Страница:
Все было бы в порядке, если бы потребность в туалете у всех членов экипажа была равномерно распределена в течение всего дня. Если бы он не пользовался повышенной популярностью, как сегодня утром. В полночь немногим лучше, так как вахта с мостика и вахта из машинного отделения сменяются одновременно. И тогда на заветное место претендует сразу восемь человек. Прошлой ночью двое, дожидавшиеся своей очереди на посту управления, сидели, согнувшись пополам, как будто их ударили ногой в живот.
Наконец дверь туалет открывается. Первый вахтенный! Я хватаю свои вещи и почти что вырываю дверь из его руки. Над крохотной раковиной в уборной даже есть кран пресной воды. Он не работает, но в любом случае его можно было бы использовать только для того, чтобы почистить зубы и протереть лицо влажным полотенцем на манер кошачьего вылизывания. Я могу воспользоваться краном с соленой водой и даже добиться подобия мыльной пены при помощи специального мыла для морской воды, но я не могу заставить себя прополоскать рот горькой водой. Когда я возвращаюсь в кают-компанию, все по-прежнему сидят молча, следуя примеру командира.
Громкоговоритель вкрадчивым голосом интересуется:
Ты любишь меня?
Лишь вчера ты ответила нет…
Шеф громко вздыхает и закатывает глаза.
Я делаю большой глоток кофе и гоняю его во рту, пока не появилась пена. Затем проталкиваю коричневую жидкость сквозь узкий проход между зубами, даю ему время полностью просочиться и начинаю переливать из правой щеки в левую и наоборот, пока не смываю все отложения в пересохшем рту. Только после этого я проглатываю кофе. У-ф-ф, теперь я могу легче дышать ртом. Затем я глубоко вдыхаю воздух через нос. Мое горло и дыхательные пути теперь чисты. Кофе тоже стало казаться лучше на вкус. Шеф был прав.
После завтрака командир с видимой неохотой отправляется работать над судовым журналом. Час спустя он дает младшим офицерам специальные указания. Шеф опять исчез в кормовой части лодки, первый вахтенный офицер занял себя какой-то бумажной работой.
Приходит стюард, чтобы убрать со стола: обычная корабельная рутина.
По пути назад я прохожу через пост управления мимо открытого люка, в круглом отверстии которого еще чернеет ночь. Через него в лодку проникает холодный сырой воздух. «Полезай!» — приказал я себе и поставил левую ногу на перекладину алюминиевого трапа, хотя у меня не было ни малейшего желания подниматься на палубу. Теперь правую ногу!
Я поднялся вровень с рулевым, который сидит в рубке, согнувшись над тускло подсвеченными циферблатами приборов.
— Разрешите подняться на мостик!
— Разрешаю! — отвечает голос второго вахтенного офицера.
Я высовываю голову из люка и вежливо желаю доброго утра.
Мои глаза не сразу привыкли к темноте, и я не сразу разглядел линию горизонта. Высоко в небе еще слабо поблескивают несколько тускнеющих звездочек. С восточной стороны над горизонтом медленно расплывается красное зарево. Океан тоже постепенно светлеет.
Я вздрагиваю.
Подходит штурман Крихбаум. Он молча оглядывается по сторонам, громко шмыгает носом, и ему в руки подают секстант.
— Секундомер готов? — хрипло кричит он вниз.
— Так точно! — рапортуют снизу.
Штурман направляет инструмент на Сатурн и прикладывается глазом к окуляру. Он замирает в неподвижности, затем опускает секстант и поворачивает винт: он опускает Сатурн с небес точно на уровень горизонта.
— Внимание — Сатурн — ноль! — кричит находящимся внизу, на посту управления.
Те фиксируют время. В утренних сумерках штурман с трудом разбирает цифры.
— Двадцать два градуса, тридцать пять минут, — сообщает он вниз.
Зная время суток и высоту планеты, можно вычислить одну направляющую линию. Только по одной направляющей невозможно определить координату лодки — требуется вторая. Штурман еще раз поднимает секстант.
— Внимание — Юпитер — ноль!
Молчание, а затем доносится:
— Двадцать два градуса, двадцать семь минут!
Крихбаум бережно передает секстант вниз и сам исчезает вместе с ним. Я тоже спускаюсь следом. Оказавшись внизу, он снимает бушлат и придвигается к столу с навигационными картами. В его распоряжении нет просторной каюты, в отличие от штурманов на крупнотоннажных пароходах. Он обходится крошечным столиком, приткнувшимся слева, посреди нагромождения переключателей, переговорных устройств и рычагов. Над столиком висят шкафчик, в котором хранятся секстант и астролябия, и полка, заставленная лоциями, таблицами времени и азимутов, навигационными справочниками, каталогами маяков, метеорологическими справочниками и графиками приливов-отливов.
Штурман берет карандаш и углубляется в вычисления. Он на «ты» с синусами, косинусами, тангенсами и их логарифмами.
— Хорошо, что мы по-прежнему смотрим на звезды, — говорю я, чтобы нарушить затянувшееся молчание.
— В смысле?
— Я только хотел сказать, что, несмотря на все достижения техники, собранные здесь, на лодке, просто поразительно, что вы, как в прежние времена, пользуетесь секстантом, чтобы определить положение корабля…
— А как еще я могу это сделать?
Я понимаю, что мои замечания неуместны. Наверно, еще слишком рано, думаю я, и устраиваюсь на рундуке с картами.
Штурман снимает с карты покрывавшую ее целлулоидную пленку. Район моря, в котором мы сейчас находимся, выглядит однообразным серо-голубым пятном. Ни береговой линии, ни отмелей — лишь горизонтальные и вертикальные линии, обозначенные числами и буквами, которые образуют густую сеть квадратов.
Штурман держит в зубах измерительный циркуль и бормочет:
— Вот так — совсем небольшая ошибка, всего пятнадцать миль — теперь все в норме!
Прочертив карандашом линию, он соединяет наше предыдущее отмеченное местоположение с теперешним. Указал на один из квадратов на карте:
— Здесь нам однажды пришлось очень туго. Прямо «Занайтовить [19]руль и всем молиться!»
Очевидно, штурман не прочь поговорить. Он показывает циркулем то место, где пришлось поволноваться.
Помощник по посту управления подходит и смотрит на сетку квадратов.
— Это было в четвертом патруле. Не поход, а типичные проводы в последний путь. Одна атака за другой. Они кидались на нас словно по команде «Фас!» Глубинные бомбы круглые сутки. Мы потеряли счет…
Взгляд штурмана замер на циркуле, как будто его вид напомнил о чем-то. Потом глубоко вздохнул, щелкнул ножками циркуля и быстро спрятал его:
— Было совсем не весело.
Я знаю, что теперь из него слова не вытянешь. Помощник тоже вернулся к своей работе. Штурман аккуратно убирает секстант обратно в футляр. На карте осталась лишь крошечная дырочка от иглы циркуля.
В лодке никак не уляжется суматоха, поэтому я снова поднимаюсь на мостик, чтобы не путаться под ногами.
Сейчас облака походят на четко очерченную мозаику, которой выложено серо-голубое небо. Одно из них набегает на солнце. Его тень стирает зеленовато-белое сияние с поверхности моря. Облако такое большое, что его нижний край скрывается за горизонтом, но в нем есть просветы, через которые под косым углом выстреливают солнечные лучи. Их можно сравнить с лучами прожекторов, рыщущих по водной глади. Один из них падает прямо на нашу лодку, некоторое время освещая ее подобно театральному софиту.
— САМОЛЕТ ПО ЛЕВОМУ БОРТУ!
Крик помощника боцмана Дориана заставляет меня вздрогнуть, как от электрошока. На считанные доли секунды я ловлю взглядом точку, темнеющую на сером фоне облака. В следующее мгновение я уже у люка. Запорный рычаг бьет меня по копчику. Я едва не взвыл от боли. Скатываясь по трапу, я замечаю валяющийся внизу кожаный чехол, которым должна была закрываться эта торчащая рукоятка.
Оказавшись внизу, я недостаточно далеко отпрыгнул в сторону. Следом за мной скатывается другой моряк. Его сапог врезается мне в шею. Я слышу, как помощник боцмана с грохотом приземляется на плиты пола.
— Они оказались слишком близко! — восклицает он, пытаясь отдышаться.
Командир, разинув рот, стоит под башенным люком и смотрит вверх.
— Погружение! — орет сверху второй вахтенный офицер. Заслонки внутреннего люка раздвигаются, сверху обрушивается поток воды, из которого выныривает насквозь мокрый второй вахтенный.
Стрелка глубинного манометра движется невообразимо медленно, как будто с трудом преодолевая сильное сопротивление. Лодка приклеилась к поверхности.
— Все на нос! — рычит шеф.
Люди, спотыкаясь и падая, мчатся через пост управления. Наконец-то центр тяжести смещается к носу, и лодка кренится вперед. Я хватаюсь за что-то руками, чтобы устоять на ногах.
Задыхающийся второй вахтенный рапортует командиру:
— Самолет по левому борту. Из разрыва в облаках. Тип не определен.
Закрыв глаза, я снова вижу черную точку на облачном фоне. В моей голове крутится одна и та же фраза: «Он сейчас сбросит их — он сейчас сбросит их!» А затем единственное слово: «Бомбы! — бомбы! — бомбы!»
Прерывистое дыхание. Командир, не отрываясь, смотрит на указатель глубины. Никакого выражения на лице, почти что безразличие. В трюме капает вода: тип — тап — тип. Очень мягко гудят электромоторы.
Электромоторы? Или гирокомпас?
Пока ничего?
— К постам погружения! — отдает приказание шеф. Люди карабкаются вверх, помогая себе обеими руками, как альпинисты.
— Оба руля глубины вверх!
Я выпрямляюсь, делаю глубокий вдох. Острая боль обжигает меня всего с головы до пят. Только теперь я чувствую, как сильно стукнулся о рычаг люка.
— Они ушли! — говорит командир, — Глубина тридцать метров!
— Черт! — бормочет штурман.
Командир стоит посреди поста управления, руки засунуты в карманы, фуражка сдвинута на затылок:
— Они засекли нас. Будем надеяться, что они не навалятся всем скопом.
Затем поворачивается к шефу:
— Нам пока лучше побыть внизу.
И, обращаясь ко мне:
— Я говорил вам вчера — они точно знают, когда мы выходим в море. Похоже, у нас неприятности.
Моя вторая воздушная тревога случилась спустя несколько часов, когда вахту стоял штурман. Он ревет «Воздух!» и на сорока пяти градусах на толщине большого пальца от горизонта я различаю точку на сером фоне. В следующее мгновение я уже лечу вниз по металлической лестнице, направляя свое падение обеими руками и ногами.
Штурман орет: «Погружение!»
Я вижу, как он повис всем телом на маховике, запирающем люк, и пытается нащупать носком точку опоры. Наконец он плотно задраивает люк, повернув шпиндель.
— Пятая! — Третья, обе цистерны! — Первая! — бурлящая вода заполняет цистерны плавучести.
— Самолет на сорока пяти градусах, дистанция три с половиной километра. Направление не прямо на нас! — докладывает штурман.
Воздухозаборники и выпускные отверстия дизелей наглухо задраены, оба электрических двигателя подсоединены к валам гребных винтов. Они работают на полную мощность. Гул дизелей сменяется гудением вибрирующих электродвигателей.
Мы затаили дыхание.
— Лодка быстро погружается, — докладывает шеф, и тут же отдает приказание, — Продуть балластные цистерны!
Когда лодка находится на поверхности, эти цистерны заполнены водой, чтобы увеличить ее осадку, а так же помочь преодолеть силу поверхностного натяжения при экстренном погружении. Их водоизмещение — пять тонн. Они делают лодку тяжелее на пять тонн. С шумом, похожим на грохот взрыва, в них подается сжатый воздух, вытесняющий воду с оглушительным свистом.
Почему они не сбрасывают бомбы! ?
На полное погружение у нас ушло не более тридцати секунд. Но на том месте, где мы ушли под воду, вода будет бурлить еще почти целых пять минут. Именно в эти водовороты Томми предпочитают сбрасывать свои глубинные бомбы.
По-прежнему ничего!
Старик с шумом выдыхает из себя воздух. Штурман следует его примеру, но не так громко. Помощник по посту управления слегка кивает мне.
На восьмидесяти метрах шеф уверенно при помощи горизонтальных рулей сначала задирает нос лодки вверх, затем опускает его.
— Лодка выровнена! — докладывает он теперь, — Задраить выпускные клапаны!
Мы остаемся на этой глубине в течение добрых пяти минут, пока, наконец, Старик не поднимает нас на перископную глубину. Оба руля глубины круто повернуты вверх, обороты электродвигателей уменьшены наполовину.
Следующая команда озадачивает меня. Шеф приказывает наполнить водой цистерны, хотя лодка поднимается вверх. Хотя залили не слишком много воды, смысл команды мне не понятен. Мне приходится как следует поломать голову, пока я не сообразил: когда мы поднимаемся, лодка раздувается, так как давление на ее корпус уменьшается. Следовательно, сила, выталкивающая лодку наверх, увеличивается. Это увеличение необходимо компенсировать, чтобы мы не вылетели, как пробка, на поверхность. Необходимо уравнять подъемную силу, чтобы остановить лодку точно на заданной глубине.
— Они могли нас и вовсе не заметить! — говорит Старик.
Третья воздушная тревога звучит спустя четыре часа. На этот раз команда «Погружение!» звучит в исполнении первого вахтенного офицера.
— Свалился прямо от солнца! — у него перехватывает дыхание, — Все на нос!
Опять все сломя голову мчатся по проходам, проскальзывая через люки. На посту управления столпотворение. Быстрее под воду!
На этот раз шеф пробует другой трюк, чтобы быстрее оказаться на глубине. Направив оба глубинных руля круто вниз и накренив лодку вперед, он приказывает открыть выпускные клапаны кормовых цистерн плавучести. Мгновение он использует их подъемную силу, чтобы круче наклонить нос погружающейся лодки.
— Третий налет будет последним, — бормочет первый вахтенный, когда становится ясно, что и на этот раз бомб не будет.
— Я не искушал бы так судьбу, — сухо замечает Старик.
— С каждым разом они становятся все грубее и грубее, — говорит шеф. — В наши дни хороших манер нет и в помине!
— Мы пока побудем внизу. Нельзя рассчитывать, что нам повезет, как Кремеру.
Мы переходим в офицерскую кают-компанию.
— Первый вахтенный отлично сработал, — объявляет Старик так громко, чтобы его было слышно на посту управления. Первый вахтенный офицер заслужил похвалу, вовремя заметив самолет. Это не так-то просто, особенно когда в кабине сидит умная сволочь, заходящая на тебя прямо от солнца. Девять раз из десяти это оказываются чайки. Они планируют на тебя над линией горизонта, расправив свои изогнутые крылья, и сигнал тревоги срывается с губ раньше, чем ты понимаешь, что это такое на самом деле. В сверкающем, слепящем, переливающемся сиянии, стирающем любые очертания, получается полное сходство с аэропланом. Но на десятый раз приближающаяся чайка превратится в самолет.
— При воздушной атаке всегда поворачивайте в подветренную сторону, — учит Старик. — Первый вахтенный поступил абсолютно правильно. Когда он собирается пикировать на нас, его крылья встречают встречный поток, усиленный ветром, который сносит его. На самом деле не очень большое подспорье, но мы должны усложнить его задачу, насколько это в наших силах.
— Я запомню это.
— Что касается пилотов, которых они отправляют на задание, я могу сказать лишь одно — снимите перед ними шляпы! — Старик кусает нижнюю губу, кивает пару раз, его глаза сощурились.
— Они сидят в своих ветряных мельницах, совершенно одни, и все-таки они идут в атаку, как Блюхер под Ватерлоо. А ведь они могут просто-напросто сбросить бомбы в океан и разрядить пулеметы в воздух — кто узнает об этом? — добавляет он.
Старик продолжает петь дифирамбы Королевским военно-воздушным силам:
— Про бомбардировщиков, атакующих наши базы, тоже не скажешь, что кишка тонка. Сколько мы сбили во время последнего налета?
— Восемь, — отвечаю я, — Один чуть было не врезался в крышу нашего дома в Ла-Бауле — прошел строго между сосен. Я больше никогда не буду есть тосты с телячьими мозгами.
— Что вы хотите сказать?
— В самолете остались три летчика. Кабина превратилась в мясорубку. Они взяли с собой в полет много сэндвичей. Белоснежные куски хлеба сверху и снизу, между ними — жареное мясо и листья салата, а один из сэндвичей был весь в мозгах пилота. Я хотел достать документы — хоть что-нибудь — но самолет уже успел загореться, и тут начали рваться пулеметные патроны, так что мне пришлось уносить ноги.
Я пробую читать справочник по навигации. Вскоре я слышу голос Старика:
— Пилот, попавший в «Гнейзенау», скорее всего, был просто мальчишка. Никакого неприкосновенного запаса еды в карманах, одни презервативы…
Я отложил книгу.
— Очевидно, он собирался завершить боевое задание в публичных домах на Ру-де-ля-Пэ. Канадцы очень практичны в подобных делах, — замечает шеф.
— Увы, он допустил ошибку, — сочувствует Старик. — Но какой сумасшедший пилотаж! Штопором вниз. Сначала никто ничего не заметил. Зенитные орудия молчат! Ни единого выстрела! А потом он идеально заходит на цель и сбрасывает бомбу. Настоящий воздушный цирк! Жаль, он не смог уйти после всего проделанного. Говорят, он камнем вошел в воду. Ну, мы могли бы тоже попробовать еще раз…
Я пробираюсь на пост управления и встаю за плечами у Старика и шефа.
Шеф докладывает:
— Лодка готова к всплытию!
— Всплываем! — приказывает командир и лезет вверх по трапу.
— Продуть цистерны!
Шеф наблюдает за убывающим столбиком воды в Папенберге и сообщает:
— Люк рубки чист.
Сверху слышится голос командира:
— Люк рубки открыт!
— Выровнять давление! — отзывается шеф.
— Будем надеяться, что эти чертовы комары [20]оставят нас в покое, — слышу я от штурмана.
Пост управления, полчаса до полуночи. Тихо гудят вентиляторы. Работающие дизели засасывают поток свежего воздуха через открытый люк боевой рубки. Горят лишь несколько электрических лампочек, но даже они закрыты светонепроницаемыми плафонами, чтобы не выдать нас ночному бомбардировщику. Тьма увеличивает границы помещения до бесконечности. В темной неопределенности фосфоресцируют зеленые стрелки, которые должны указать нам путь к башенному люку, если внутри лодки погаснет свет. Такие указатели появились совсем недавно. Их стали наносить после катастрофы, случившейся с лодкой Кальманна. В конце 1940 года в проливе Брансбюттель Кальманн столкнулся с норвежским транспортом. Его маленькая лодка без герметичных переборок, получила удар точно позади боевой рубки и, буквально расколовшись пополам, затонула в считанные секунды. Спаслись только находившиеся на верхней палубе. Когда лодку подняли, — Кальманну пришлось присутствовать при этом, — на посту управления нашли нескольких моряков из его команды, сгрудившихся в кучу не под рубкой, а с противоположной стороны от перископа. Именно в том месте, откуда они не могли выбраться.
А для нас есть ли вообще хоть какой-нибудь прок в этих стрелках? Если лодка затонет здесь, то она погрузится на тысячи метров, и указатели будут мерцать в этой бездне до Судного дня.
В полумраке пост управления кажется огромным. Лишь впереди виден яркий свет, четко обрисовывающий отверстие круглого люка, сквозь которое виден дальний угол носового отсека. Свет пробивается из радиорубки, а кроме того горит лампочка в проходе, ведущем в офицерскую каюту. При ее свете я различаю фигуры двух людей, сидящих на рундуке с картами и чистящих картошку. Едва можно разглядеть дежурного офицера на посту управления, облокотившегося на откидной столик и делающего пометки в вахтенном журнале, касающиеся содержимого дифферентных цистерн. Под настилом пола, в трюме, шипя и булькая, плещется вода. Два задраенных люка позади каюты младших офицеров уменьшают шум дизелей, он звучит приглушенно. Волны, набегающие на борта лодки, периодически наполняют пост управления своим рокотом, похожим на шум прибоя.
Я пробираюсь через передний люк. Радист Инрих с надетыми наушниками весь ушел в свой журнал. Обоими локтями он упирается в крышку стола, на котором стоит его аппарат. В такой позе он похож на больного, опирающегося на костыли. Зеленая занавеска перед койкой командира напротив радиорубки задернута. Но сквозь узкую щелочку пробивается полоска света. Значит, он тоже не спит. Похоже, он пишет, по привычке сидя в кровати, слова, которые сможет отправить не раньше, чем мы вернемся на базу.
Когда никто не сидит за столом, кают-компания кажется неестественно просторной. Шеф спит на своей койке рядом со столом. У него над лицом, подвешенные на короткой цепочке, раскачиваются его часы, случайный маятник, колеблющийся во всех направлениях.
На нижней койке по левому борту, за задернутой занавеской перед своим дежурством отсыпается первый вахтенный офицер. С грохотом распахивается люк, ведущий в носовой отсек. Шеф, застонав во сне, поворачивается на бок, лицом к шкафчику, и продолжает храпеть. Вваливается человек с взъерошенной копной волос на голове, сонно бормочет приветствие, неуверенно жмурит глаза несколько секунд, затем решительно отодвигает в сторону занавеску у койки первого вахтенного:
— Двадцать минут, господин лейтенант!
Из глубокой тени на свет появляется заспанное лицо первого вахтенного. Он высовывает одну ногу из-под покрывала, неуклюже перебрасывает ее через ограждение койки и переваливается следом за ней. Сцена похожа на замедленную съемку прыжка в высоту. Я не хочу смущать его своим присутствием и двигаюсь дальше.
В носовом отсеке за столом сидит старший механик Йоганн со скорбным выражением лица. Он зевает и приветствует меня:
— Доброе утро, господин лейтенант!
— Утро пока еще не настало!
Йоганн ничего не отвечает и медленно встает на ноги.
Две слабенькие лампочки еле освещают носовой отсек. Точнее, рассеивают темноту. Меня обволакивает тяжелый, спертый воздух: запах пота, масла, трюмной воды и влажной одежды.
Здесь, на носу, качка ощущается сильнее, чем где бы то ни было. Перед опорами торпедного аппарата взад-вперед покачиваются две призрачные фигуры. Я слышу, как они ругаются:
— Асоциальные ублюдки! Доведут нас до революции. Середина ночи!
Из гамаков поднимаются два человека, еще один возникает из койки по левому.
— Черт вас всех дери! — должно быть, это Арио.
Так как лодку прилично качает, двоим из них приходится сделать несколько неудачных попыток, прежде чем они ухитрились обуть свои морские сапоги.
— Дрянная погода, — жалуется один из них. — Опять ноги будут насквозь мокрые!
Они натягивают тяжелые свитеры и обматывают шею полотенцами так, чтобы вода не затекала за воротник после того, как на посту управления они облачатся в прорезиненные куртки.
По трапу неуклюже спускается предыдущая вахта. Они насквозь мокрые. Штурман поднял свой воротник и отогнул вниз поля зюйдвестки, оставив открытым только лицо. Лица других, исхлестанные солеными брызгами, покраснели. Все вешают свои бинокли на крючки и раздеваются так же молча, как одевалась следующая вахта, с трудом стягивая с себя резиновые куртки. Потом, помогая друг другу, они стаскивают резиновые штаны. Самый молодой член вахтенной команды, взвалив на себя всю груду непромокаемых штанов, курток и зюйдвесток, отправляется на корму. Пространство между двумя электромоторами и по обе стороны кормового торпедного аппарата лучше всего подходит для сушки одежды.
Пришедшие после вахты залпом выпивают горячий кофе, протирают свои бинокли и убирают их до следующего дежурства.
— Собираетесь наверх? — спрашивает меня штурман.
Помощник боцмана Вихманн идет на корму, штурман с двумя наблюдателями — в носовой отсек.
Некоторое время слышно только рев океана и гудение двигателей, пока помощник боцмана не включает трюмную помпу.
Сразу же на посту управления начинается оживленное движение. Новая смена мотористов направляется на дежурство. Я узнаю кочегара-дизелиста Арио и кочегара электромотора Зорнера.
В каюте унтер-офицеров Вихманн уселся за стол и с жадностью жует.
Я забираюсь обратно в койку. Теперь я слышу прямо над своим ухом, как волны проносятся мимо борта лодки. Скрежет и бурление то нарастают, то замирают, а время от времени перерастают в свистящее шипение.
Распахивается люк камбуза. Из него появляются помощник боцмана Клейншмидт и помощник электромоториста Радемахер.
— Оставь нам хоть что-нибудь, обжора! Всякий раз, как вижу тебя, ты набиваешь свое брюхо.
— Отвали!
В щель занавески я вижу, как Вихманн без тени смущения чешет у себя в паху. Он даже слегка привстал, чтобы было удобнее.
— Эй, убери свой член с дороги! Здесь нельзя дрочить.
— Я сейчас трахну тебя самого! — огрызается Вихманн.
Этот диалог вызвал у Клейншмидта какие-то веселые воспоминания. Он так громко прыснул со смеху, что все замолчали, чтобы послушать его.
— Это приключилось со мной в парижском бистро. Я сижу за столом, а напротив меня на подобии кушетки развалился негр со своей шлюхой. А она не переставая щупает у него между ног под столом. В Париже это обычное дело.
Радемахер кивает в знак согласия.
— Внезапно негр начинает громко и часто дышать и закатывает свои глаза. Я думаю: «Надо посмотреть на это!» и отодвигаю свой стул. И я вижу, как он кончает — прямо на мой ботинок!
— Ты шутишь!
— Ну, а ты что? — хочет знать Радемахер.
Наконец дверь туалет открывается. Первый вахтенный! Я хватаю свои вещи и почти что вырываю дверь из его руки. Над крохотной раковиной в уборной даже есть кран пресной воды. Он не работает, но в любом случае его можно было бы использовать только для того, чтобы почистить зубы и протереть лицо влажным полотенцем на манер кошачьего вылизывания. Я могу воспользоваться краном с соленой водой и даже добиться подобия мыльной пены при помощи специального мыла для морской воды, но я не могу заставить себя прополоскать рот горькой водой. Когда я возвращаюсь в кают-компанию, все по-прежнему сидят молча, следуя примеру командира.
Громкоговоритель вкрадчивым голосом интересуется:
Ты любишь меня?
Лишь вчера ты ответила нет…
Шеф громко вздыхает и закатывает глаза.
Я делаю большой глоток кофе и гоняю его во рту, пока не появилась пена. Затем проталкиваю коричневую жидкость сквозь узкий проход между зубами, даю ему время полностью просочиться и начинаю переливать из правой щеки в левую и наоборот, пока не смываю все отложения в пересохшем рту. Только после этого я проглатываю кофе. У-ф-ф, теперь я могу легче дышать ртом. Затем я глубоко вдыхаю воздух через нос. Мое горло и дыхательные пути теперь чисты. Кофе тоже стало казаться лучше на вкус. Шеф был прав.
После завтрака командир с видимой неохотой отправляется работать над судовым журналом. Час спустя он дает младшим офицерам специальные указания. Шеф опять исчез в кормовой части лодки, первый вахтенный офицер занял себя какой-то бумажной работой.
Приходит стюард, чтобы убрать со стола: обычная корабельная рутина.
По пути назад я прохожу через пост управления мимо открытого люка, в круглом отверстии которого еще чернеет ночь. Через него в лодку проникает холодный сырой воздух. «Полезай!» — приказал я себе и поставил левую ногу на перекладину алюминиевого трапа, хотя у меня не было ни малейшего желания подниматься на палубу. Теперь правую ногу!
Я поднялся вровень с рулевым, который сидит в рубке, согнувшись над тускло подсвеченными циферблатами приборов.
— Разрешите подняться на мостик!
— Разрешаю! — отвечает голос второго вахтенного офицера.
Я высовываю голову из люка и вежливо желаю доброго утра.
Мои глаза не сразу привыкли к темноте, и я не сразу разглядел линию горизонта. Высоко в небе еще слабо поблескивают несколько тускнеющих звездочек. С восточной стороны над горизонтом медленно расплывается красное зарево. Океан тоже постепенно светлеет.
Я вздрагиваю.
Подходит штурман Крихбаум. Он молча оглядывается по сторонам, громко шмыгает носом, и ему в руки подают секстант.
— Секундомер готов? — хрипло кричит он вниз.
— Так точно! — рапортуют снизу.
Штурман направляет инструмент на Сатурн и прикладывается глазом к окуляру. Он замирает в неподвижности, затем опускает секстант и поворачивает винт: он опускает Сатурн с небес точно на уровень горизонта.
— Внимание — Сатурн — ноль! — кричит находящимся внизу, на посту управления.
Те фиксируют время. В утренних сумерках штурман с трудом разбирает цифры.
— Двадцать два градуса, тридцать пять минут, — сообщает он вниз.
Зная время суток и высоту планеты, можно вычислить одну направляющую линию. Только по одной направляющей невозможно определить координату лодки — требуется вторая. Штурман еще раз поднимает секстант.
— Внимание — Юпитер — ноль!
Молчание, а затем доносится:
— Двадцать два градуса, двадцать семь минут!
Крихбаум бережно передает секстант вниз и сам исчезает вместе с ним. Я тоже спускаюсь следом. Оказавшись внизу, он снимает бушлат и придвигается к столу с навигационными картами. В его распоряжении нет просторной каюты, в отличие от штурманов на крупнотоннажных пароходах. Он обходится крошечным столиком, приткнувшимся слева, посреди нагромождения переключателей, переговорных устройств и рычагов. Над столиком висят шкафчик, в котором хранятся секстант и астролябия, и полка, заставленная лоциями, таблицами времени и азимутов, навигационными справочниками, каталогами маяков, метеорологическими справочниками и графиками приливов-отливов.
Штурман берет карандаш и углубляется в вычисления. Он на «ты» с синусами, косинусами, тангенсами и их логарифмами.
— Хорошо, что мы по-прежнему смотрим на звезды, — говорю я, чтобы нарушить затянувшееся молчание.
— В смысле?
— Я только хотел сказать, что, несмотря на все достижения техники, собранные здесь, на лодке, просто поразительно, что вы, как в прежние времена, пользуетесь секстантом, чтобы определить положение корабля…
— А как еще я могу это сделать?
Я понимаю, что мои замечания неуместны. Наверно, еще слишком рано, думаю я, и устраиваюсь на рундуке с картами.
Штурман снимает с карты покрывавшую ее целлулоидную пленку. Район моря, в котором мы сейчас находимся, выглядит однообразным серо-голубым пятном. Ни береговой линии, ни отмелей — лишь горизонтальные и вертикальные линии, обозначенные числами и буквами, которые образуют густую сеть квадратов.
Штурман держит в зубах измерительный циркуль и бормочет:
— Вот так — совсем небольшая ошибка, всего пятнадцать миль — теперь все в норме!
Прочертив карандашом линию, он соединяет наше предыдущее отмеченное местоположение с теперешним. Указал на один из квадратов на карте:
— Здесь нам однажды пришлось очень туго. Прямо «Занайтовить [19]руль и всем молиться!»
Очевидно, штурман не прочь поговорить. Он показывает циркулем то место, где пришлось поволноваться.
Помощник по посту управления подходит и смотрит на сетку квадратов.
— Это было в четвертом патруле. Не поход, а типичные проводы в последний путь. Одна атака за другой. Они кидались на нас словно по команде «Фас!» Глубинные бомбы круглые сутки. Мы потеряли счет…
Взгляд штурмана замер на циркуле, как будто его вид напомнил о чем-то. Потом глубоко вздохнул, щелкнул ножками циркуля и быстро спрятал его:
— Было совсем не весело.
Я знаю, что теперь из него слова не вытянешь. Помощник тоже вернулся к своей работе. Штурман аккуратно убирает секстант обратно в футляр. На карте осталась лишь крошечная дырочка от иглы циркуля.
В лодке никак не уляжется суматоха, поэтому я снова поднимаюсь на мостик, чтобы не путаться под ногами.
Сейчас облака походят на четко очерченную мозаику, которой выложено серо-голубое небо. Одно из них набегает на солнце. Его тень стирает зеленовато-белое сияние с поверхности моря. Облако такое большое, что его нижний край скрывается за горизонтом, но в нем есть просветы, через которые под косым углом выстреливают солнечные лучи. Их можно сравнить с лучами прожекторов, рыщущих по водной глади. Один из них падает прямо на нашу лодку, некоторое время освещая ее подобно театральному софиту.
— САМОЛЕТ ПО ЛЕВОМУ БОРТУ!
Крик помощника боцмана Дориана заставляет меня вздрогнуть, как от электрошока. На считанные доли секунды я ловлю взглядом точку, темнеющую на сером фоне облака. В следующее мгновение я уже у люка. Запорный рычаг бьет меня по копчику. Я едва не взвыл от боли. Скатываясь по трапу, я замечаю валяющийся внизу кожаный чехол, которым должна была закрываться эта торчащая рукоятка.
Оказавшись внизу, я недостаточно далеко отпрыгнул в сторону. Следом за мной скатывается другой моряк. Его сапог врезается мне в шею. Я слышу, как помощник боцмана с грохотом приземляется на плиты пола.
— Они оказались слишком близко! — восклицает он, пытаясь отдышаться.
Командир, разинув рот, стоит под башенным люком и смотрит вверх.
— Погружение! — орет сверху второй вахтенный офицер. Заслонки внутреннего люка раздвигаются, сверху обрушивается поток воды, из которого выныривает насквозь мокрый второй вахтенный.
Стрелка глубинного манометра движется невообразимо медленно, как будто с трудом преодолевая сильное сопротивление. Лодка приклеилась к поверхности.
— Все на нос! — рычит шеф.
Люди, спотыкаясь и падая, мчатся через пост управления. Наконец-то центр тяжести смещается к носу, и лодка кренится вперед. Я хватаюсь за что-то руками, чтобы устоять на ногах.
Задыхающийся второй вахтенный рапортует командиру:
— Самолет по левому борту. Из разрыва в облаках. Тип не определен.
Закрыв глаза, я снова вижу черную точку на облачном фоне. В моей голове крутится одна и та же фраза: «Он сейчас сбросит их — он сейчас сбросит их!» А затем единственное слово: «Бомбы! — бомбы! — бомбы!»
Прерывистое дыхание. Командир, не отрываясь, смотрит на указатель глубины. Никакого выражения на лице, почти что безразличие. В трюме капает вода: тип — тап — тип. Очень мягко гудят электромоторы.
Электромоторы? Или гирокомпас?
Пока ничего?
— К постам погружения! — отдает приказание шеф. Люди карабкаются вверх, помогая себе обеими руками, как альпинисты.
— Оба руля глубины вверх!
Я выпрямляюсь, делаю глубокий вдох. Острая боль обжигает меня всего с головы до пят. Только теперь я чувствую, как сильно стукнулся о рычаг люка.
— Они ушли! — говорит командир, — Глубина тридцать метров!
— Черт! — бормочет штурман.
Командир стоит посреди поста управления, руки засунуты в карманы, фуражка сдвинута на затылок:
— Они засекли нас. Будем надеяться, что они не навалятся всем скопом.
Затем поворачивается к шефу:
— Нам пока лучше побыть внизу.
И, обращаясь ко мне:
— Я говорил вам вчера — они точно знают, когда мы выходим в море. Похоже, у нас неприятности.
Моя вторая воздушная тревога случилась спустя несколько часов, когда вахту стоял штурман. Он ревет «Воздух!» и на сорока пяти градусах на толщине большого пальца от горизонта я различаю точку на сером фоне. В следующее мгновение я уже лечу вниз по металлической лестнице, направляя свое падение обеими руками и ногами.
Штурман орет: «Погружение!»
Я вижу, как он повис всем телом на маховике, запирающем люк, и пытается нащупать носком точку опоры. Наконец он плотно задраивает люк, повернув шпиндель.
— Пятая! — Третья, обе цистерны! — Первая! — бурлящая вода заполняет цистерны плавучести.
— Самолет на сорока пяти градусах, дистанция три с половиной километра. Направление не прямо на нас! — докладывает штурман.
Воздухозаборники и выпускные отверстия дизелей наглухо задраены, оба электрических двигателя подсоединены к валам гребных винтов. Они работают на полную мощность. Гул дизелей сменяется гудением вибрирующих электродвигателей.
Мы затаили дыхание.
— Лодка быстро погружается, — докладывает шеф, и тут же отдает приказание, — Продуть балластные цистерны!
Когда лодка находится на поверхности, эти цистерны заполнены водой, чтобы увеличить ее осадку, а так же помочь преодолеть силу поверхностного натяжения при экстренном погружении. Их водоизмещение — пять тонн. Они делают лодку тяжелее на пять тонн. С шумом, похожим на грохот взрыва, в них подается сжатый воздух, вытесняющий воду с оглушительным свистом.
Почему они не сбрасывают бомбы! ?
На полное погружение у нас ушло не более тридцати секунд. Но на том месте, где мы ушли под воду, вода будет бурлить еще почти целых пять минут. Именно в эти водовороты Томми предпочитают сбрасывать свои глубинные бомбы.
По-прежнему ничего!
Старик с шумом выдыхает из себя воздух. Штурман следует его примеру, но не так громко. Помощник по посту управления слегка кивает мне.
На восьмидесяти метрах шеф уверенно при помощи горизонтальных рулей сначала задирает нос лодки вверх, затем опускает его.
— Лодка выровнена! — докладывает он теперь, — Задраить выпускные клапаны!
Мы остаемся на этой глубине в течение добрых пяти минут, пока, наконец, Старик не поднимает нас на перископную глубину. Оба руля глубины круто повернуты вверх, обороты электродвигателей уменьшены наполовину.
Следующая команда озадачивает меня. Шеф приказывает наполнить водой цистерны, хотя лодка поднимается вверх. Хотя залили не слишком много воды, смысл команды мне не понятен. Мне приходится как следует поломать голову, пока я не сообразил: когда мы поднимаемся, лодка раздувается, так как давление на ее корпус уменьшается. Следовательно, сила, выталкивающая лодку наверх, увеличивается. Это увеличение необходимо компенсировать, чтобы мы не вылетели, как пробка, на поверхность. Необходимо уравнять подъемную силу, чтобы остановить лодку точно на заданной глубине.
— Они могли нас и вовсе не заметить! — говорит Старик.
Третья воздушная тревога звучит спустя четыре часа. На этот раз команда «Погружение!» звучит в исполнении первого вахтенного офицера.
— Свалился прямо от солнца! — у него перехватывает дыхание, — Все на нос!
Опять все сломя голову мчатся по проходам, проскальзывая через люки. На посту управления столпотворение. Быстрее под воду!
На этот раз шеф пробует другой трюк, чтобы быстрее оказаться на глубине. Направив оба глубинных руля круто вниз и накренив лодку вперед, он приказывает открыть выпускные клапаны кормовых цистерн плавучести. Мгновение он использует их подъемную силу, чтобы круче наклонить нос погружающейся лодки.
— Третий налет будет последним, — бормочет первый вахтенный, когда становится ясно, что и на этот раз бомб не будет.
— Я не искушал бы так судьбу, — сухо замечает Старик.
— С каждым разом они становятся все грубее и грубее, — говорит шеф. — В наши дни хороших манер нет и в помине!
— Мы пока побудем внизу. Нельзя рассчитывать, что нам повезет, как Кремеру.
Мы переходим в офицерскую кают-компанию.
— Первый вахтенный отлично сработал, — объявляет Старик так громко, чтобы его было слышно на посту управления. Первый вахтенный офицер заслужил похвалу, вовремя заметив самолет. Это не так-то просто, особенно когда в кабине сидит умная сволочь, заходящая на тебя прямо от солнца. Девять раз из десяти это оказываются чайки. Они планируют на тебя над линией горизонта, расправив свои изогнутые крылья, и сигнал тревоги срывается с губ раньше, чем ты понимаешь, что это такое на самом деле. В сверкающем, слепящем, переливающемся сиянии, стирающем любые очертания, получается полное сходство с аэропланом. Но на десятый раз приближающаяся чайка превратится в самолет.
— При воздушной атаке всегда поворачивайте в подветренную сторону, — учит Старик. — Первый вахтенный поступил абсолютно правильно. Когда он собирается пикировать на нас, его крылья встречают встречный поток, усиленный ветром, который сносит его. На самом деле не очень большое подспорье, но мы должны усложнить его задачу, насколько это в наших силах.
— Я запомню это.
— Что касается пилотов, которых они отправляют на задание, я могу сказать лишь одно — снимите перед ними шляпы! — Старик кусает нижнюю губу, кивает пару раз, его глаза сощурились.
— Они сидят в своих ветряных мельницах, совершенно одни, и все-таки они идут в атаку, как Блюхер под Ватерлоо. А ведь они могут просто-напросто сбросить бомбы в океан и разрядить пулеметы в воздух — кто узнает об этом? — добавляет он.
Старик продолжает петь дифирамбы Королевским военно-воздушным силам:
— Про бомбардировщиков, атакующих наши базы, тоже не скажешь, что кишка тонка. Сколько мы сбили во время последнего налета?
— Восемь, — отвечаю я, — Один чуть было не врезался в крышу нашего дома в Ла-Бауле — прошел строго между сосен. Я больше никогда не буду есть тосты с телячьими мозгами.
— Что вы хотите сказать?
— В самолете остались три летчика. Кабина превратилась в мясорубку. Они взяли с собой в полет много сэндвичей. Белоснежные куски хлеба сверху и снизу, между ними — жареное мясо и листья салата, а один из сэндвичей был весь в мозгах пилота. Я хотел достать документы — хоть что-нибудь — но самолет уже успел загореться, и тут начали рваться пулеметные патроны, так что мне пришлось уносить ноги.
Я пробую читать справочник по навигации. Вскоре я слышу голос Старика:
— Пилот, попавший в «Гнейзенау», скорее всего, был просто мальчишка. Никакого неприкосновенного запаса еды в карманах, одни презервативы…
Я отложил книгу.
— Очевидно, он собирался завершить боевое задание в публичных домах на Ру-де-ля-Пэ. Канадцы очень практичны в подобных делах, — замечает шеф.
— Увы, он допустил ошибку, — сочувствует Старик. — Но какой сумасшедший пилотаж! Штопором вниз. Сначала никто ничего не заметил. Зенитные орудия молчат! Ни единого выстрела! А потом он идеально заходит на цель и сбрасывает бомбу. Настоящий воздушный цирк! Жаль, он не смог уйти после всего проделанного. Говорят, он камнем вошел в воду. Ну, мы могли бы тоже попробовать еще раз…
Я пробираюсь на пост управления и встаю за плечами у Старика и шефа.
Шеф докладывает:
— Лодка готова к всплытию!
— Всплываем! — приказывает командир и лезет вверх по трапу.
— Продуть цистерны!
Шеф наблюдает за убывающим столбиком воды в Папенберге и сообщает:
— Люк рубки чист.
Сверху слышится голос командира:
— Люк рубки открыт!
— Выровнять давление! — отзывается шеф.
— Будем надеяться, что эти чертовы комары [20]оставят нас в покое, — слышу я от штурмана.
Пост управления, полчаса до полуночи. Тихо гудят вентиляторы. Работающие дизели засасывают поток свежего воздуха через открытый люк боевой рубки. Горят лишь несколько электрических лампочек, но даже они закрыты светонепроницаемыми плафонами, чтобы не выдать нас ночному бомбардировщику. Тьма увеличивает границы помещения до бесконечности. В темной неопределенности фосфоресцируют зеленые стрелки, которые должны указать нам путь к башенному люку, если внутри лодки погаснет свет. Такие указатели появились совсем недавно. Их стали наносить после катастрофы, случившейся с лодкой Кальманна. В конце 1940 года в проливе Брансбюттель Кальманн столкнулся с норвежским транспортом. Его маленькая лодка без герметичных переборок, получила удар точно позади боевой рубки и, буквально расколовшись пополам, затонула в считанные секунды. Спаслись только находившиеся на верхней палубе. Когда лодку подняли, — Кальманну пришлось присутствовать при этом, — на посту управления нашли нескольких моряков из его команды, сгрудившихся в кучу не под рубкой, а с противоположной стороны от перископа. Именно в том месте, откуда они не могли выбраться.
А для нас есть ли вообще хоть какой-нибудь прок в этих стрелках? Если лодка затонет здесь, то она погрузится на тысячи метров, и указатели будут мерцать в этой бездне до Судного дня.
В полумраке пост управления кажется огромным. Лишь впереди виден яркий свет, четко обрисовывающий отверстие круглого люка, сквозь которое виден дальний угол носового отсека. Свет пробивается из радиорубки, а кроме того горит лампочка в проходе, ведущем в офицерскую каюту. При ее свете я различаю фигуры двух людей, сидящих на рундуке с картами и чистящих картошку. Едва можно разглядеть дежурного офицера на посту управления, облокотившегося на откидной столик и делающего пометки в вахтенном журнале, касающиеся содержимого дифферентных цистерн. Под настилом пола, в трюме, шипя и булькая, плещется вода. Два задраенных люка позади каюты младших офицеров уменьшают шум дизелей, он звучит приглушенно. Волны, набегающие на борта лодки, периодически наполняют пост управления своим рокотом, похожим на шум прибоя.
Я пробираюсь через передний люк. Радист Инрих с надетыми наушниками весь ушел в свой журнал. Обоими локтями он упирается в крышку стола, на котором стоит его аппарат. В такой позе он похож на больного, опирающегося на костыли. Зеленая занавеска перед койкой командира напротив радиорубки задернута. Но сквозь узкую щелочку пробивается полоска света. Значит, он тоже не спит. Похоже, он пишет, по привычке сидя в кровати, слова, которые сможет отправить не раньше, чем мы вернемся на базу.
Когда никто не сидит за столом, кают-компания кажется неестественно просторной. Шеф спит на своей койке рядом со столом. У него над лицом, подвешенные на короткой цепочке, раскачиваются его часы, случайный маятник, колеблющийся во всех направлениях.
На нижней койке по левому борту, за задернутой занавеской перед своим дежурством отсыпается первый вахтенный офицер. С грохотом распахивается люк, ведущий в носовой отсек. Шеф, застонав во сне, поворачивается на бок, лицом к шкафчику, и продолжает храпеть. Вваливается человек с взъерошенной копной волос на голове, сонно бормочет приветствие, неуверенно жмурит глаза несколько секунд, затем решительно отодвигает в сторону занавеску у койки первого вахтенного:
— Двадцать минут, господин лейтенант!
Из глубокой тени на свет появляется заспанное лицо первого вахтенного. Он высовывает одну ногу из-под покрывала, неуклюже перебрасывает ее через ограждение койки и переваливается следом за ней. Сцена похожа на замедленную съемку прыжка в высоту. Я не хочу смущать его своим присутствием и двигаюсь дальше.
В носовом отсеке за столом сидит старший механик Йоганн со скорбным выражением лица. Он зевает и приветствует меня:
— Доброе утро, господин лейтенант!
— Утро пока еще не настало!
Йоганн ничего не отвечает и медленно встает на ноги.
Две слабенькие лампочки еле освещают носовой отсек. Точнее, рассеивают темноту. Меня обволакивает тяжелый, спертый воздух: запах пота, масла, трюмной воды и влажной одежды.
Здесь, на носу, качка ощущается сильнее, чем где бы то ни было. Перед опорами торпедного аппарата взад-вперед покачиваются две призрачные фигуры. Я слышу, как они ругаются:
— Асоциальные ублюдки! Доведут нас до революции. Середина ночи!
Из гамаков поднимаются два человека, еще один возникает из койки по левому.
— Черт вас всех дери! — должно быть, это Арио.
Так как лодку прилично качает, двоим из них приходится сделать несколько неудачных попыток, прежде чем они ухитрились обуть свои морские сапоги.
— Дрянная погода, — жалуется один из них. — Опять ноги будут насквозь мокрые!
Они натягивают тяжелые свитеры и обматывают шею полотенцами так, чтобы вода не затекала за воротник после того, как на посту управления они облачатся в прорезиненные куртки.
По трапу неуклюже спускается предыдущая вахта. Они насквозь мокрые. Штурман поднял свой воротник и отогнул вниз поля зюйдвестки, оставив открытым только лицо. Лица других, исхлестанные солеными брызгами, покраснели. Все вешают свои бинокли на крючки и раздеваются так же молча, как одевалась следующая вахта, с трудом стягивая с себя резиновые куртки. Потом, помогая друг другу, они стаскивают резиновые штаны. Самый молодой член вахтенной команды, взвалив на себя всю груду непромокаемых штанов, курток и зюйдвесток, отправляется на корму. Пространство между двумя электромоторами и по обе стороны кормового торпедного аппарата лучше всего подходит для сушки одежды.
Пришедшие после вахты залпом выпивают горячий кофе, протирают свои бинокли и убирают их до следующего дежурства.
— Собираетесь наверх? — спрашивает меня штурман.
Помощник боцмана Вихманн идет на корму, штурман с двумя наблюдателями — в носовой отсек.
Некоторое время слышно только рев океана и гудение двигателей, пока помощник боцмана не включает трюмную помпу.
Сразу же на посту управления начинается оживленное движение. Новая смена мотористов направляется на дежурство. Я узнаю кочегара-дизелиста Арио и кочегара электромотора Зорнера.
В каюте унтер-офицеров Вихманн уселся за стол и с жадностью жует.
Я забираюсь обратно в койку. Теперь я слышу прямо над своим ухом, как волны проносятся мимо борта лодки. Скрежет и бурление то нарастают, то замирают, а время от времени перерастают в свистящее шипение.
Распахивается люк камбуза. Из него появляются помощник боцмана Клейншмидт и помощник электромоториста Радемахер.
— Оставь нам хоть что-нибудь, обжора! Всякий раз, как вижу тебя, ты набиваешь свое брюхо.
— Отвали!
В щель занавески я вижу, как Вихманн без тени смущения чешет у себя в паху. Он даже слегка привстал, чтобы было удобнее.
— Эй, убери свой член с дороги! Здесь нельзя дрочить.
— Я сейчас трахну тебя самого! — огрызается Вихманн.
Этот диалог вызвал у Клейншмидта какие-то веселые воспоминания. Он так громко прыснул со смеху, что все замолчали, чтобы послушать его.
— Это приключилось со мной в парижском бистро. Я сижу за столом, а напротив меня на подобии кушетки развалился негр со своей шлюхой. А она не переставая щупает у него между ног под столом. В Париже это обычное дело.
Радемахер кивает в знак согласия.
— Внезапно негр начинает громко и часто дышать и закатывает свои глаза. Я думаю: «Надо посмотреть на это!» и отодвигаю свой стул. И я вижу, как он кончает — прямо на мой ботинок!
— Ты шутишь!
— Ну, а ты что? — хочет знать Радемахер.