Бушков Александр Александрович. А.С. Секретная миссия

   Выстрел. То ли показалось, то ли и в самом деле меж двумя зелеными огнями взметнулось облачко пыли - но Голем не остановился, не замедлил шага, придвигаясь, нависая, неожиданно быстрым движением поднимая руки с растопыренными пальцами: их, кажется, было на каждой руке не пять, а меньше…
   Поздно было бежать. Серый истукан возвышался над ними, как гора.
   - В стороны! - отчаянно крикнул граф.
   Пушкин прыгнул направо. Барон кинулся налево, за ним последовал и граф. Мало того, что меж бочками было достаточно места - меж их задними стенками и стеной подвала тоже можно было протиснуться. Юркнув в эту щель, безбожно пачкаясь о пыльные стены, Пушкин едва подавил прилив слепого, нерассуждающего страха - чудовище двинулось как раз за ним, взметнуло руку. Ужасающий треск - и одна из бочек разлетелась вдребезги. Никакого вина там не оказалось, и огромные клепки рухнули грудой, а вслед за ними завалились и козлы. Взлетела пыль, загрохотало.
   Он отступил правее. Голем размахнулся и ударил по уцелевшей бочке, так, чтобы расшибить ее об стену и смять в лепешку притаившегося за ней человека. Пушкин успел отпрыгнуть, кинулся вдоль стены - и только потом сообразил, что бежит не к выходу, а в глубину подвала. Но поворачивать назад было поздно - дорогу загораживали разбитые бочки, Голем с ужасающим треском ворочался меж клепок, заваленный ими едва ли не наполовину.
   Ноздри забило сухой пылью, кашель раздирал грудь. Выскочив в проход, Пушкин обнаружил, что оба его спутника кинулись в ту же сторону - к глухой стене, должно быть точно так же поддавшись нерассуждающему страху.
   Еще одна бочка сорвалась с козел и рухнула в проходе, рассыпаясь невообразимой грудой. Истукан продрался сквозь обломки, как кабан сквозь камыши, и расставив руки, двинулся к оцепеневшей троице. В полосах слабого света, падавшего из окошечек под самым потолком, клубилась пыль, оглушительно хрустели клепки, ломаясь под косолапыми ступнями чудовища, из тучи пыли и взметнувшейся щепы светили два яростных зеленых глаза, показавшихся осмысленными. Лютый взгляд искалих.
   Шпага в руке барона сверкнула ярким сиянием - но показалась такой тоненькой, бесполезной, бессмысленной по сравнению с возвышавшимся над ними чудовищем, что Пушкин громко охнул, как от невыносимой боли. В один краткий миг в его голове пронеслось неисчислимое множество разнообразнейших мыслей - оставшаяся снаружи мирная жизнь показалась уже безвозвратно потерянной, от обиды на нелепость происходящего перехватывало дыхание. Погибнуть в пыльном подвале от руки средневекового чудовища, чтобы твои косточки легли рядом со скелетами живших лет триста назад пражан…
   Он отпрыгнул в последний момент - и оказался меж бочками. Их, целых, осталось так мало, что люди уже с трудом ориентировались в ворохах гнутых досок и тучах тончайшей сухой пыли. Они метались, не находя выхода, а следом топотал Голем, расшвыривая завалы, топча трещащие клепки, поднимая пыль.
   - Отвлеките его! - послышался отчаянный вскрик барона.
   Плохо соображая, в чем дело, но собрав в кулак всю волю, чтобы не погибнуть позорно и бесславно, как лягушка под тележным колесом, Пушкин огромным усилием воли остановился меж целой бочкой и кучей клепок, огляделся. Насколько удалось рассмотреть, барон зачем-то карабкался на еще одну из уцелевших бочек, зажав шпагу в зубах, - целеустремленно, проворно, хватко. Помешался от страха? Или тут что-то другое?
   Выхватив второй пистолет, Пушкин, еще ничего толком не соображая, выстрелил в затылок Голему. На сей раз он явственно видел, как взметнулась серая крошка, рассмотрел даже выбоину от пули - но истукан вовсе не выглядел не только смертельно раненным, но хотя бы чувствительно задетым. Он обернулся, одним движением превратил бочку, за которой укрывался Пушкин, в груду обломков, но Пушкин, уже опамятовавшийся от паники, отпрыгнул, кинулся вдоль стены. Своим выстрелом он выиграл достаточно времени, чтобы барон успел взобраться на самый верх бочки, где и утвердился, удерживая равновесие без особого труда. Широко расставив ноги, делая яростные выпады сверкающим клинком, он завопил:
   - Ну, иди сюда, чучело бессмысленное! Я тебе, рожа глиняная, болван трухлявый, зенки-то повытыкаю!
   Голем двинулся к нему, неудержимый, как грозовая туча, подняв руки, готовясь ухватить, разорвать, сбросить…
   Со своего места Пушкин видел происходящее, как на сцене.
   Корявые руки протянулись к барону, но Алоизиус, уклонившись с невероятным проворством, сделал шпагой несколько мастерских выпадов, явно стараясь угодить в черную щель рта, ударяя острием в одно и то же место… острие звучно царапнуло по глиняному подобию безносого лица…
   И вышиблоизо рта темный шарик размером со спелую сливу. Он ударился о каменный пол, подпрыгнул, звучно стуча, покатился куда-то к стене…
   Голем мгновенно замер в нелепой позе, с вытянутыми вперед руками, поднятой правой ногой… закачался, уже мертво, словно срубленное дерево - и рухнул лицом вперед прямо на бочку. Послышался ужасающий треск, взметнулись клепки, рухнули козлы. Глиняный истукан, ничком свалившись в груду обломков, застыл неподвижно.
   Справа послышался треск и приглушенные ругательства - это граф выбирался из кучи деревянного хлама. Вид его был неописуем. Шатаясь, он подошел, остановился рядом с Пушкиным, все еще сжимавшим в руке разряженный пистолет. Остро пахло пылью, сгоревшим порохом. И было очень тихо.
   Потом послышался слабый треск, доски раздвинулись, над ними поднялась рука с целехоньким клинком, а там и сам барон выкарабкался из завалов, совершенно неузнаваемый под покрывавшим его толстым слоем грязи и пыли, - но глаза сверкали боевым задором. Шипя сквозь зубы, сыпля ругательствами и потирая ушибленный бок, он произнес почти спокойным голосом:
   - Ну вот, а я уже боялся, что подраться как следует так и не придется… Я, конечно, не бог весть какой мудрец, но как нельзя более к месту вспомнил про шарик, который ему пихали в рот, чтоб оживал. Ну а если его убрать, ясно, что будет… Так и получилось, в лучшем виде!
   - Алоизиус, вы герой, - сказал граф, крутя головой в некотором ошеломлении.
   - Да ничего подобного, - отозвался барон устало и буднично. - Просто у меня оказалась шпага, а у вас ничего такого не было, вот и все. Но какова тварюга, дух спирает…
   Подвал был неузнаваем - повсюду груды кривых досок, остро пахнущих трухой, пыль неспешно оседает в бледных полосах света. Голем лежал перед ними, неподвижный, но даже теперь внушавший почтительное опасение.
   - Бедняга Гаррах, - тихо сказал граф. - Он, конечно же, о чем-то договорился с итальянцем, заключил какую-то сделку… Получил некий секрет… И решил самонадеянно, что сможет управиться с чудищем. Ох уж мне эти ученые мужи…
   Барон подобрал шарик и вертел его меж пальцев:
   - Закорючки какие-то, на манер иероглифов…
   - Позвольте-ка, - сказал граф.
   Отобрал у него шарик, на боку которого и впрямь виднелась надпись из непонятных знаков, вынул из пальцев Пушкина пистолет, положил шарик на пол, в углубление меж двумя каменными плитами, присел на корточки и нанес рукояткой пистолета несколько точных, безжалостных ударов. Шарик хрустнул, распался на несколько кусков, которые граф старательно растер едва ли не в порошок подошвой башмака.
   - Так, право же, будет лучше, - сказал он без выражения, выпрямляясь во весь рост. - Очень уж опасная игрушка.
   Барон издал изумленный возглас, и все повернулись в ту сторону. Огромный глиняный истукан на глазах менял форму и очертания, он словно бы истаивал, рассыпаясь грудой серой пыли, растекавшейся во все стороны тяжелыми ручейками наподобие ртути. Прошло совсем немного времени, и он превратился в продолговатую груду, уже не имевшую ничего общего с подобием человеческой фигуры.
   Пушкин усмехнулся через силу:
   - Какое доказательство погибло…
   - А разве мы собираемся что-то доказывать окружающим? - неимоверно уставшим голосом сказал граф. - У нас другие задачи: чтобы всего вот этого, - он небрежно указал на груду серой пыли, - стало как можно меньше… Я поздравляю вас, господа. Чудище исчезло, а мы все трое все еще живы.
   - А это потому, что мы везучие, - ухмыльнулся барон.
 

Глава девятая
 
КАРЛОВ МОСТ НА ЗАКАТЕ

   Закат, как всегда случается, разделил мир пополам. По одну сторону протянулись над рекой длинные тени моста и статуй, касавшиеся стен старинных домов, - и эти дома, ярко освещенные совсем низко опустившимся солнцем, казались невероятно красивее, чище, романтичнее, чем в реальной жизни. По другую сторону, собственно, ничего и не имелось - та половина мира словно бы исчезла в пламени, превратилась в пустое пространство, сплошь заполненное резавшим глаза тускло-золотым сиянием.
   Барон, нетерпеливо прохаживаясь на их всегдашнем месте встреч, под статуей рыцаря в доспехах, выдернул из жилетного кармана часы и щелкнул крышкой. Сказал уныло:
   - Опаздывает. На добрых четверть часа.
   - Будем надеяться, что это-то как раз и есть хорошая новость, - сказал Пушкин терпеливо. - Что-то ему удалось узнать…
   - Вашими молитвами… - с сомнением пожав плечами, отозвался барон. - Знаете, Александр, что меня больше всего бесит? У нас постоянно, как песок сквозь пальцы, ускальзывают люди, тайны, разгадки. Совершенно некого взять за глотку, легонечко притиснуть к стене и рявкнуть: «Говори, собака!»
   - Алоизиус, - сказал Пушкин. - Вы до сих пор имели дело исключительно с одиночками, верно? Оборотень в лесах глухой провинции, деревенский колдун, ведьма, притаившаяся под личиной мирной владелицы кондитерской в крохотном городишке…
   - Ну да. А у вас что, было иначе?
   - Да нет, все совершенно точно так же. Просто… У нас сейчас совершенно другой оборот дела, Алоизиус. Мы впервые столкнулись не с одиночками, а с тем самым тайным обществом, о котором прежде ходили лишь смутные упоминания. Нечто чертовски древнее и, надо полагать, хитроумное, сильное, изворотливое. К нему так просто не подберешься…
   - Тьфу ты! Вы верите в тамплиеров?
   - Я не знаю, кто они, - сказал Пушкин задумчиво. - Тамплиеры или нет. Но теперь уже совершенно ясно, что они существуют. И за пару дней успеха не добьешься…
   - Да все я понимаю, - сказал барон сердито. - Умом. А вот чувства бунтуют. Душа просит немедленно учинить что-нибудь результативное - с погонями, ловлей виновника и вышибанием из него правды… Я же предлагал, чтобы отправили капитана Касселя, - он на трех языках может свободно изъясняться, книги читает каждый день, науками интересуется. Но полковник послал меня, сказал, что книг там все равно читать не придется… и ведь как в воду смотрел! Вы, кстати, тоже, не отрицайте, ни единой книжки не прочли.
   - Ну, отчего же.
   - Все равно, следовало бы ехать Касселю, он поднаторел в разгадывании головоломок сугубо умственным путем. А с меня взятки гладки - гусар он и есть гусар, мозгами шевелить не привык…
   - Не переживайте, - сказал Пушкин. - Вчера вы нас спасли не раздумьями, а как раз шпагой.
   - Скучно, черт побери! - совсем по-детски сказал барон. - И граф куда-то запропастился… - Он заложил руки за спину, задрал голову и уставился на рыцаря в полном вооружении, одной рукой опиравшегося на щит, а другой взметнувшего длинный меч. - Ишь, чванится… А это, случаем, не тамплиер? Доспехи-то старинные, как раз времен крестовых походов… В Праге с ее извечным чернокнижием станется тамплиера посреди города на мост водрузить…
   - Это мифологический персонаж, - сказал Пушкин. - Рыцарь Брунсвик. Одолел в жестокой битве дракона, и король за это предложил ему, как и полагается в сказках, руку прекрасной принцессы. Только у Брунсвика уже была невеста, которую он любил, и он отказался. Тогда король велел бросить его в темницу. У рыцаря был некий волшебный меч, он разрубил оковы и вышел на свободу.
   - А, ну это совсем другое дело, - сказал барон, поглядывая на каменного витязя с некоторым уважением. - Наш человек. Вот только что это за растяпа сидел там на троне, если закованному заключенному позволили иметь при себе меч? Откуда у него меч в темнице-то взялся? Что-то в этой истории концы с концами не сходятся…
   - Действительно, - сказал Пушкин. - Мне как-то не приходило в голову… Меч в темнице - это, пожалуй, чересчур даже для патриархальных старинных времен… О, вот и граф!
   Тарловски приближался к ним быстрой, решительной походкой человека, у которого впереди множество неотложных дел - и лицо у него было если не веселое, то, по крайней мере, напрочь лишенное грусти.
   - Ну что же, господа, - сказал он, останавливаясь спиной к каменному рыцарю Брунсвику и улыбаясь во весь рот. - Это еще не победа, конечно, но все же мы сделали шаг вперед. Руджиери сбежал с прежней квартиры, но наши люди напали на след. И это не главное. У меня появилась великолепная догадка, которая подтвердилась после того, как в библиотеке…
   Заметив некое шевеление над его головой, Пушкин поднял глаза… и обомлел на миг. Он понимал, что нужно крикнуть, предупредить, но не мог пошевелиться.
   Каменный рыцарь Брунсвик высотой в полтора человеческих роста двигался- с нереальной быстротой, какой никак нельзя было ожидать от статуи из твердого камня, совершенно свободно, сноровисто, неудержимо. В закатных лучах мелькнул широкий клинок…
   Острие меча на аршин показалось из груди графа Тарловски, дымясь кровью. На лице графа отразилось величайшее изумление и словно бы обида перед тем, с чем он ни за что не хотел смириться, - а в следующий миг лезвие исчезло, выдернутое изваянием, граф глянул беспомощно, бледнея на глазах, подогнулся в коленках и осел на булыжник Карлова моста.
   Пушкин с бароном стояли, не в силах шевельнуться. Все продолжалось считанные секунды, статуя застыла в прежнем положении, как будто и не напала только что.
   Изо рта графа поползла струйка крови. Только тогда, опомнившись, они опустились рядом с ним на камни. Рана зияла прямо против сердца, глаза тускнели, гасли.
   - Тоскана, - внятно прошептал он, прилагая величайшее усилие. - Тоскана…
   И его голова бессильно откинулась на тесаный камень.
   - Вот они! Вот они! - раздался совсем рядом чей-то неприятный голос, исполненный злого торжества. - Скорее сюда, скорее! Пока не убежали, убийцы проклятые!
   Они подняли головы. В нескольких шагах от них приплясывал на месте от нетерпения невысокий худенький человек, по виду не отличимый от небогатого горожанина. Его узкая физиономия таила в себе что-то определенно крысиное, гнусненькое, он тыкал пальцем в сторону Пушкина с бароном и орал, как резаный:
   - Скорее, скорее! Убегают!
   С другой стороны уже торопились трое полицейских в высоких киверах с петушиными перьями, придерживая тесаки. Лица у них были серьезные, озабоченные, исполненные охотничьего азарта, и перед ним уже кричал, запыхавшись:
   - Именем императора…
   …Господин судья, восседавший за массивным столом из темного дерева, словно доставленным сюда из замка сказочного великана, больше всего походил на филина - крючкообразный нос, круглые немигающие глаза, в которых невозможно было прочесть ничего, кроме холодной злости. Справа от стола, приняв почтительную позу, располагался полицейский комиссар, высокий, широколицый мужчина, напоминавший бульдога. Опираясь на толстую трость с массивным набалдашником в виде шара, он разглядывал Пушкина и барона, сидевших на тяжелой скамье без спинки, хотя и не зло, но с безусловным осуждением. По обеим сторонам скамьи стояли полицейские в мундирах и киверах, и еще четверо помещались за спинами сидящих. Пушкин постоянно слышал над ухом бдительное сопение, вмиг придвигавшееся при его малейшей попытке пошевелиться.
   - Итак… - произнес судья сухим, лишенным всяких эмоций голосом. - Для начала следует назваться. С людьми, ведущими себя в нашем мирном городе подобным образом, я просто обязан свести самое короткое знакомство, хе-хе… и то же самое, могу вас заверить, думает в данный момент городской палач… Ваше имя?
   Барон выпрямился на скамье и с достоинством ответил:
   - Барон Алоизиус фон Шталенгессе унд цу Штральбах фон Кольбиц.
   - Просто поразительно, как вы все на скамейке поместиться ухитрились, - произнес без тени улыбки судья.
   Полицейский за спиной едва слышно хихикнул. Бросив в его сторону ледяной взгляд, судья продолжал:
   - Род занятий?
   - Лейтенант гусарского полка фон Циттена его величества короля прусского.
   Совиные глаза обратились в сторону Пушкина:
   - Ваше имя?
   - Александр Сергеевич Пушкин.
   - Род занятий?
   - Поэт.
   - Очень мило, - сказал судья. - Стишки пишете?
   - Именно.
   - А это, надо полагать, необходимые для творчества принадлежности? Без которых вас не посещает муза? - Судья, двумя пальцами держа за рукоятку, приподнял один из пистолетов Пушкина. - Я не большой знаток изящной словесности, но, по-моему, насколько подсказывает житейский опыт, эти предметы именуются пистолетами и к поэзии отношения не имеют. Зачем они вам?
   Пушкин пожал плечами:
   - Насколько мне известно, во владениях Австрийского дома Габсбургов не запрещено иметь при себе пистолеты…
   - Ну а все-таки?
   - Мало ли что может случиться? Разбойники на дорогах…
   - Молодой человек, вас это, возможно, и удивит, но в Праге на улицах не бывает разбойников. В старые времена действительно водились, но с тех пор много воды утекло…
   - Случаются еще и дуэли…
   - Ах, вот оно что! Вы сюда прибыли драться на дуэли?
   - Нет…
   - Между прочим, Уголовным уложением данной страны дуэли решительно запрещены… Подданным какой державы имеете честь состоять?
   - Российской империи.
   - Хотите меня уверить, что там дуэли разрешены?
   - Нет…
   - Уж не являются ли они и там уголовно преследуемым деянием?
   - Являются, - кротко сказал Пушкин.
   - По-моему, пора подвести некоторые итоги? Поэт с двумя пистолетами под сюртуком… что, думается мне, все же представляет собой весьма странное сочетание… Что вас привело в Прагу?
   - Путешествую ради собственного удовольствия.
   - А вы?
   - Тоже, - сказал барон, глядя исподлобья. - Исключительно ради собственного удовольствия.
   - А стихов, часом, не пишете?
   Барон выпрямился на скамейке:
   - Увы. Мои предки обладали массой разнообразнейших достоинств, но таланта стихотворцев за ними не замечено…
   - Странно, - сказал судья без улыбки, поднял извлеченный из трости барона клинок и на ладонях приподнял горизонтально над столом, демонстрируя всем присутствующим. - Поскольку этот господин, поэт, вдохновения ради носит с собой пистолеты, я решил, что и вам эта шпага нужна для каких-либо упражнений в поэзии или драматургии…
   За спиной вновь послышалось тихое фырканье полицейских.
   - Тоже боитесь разбойников? - с мнимым участием, почти не скрывавшим откровенной издевки, поинтересовался судья.
   - Мало ли что… - буркнул барон.
   - Господин судья, - сказал Пушкин, стараясь изъясняться кратко, убедительно и по возможности спокойным тоном. - Документы, удостоверяющие нашу личность, находятся в отеле «У золотой русалки». Владелец, господин Фалькенгаузен, может должным образом нас рекомендовать…
   - Всему свое время, - сказал судья. - И с документами вашими ознакомимся самым пристальным образом, и с господином Фалькенгаузеном непременно побеседуем. Собственно говоря, к вам, господин поэт, у меня пока что нет вопросов. Все вопросы в данный момент обращены к вашему спутнику, обладателю потрясающе длинной фамилии… она действительно ваша собственная? В последнее время развелась масса народа, непринужденно именующая себя не данным при крещении добрым именем родителей, а так, как им больше нравится…
   - Тысяча чертей! - взревел барон. - Вы на что намекаете, крыса юридическая?
   Он вскочил, но двое полицейских, навалившись ему на плечи, моментально вернули в прежнее положение - да так и остались стоять над ним, положив руки на плечи.
   - Советовал бы вам воздержаться от оскорблений официальных лиц, особенно при исполнении ими своих служебных обязанностей, - прежним бесцветным голосом произнес судья. - Речь идет не о моих личных обидах, а о престиже государственного чиновника, каковой не должен терпеть ущерба со стороны лиц, подозреваемых в нешуточном преступлении…
   - Это в каком еще? - осведомился барон сварливо.
   Судья вкрадчиво пояснил:
   - Есть веские основания подозревать, что полчаса назад на Карловом мосту именно вы самым беззастенчивым образом убили некоего человека, остающегося пока что неизвестным… Несчастный был поражен в сердце чем-то вроде длинного острого клинка… прекрасный образец коего по странному совпадению находился при вас в тот момент, когда появилась полиция. Кроме того, имеется добропорядочный, не внушающий ни малейших сомнений в своей искренности свидетель, своими глазами видевший, как вы пронзили беднягу шпагой…
   - Вздор, - сказал барон резко.
   - Господин Кранц, - повернулся судья к полицейскому комиссару. - Ваши люди доложили, что никаких третьихлиц, спасавшихся бегством, на месте трагедии не усмотрели?
   - Именно так, господин судья, - почтительно ответил широколицый Кранц. - Бегущего на Карловом мосту было бы видно за полмили… Никого постороннего там не было. Только покойник и эти двое. Бедолага был убит едва ли не на глазах полицейских, кровь была еще свежа. Они - старые служаки, с немалым опытом, ошибиться не могли. Всякого навидались, не новички… По моему разумению, этот вот господин пытается перечить очевидным вещам. Не было там никого другого. Этакая шпага очень даже подходит в качестве несомненного орудия убийства…
   - Я его не убивал! - вскричал барон.
   - А кто же? - еще более вкрадчиво спросил судья. - Ваш спутник в приливе поэтического вдохновения?
   - Нет, он тоже ни при чем…
   - Кто же тогда пронзил шпагой этого несчастного? - Судья изобразил на лице живейший интерес и готовность выслушать любые объяснения. - Помилуй господи, мы здесь не беззаконие творим, а как раз собрались, чтобы разобраться в сем прискорбном инциденте со всем прилежанием и обстоятельностью… Если вы хотите указать на истинного убийцу, назвать его или хотя бы описать, если он вам незнаком, имеете к тому все возможности. Не смею вам препятствовать, наоборот, я весь внимание!
   Он подался вперед, приложил ладонь к уху, чтобы лучше слышать. Комиссар откровенно ухмылялся.
   Барон открыл было рот… но ничего не сказал. Пушкин прекрасно понимал его положение. Правдабыла слишком невероятна, а потом объявить ее вслух означало бы подвергнуться новым насмешкам, а то и попрекам в скудости фантазии.
   Только теперь ему пришло в голову, что положение их, мягко говоря, весьма даже незавидное. После неожиданной смерти графа Тарловски в Праге попросту не было людей, посвященных в тайну их миссии. Люди эти остались в Вене, Берлине, Петербурге, и чтобы просто снестись с ними, потребовались бы немалые усилия - все теперь зависело от судьи, он мог предоставить им такую возможность, а мог и не предоставить. Кто в здравом уме поверил бы истории про ожившего на миг рыцаря Брунсвика? Здешние сыщики, выполняя поручения графа, и представления не имели о подлинной сути дела. Чтобы объяснить историю с домом Гарраха и растерзанный вид троих выбравшихся из подвала людей, была придумана убедительная история про то, как они искали там, внизу, запрятанную некими преступниками добычу…
   - Ну так что же? - спросил судья после долгого молчания. - Только не говорите, что я - изверг и злодей, затыкающий вам рот. Я к вашим услугам, господин с длиннейшей фамилией! Если вы считаете, что убийство на Карловом мосту совершил кто-то другой- бога ради, назовите нам его, опишите, и Кранц тут же примется его ловить со всем свойственным ему рвением! Что же вы молчите? Быть может, вы, господин поэт, выручите вашего попавшего в затруднительное положение спутника? Быть может, именно вы видели настоящего убийцу? Не откажите в таком случае назвать его или хотя бы описать… Ах, и вы молчите… Странно, очень странно… Я вас умоляю, не смотрите на меня так страдальчески! Можно подумать, я затыкаю вам рот… Говорите же, душевно вас прошу!
   Вновь воцарилось долгое тягостное молчание. Судья разглядывал обоих, изобразив на лице выжидательную улыбку.
   - Ну что же, судари мои, - сказал он наконец с разочарованным вздохом. - Видит бог, я проявил массу самого дружеского участия и терпения, готов был предоставить вам все возможности себя обелить в том случае, если вас обвиняют облыжно. Вы же предпочитаете молчать. Придется пока что отправить вас в тюрьму…
   Распахнулась дверь, ворвался человечек в вицмундире и, на цыпочках приблизившись к столу, согнувшись в три погибели, что-то почтительно зашептал на ухо судье. Тот слушал с непроницаемым лицом, потом небрежным жестом отослал чиновника и поднялся:
   - Прошу прощения, господа. Я скоро вернусь, и мы завершим все формальности…
   Он выбрался из-за массивного стола и вышел, не оглядываясь. Наступила неприятная тишина, потом Кранц сказал с наигранным дружелюбием:
   - Лучше бы вам, господа хорошие, покаяться и придумать что-нибудь, смягчающее вашу печальную участь. Иначе господин судья может и осерчать. Город наш все буйства оставил в далеком прошлом, давно уже живем тихо и спокойно, буянов и вертопрахов не любим, а особенно не нравится властям и полиции, когда людей протыкают насквозь прямо на Карловом мосту. Пораскиньте мозгами…