тишина, раздражение, повисшее в воздухе, подтверждают обратное. На самом деле они видят себя беспомощно уцепившимися за плот или дрейфующими в шлюпке. Каждый из находящихся на борту знает, насколько ничтожны шансы обнаружить в этом районе одинокий плот, и какая судьба ожидает спасшихся на нем даже при спокойном океане. Моряки конвоя, лишившиеся своего корабля, еще могут лелеять надежду на то, что их подберет поисковая команда, когда приступит к работе; место катастрофы известно, и спасательная операция начинается немедленно. Но эти люди были не из конвоя. Иначе мы нашли бы обломки кораблекрушения.
Путь к Виго оказался непрост. Несколько дней мы не могли как следует определить наши координаты. Устойчивый туман. Ни солнца, ни звезд. Штурман сделал свои приблизительный выкладки так точно, как только смог, но у него не было возможности оценить, насколько нас снесло течением — одному богу известно, как далеки мы от вычисленных им координат. Стаи чаек сопровождают лодку. У них черные надкрылья, да и крылья длиннее, чем у атлантических чаек. Мне кажется, будто я уже ощущаю запах земли.
Внезапно мое горло перехватывает тоска по земной тверди. Как она сейчас выглядит? Что там — поздняя осень или ранняя зима? Здесь, на борту, мы можем следить за старением года лишь по все более ранним сумеркам. В детстве в эту пору мы пекли картошку на костре и запускали самодельных воздушных змеев, которые были больше нас самих…
Потом я понимаю, что ошибся. Время печеной картошки давно прошло. Я действительно утратил всякое чувство времени. Но я по-прежнему вижу молочно-белый дымок нашего костра, здоровенным червяком тянущийся над влажной землей. Хворост не хочет гореть как следует; нужен поднявшийся ветер, чтобы он заполыхал красным пламенем. Мы оставляем свои картофелины запекаться в горячей золе… с нетерпением пробуем палочками, готовы ли… черная кожура трескается, когда картофелина разваливается на куски… и первый укус ее рассыпчатой внутренности… вкус дыма во рту… аромат дыма, которым наша одежда пропитывается на несколько следующих дней! Все карманы наших штанов набиты каштанами. Пальцы желтеют от вскрытых ими грецких орехов. Кусочки их белых ядер хороши на вкус, только если ты аккуратно очистил все их неровности от желтой кожицы. Иначе они горчат.
06.00
Темное отверстие люка боевой рубки раскачивается взад-вперед; я определяю его перемещение по движению звезд. Протиснувшись мимо рулевого, зажатого меж его приборов, расположенных вдоль носовой стенки рубки, поднимаюсь наверх.
— Разрешите подняться на мостик?
— Jawohl! — отвечает голос второго вахтенного.
Рассвет.
Сегодня океан похож на предгорья в миниатюре: сплошь вздымающиеся холмы с круглыми, ровными вершинами и пересекающиеся ложбины. Холмы прокатываются под лодкой, укачивая нас, словно младенцев в колыбели. Целая дюжина чаек кружит вокруг на неподвижных крыльях. Они вытягивают шеи и смотрят на нас своими каменными глазами.
В вахту штурмана появляется туман. Он выглядит обеспокоенным. Находиться так близко от берега, не зная точного местоположения корабля, а теперь еще и продираться через туман — хуже и не бывает. Так как нам надо заполучить хоть какие-то ориентиры любой ценой, Старик приказывает машинам малый вперед, и мы подкрадываемся ближе к побережью.
Первый вахтенный офицер тоже находится на мостике. Мы все пристально вглядываемся вперед, в водянистый молочный суп. В сером мраке перед нашим носом нечто сгущается в цельный кусок, быстро приобретая форму рыбачьей лодки, пересекающей наш курс.
— Мы ведь можем поинтересоваться у них, где мы оказались, — ворчит Старик. — Первый вахтенный офицер, вы говорите по-испански?
— Jawohl, господин каплей!
До первого вахтенного не сразу доходит, что Старик пошутил.
Постепенно поднимается ветер, туман рассеивается, и перед нами вдруг вырастает скалистый утес.
— Черт подери! — говорит Старик. — Стоп машина — Стоп!
Мы подошли слишком близко.
— Будем надеяться, что там нет испанцев, — бормочет он. — Впрочем, сейчас едва ли подходящая погода для прогулок.
Волны, расходящиеся от нашего форштевня, улегаются. От внезапно наступившей тишины у меня перехватывает дыхание. Мостик начинает покачиваться. Старик вглядывается в бинокль, Крихбаум тоже внимательно изучает берег.
— Хорошая работа, штурман! — наконец подытоживает Старик. — Мы оказались почти там, куда и направлялись — разве что слегка ближе, чем хотелось бы. Так что давайте-ка теперь тихо и спокойно проползем ко входу в гавань и посмотрим, насколько там оживленное движение. Обе машины малый вперед! Курс — тридцать градусов!
Рулевой повторяет полученную команду.
— Глубина? — запрашивает командир.
Первый вахтенный склоняется над люком и повторяет вопрос.
— Семьдесят пять метров! — приходит снизу ответ.
— Слышны несмолкающие звуки!
Вновь наползает пелена тумана.
— Может быть, это и кстати, — замечает командир. — Вроде камуфляжного плаща. Смотрите лучше, как бы мы не разнесли кого на кусочки!
Мы добрались до берега на добрых два часа раньше расчетного времени.
— Лучше всего, как мне кажется, — медленно начинает Старик. — Воспользоваться северным проходом — под водой — потом, может, и уйдем тем же путем. Ночь проведем под погрузкой и уйдем до рассвета, скажем, часа в четыре. Штурман, я хотел бы быть около корабля-заправщика по возможности к 22.00. Шести часов должно хватить. Правда, нам придется прилично поторопиться с погрузкой!
Ни огней, ни ориентиров, ни входных буев. Абсолютно ничего. Даже в самых легких гаванях есть лоцман, который проводит каждый пароход в акваторию и из нее; невзирая на наиболее современные карты и наилучшую погоду на борту обязан присутствовать лоцман — и лишь для нас это предписание совершенно не подходит.
Снова поднимается туман.
— Ни туда и ни сюда. Лучше подождать до темноты… — слышу я Старика.
Я ухожу с мостика.
Вскоре после этого Старик приказывает погрузиться на перископную глубину.
На электродвигателях мы постепенно подкрадываемся ко входу в гавань.
Старик сидит в седле перископа в башне боевой рубки, его фуражка одета задом-наперед, по моде мотоциклистов прошлых лет.
— Что там за шум? — вдруг спрашивает он. Мы все прислушиваемся. Я хорошо различаю пронзительный, однообразный свист, заглушаемый глухими звуками, похожими на удары парового молота.
— Понятия не имею! — отвечает штурман.
— Странные звуки!
Старик на несколько секунд включает мотор перископа, затем останавливает его, чтобы наш стебелек спаржи как можно меньше высовывался над водой.
— Акустик: что там слышно на ста двадцати градусах?
— Небольшой дизель!
— Скорее всего маленькое каботажное судно. И еще одно — еще — вот еще. Видно, у них здесь место сбора. А вот это движется — Пригнитесь! — и немного времени спустя. — Снова плохая видимость, ни черта не видать. Придется сесть на хвост какой-нибудь посудине и вместе с ней войти в гавань.
— Тридцать пять метров! — докладывает помощник от гидролокатора.
— Не бросить ли нам якорь здесь? — спрашивает через люк Старик.
Штурман молчит. Очевидно, он не воспринимает вопрос серьезно.
Якорь? На самом деле, на нашей лодке есть один из этих символов надежды, как на любом пароходе. Интересно, хоть одна подлодка хоть раз воспользовалась им?
Командир просит первого вахтенного сменить его у перископа и тяжело спускается вниз:
— Через два часа стемнеет — вот тогда мы и ворвемся на рейд любой ценой.
— А как мы поступим после? — спрашиваю я.
— Строго по плану, — раздается сухой ответ.
Букву «п» в слове «план» он словно сплевывает сквозь стиснутые зубы — привычный для него способ выражения полнейшего презрения ко всему происходящему.
Позже он все-таки снисходит до объяснений:
— Среди секретных документов, которые у нас есть, имеется подробнейшая инструкция для такого случая. Нам радировали точное время нашего прихода. Наши агенты в Виго позаботятся обо всем необходимом — если только они уже не позаботились.
— Хорошо сработано, — замечает Шеф.
— Да уж, с этим трудно не согласиться.
— Пора всплывать, — объявляет штурман.
— Ну что ж, поехали! — Старик поднимается на ноги.
На поверхности наступили сине-серые вечерние сумерки. Задувающий от берега ветер несет с собой запах земли. Я задираю нос, словно пес, и быстро принюхиваюсь, пытаясь разложить аромат на составные части, перемешанные в беспорядке: гниющая рыба, солярка, ржавчина, паленая резина, гудрон — но над всем и сквозь все это доносится что-то еще: запах пыли, запах земли, запах листьев.
Дизели пробуждаются. Командир явно решил прорываться несмотря ни на что.
Загорается пара бегущих огоньков. Моргающие красные, зеленые, потом даже белые — которые оказываются выше всех прочих — должно быть, на клотике мачты.
Второй вахтенный докладывает, что какое-то судно сходится с нами бортами.
Старик поворачивает бинокль, некоторое время стоит неподвижно, затем приказывает снизить скорость:
— Ну что же — совсем, совсем неплохо. Они собираются врезаться в нас — никаких сомнений! Что вы скажет — хмм? Давайте-ка пройдемся немного вслед за ними — похоже, это один из маленьких каботажных пароходиков, но довольно-таки бойкий. Очень уж дымит. Должно быть, кочегары топят старыми валенками. Чуть-чуть потемнее бы!
— Мы уже час идем новым курсом, — негромко сообщает Турбо, который проходит через пост управления, возвращаясь с кормы.
— Какой одаренный паренек, ничего не упускает! — иронизирует Хекер. — Им следовало бы использовать тебя в качестве воздушного прикрытия.
Уже прошел час! Целый час, шестьдесят минут! Не смешите меня! Что значит для нас какой-то час? Сколько часов мы провели, бесцельно болтаясь в океане, сколько времени мы угробили на наскучившую всем рутину? Конечно, когда мы направились домой, ценность каждого часа стала расти. Считая с этого момента, пройдет не менее ста сорока часов, прежде чем мы достигнем базы — если все пройдет нормально — на сберегающей топливо крейсерской скорости, в постоянной надежде, что нам не повстречаются вражеские самолеты. На полной скорости мы прошли бы этот маршрут менее, чем за тридцать часов. Но о полном ходу даже говорить не приходится. На самом деле, теперь нельзя говорить ни о чем — все пошло к чертям! Планы поменялись.
Крейсерская скорость. Команду второй час терзает нервозное любопытство. Старик продолжает хранить молчание.
Направляясь в унтер-офицерскую каюту с документами, я слышу:
— Смешно, конечно…
— Ну, может власть имущие хотят, чтобы мы насладились видом заката в Бискайском заливе.
— Можно окончательно забыть о том, чтобы навестить девчонку в Сен-Назере и потрахаться с ней всласть. Кругом одно дерьмо.
Наступила тишина.
Затем раздается знакомое потрескивание громкоговорителей. Наконец-то — голос командира!
— Внимание. У нас новый порт приписки. Специя. Как вам известно, это в Средиземном море. Дозаправка — в Виго. На испанском побережье.
Никаких комментариев, ни слова разъяснений, ни слога извинений — ничего подобного. Он лишь произносит «Отбой», и потом еще один, прощальный, щелчок.
Свободные от вахты матросы обалдело смотрят в пространство. Помощник электромоториста Радемахер смотрит на свой бутерброд с маслом, словно его всучил какой-то незнакомец. Наконец Френссен нарушает наложенное на всех заклятие:
— Вот дерьмо!
— Полная задница! — следующий отзыв публики.
До них постепенно доходит смысл приказа: нет возврата на базу, которая стала им вторым родным домом. Ни малейшей надежды на то, чтобы фасонисто ошвартоваться, красуясь перед собравшимися репортерами и бригадой медсестер, которые все, как одна, сжимают перед своими до хруста накрахмаленными передниками огромные букеты цветов. Рождественское увольнение? Все это тоже осталось за бортом.
Они начинают злиться:
— Чертовски любезное обхождение!
— Им стоило бы надрать задницы!
— Если тебе это не нравится, можешь сойти и продолжать путь пешком!
— Боже мой, кто мог только представить такое!
Мой взгляд отыскивает прапорщика. Он ссутулился, сидя на своей койке, свесив руки промеж колен, лицо белое, как бумага, вперенный в пространство взор смотрит в никуда.
— Шеф будет в восторге от новости, — замечает Френссен. — Мы израсходовали почти все наши запасы. Горючего почти не осталось, и торпед — раз-два, и обчелся, так чего волноваться?
— Но Испания — нейтральная страна.
— Не забивай себе голову. Об этом позаботятся без нас!
— Для меня это все равно, что красная тряпка!
— Ты и раньше мог бы предсказать, что нечто подобное случится, если бы поглубже засунул себе палец в задницу!
— Все веселье у нас еще впереди!
В носовом отсеке по-прежнему царит небывалая тишина. Стук ведра, болтающегося меж торпедных аппаратов, кажется неестественно громким.
— Этот номер не пройдет, — наконец приходит к заключению Арио.
— Не старайся думать за командование, — отвечает Данлоп. — Ты никогда не слыхал о промежуточных дозаправках?
— Но какое отношение все это имеет к Испании? Как называется эта дыра, куда нас направили?
— Виго.
— Дерьмо! — выдает Бокштигель, — Дерьмо, дерьмо! — и затем. — Дерьмо на лошадиной заднице.
— Да они… они там… совсем спятили, свихнулись! — Жиголо просто трясется от негодования. — Средиземноморье!
Он произносит последнее слово с таким отвращением, что можно подумать, будто он говорит о вонючей сточной канаве.
— В Сен-Назере, видно, окончательно списали нас со счетов. Что будет с нашими вещмешками? — переживает Турбо.
— Их доставят твоим наследникам вместе с остальными пожитками! — утешает его Арио.
— Заткни пасть! — срывается Жиголо. Впрочем, шутка никому не пришлась по вкусу.
— Рождество с макаронниками! Кто мог подумать?
— Что значит «вместе с макаронниками»? Если тебе предоставят отпуск, то какая разница — пересечь Францию или пересечь Италию…
— Проехать вверх по Италии, — поправляет его Хаген.
— Ну да, — покорно соглашается Арио. Ясно, что он обдумает то, о чем никто не решается заговорить вслух: если мы вообще доберемся туда…
— Гибралтар — что там такого страшного? — пробует поинтересоваться Семинарист.
— Дурак останется дураком, никакие таблетки не помогут, — получает он первое разъяснение из какого-то гамака. А затем с нижней койки добавляют. — Такое создание, и все еще живет — а вот Шиллер умер!
— Бедняга, ни малейших познаний в географии! Ты, похоже, никогда не обращал внимания на то, как устроен Гибралтар. Пролив узкий, как щелка девственницы. Нам придется смазать всю посудину вазелином, чтобы проскользнуть через него.
— Это уже случалось однажды, — наконец замечает Хаген.
— О чем ты?
— Парень застрял и никак не мог вытащить свой член. Это приключилось с моим одноклассником. Его там зажало, как в тисках.
— Шутишь!
— Клянусь, это правда!
— И что потом?
— Ничего не помогало, так что они вызвали врача. Ему пришлось сделать даме укол…
Турбо, известный поборник точности, не удовлетворен рассказом:
И как же позвать врача, если застрял в женской п…е?
На какое-то время ужасы Гибралтара перестают волновать общественность.
— Понятия не имею. Может, кричать?
— Или подождать, пока не выпадет снег.
Я обнаруживаю командира на центральном посту.
— Перемена занятий — лучший отдых, — замечаю я.
— Превосходный! — угрюмо отвечает он, потом поворачивается и пристально смотрит на меня. Как всегда, он жует чубук нераскуренной трубки. Мы некоторое время стоим друг напротив друга, как статуи, пока он не приглашает меня присесть рядом с ним на карточный рундук.
— Они, кажется, называют это «защита наших транспортных путей». Африка в огне, а нам отведена роль пожарных. Это настоящий кретинизм — перебрасывать наши подлодки в Средиземное море, когда их сейчас не хватает в Атлантике…
Я пробую быть ироничным:
— Вряд ли именно этим объясняется наше назначение в Средиземноморье. Командующий флотом, видно, дал маху…
— Непохоже, чтобы это была его идея. Все-таки он сделал все от него зависящее, чтобы не дать использовать нас преимущественно в качестве плавучих метеостанций. Каждая наша лодка должна быть задействована в боевых действиях. Для чего же еще создавали VII-C, как не для битвы за Атлантику?
До сего момента, как мне казалось, мы вольно бороздили океан на самостоятельном боевом корабле. Теперь мы не более, чем пешка в большой стратегии — пришедший издалека приказ развернул наш нос в сторону Испании; наши надежды на возвращение домой вместе со всем, что было с ними связано, рухнули…
— Хуже всего приходится шефу, — снова начинает командир, делая паузы в речи. — Его жена — через несколько дней она должна родить ребенка. У нас все так хорошо складывалось для того, чтобы он получил отпуск. Даже выход в дальний поход. Но, конечно, ни на что подобное мы не рассчитывали. У них нет даже своей квартиры. Дом полностью разбомбили, пока он был в позапрошлом походе. Сейчас они живут у родителей жены в Рендсбурге. Теперь он боится, как бы не случилось чего плохого. Его можно понять. С его женой что-то не то. Она едва не отдала богу душу во время предыдущих родов, а ребенок был мертворожденный.
Впервые мы обсуждаем чью-то личную жизнь. Почему Старик рассказывает мне все это? Это совсем на него не похоже.
Спустя час после обеда я получаю ответ на эту загадку. Старик занят заполнением боевого журнала, когда он замечает меня, пытающегося протиснуться мимо. Он останавливает меня:
— Одну минуточку! — и усаживает на свою койку. — В Виго я собираюсь отправить вас на берег — вас и шефа. В любом случае по окончании этого похода шеф должен покинуть лодку — так что все вполне официально.
— Но…
— Давайте обойдемся без геройства. Я как раз готовлю радиограмму. Вас и шефа как-нибудь проведут через Испанию — например, переодетыми в цыган.
— Но…
— Никаких «но». Это слишком рискованное путешествие, чтобы предпринимать его в одиночку. Я все обдумал. У нас есть там люди, которые позаботятся о вас как следует.
Все мысли в моей голове смешались. Покинуть сейчас лодку? На что это будет похоже? Прямиком через всю Испанию? Он вообще понимает, что делает?
Я нахожу Шефа на посту управления:
— Полагаю, вы уже знаете — Старик собирается отправить нас обоих на берег.
— О чем таком вы говорите?
— Мы сходим на берег в Виго — вы и я.
— Как так? — шеф втягивает щеки. Я вижу, что он размышляет. Наконец он произносит всего одну фразу. — Единственное, что я хочу знать, как Старик собирается остаться с этим бараном — и именно сейчас!
Больше он ничего не добавляет, и у меня уходит несколько мгновений на то, чтобы понять, что упомянутый баран — это его преемник.
«А как же прапорщик?» — думаю я. Если бы мы только могли взять и его с собой.
Когда я в следующий раз прохожу через центральный пост, штурман сидит за столом с картами. Наконец-то он снова может проложить наш маршрут прямыми линиями на карте. Все заняты. Никто не поднимает головы от работы: все стараются справиться внутри себя со своим разочарованием и своими страхами.
На второй день тревоги улеглись. От испанского побережья нас отделяют еще целых четыре дня крейсерского хода. Команда взяла себя в руки намного быстрее, чем можно было ждать от нее, учитывая низкий уровень ее духа. Со своей койки я слышу продолжение обсуждения знакомой темы:
— В прошлый раз мне действительно повезло: всю дорогу от Савене до Парижа в купе никого не было, кроме меня и девушки-радистки. Это было что-то: совершенно не приходилось напрягаться до седьмого пота — надо было лишь вставить ей и расслабиться, а всю работы за тебя сделает покачивающийся вагон. Но когда мы переезжали стрелку, я чуть не выскочил из нее.
— Я никогда не занимаюсь этим в автомобилях. Негде развернуться. Намного удобнее, когда она встает на колени на переднем сиденье, а я трахаю ее сзади — стоя снаружи. Понятно?
Через щель в занавеске мне хорошо видно озаренное воспоминаниями лицо Френссена:
— А однажды шел дождь. Мою крошку он ничуть не замочил, но я насквозь промок. Вода лилась с крыши, как из водосточной трубы. Я вполне мог бы вымыть свой член под такой струей!
— Ты имел ее без презерватива?
— Само собой. Даже мыши, и те знают, как надо предохраняться.
Позже до меня доносится:
— …а потом он взял, да и завел себе любовницу, хоть и был женат уже три года. Теперь они живут все вместе, втроем, честное слово.
— Ну, ну.
— Он, должно быть, не страдает от излишней деликатности.
— А кому, спрашивается, нужна деликатность?
Незадолго до полудня, на третий день после получения приказа насчет Гибралтара, почти уже под конец своей вахты, штурман докладывает вниз о плавучем объекте. Я поднимаюсь на мостик вслед за командиром.
— Сорок пять градусов справа по борту, — сообщает штурман.
До предмета остается еще около километра. Командир приказывает подойти к нему поближе. Это не спасательная шлюпка — скорее, похоже на бесформенный, плоский обломок. Океан спокойный. Кажется, объект движется к нам. Над ним висит странное облачко, похожее на рой ос. Или это чайки? Командир сжимает губы и делает резкий вдох; помимо этого, он не издает ни звука. Затем он опускает бинокль:
— Желтые пятна — это плот!
Теперь и я могу разглядеть это в свой бинокль. Плот без людей, с бочками, привязанными вдоль бортов. Бочки? Может, это ограждение?
— Там есть люди! — говорит штурман, не опуская бинокль.
— Да, есть.
Старик велит изменить курс. Теперь наш нос нацелен прямо на плот.
— Там никто не шевелится!
Я не отрываюсь от бинокля. Дрейфующий объект неуклонно увеличивается по мере приближения. Кажется, мне уже слышны крики этих чаек?
Командир отправляет обоих впередсмотрящих с мостика вниз.
— Штурман, возьмите на себя наблюдения за их секторами! Это не самое подходящее зрелище для команды, — негромко добавляет он, обращаясь ко мне.
Он приказывает переложить штурвал на левый борт, и мы приближаемся к плоту по широкой дуге. Волна он нашего носа докатывается до висящих в воде трупов, которые окружили плот. Один за другим они начинают кивать нам, подобно механическим куклам в витрине магазина.
Все пятеро мертвецов крепко привязаны к плоту. Почему они не лежат на нем? Почему висят в воде, притянутые линями? Ветер! Они старались спрятаться от его укусов?
Холод и страх — как долго человек может вынести их? Как долго тепло человеческого тела способно сопротивляться парализующей стылости, ледяной хваткой сжимающей сердце? Через сколько времени перестают слушаться руки?
Один из трупов всякий раз поднимается из воды повыше прочих, отдавая отрывистые поклоны, которым, похоже, не будет конца.
— На плоту нет названия, — произносит Старик.
Раздувшееся тело другого моряка плавает на спине. На его лице совсем не осталось мяса. Чайки отклевали всю мягкую плоть. На черепе остался лишь небольшой клочок скальпа, покрытый черными волосами.
— Похоже, мы опоздали, — Старик хриплым голосом отдает приказание в машинный отсек и рулевому. — …к дьяволу, ходу отсюда, — слышу я его бормотание.
Прямо нашими головами проносятся чайки с пронзительным, зловещим криком. Жаль, у меня нет сейчас ружья.
— Эти люди были с лайнера.
Хорошо, что Старик заговорил.
— На них были одеты спасательные жилеты старого образца. Как правило, на боевом корабле теперь такие не встречаются.
— Плохое предзнаменование, — негромко добавляет он спустя некоторое время и затем дает указание рулевому.
Он выжидает еще минут десять, прежде чем вызвать впередсмотрящих обратно на палубу.
Я неважно себя чувствую и ухожу вниз. Не проходит и десяти минут, как командир тоже спускается. Он замечает меня, сидящего на рундуке с картами, и говорит:
— С чайками почти всегда так. Однажды мы натолкнулись на две спасательные шлюпки. В них все были мертвы. Должно быть, замерзли. И все были без глаз.
Сколько времени они уже дрейфуют на этом плоту? Я не решаюсь задать ему вопрос.
— Лучше всего, — говорит он. — подбить танкер с бензином. Все сразу взлетает на воздух. И такие проблемы не возникают. К сожалению, с нефтью дело обстоит иначе.
Хотя наблюдатели на мостике не могли многого увидеть, пока командир не услал их вниз, в лодке, очевидно, начались разговоры. Люди отвечают односложно. Похоже, шеф о чем-то догадывается. Он вопросительно смотрит на Старика, потом быстро опускает глаза.
В кают-компании этот случай даже не обсуждается. Не раздается ни одного так называемого «мужественного» замечания, за которыми обычно прячутся истинные чувства. Сперва можно подумать, что здесь собралась шайка удивительно толстокожих, бесчувственных негодяев, которых ничуть не взволновала участь других людей. Но внезапно наступившая в каюте тишина, раздражение, повисшее в воздухе, подтверждают обратное. На самом деле они видят себя беспомощно уцепившимися за плот или дрейфующими в шлюпке. Каждый из находящихся на борту знает, насколько ничтожны шансы обнаружить в этом районе одинокий плот, и какая судьба ожидает спасшихся на нем даже при спокойном океане. Моряки конвоя, лишившиеся своего корабля, еще могут лелеять надежду на то, что их подберет поисковая команда, когда приступит к работе; место катастрофы известно, и спасательная операция начинается немедленно. Но эти люди были не из конвоя. Иначе мы нашли бы обломки кораблекрушения.
Путь к Виго оказался непрост. Несколько дней мы не могли как следует определить наши координаты. Устойчивый туман. Ни солнца, ни звезд. Штурман сделал свои приблизительный выкладки так точно, как только смог, но у него не было возможности оценить, насколько нас снесло течением — одному богу известно, как далеки мы от вычисленных им координат. Стаи чаек сопровождают лодку. У них черные надкрылья, да и крылья длиннее, чем у атлантических чаек. Мне кажется, будто я уже ощущаю запах земли.
Внезапно мое горло перехватывает тоска по земной тверди. Как она сейчас выглядит? Что там — поздняя осень или ранняя зима? Здесь, на борту, мы можем следить за старением года лишь по все более ранним сумеркам. В детстве в эту пору мы пекли картошку на костре и запускали самодельных воздушных змеев, которые были больше нас самих…
Потом я понимаю, что ошибся. Время печеной картошки давно прошло. Я действительно утратил всякое чувство времени. Но я по-прежнему вижу молочно-белый дымок нашего костра, здоровенным червяком тянущийся над влажной землей. Хворост не хочет гореть как следует; нужен поднявшийся ветер, чтобы он заполыхал красным пламенем. Мы оставляем свои картофелины запекаться в горячей золе… с нетерпением пробуем палочками, готовы ли… черная кожура трескается, когда картофелина разваливается на куски… и первый укус ее рассыпчатой внутренности… вкус дыма во рту… аромат дыма, которым наша одежда пропитывается на несколько следующих дней! Все карманы наших штанов набиты каштанами. Пальцы желтеют от вскрытых ими грецких орехов. Кусочки их белых ядер хороши на вкус, только если ты аккуратно очистил все их неровности от желтой кожицы. Иначе они горчат.
06.00
Темное отверстие люка боевой рубки раскачивается взад-вперед; я определяю его перемещение по движению звезд. Протиснувшись мимо рулевого, зажатого меж его приборов, расположенных вдоль носовой стенки рубки, поднимаюсь наверх.
— Разрешите подняться на мостик?
— Jawohl! — отвечает голос второго вахтенного.
Рассвет.
Сегодня океан похож на предгорья в миниатюре: сплошь вздымающиеся холмы с круглыми, ровными вершинами и пересекающиеся ложбины. Холмы прокатываются под лодкой, укачивая нас, словно младенцев в колыбели. Целая дюжина чаек кружит вокруг на неподвижных крыльях. Они вытягивают шеи и смотрят на нас своими каменными глазами.
В вахту штурмана появляется туман. Он выглядит обеспокоенным. Находиться так близко от берега, не зная точного местоположения корабля, а теперь еще и продираться через туман — хуже и не бывает. Так как нам надо заполучить хоть какие-то ориентиры любой ценой, Старик приказывает машинам малый вперед, и мы подкрадываемся ближе к побережью.
Первый вахтенный офицер тоже находится на мостике. Мы все пристально вглядываемся вперед, в водянистый молочный суп. В сером мраке перед нашим носом нечто сгущается в цельный кусок, быстро приобретая форму рыбачьей лодки, пересекающей наш курс.
— Мы ведь можем поинтересоваться у них, где мы оказались, — ворчит Старик. — Первый вахтенный офицер, вы говорите по-испански?
— Jawohl, господин каплей!
До первого вахтенного не сразу доходит, что Старик пошутил.
Постепенно поднимается ветер, туман рассеивается, и перед нами вдруг вырастает скалистый утес.
— Черт подери! — говорит Старик. — Стоп машина — Стоп!
Мы подошли слишком близко.
— Будем надеяться, что там нет испанцев, — бормочет он. — Впрочем, сейчас едва ли подходящая погода для прогулок.
Волны, расходящиеся от нашего форштевня, улегаются. От внезапно наступившей тишины у меня перехватывает дыхание. Мостик начинает покачиваться. Старик вглядывается в бинокль, Крихбаум тоже внимательно изучает берег.
— Хорошая работа, штурман! — наконец подытоживает Старик. — Мы оказались почти там, куда и направлялись — разве что слегка ближе, чем хотелось бы. Так что давайте-ка теперь тихо и спокойно проползем ко входу в гавань и посмотрим, насколько там оживленное движение. Обе машины малый вперед! Курс — тридцать градусов!
Рулевой повторяет полученную команду.
— Глубина? — запрашивает командир.
Первый вахтенный склоняется над люком и повторяет вопрос.
— Семьдесят пять метров! — приходит снизу ответ.
— Слышны несмолкающие звуки!
Вновь наползает пелена тумана.
— Может быть, это и кстати, — замечает командир. — Вроде камуфляжного плаща. Смотрите лучше, как бы мы не разнесли кого на кусочки!
Мы добрались до берега на добрых два часа раньше расчетного времени.
— Лучше всего, как мне кажется, — медленно начинает Старик. — Воспользоваться северным проходом — под водой — потом, может, и уйдем тем же путем. Ночь проведем под погрузкой и уйдем до рассвета, скажем, часа в четыре. Штурман, я хотел бы быть около корабля-заправщика по возможности к 22.00. Шести часов должно хватить. Правда, нам придется прилично поторопиться с погрузкой!
Ни огней, ни ориентиров, ни входных буев. Абсолютно ничего. Даже в самых легких гаванях есть лоцман, который проводит каждый пароход в акваторию и из нее; невзирая на наиболее современные карты и наилучшую погоду на борту обязан присутствовать лоцман — и лишь для нас это предписание совершенно не подходит.
Снова поднимается туман.
— Ни туда и ни сюда. Лучше подождать до темноты… — слышу я Старика.
Я ухожу с мостика.
Вскоре после этого Старик приказывает погрузиться на перископную глубину.
На электродвигателях мы постепенно подкрадываемся ко входу в гавань.
Старик сидит в седле перископа в башне боевой рубки, его фуражка одета задом-наперед, по моде мотоциклистов прошлых лет.
— Что там за шум? — вдруг спрашивает он. Мы все прислушиваемся. Я хорошо различаю пронзительный, однообразный свист, заглушаемый глухими звуками, похожими на удары парового молота.
— Понятия не имею! — отвечает штурман.
— Странные звуки!
Старик на несколько секунд включает мотор перископа, затем останавливает его, чтобы наш стебелек спаржи как можно меньше высовывался над водой.
— Акустик: что там слышно на ста двадцати градусах?
— Небольшой дизель!
— Скорее всего маленькое каботажное судно. И еще одно — еще — вот еще. Видно, у них здесь место сбора. А вот это движется — Пригнитесь! — и немного времени спустя. — Снова плохая видимость, ни черта не видать. Придется сесть на хвост какой-нибудь посудине и вместе с ней войти в гавань.
— Тридцать пять метров! — докладывает помощник от гидролокатора.
— Не бросить ли нам якорь здесь? — спрашивает через люк Старик.
Штурман молчит. Очевидно, он не воспринимает вопрос серьезно.
Якорь? На самом деле, на нашей лодке есть один из этих символов надежды, как на любом пароходе. Интересно, хоть одна подлодка хоть раз воспользовалась им?
Командир просит первого вахтенного сменить его у перископа и тяжело спускается вниз:
— Через два часа стемнеет — вот тогда мы и ворвемся на рейд любой ценой.
— А как мы поступим после? — спрашиваю я.
— Строго по плану, — раздается сухой ответ.
Букву «п» в слове «план» он словно сплевывает сквозь стиснутые зубы — привычный для него способ выражения полнейшего презрения ко всему происходящему.
Позже он все-таки снисходит до объяснений:
— Среди секретных документов, которые у нас есть, имеется подробнейшая инструкция для такого случая. Нам радировали точное время нашего прихода. Наши агенты в Виго позаботятся обо всем необходимом — если только они уже не позаботились.
— Хорошо сработано, — замечает Шеф.
— Да уж, с этим трудно не согласиться.
— Пора всплывать, — объявляет штурман.
— Ну что ж, поехали! — Старик поднимается на ноги.
На поверхности наступили сине-серые вечерние сумерки. Задувающий от берега ветер несет с собой запах земли. Я задираю нос, словно пес, и быстро принюхиваюсь, пытаясь разложить аромат на составные части, перемешанные в беспорядке: гниющая рыба, солярка, ржавчина, паленая резина, гудрон — но над всем и сквозь все это доносится что-то еще: запах пыли, запах земли, запах листьев.
Дизели пробуждаются. Командир явно решил прорываться несмотря ни на что.
Загорается пара бегущих огоньков. Моргающие красные, зеленые, потом даже белые — которые оказываются выше всех прочих — должно быть, на клотике мачты.
Второй вахтенный докладывает, что какое-то судно сходится с нами бортами.
Старик поворачивает бинокль, некоторое время стоит неподвижно, затем приказывает снизить скорость:
— Ну что же — совсем, совсем неплохо. Они собираются врезаться в нас — никаких сомнений! Что вы скажет — хмм? Давайте-ка пройдемся немного вслед за ними — похоже, это один из маленьких каботажных пароходиков, но довольно-таки бойкий. Очень уж дымит. Должно быть, кочегары топят старыми валенками. Чуть-чуть потемнее бы!