Страница:
— Двадцать пять метров — пятнадцать!
Столбик воды в трубке прибора Папенберга уже начинает понижаться. Командир тяжело взбирается по трапу.
— Люк боевой рубки чист! — рапортует шеф.
Я сглатываю. На мои глаза наворачиваются слезы.
Лодка задвигалась, плавно раскачиваясь взад и вперед. Затем слышится плещущий звук: тшшумм — тшшумм! Волна бьется о борт.
Теперь все, как обычно, происходит быстро. Шеф докладывает:
— Лодка чиста!
А Старик кричит вниз:
— Выровнять давление!
Раздается звонкий стук. Люк боевой рубки резко открывается. Значит, давление не было окончательно выровнено. Прохладный воздух плотным сугробом обрушивается на нас. Моим легким больно, затем они останавливаются — слишком много кислорода для них. Я покачнулся. Боль буквально заставляет меня встать на колени.
Ради бога, что там творится наверху? Вспышки осветительных ракет? Старик что-то заметил? Почему нет команд?
Лодка плавно покачивается взад-вперед. Я слышу плеск мелких волн. Корпус лодки отзывается гонгом.
Наконец раздается бас Старика:
— Приготовиться к пуску дизелей!
В проеме люка по-прежнему темно.
— Приготовиться к вентиляции!
А затем:
— Дизельному отделению — оставаться готовыми к погружению!
Дизельному отделению приготовиться к погружению? Но этот глоток воздуха принадлежит мне. И этот тоже. Влажного, темного, ночного воздуха! Моя грудная клетка расширяется, дыша полной грудью.
Снова плещет волна: Kyrie eleison. Я готов обнять шефа.
Затем сверху доносится:
— Приготовить дизель!
Я передаю команду дальше, крича громче, чем следовало бы.
Выкликаемая по цепочке, она доходит до машинного отделения. Открываются выхлопные отверстия дизелей, баллоны со сжатым воздухом, проверочные клапаны — смотрят, не набралась ли в цилиндры вода — подключают ведущий вал.
Машинное отделение рапортует о готовности — и снова раздается голос Старика:
— Левый дизель — малый вперед!
Рулевой в рубке эхом повторяет команду, я передаю ее дальше на корму.
Рыкнули пусковые нагнетатели сжатого воздуха. Корпус вздрогнул от первого, стартового толчка.
Дизель большими волнами всасывает внутрь лодки свежий воздух. Все люки распахнуты настежь, и он проникает повсюду.
Меня обволакивает шум. Хочется заткнуть уши. Нас могут услышать все от Африки до Испании. А ведь все пространство здесь кишмя кишит наблюдателями. Но что еще остается делать Старику? У нас нет выбора. Мы не можем прокрасться на цыпочках.
Если бы только я мог знать, что видно оттуда, сверху!
Старик вызывает на мостик штурмана. Первый вахтенный стоит рядом со мной, тоже задрав голову вверх. Он держится за ступеньку трапа правой рукой, я — левой. Он — мое зеркальное отражение.
Три или четыре команды одна за другой поступают рулевому, потом раздается обратный приказ:
— Отставить лево руля! Продолжаем идти курсом двести пятьдесят градусов!
Рулевой прекратил повторять получаемые команды, как это положено уставом, — он запутался. Но ему не делают замечания.
— Хорошо, хорошо, хорошо! — единственное слово, слышимое мной от командира. Последнее «хорошо» было произнесено нараспев. Нельзя сказать, что мы получили избыток информации, но вполне достаточно, чтобы понять: мы едва не столкнулись с кем-то.
Стисни зубы. Считай, что Старик знает, что делает. В конце концов, у него есть опыт в таких делах: обмануть противника, ускользнуть у него из-под самого носа, показать ему лишь наш узкий силуэт, всегда оставаясь на темном фоне, ни разу не нарушив правил игры.
Первый вахтенный с силой втягивает воздух, затем выдыхает его через широко открытый рот. По крайней мере, мог бы сказать хоть что-нибудь. Если бы мы придерживались его правил, то давно уже были бы на том свете. То, что делает Старик, нельзя усвоить на учебных курсах. Он затащил нас сюда так далеко на бесшумных электромоторах, теперь он должен вытащить нас отсюда на одном грохочущем дизеле. Прорыв в Средиземное море не удался.
Кажется, вдобавок я еще и сопливлюсь. Каждый из нас подхватил небольшую простуду. Я ставлю левую ногу на нижнюю ступеньку, как на барную подножку. Первый вахтенный делает тоже самое своей правой ногой.
Вновь очень тихо слышится голос штурмана. Я разбираю не более половины его рапорта:
— Объект… градусах! — объект на тридцати — сближается с нашим курсом…
— Похоже, здесь такое же оживленное движение, как на Ванзее, — раздается позади меня. Второй вахтенный офицер! Наш младенец проснулся! Теперь он может давить фасон, прикидываясь каким угодно крутым, но меня ему не провести. Я навсегда запомню его забившимся в угол койки: с глаз долой, с соломенной собачкой в руках.
Он придвигается совсем вплотную: я слышу его дыхание.
Кажется, на центральном посту становится слишком людно. Понятно, что свободные от вахты не испытывают никакого желания оставаться на своих спальных местах. Чересчур далеко. Здесь толпится всякий, кто смог найти хоть малейшую причину находиться поближе к боевой рубке. По счастью, никто не в силах различить их в темноте. Несмотря на рев дизеля я вполне отчетливо слышу шипение сжатого воздуха, выходящего из одного из маленьких стальных баллончиков спасательного снаряжения — и еще из другого. По меньшей мере двое людей уже готовы прыгать за борт.
Мое сердце колотится у меня в глотке. Что, если они заметят нас — ведь мы не можем погрузиться.
Рулевой получает умопомрачительный набор непонятных команд:
— Лево руля — право руля — равнение на мидель [123]— проходящего — круто лево руля…
Старик заставляет лодку петлять подобно змее.
Я не могу поверить, что нас не обнаружили до сих пор — что Томми не подняли общую тревогу, что нас не обстреливают со всех сторон из всего, что только есть у них. Кто-то должен был услышать или увидеть нас. Не могут же они все спать. Или, может быть, нас спасает шум дизеля? И их наблюдатели принимают нас за британскую лодку? Но у подлодок Томми другие очертания боевых рубок. Да, убеждаю я себя, это так, но только если посмотреть с траверза, а если взглянуть с носа на узкий силуэт, то, конечно же, отличий найдется совсем немного.
Опять раздается резкий свист стравливаемого кислородного баллона из аварийного комплекта. Только бы нам не пришлось прыгать за борт…
А если появится другой самолет?
Но в тот раз, по крайней мере, у них был не обычный вылет. О нашем прибытии донесли. Они могли просчитать наш курс и вовремя приготовить нам встречу. Но сегодня им ничего не могли сообщить о нас. Значит, самолеты не поднимутся в воздух.
Второй вахтенный откашливается, прочищая горло. Его голос скрипит:
— Сперва, как я понимаю, мы должны уйти подальше к западу.
Старик молчит добрых пять минут. Я вспоминаю карту: точно, описать широкую дугу в западном направлении, чтобы избежать оживленного движения в районе мыса Сент-Винсент.
Если бы мне разрешили подняться на мостик! УВИДЕТЬ!
Кажется, небесная канцелярия благоволит нам: облачная завеса раздвигается и появляются несколько звездочек. Они перемещаются в круглом отверстии люка справа налево, слева направо. Интересно, какие у них имена. Штурман наверняка знает. Но он наверху.
— Двадцать влево — новый курс — двести семьдесят градусов!
Проходит минута, потом рулевой докладывает:
— Есть двести семьдесят градусов!
— Корабельное время? — запрашивает сверху командир.
— 21.30! — отвечает рулевой из рубки.
Значит, уже почти час, как мы всплыли. Какую скорость мы способны развить на одном дизеле?
Я даже не могу сказать, с какой отдачей он работает. Если бы были запущены оба дизеля, то я понял бы это по их звучанию. Но определять скорость по звуку одного работающего дизеля мне не приходилось. К тому же на ходу мы заряжаем свои аккумуляторы посредством генератора постоянного тока. Нам требуется вся энергия, которую мы способны собрать. Если нам хоть немного повезет, оставшиеся аккумуляторные банки накопят в себе достаточно, чтобы протянуть завтрашний день. Совершенно очевидно — настолько, что нет никакой надобности даже говорить об этом — что как только начнет светать, мы будем вынуждены прекратить движение на поверхности. Шефу придется продолжать путь на перископной глубине и надеяться на лучшее.
Наконец сверху долетают обрывки разговора:
— …ну-у-с-с, штурман, они уходит. Я в этом уверен. Только следите за этим приближающимся судном. Оно в стороне — и все же от него можно ожидать неприятностей.
Спустя пять минут командир спрашивает:
— Каков наш курс?
— Двести семьдесят градусов!
— Так держать, пока они не пройдут!
— Сколько миль мы успеем пройти до рассвета? — задаю я вопрос первому вахтенному офицеру.
— Может, двадцать, — фыркает он.
— Хорошо идем.
— Да, похоже, что так.
Кто-то хватает меня за плечо, и я подскакиваю на месте.
— Ну, как обстоят дела сейчас, — интересуется шеф.
— В следующий раз я вцеплюсь вам в плечо в темноте! — выпаливаю я. — Кажется, вполне удовлетворительно — насколько я могу судить.
— Простите меня, Ваша милость! — говорит шеф.
— А вы как себя чувствуете, шеф?
— Спасибо, что спросили. Comme ci, comme ca!
— Исчерпывающий ответ!
— Просто захотелось хлебнуть немного воздуха, — объясняет он и исчезает снова.
— Похоже, макаронникам не придется устраивать нам торжественную встречу, — раздается у меня за спиной. Это, должно быть, Айзенберг. Он прав: Специя! Я и забыл, что мы направлялись туда. Прекрасное синее Средиземное море. Теперь Роммелю придется найти способ доставить себе подкрепления, не рассчитывая на нас. В конце концов, мы — подлодка для Атлантики. Охранять средиземноморские конвои — забота итальянцев.
Мы — единственная лодка, получившая такое задание? Или были и другие, что пытались протиснуться туда же, что и мы?
Если нам удастся прилично отойти к западу — что делать потом? Провести один день под водой, на перископной глубине — это все очень хорошо. Но потом-то что? Мы не можем нырнуть. Лодка не выдержит погружение ниже перископной глубины. Работает ли наш передатчик? Никто не говорил об отправке сообщения. Сколько миль до ближайшего французского порта? Или Старик снова припаркует нашу разваливающуюся посудину в Виго и поведет нас через всю Испанию походной колонной домой — на этот раз всю команду в полном составе?
Как мы рассчитываем пересечь Бискайский залив [124]в том случае, если погода ухудшится? О дневных переходах не стоит и думать. Теперь мы не можем скрыться от самолета, а Бискайский залив буквально кишит ими. Передвигаться ночами, погружаясь днем? Конечно, сейчас ночи длинные, но сработает ли такой способ — вот в чем вопрос.
— Так держать… пусть пройдет! — доносится сверху.
Старик сменил курс. Он отвернул еще дальше к югу. Давно известная игра: он думает, что Томми думают — могут думать — что если будут еще подлодки, которые попытаются прорваться, то они выберут кратчайший путь. А это значит, что если они придут из северной или центральной части Атлантики, то не спустятся ниже тридцать шестой широты. Следовательно, мы должны оставаться к югу от тридцать шестого градуса. Во всяком случае — пока.
Если я не ошибаюсь, мы снова должны быть вблизи мыса Спартель. Либо еще дальше к западу, но на той же широте. У штурмана нет времени на то, чтобы рассчитать наши координаты, а заменить его некому. Поэтому в его штурманском журнале будет зиять довольно большой пробел.
Я обнаруживаю, что оба вахтенных офицера куда-то исчезли. Я тоже еле стою на ногах. Команды рулевому стали звучать реже. Значит, мы благополучно прошли сквозь кольцо заградительных патрулей.
— Разрешите подняться на мостик? — обращаюсь я.
— Jawohl, — отвечает Старик.
Застоявшиеся за все это долгое время мышцы едва повинуются мне. С трудом я карабкаюсь мимо рулевого — Берлинца. Не успеваю выглянуть за бульверк, как ветер бьет меня в лицо.
— Ну-у-у? — протяжно спрашивает Старик.
Я не могу произнести ни слова. Озираюсь вокруг — никаких очертаний — вообще ничего. Вдалеке — по левому борту — тянется цепочка огоньков. Что бы это могло быть? Африканское побережье? Не верится!
Я вытягиваюсь вверх и бросаю взгляд на носовую часть лодки. Она блестит в бледном лунном свете. Верхняя палуба кажется непривычно пустой. Даже в темноте я вижу, что палубные решетки искорежены, разорваны на части причудливым образом. От орудия осталась только турель. Как же тогда выглядит носовая часть рубки? Обтекатель наверняка разнесло вдребезги.
— Довольно впечатляюще, не правда ли? — замечает стоящий подле меня Старик.
— Простите?
— Впечатляет — все это, — его голос переходит в шепот. Единственное, что я слышу:
— Иисус и его паства… агнцы могут спокойно пастись.
Его перебивает штурман:
— Хотя до сего времени он был на стороне Томми — ведь у них есть виски.
Неуместная шутка! В такое время!
Огней становится больше. Командир отдает приказы. Мы шныряем то туда, то сюда, придерживаясь западного направления. Сначала надо хотя бы оторваться от них. Увеличить дистанцию между нами и ими.
— Как долго мы сможем идти так, штурман?
— Не менее часа, господин каплей!
Все, что я хочу, это стоять здесь и легко дышать полной грудью, слыша биение моего сердца, обводить взглядом горизонт, слушать шелест разрезаемой форштевнем волны. Меня обдают налетевшие брызги, и я пробую их на вкус: соленые. Я вижу, вкушаю, слышу, обоняю ночной воздух. Чувствую движение лодки. Воспринимаю окружающее всеми своими чувствами — я живой!
Я запрокидываю голову. Кое-где проглядывают редкие звезды. Еле двигающаяся разорванная пелена облаков обволакивает серп месяца. Для нас забрезжило воскрешение — пусть даже это произошло ночью, и никто, кроме нас, не знает о нем. В Керневеле нас считают утонувшими. Томми наверняка поспешили сообщить о своей победе. Они могут пользоваться своими радиопередатчиками, сколько пожелают. Мы — нет. Кто-то предположил, что наш передатчик может работать, но нам приходится быть очень осторожными, чтобы не обратить на себя внимание. Томми держатся слишком настороже, они могут запеленговать даже кратчайшее радиосообщение.
— Тогда все в порядке, — негромко говорит Старик. — Еще час, и начнем собираться! Я думаю, мы вполне можем позволить вахте выйти на палубу — как, штурман?
— Полагаю, что так, господин каплей!
— Второй вахте приготовиться! — выкрикивает вниз командир. — Ну, как? — обращается он ко мне.
— Я не понимаю!
— Что вы не понимаете?
— Что они дают нам вот так спокойно уйти.
— Я тоже, — сухо говорит Старик. — Но для них это типично. Мое старое правило: продолжай преследование! Со мной такого никогда не случилось бы.
— Чего не случилось бы?
— Мы не — ходили бы снова по волнам, вот что! Не останавливаться, пока не всплывет капитанская фуражка — старая заповедь.
От непередаваемого изумления у меня отпадает челюсть. Профессиональная критика методов и приемов противника. Если бы Томми вели свои дела по правилам Старика, нас можно было бы уже давным-давно списать со счетов.
— Вам стоило бы немного вздремнуть, — замечает он. Он произносит слова невнятно, как убежденный в своей трезвости пьяница, который дает совет другому такому же пьяному.
— Со мной пока все в порядке, — отвечаю я обычным тоном, но когда я слышу, что вторая вахтенная смена готова заступить, я все-таки отпрашиваюсь с мостика вниз.
Вонючие ведра исчезли. Равно как и хлорка. Вернулась привычная обстановка, все — как всегда. Гудят вентиляторы. Все подчищено и убрано. Удивительно, но каюта Н [125]свободна.
В унтер-офицерском отсеке все спокойно. Задернуты три занавески. Я залезаю на свою койку как есть, полностью одетый, и отпихиваю аварийное снаряжение себе в ноги, не упаковывая его обратно. Остались еще поташевый картридж и поросячий пятачок к нему. Куда бы их подевать? Лучше всего — за борт! Я не желаю снова видеть эту алюминиевую коробку. А куда остальные люди спровадили свои? Забросили на стенную полку. Пожалуй, это наилучшее решение.
Во сне я слышу взрывы. «Что там такое?» — с трудом прихожу я в себя, отдергивая занавеску. Раздаются еще три-четыре глухих, отдающихся эхом разрыва.
Кто-то сидит за столом. Он поворачивает лицо в мою сторону. Я моргаю глазами и узнаю Клейншмидта — помощника дизелиста.
— Они кого-то там гоняют!
— Гребаные сволочи!
— Это не по наши души — уже полчаса, как идет этот концерт.
— Который сейчас час?
— 11.30.
— Не может быть! Что ты сказал?
— 11.30 — как раз сейчас.
Крутнув правой рукой, Клейншмидт поднимает ее так, что я могу разглядеть циферблат его часов.
Только тогда я вспоминаю, что у меня снова есть собственные часы.
Преследуют кого-то! Но наверху должен быть дневной свет. 11.30 — это ведь до полудня. Я не могу больше полагаться на свое чувство времени. Я ничего не понимаю. Ведь, конечно же, никто не рискнет прорываться днем?
Еще целая серия взрывов.
— Может быть, бросают бомбы в воспитательных целях, чтобы попугать, — говорю я Клейншмидту. — Был бы им очень признателен, если бы они прекратили — чертовски действует на нервы!
Я поднимаюсь, переваливаюсь через ограждение и направляюсь на пост управления, чтобы выяснить, что происходит.
Помощник на посту управления взял на себя работу по подсчету глубинных бомб, ибо штурман спит.
— Тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять, тридцать шесть, тридцать восемь.
Два последних взрыва раздаются одновременно.
Первый вахтенный офицер тоже здесь. Он внимательно прислушивается, сидя на рундуке с картами. На нем одет мундирчик, достойный цирковой обезьянки. Где он только смог найти такой? Вовсе не тот, который мы привыкли видеть на нем. На его лице еще топорщится щетина бороды. Подсветка «карточного» стола лишила его глаз, создав впечатление, что на их месте находятся лишь глубокие, темные провалы — череп мертвеца, да и только. Чтобы довершить образ, ему осталось лишь оскалить зубы.
— Сорок, сорок два, сорок четыре — вот так!
— Как далеко?
— Совсем неблизко, — отвечает помощник по посту управления.
— По меньшей мере, миль пятнадцать, — говорит первый вахтенный.
— Большое спасибо!
Отсутствие командира на центральном посту внушает мне чувство беспокойства. А шеф? Он в машинном отсеке? Или же заснул наконец? Оба оператора глубинных рулей неподвижно сидят перед своими кнопками управления. Безразличные ко всему, словно уже давно дремлют.
Единым слитным каскадом докатывается целая серия взрывов.
— Неблизко! — слышу я сзади себя ворчание командира. На нем одеты лишь рубашка и брюки. Его лицо скривилось гримасой неодобрения профессионала. За его плечами я вижу штурмана. А вот появляется и шеф.
— Черт! — бормочет шеф между каждым разрывом. — Черт, черт, черт! — словно упрямящийся ребенок.
Может быть, они обрабатывают оставленный нами след в виде растекшегося масляного пятно? Вряд ли их бомбы предназначены другой лодке. Как ни крути, день сейчас наверху в самом разгаре.
— Приближаются, — замечает штурман.
Этого будет для нас достаточно! Мотор нашего рулевого механизма сильно шумит, слишком сильно. Вообще все на этой лодке издает слишком много шума.
Старик взмахом руки отвергает подобное предположение:
— Ерунда!
В этот самый момент грохот внезапно стихает. Можно подумать, он прекратился по мановению Старика.
— Вероятно, сбрасывают неизрасходованные бомбы! — язвительно добавляет он. — Им надо избавиться от лишнего груза! Вот они и мусорят ими.
Промолвив это, он снова уходит.
Я взглянул на карту. Поразительно — штурман заделал пробел в нашем курсе. Это нисколько не удивило бы меня, если бы координаты корабля по состоянию на 06.00 были бы получены на основании астрономических наблюдений. Насколько я знаю, он бросил на небо всего несколько беглых взглядов, прежде чем покинуть мостик.
Если судить по карте, все выглядит как нельзя более просто. Но, несомненно, перед этим мы проделали более сложные маневры: а на бумаге мы просто легли на обратный курс. По прибору Папенберга я вижу, что мы находимся на глубине двадцать метров.
Херманн несет вахту на посту акустика. Он удостаивает меня слепым, совиным взглядом. Я едва не сказал «Доброе утро!» его отрешенному лицу. Но время уже перевалило за полдень. И я не имею права отвлекать его. Он должен прислушиваться к звукам одновременно со всех сторон. Его пара наушников должна заменить собой четыре бинокля, две его барабанные перепонки — восемь глаз.
Как сказал помощник по посту управления? «Ковылять домой на костылях — не совсем по мне». Отступление от Березины [126]на костылях. И Господь наслал на них врагов, и конницу, и колесницы. Вера, надежда и милосердие составляют святую троицу. Но величайшая из них — надежда.
Командир задернул свою занавеску. Я на цыпочках крадусь мимо.
В кают-компании крепко спит второй вахтенный офицер. Но шефа нет на своей койке. Если до сих пор он ни разу не прилег вздремнуть, то он должен был превратиться во вполне готового кандидата в пациенты психиатрической лечебницы. Двенадцать часов назад он был практически покойником. И это как раз в то время, когда его жена должна рожать. Ситуация просто замечательная: его жена находится в клинике во Фленсбурге, а шеф — в Атлантическом океане, окруженный грудой исковерканных механизмов, на глубине двадцати метров и на грани помешательства.
Я опять готов рухнуть замертво от изнеможения. Не имея сил дотащить себя до помещения унтер-офицеров, я в полубессознательном состоянии валюсь в угол койки шефа.
Меня будит стюард. По всей видимости, ему это удалось не сразу. Я сознавал, что кто-то трясет меня, но раз за разом позволял себе уплывать назад, в беспамятство. Его рот нависает над моим лицом:
— Пять минут до полуночи, господин лейтенант!
Я как можно плотнее сжимаю веки, затем рывком размыкаю их.
— Что?
— Пять минут до полуночи, господин лейтенант!
— Найдется что-нибудь перекусить?
— Jawohl!
Я слышу, как за переборкой командир говорит с акустиком. Он хрипит, словно пьяный. А вот он является и сам.
— Ну! — единственное, что он произносит, по своей привычке.
Покрасневшие глаза, моргающие веки, болезненно-бледный цвет лица, отливающие мокрым волосы, темная блестящая борода: по-видимому, он засунул всю голову целиком под кран с водой.
Наконец он открывает рот:
— Что там у нас в меню?
— Рулет из говядины с красной капустой, — отвечает стюард.
Наш кок — воистину гений! Лучшее, на что я рассчитывал — это консервированные сосиски, но уж никак не воскресный обед.
— Хм, — произносит Старик. Он откинулся на спину и взирает на потолок.
— Где шеф? — интересуюсь я.
— У своих возлюбленных двигателей, где же еще? Он заснул прямо там, между дизелями, присев на корточки. Его переложили на койку, подстелив ему матрас. Так что пока ему придется побыть там.
На столе появляются три дымящихся блюда. Старик вдыхает аппетитные ароматы, тянущиеся к нему от тарелок.
Раздаются не то три, не то четыре глухих взрыва. Неужели эта бомбежка никогда не прекратится?
Командир делает гримасу. Кусает нижнюю губу. Двумя взрывами позже он замечает:
— Этот фейерверк уже действительно начинает надоедать! Можно подумать, будто уже наступило 31 декабря и пора встречать Новый год!
Он закрывает глаза и трет ладонями лицо. Эта мера ненадолго оживляет его цвет.
— А второй инженер?
Командир зевает. Но и для него находятся слова:
— …Тоже в машинном отсеке. Кажется, там еще есть над чем поработать.
Он снова зевает, откинувшись назад, и похлопывает тыльной стороной правой руки по разинутому рту, превращая таким образом зевок в тремоло.
— Он прошел хорошие учебные курсы. Теперь он хоть представляет то, о чем ему рассказывали там! — он подцепляет вилкой кусок рулета, оскаливает зубы и осторожно пробует его: горячо.
— На девяноста градусах — шум винтов! — сообщает акустик.
Старик моментально оказывается на ногах и уже стоит рядом с акустиком.
— Громче или тише? — нетерпеливо спрашивает он.
— Без изменений! Турбинные двигатели! Хотя все еще достаточно слабо — теперь звук усиливается!
Кронштейн изгибается скобой над двумя головами, когда они оба делят между собой одну пару наушники. Не слышно ни единого слова.
Я медленно оборачиваюсь, чтобы взглянуть на наш стол. Моя половинка рулета лежит между маленькой горкой красной капусты и такой же маленькой горкой картошки. Внезапно все это кажется несерьезным.
— Уходят! — это голос акустика.
Кряхтенье и похрустывание суставов свидетельствуют о том, что Старик снова поднимается на ноги.
— Могли бы, по крайней мере, дать нам спокойно поесть, — добавляет он, снова втискиваясь за узкий край стола.
Едва он уселся, как акустик докладывает о новых шумах:
— На ста семидесяти градусах!
— Только все успокоилось и наладилось, — говорит Старик с сожалением в голосе и добавляет. — Ладно, не будем торопиться!
Столбик воды в трубке прибора Папенберга уже начинает понижаться. Командир тяжело взбирается по трапу.
— Люк боевой рубки чист! — рапортует шеф.
Я сглатываю. На мои глаза наворачиваются слезы.
Лодка задвигалась, плавно раскачиваясь взад и вперед. Затем слышится плещущий звук: тшшумм — тшшумм! Волна бьется о борт.
Теперь все, как обычно, происходит быстро. Шеф докладывает:
— Лодка чиста!
А Старик кричит вниз:
— Выровнять давление!
Раздается звонкий стук. Люк боевой рубки резко открывается. Значит, давление не было окончательно выровнено. Прохладный воздух плотным сугробом обрушивается на нас. Моим легким больно, затем они останавливаются — слишком много кислорода для них. Я покачнулся. Боль буквально заставляет меня встать на колени.
Ради бога, что там творится наверху? Вспышки осветительных ракет? Старик что-то заметил? Почему нет команд?
Лодка плавно покачивается взад-вперед. Я слышу плеск мелких волн. Корпус лодки отзывается гонгом.
Наконец раздается бас Старика:
— Приготовиться к пуску дизелей!
В проеме люка по-прежнему темно.
— Приготовиться к вентиляции!
А затем:
— Дизельному отделению — оставаться готовыми к погружению!
Дизельному отделению приготовиться к погружению? Но этот глоток воздуха принадлежит мне. И этот тоже. Влажного, темного, ночного воздуха! Моя грудная клетка расширяется, дыша полной грудью.
Снова плещет волна: Kyrie eleison. Я готов обнять шефа.
Затем сверху доносится:
— Приготовить дизель!
Я передаю команду дальше, крича громче, чем следовало бы.
Выкликаемая по цепочке, она доходит до машинного отделения. Открываются выхлопные отверстия дизелей, баллоны со сжатым воздухом, проверочные клапаны — смотрят, не набралась ли в цилиндры вода — подключают ведущий вал.
Машинное отделение рапортует о готовности — и снова раздается голос Старика:
— Левый дизель — малый вперед!
Рулевой в рубке эхом повторяет команду, я передаю ее дальше на корму.
Рыкнули пусковые нагнетатели сжатого воздуха. Корпус вздрогнул от первого, стартового толчка.
Дизель большими волнами всасывает внутрь лодки свежий воздух. Все люки распахнуты настежь, и он проникает повсюду.
Меня обволакивает шум. Хочется заткнуть уши. Нас могут услышать все от Африки до Испании. А ведь все пространство здесь кишмя кишит наблюдателями. Но что еще остается делать Старику? У нас нет выбора. Мы не можем прокрасться на цыпочках.
Если бы только я мог знать, что видно оттуда, сверху!
Старик вызывает на мостик штурмана. Первый вахтенный стоит рядом со мной, тоже задрав голову вверх. Он держится за ступеньку трапа правой рукой, я — левой. Он — мое зеркальное отражение.
Три или четыре команды одна за другой поступают рулевому, потом раздается обратный приказ:
— Отставить лево руля! Продолжаем идти курсом двести пятьдесят градусов!
Рулевой прекратил повторять получаемые команды, как это положено уставом, — он запутался. Но ему не делают замечания.
— Хорошо, хорошо, хорошо! — единственное слово, слышимое мной от командира. Последнее «хорошо» было произнесено нараспев. Нельзя сказать, что мы получили избыток информации, но вполне достаточно, чтобы понять: мы едва не столкнулись с кем-то.
Стисни зубы. Считай, что Старик знает, что делает. В конце концов, у него есть опыт в таких делах: обмануть противника, ускользнуть у него из-под самого носа, показать ему лишь наш узкий силуэт, всегда оставаясь на темном фоне, ни разу не нарушив правил игры.
Первый вахтенный с силой втягивает воздух, затем выдыхает его через широко открытый рот. По крайней мере, мог бы сказать хоть что-нибудь. Если бы мы придерживались его правил, то давно уже были бы на том свете. То, что делает Старик, нельзя усвоить на учебных курсах. Он затащил нас сюда так далеко на бесшумных электромоторах, теперь он должен вытащить нас отсюда на одном грохочущем дизеле. Прорыв в Средиземное море не удался.
Кажется, вдобавок я еще и сопливлюсь. Каждый из нас подхватил небольшую простуду. Я ставлю левую ногу на нижнюю ступеньку, как на барную подножку. Первый вахтенный делает тоже самое своей правой ногой.
Вновь очень тихо слышится голос штурмана. Я разбираю не более половины его рапорта:
— Объект… градусах! — объект на тридцати — сближается с нашим курсом…
— Похоже, здесь такое же оживленное движение, как на Ванзее, — раздается позади меня. Второй вахтенный офицер! Наш младенец проснулся! Теперь он может давить фасон, прикидываясь каким угодно крутым, но меня ему не провести. Я навсегда запомню его забившимся в угол койки: с глаз долой, с соломенной собачкой в руках.
Он придвигается совсем вплотную: я слышу его дыхание.
Кажется, на центральном посту становится слишком людно. Понятно, что свободные от вахты не испытывают никакого желания оставаться на своих спальных местах. Чересчур далеко. Здесь толпится всякий, кто смог найти хоть малейшую причину находиться поближе к боевой рубке. По счастью, никто не в силах различить их в темноте. Несмотря на рев дизеля я вполне отчетливо слышу шипение сжатого воздуха, выходящего из одного из маленьких стальных баллончиков спасательного снаряжения — и еще из другого. По меньшей мере двое людей уже готовы прыгать за борт.
Мое сердце колотится у меня в глотке. Что, если они заметят нас — ведь мы не можем погрузиться.
Рулевой получает умопомрачительный набор непонятных команд:
— Лево руля — право руля — равнение на мидель [123]— проходящего — круто лево руля…
Старик заставляет лодку петлять подобно змее.
Я не могу поверить, что нас не обнаружили до сих пор — что Томми не подняли общую тревогу, что нас не обстреливают со всех сторон из всего, что только есть у них. Кто-то должен был услышать или увидеть нас. Не могут же они все спать. Или, может быть, нас спасает шум дизеля? И их наблюдатели принимают нас за британскую лодку? Но у подлодок Томми другие очертания боевых рубок. Да, убеждаю я себя, это так, но только если посмотреть с траверза, а если взглянуть с носа на узкий силуэт, то, конечно же, отличий найдется совсем немного.
Опять раздается резкий свист стравливаемого кислородного баллона из аварийного комплекта. Только бы нам не пришлось прыгать за борт…
А если появится другой самолет?
Но в тот раз, по крайней мере, у них был не обычный вылет. О нашем прибытии донесли. Они могли просчитать наш курс и вовремя приготовить нам встречу. Но сегодня им ничего не могли сообщить о нас. Значит, самолеты не поднимутся в воздух.
Второй вахтенный откашливается, прочищая горло. Его голос скрипит:
— Сперва, как я понимаю, мы должны уйти подальше к западу.
Старик молчит добрых пять минут. Я вспоминаю карту: точно, описать широкую дугу в западном направлении, чтобы избежать оживленного движения в районе мыса Сент-Винсент.
Если бы мне разрешили подняться на мостик! УВИДЕТЬ!
Кажется, небесная канцелярия благоволит нам: облачная завеса раздвигается и появляются несколько звездочек. Они перемещаются в круглом отверстии люка справа налево, слева направо. Интересно, какие у них имена. Штурман наверняка знает. Но он наверху.
— Двадцать влево — новый курс — двести семьдесят градусов!
Проходит минута, потом рулевой докладывает:
— Есть двести семьдесят градусов!
— Корабельное время? — запрашивает сверху командир.
— 21.30! — отвечает рулевой из рубки.
Значит, уже почти час, как мы всплыли. Какую скорость мы способны развить на одном дизеле?
Я даже не могу сказать, с какой отдачей он работает. Если бы были запущены оба дизеля, то я понял бы это по их звучанию. Но определять скорость по звуку одного работающего дизеля мне не приходилось. К тому же на ходу мы заряжаем свои аккумуляторы посредством генератора постоянного тока. Нам требуется вся энергия, которую мы способны собрать. Если нам хоть немного повезет, оставшиеся аккумуляторные банки накопят в себе достаточно, чтобы протянуть завтрашний день. Совершенно очевидно — настолько, что нет никакой надобности даже говорить об этом — что как только начнет светать, мы будем вынуждены прекратить движение на поверхности. Шефу придется продолжать путь на перископной глубине и надеяться на лучшее.
Наконец сверху долетают обрывки разговора:
— …ну-у-с-с, штурман, они уходит. Я в этом уверен. Только следите за этим приближающимся судном. Оно в стороне — и все же от него можно ожидать неприятностей.
Спустя пять минут командир спрашивает:
— Каков наш курс?
— Двести семьдесят градусов!
— Так держать, пока они не пройдут!
— Сколько миль мы успеем пройти до рассвета? — задаю я вопрос первому вахтенному офицеру.
— Может, двадцать, — фыркает он.
— Хорошо идем.
— Да, похоже, что так.
Кто-то хватает меня за плечо, и я подскакиваю на месте.
— Ну, как обстоят дела сейчас, — интересуется шеф.
— В следующий раз я вцеплюсь вам в плечо в темноте! — выпаливаю я. — Кажется, вполне удовлетворительно — насколько я могу судить.
— Простите меня, Ваша милость! — говорит шеф.
— А вы как себя чувствуете, шеф?
— Спасибо, что спросили. Comme ci, comme ca!
— Исчерпывающий ответ!
— Просто захотелось хлебнуть немного воздуха, — объясняет он и исчезает снова.
— Похоже, макаронникам не придется устраивать нам торжественную встречу, — раздается у меня за спиной. Это, должно быть, Айзенберг. Он прав: Специя! Я и забыл, что мы направлялись туда. Прекрасное синее Средиземное море. Теперь Роммелю придется найти способ доставить себе подкрепления, не рассчитывая на нас. В конце концов, мы — подлодка для Атлантики. Охранять средиземноморские конвои — забота итальянцев.
Мы — единственная лодка, получившая такое задание? Или были и другие, что пытались протиснуться туда же, что и мы?
Если нам удастся прилично отойти к западу — что делать потом? Провести один день под водой, на перископной глубине — это все очень хорошо. Но потом-то что? Мы не можем нырнуть. Лодка не выдержит погружение ниже перископной глубины. Работает ли наш передатчик? Никто не говорил об отправке сообщения. Сколько миль до ближайшего французского порта? Или Старик снова припаркует нашу разваливающуюся посудину в Виго и поведет нас через всю Испанию походной колонной домой — на этот раз всю команду в полном составе?
Как мы рассчитываем пересечь Бискайский залив [124]в том случае, если погода ухудшится? О дневных переходах не стоит и думать. Теперь мы не можем скрыться от самолета, а Бискайский залив буквально кишит ими. Передвигаться ночами, погружаясь днем? Конечно, сейчас ночи длинные, но сработает ли такой способ — вот в чем вопрос.
— Так держать… пусть пройдет! — доносится сверху.
Старик сменил курс. Он отвернул еще дальше к югу. Давно известная игра: он думает, что Томми думают — могут думать — что если будут еще подлодки, которые попытаются прорваться, то они выберут кратчайший путь. А это значит, что если они придут из северной или центральной части Атлантики, то не спустятся ниже тридцать шестой широты. Следовательно, мы должны оставаться к югу от тридцать шестого градуса. Во всяком случае — пока.
Если я не ошибаюсь, мы снова должны быть вблизи мыса Спартель. Либо еще дальше к западу, но на той же широте. У штурмана нет времени на то, чтобы рассчитать наши координаты, а заменить его некому. Поэтому в его штурманском журнале будет зиять довольно большой пробел.
Я обнаруживаю, что оба вахтенных офицера куда-то исчезли. Я тоже еле стою на ногах. Команды рулевому стали звучать реже. Значит, мы благополучно прошли сквозь кольцо заградительных патрулей.
— Разрешите подняться на мостик? — обращаюсь я.
— Jawohl, — отвечает Старик.
Застоявшиеся за все это долгое время мышцы едва повинуются мне. С трудом я карабкаюсь мимо рулевого — Берлинца. Не успеваю выглянуть за бульверк, как ветер бьет меня в лицо.
— Ну-у-у? — протяжно спрашивает Старик.
Я не могу произнести ни слова. Озираюсь вокруг — никаких очертаний — вообще ничего. Вдалеке — по левому борту — тянется цепочка огоньков. Что бы это могло быть? Африканское побережье? Не верится!
Я вытягиваюсь вверх и бросаю взгляд на носовую часть лодки. Она блестит в бледном лунном свете. Верхняя палуба кажется непривычно пустой. Даже в темноте я вижу, что палубные решетки искорежены, разорваны на части причудливым образом. От орудия осталась только турель. Как же тогда выглядит носовая часть рубки? Обтекатель наверняка разнесло вдребезги.
— Довольно впечатляюще, не правда ли? — замечает стоящий подле меня Старик.
— Простите?
— Впечатляет — все это, — его голос переходит в шепот. Единственное, что я слышу:
— Иисус и его паства… агнцы могут спокойно пастись.
Его перебивает штурман:
— Хотя до сего времени он был на стороне Томми — ведь у них есть виски.
Неуместная шутка! В такое время!
Огней становится больше. Командир отдает приказы. Мы шныряем то туда, то сюда, придерживаясь западного направления. Сначала надо хотя бы оторваться от них. Увеличить дистанцию между нами и ими.
— Как долго мы сможем идти так, штурман?
— Не менее часа, господин каплей!
Все, что я хочу, это стоять здесь и легко дышать полной грудью, слыша биение моего сердца, обводить взглядом горизонт, слушать шелест разрезаемой форштевнем волны. Меня обдают налетевшие брызги, и я пробую их на вкус: соленые. Я вижу, вкушаю, слышу, обоняю ночной воздух. Чувствую движение лодки. Воспринимаю окружающее всеми своими чувствами — я живой!
Я запрокидываю голову. Кое-где проглядывают редкие звезды. Еле двигающаяся разорванная пелена облаков обволакивает серп месяца. Для нас забрезжило воскрешение — пусть даже это произошло ночью, и никто, кроме нас, не знает о нем. В Керневеле нас считают утонувшими. Томми наверняка поспешили сообщить о своей победе. Они могут пользоваться своими радиопередатчиками, сколько пожелают. Мы — нет. Кто-то предположил, что наш передатчик может работать, но нам приходится быть очень осторожными, чтобы не обратить на себя внимание. Томми держатся слишком настороже, они могут запеленговать даже кратчайшее радиосообщение.
— Тогда все в порядке, — негромко говорит Старик. — Еще час, и начнем собираться! Я думаю, мы вполне можем позволить вахте выйти на палубу — как, штурман?
— Полагаю, что так, господин каплей!
— Второй вахте приготовиться! — выкрикивает вниз командир. — Ну, как? — обращается он ко мне.
— Я не понимаю!
— Что вы не понимаете?
— Что они дают нам вот так спокойно уйти.
— Я тоже, — сухо говорит Старик. — Но для них это типично. Мое старое правило: продолжай преследование! Со мной такого никогда не случилось бы.
— Чего не случилось бы?
— Мы не — ходили бы снова по волнам, вот что! Не останавливаться, пока не всплывет капитанская фуражка — старая заповедь.
От непередаваемого изумления у меня отпадает челюсть. Профессиональная критика методов и приемов противника. Если бы Томми вели свои дела по правилам Старика, нас можно было бы уже давным-давно списать со счетов.
— Вам стоило бы немного вздремнуть, — замечает он. Он произносит слова невнятно, как убежденный в своей трезвости пьяница, который дает совет другому такому же пьяному.
— Со мной пока все в порядке, — отвечаю я обычным тоном, но когда я слышу, что вторая вахтенная смена готова заступить, я все-таки отпрашиваюсь с мостика вниз.
Вонючие ведра исчезли. Равно как и хлорка. Вернулась привычная обстановка, все — как всегда. Гудят вентиляторы. Все подчищено и убрано. Удивительно, но каюта Н [125]свободна.
В унтер-офицерском отсеке все спокойно. Задернуты три занавески. Я залезаю на свою койку как есть, полностью одетый, и отпихиваю аварийное снаряжение себе в ноги, не упаковывая его обратно. Остались еще поташевый картридж и поросячий пятачок к нему. Куда бы их подевать? Лучше всего — за борт! Я не желаю снова видеть эту алюминиевую коробку. А куда остальные люди спровадили свои? Забросили на стенную полку. Пожалуй, это наилучшее решение.
Во сне я слышу взрывы. «Что там такое?» — с трудом прихожу я в себя, отдергивая занавеску. Раздаются еще три-четыре глухих, отдающихся эхом разрыва.
Кто-то сидит за столом. Он поворачивает лицо в мою сторону. Я моргаю глазами и узнаю Клейншмидта — помощника дизелиста.
— Они кого-то там гоняют!
— Гребаные сволочи!
— Это не по наши души — уже полчаса, как идет этот концерт.
— Который сейчас час?
— 11.30.
— Не может быть! Что ты сказал?
— 11.30 — как раз сейчас.
Крутнув правой рукой, Клейншмидт поднимает ее так, что я могу разглядеть циферблат его часов.
Только тогда я вспоминаю, что у меня снова есть собственные часы.
Преследуют кого-то! Но наверху должен быть дневной свет. 11.30 — это ведь до полудня. Я не могу больше полагаться на свое чувство времени. Я ничего не понимаю. Ведь, конечно же, никто не рискнет прорываться днем?
Еще целая серия взрывов.
— Может быть, бросают бомбы в воспитательных целях, чтобы попугать, — говорю я Клейншмидту. — Был бы им очень признателен, если бы они прекратили — чертовски действует на нервы!
Я поднимаюсь, переваливаюсь через ограждение и направляюсь на пост управления, чтобы выяснить, что происходит.
Помощник на посту управления взял на себя работу по подсчету глубинных бомб, ибо штурман спит.
— Тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять, тридцать шесть, тридцать восемь.
Два последних взрыва раздаются одновременно.
Первый вахтенный офицер тоже здесь. Он внимательно прислушивается, сидя на рундуке с картами. На нем одет мундирчик, достойный цирковой обезьянки. Где он только смог найти такой? Вовсе не тот, который мы привыкли видеть на нем. На его лице еще топорщится щетина бороды. Подсветка «карточного» стола лишила его глаз, создав впечатление, что на их месте находятся лишь глубокие, темные провалы — череп мертвеца, да и только. Чтобы довершить образ, ему осталось лишь оскалить зубы.
— Сорок, сорок два, сорок четыре — вот так!
— Как далеко?
— Совсем неблизко, — отвечает помощник по посту управления.
— По меньшей мере, миль пятнадцать, — говорит первый вахтенный.
— Большое спасибо!
Отсутствие командира на центральном посту внушает мне чувство беспокойства. А шеф? Он в машинном отсеке? Или же заснул наконец? Оба оператора глубинных рулей неподвижно сидят перед своими кнопками управления. Безразличные ко всему, словно уже давно дремлют.
Единым слитным каскадом докатывается целая серия взрывов.
— Неблизко! — слышу я сзади себя ворчание командира. На нем одеты лишь рубашка и брюки. Его лицо скривилось гримасой неодобрения профессионала. За его плечами я вижу штурмана. А вот появляется и шеф.
— Черт! — бормочет шеф между каждым разрывом. — Черт, черт, черт! — словно упрямящийся ребенок.
Может быть, они обрабатывают оставленный нами след в виде растекшегося масляного пятно? Вряд ли их бомбы предназначены другой лодке. Как ни крути, день сейчас наверху в самом разгаре.
— Приближаются, — замечает штурман.
Этого будет для нас достаточно! Мотор нашего рулевого механизма сильно шумит, слишком сильно. Вообще все на этой лодке издает слишком много шума.
Старик взмахом руки отвергает подобное предположение:
— Ерунда!
В этот самый момент грохот внезапно стихает. Можно подумать, он прекратился по мановению Старика.
— Вероятно, сбрасывают неизрасходованные бомбы! — язвительно добавляет он. — Им надо избавиться от лишнего груза! Вот они и мусорят ими.
Промолвив это, он снова уходит.
Я взглянул на карту. Поразительно — штурман заделал пробел в нашем курсе. Это нисколько не удивило бы меня, если бы координаты корабля по состоянию на 06.00 были бы получены на основании астрономических наблюдений. Насколько я знаю, он бросил на небо всего несколько беглых взглядов, прежде чем покинуть мостик.
Если судить по карте, все выглядит как нельзя более просто. Но, несомненно, перед этим мы проделали более сложные маневры: а на бумаге мы просто легли на обратный курс. По прибору Папенберга я вижу, что мы находимся на глубине двадцать метров.
Херманн несет вахту на посту акустика. Он удостаивает меня слепым, совиным взглядом. Я едва не сказал «Доброе утро!» его отрешенному лицу. Но время уже перевалило за полдень. И я не имею права отвлекать его. Он должен прислушиваться к звукам одновременно со всех сторон. Его пара наушников должна заменить собой четыре бинокля, две его барабанные перепонки — восемь глаз.
Как сказал помощник по посту управления? «Ковылять домой на костылях — не совсем по мне». Отступление от Березины [126]на костылях. И Господь наслал на них врагов, и конницу, и колесницы. Вера, надежда и милосердие составляют святую троицу. Но величайшая из них — надежда.
Командир задернул свою занавеску. Я на цыпочках крадусь мимо.
В кают-компании крепко спит второй вахтенный офицер. Но шефа нет на своей койке. Если до сих пор он ни разу не прилег вздремнуть, то он должен был превратиться во вполне готового кандидата в пациенты психиатрической лечебницы. Двенадцать часов назад он был практически покойником. И это как раз в то время, когда его жена должна рожать. Ситуация просто замечательная: его жена находится в клинике во Фленсбурге, а шеф — в Атлантическом океане, окруженный грудой исковерканных механизмов, на глубине двадцати метров и на грани помешательства.
Я опять готов рухнуть замертво от изнеможения. Не имея сил дотащить себя до помещения унтер-офицеров, я в полубессознательном состоянии валюсь в угол койки шефа.
Меня будит стюард. По всей видимости, ему это удалось не сразу. Я сознавал, что кто-то трясет меня, но раз за разом позволял себе уплывать назад, в беспамятство. Его рот нависает над моим лицом:
— Пять минут до полуночи, господин лейтенант!
Я как можно плотнее сжимаю веки, затем рывком размыкаю их.
— Что?
— Пять минут до полуночи, господин лейтенант!
— Найдется что-нибудь перекусить?
— Jawohl!
Я слышу, как за переборкой командир говорит с акустиком. Он хрипит, словно пьяный. А вот он является и сам.
— Ну! — единственное, что он произносит, по своей привычке.
Покрасневшие глаза, моргающие веки, болезненно-бледный цвет лица, отливающие мокрым волосы, темная блестящая борода: по-видимому, он засунул всю голову целиком под кран с водой.
Наконец он открывает рот:
— Что там у нас в меню?
— Рулет из говядины с красной капустой, — отвечает стюард.
Наш кок — воистину гений! Лучшее, на что я рассчитывал — это консервированные сосиски, но уж никак не воскресный обед.
— Хм, — произносит Старик. Он откинулся на спину и взирает на потолок.
— Где шеф? — интересуюсь я.
— У своих возлюбленных двигателей, где же еще? Он заснул прямо там, между дизелями, присев на корточки. Его переложили на койку, подстелив ему матрас. Так что пока ему придется побыть там.
На столе появляются три дымящихся блюда. Старик вдыхает аппетитные ароматы, тянущиеся к нему от тарелок.
Раздаются не то три, не то четыре глухих взрыва. Неужели эта бомбежка никогда не прекратится?
Командир делает гримасу. Кусает нижнюю губу. Двумя взрывами позже он замечает:
— Этот фейерверк уже действительно начинает надоедать! Можно подумать, будто уже наступило 31 декабря и пора встречать Новый год!
Он закрывает глаза и трет ладонями лицо. Эта мера ненадолго оживляет его цвет.
— А второй инженер?
Командир зевает. Но и для него находятся слова:
— …Тоже в машинном отсеке. Кажется, там еще есть над чем поработать.
Он снова зевает, откинувшись назад, и похлопывает тыльной стороной правой руки по разинутому рту, превращая таким образом зевок в тремоло.
— Он прошел хорошие учебные курсы. Теперь он хоть представляет то, о чем ему рассказывали там! — он подцепляет вилкой кусок рулета, оскаливает зубы и осторожно пробует его: горячо.
— На девяноста градусах — шум винтов! — сообщает акустик.
Старик моментально оказывается на ногах и уже стоит рядом с акустиком.
— Громче или тише? — нетерпеливо спрашивает он.
— Без изменений! Турбинные двигатели! Хотя все еще достаточно слабо — теперь звук усиливается!
Кронштейн изгибается скобой над двумя головами, когда они оба делят между собой одну пару наушники. Не слышно ни единого слова.
Я медленно оборачиваюсь, чтобы взглянуть на наш стол. Моя половинка рулета лежит между маленькой горкой красной капусты и такой же маленькой горкой картошки. Внезапно все это кажется несерьезным.
— Уходят! — это голос акустика.
Кряхтенье и похрустывание суставов свидетельствуют о том, что Старик снова поднимается на ноги.
— Могли бы, по крайней мере, дать нам спокойно поесть, — добавляет он, снова втискиваясь за узкий край стола.
Едва он уселся, как акустик докладывает о новых шумах:
— На ста семидесяти градусах!
— Только все успокоилось и наладилось, — говорит Старик с сожалением в голосе и добавляет. — Ладно, не будем торопиться!