Бушков Александр Александрович. А.С. Секретная миссия

   - Вы, быть может, удивитесь, но этот «легендарный» царь существовал на самом деле в очень давние времена. Сказки Шехерезады - это всего-навсего отзвуки сведений о нем, с течением столетий исказившиеся самым причудливым образом. Быть может, он и в самом деле заточил когда-то пару-тройку джиннов в кувшины… но Сулейман Ибн Дауд их главным образом истреблял. У него было двенадцать витязей, и каждый витязь носил схожее кольцо. Кольцо это - джиннова смерть… если знать, как подойти к делу. Все это произошло очень давно, мы и сами не знаем всего… Главное, жили неутомимые охотники на джиннов, «Сулейманова дюжина». Все они были, конечно же, не бессмертны… а потому те, кто не погиб в схватках, однажды встретились с Той, что приходит за всеми людьми… Что вам еще рассказать? Многое забывалось со временем, в том числе и у нас. Нас ведь тоже в какой-то степени затронули просвещение и вольнодумство… Традиция прервалась - или стала уделом немногих посвященных - большая часть колец исчезла, иные, как видите, способны обнаруживаться в самых неожиданных местах…
   - Что ей здесь нужно?
   - Откуда я знаю? Можно с уверенностью сказать одно: ничего хорошего от таких визитеров ждать не приходится. Они появляются среди людей отнюдь не для того, чтобы развлечься и приятно провести время… хотя порой и склонны к этому, конечно. Понимаете, джинны обозлены на род человеческий так, что вы и представить себе не в состоянии. Люди волей Аллаха стали хозяевами там, где джинны чувствовали себя господами неизвестное нам количество лет. Мы их вытеснили. Загнали в темные закоулки, в глухие места, часть их выродилась в примитивную нечисть. Они нашли себе надежного союзника… вы понимаете, о ком я? Вот то-то. Смысл жизни для них в одном-единственном слове: месть. Не отдельно взятому человеку, а всему людскому роду. Поэтому искать их следует там, где происходят эпидемии и бунты, покушения на властителей и непонятные на первый взгляд войны, возникшие, казалось бы, там, где не было для них никаких поводов… Они всегдарядом, всегда за кулисами. Еретические учения и человеконенавистнические общества, тайные союзы, от которых, как у вас выражаются, попахивает серой, заговорщики и революционеры… Не за всякиммятежом, цареубийством и войной стоят джинны - но они стараются не упускать удобного случая… Господин Пушкин…
   - Да?
   - Я не о себе, конечно… Вы не согласились бы отдать перстень Ибн Маджида другим? Тем, кто сумеет распорядиться им сноровистее? Я лишь примерно представляю, что там у вас за учреждение, по вашим скудным оговоркам… но все равно ясно, что вы - кучка восторженных любителей, не представляющая, с какой громадойвам предстоит схватиться…
   Пушкин усмехнулся:
   - Положительно, сговорились вы все…
   - Кто?
   - Это неважно. Простите, но кольца я не отдам. Я настолько глубоко во всем этом увяз, что теперь это моявойна…
   - Вы замечательный поэт. Зачем вам это?
   - Да оказалось вот, что есть вещи насущнее самой высокой поэзии, только и всего… И я прошу вас, любезный Фируз, не пугайте вы меня неприятностями и смертью. Кое-что испытал.
   - Я всего лишь хочу предостеречь, как человек, более умудренный опытом…
   - Вздор, - решительно сказал Пушкин. - Вздор. Опыт приходит рано или поздно, это дело наживное… Расскажите мне о кольце. О том, как им пользоваться. Это последнее, о чем я вас прошу, и мысли не допускаю, что вы не знаете этого. Вы обязаны знать… и я тоже. Война продолжается…
 

Глава третья
 
УЕДИНЕННЫЙ ДОМИК НА ВАСИЛЬЕВСКОМ

   Уже смеркалось, и господин Готлиб, прилежный чиновник Министерства финансов, прошел мимо Пушкина и его спутников, не удостоив их и взглядом - вполне возможно, он не знал Пушкина в лицо, хотя немало было домов, где они могли бывать в одно и то же время. Трудно было в единый миг составить мнение о человеке, с которым прежде не сталкивался, и Пушкин суммировал первые впечатления: шагает прямо, словно аршин проглотил, физиономия скучная, как служебная инструкция для полицейских будочников, повадки уверенные и несуетливые. Одним словом, если не знать ничего о связанных с ним странностях, рисуется образ скучного, ничем не примечательного, исправного чиновника, ничем себя не скомпрометировавшего, обремененного лишь мелкими грешками и незначительными пороками. Таких в Петербурге превеликое множество… вот только далеко не всякий ведет себя странно…
   - Пойдемте, господа? - нетерпеливо спросил Красовский.
   Тимоша помалкивал. Этусторону деятельности тайной полиции - слежка ночной порой - он недолюбливал и, хотя деться было некуда, старался не вылезать с инициативами.
   - Подождем немного, - сказал Пушкин. - Пусть отдалится на приличное расстояние, будет легче…
   Именно ему и пришла в голову простая мысль, до которой не додумался никто другой: следовало попросту послать поручика Навроцкого к немцу, чтобы отдал бумаги в обмен на прощение долга… ну а далее оставалось лишь посмотреть, что Готлиб станет с бумагами делать. И поступать в зависимости от результата…
   Точно было известно, что немец изволит обитать на Моховой - но, получив от Навроцкого сверток, он направился не туда, а без всяких колебаний повернул к Неве, к Адмиралтейской части, что само по себе было достаточно интересно: зачем скучному чиновнику, обремененному немаленьким свертком, отправляться не домой, на ночь-то глядя, не извозчика взявши, к своей охтинской симпатии поехать и даже не в один из тех домов, где обычно играет в карты или ужинает, стремиться? Нет, он, изволите ли видеть, пешком собрался в сторону Адмиралтейства, где делать ему вроде бы совершенно нечего…
   - Пора, - сказал Пушкин.
   Они двинулись следом на приличном расстоянии, держась с ленивой непринужденностью праздных гуляк, благо немец вел себя, словно и мысли не допускал о пустившихся по пятам соглядатаях: ни разу не обернулся, не ускорил шага и не замедлил, ступая размеренно, будто практиковал систему доктора Лодера…
   Наплавной мост на Васильевский остров, тускло-желтые фонари, покачиваясь под стылым ветерком, бросают блики на темную воду. Послышался скрип досок - немец миновал мост той же размеренной походкой. Они, выждав должное время, пошли следом. Впереди светили огни Васильевского. Немец шагал целеустремленно, как человек, имеющий точную цель.
   - В эту пору тут мазурики пошаливают, - сказал Красовский вполголоса. - Не дай бог, облегчат немчуру не только от денег, но и от бумаг… Что тогда?
   - Вмешаемся, - решительно сказал Пушкин. - Выступим в роли благородных случайных спасителей и удалимся… Что еще остается?
   Как известно любому старому петербуржцу, Васильевский остров со старых времен представляет собою примечательное место, где обширные огороды и деревянные домишки перемешаны с солидными кирпичными зданиями в самом причудливом сочетании. Только миновал внушительный особняк, уютно светящийся многочисленными окнами, - как оказался у длиннющего хлипкого забора, за которым тянутся грядки и побрехивает мелкая, судя по лаю, собачонка. А там потянулся целый квартал не достроенных по какой-то причине домов: шеренга пустых каменных коробок, зияющих темными проемами окон, кое-где подведенных под крышу, а кое-где таковой лишенных. В таких вот местах и таился отчаянный народ, озабоченный содержимым карманов ближнего своего, порой оттуда явственно доносился тихий свист и перешептывание - так что Пушкин с Красовским держали поближе пистолеты, а Тимоша, избегавший любого рода баталий, ускорял шаг, чтобы не отстать от спутников.
   Немец маячил впереди, вышагивая с той же дурацкой размеренностью. Ничто в его поведении не позволяло думать, что он опасается разбойников - то ли храбр был, то ли не принимал в расчет опасностей…
   Поначалу решили, что Готлиб свернет к Гавани - но он направился в противоположную сторону, по широкому пустырю - и им пришлось приотстать, чтобы ненароком не попасться на глаза. Еще один недостроенный дом в два этажа, с возведенными уже стропилами, сквозь которые светили звезды. Прибавив шагу, троица укрылась в его тени…
   И вовремя. Немец вдруг впервые за все время остановился и принялся озираться с самым недвусмысленным видом: все говорило за то, что он озаботился возможной слежкой. Не обнаружив, должно быть, ничего тревожащего, он ускорил шаг и подошел к добротному дощатому забору, окружавшему уединенный деревянный домик: виднелась только его крыша с печной трубой. Дом, судя по первым наблюдениям, роскошью не блистал, но был добротен и содержался в порядке, а это свидетельствовало о том, что проживали в нем постоянно: иначе хозяйственный окрестный народ, не обремененный особым почтением к чужой собственности, давно бы, как водится, принялся растаскивать забор на дрова.
   - Господа, - сказал Красовский тихо. - А не перебраться ли нам во-он туда, в аллею? Оттуда наблюдать будет, ей-же-ей, сподручнее… И нас там никто из дома не углядит.
   - Пожалуй, - сказал Пушкин, разглядывая помянутую аллею, порядком запущенную, заросшую диким кустарником. - Нет, подождите…
   - Что такое?
   - Сдается мне, что кто-то уже пришел к этой мысли раньше нас. Присмотритесь к тому вон дереву, напротив которого вырыта яма…
   - Тьфу ты, и правда… - сказал Красовский. - Ишь, притаился…
   За деревом прятался человек, судя по его дислокации и позе, терпеливо и пристально наблюдавший за тем самым домом, куда юркнул немец.
   - Интересная конкуренция, - сказал Красовский. - Других что-то не видно, он там один… Что будем делать?
   - А что прикажете делать с человеком, который пока что никаких противозаконных действий не допускает? - усмехнулся Пушкин. - Вполне возможно, он из воровской шайки, но где к тому доказательства? Не спускайте с него глаз на всякий случай, вот и все…
   - Александр Сергеич, немчура! - воскликнул Тимоша.
   Действительно, из калитки - которую кто-то невидимый снаружи тщательно за ним затворил - показался немец. Он не сказал ни слова на прощанье, сразу же повернулся к домику спиной и решительно зашагал прочь, в том направлении, откуда явился. На сей раз его шаги были гораздо быстрее, словно он испытывал нешуточное облегчение - такое впечатление сложилось у наблюдавших.
   Времени, чтобы принять какое-то решение, оставалось всего ничего, и Красовский забеспокоился первым:
   - Что делать будем?
   Пушкин не колебался. Решение пришло внезапно, но не выглядело неосмотрительным…
   - Что будем делать… - повторил он. - А сцапаем-ка голубчика за шиворот и расспросим о странностях, в кои замешан. Самое время, когда застигнут ин флагранти…
   - Дело, - сказал Красовский. - Благо и время, и место подходящие. Орать может сколько ему угодно, подумают, дело житейское, грабят болезного…
   - Орать он не должен.
   - Понято, Александр Сергеич…
   Они, осторожненько переступая, укрылись за углом недостроенного дома, мимо которого немец, если решил возвращаться той же дорогой, никак не мог не пройти. Так оно и оказалось: совсем рядом с ними, надежно укрывшимися в тени, выдвинулась из-за угла длинная тень быстрыми шагами спешившего человека…
   Они бросились. Красовский, сорвав с себя картуз, надежно зажал им немцу рот, и вдвоем с Пушкиным они поволокли пленника в проем будущей двери. Тимоша суетился возле, делая вид, что принимает самое деятельное участие. Поскольку толку от него было мало, Пушкин распорядился:
   - Побудь на карауле снаружи. Поглядывай…
   Тимоша кивнул, но наружу не пошел, поместился в проеме, то и дело выглядывая, - ну что с ним поделать, в баталиях, подобных нынешней, бесполезен…
   Немец дрожал крупной дрожью, оттесненный в угол, откуда ему никак было не вырваться мимо двух стороживших его людей. Встряхнув картуз перед тем, как вернуть его на голову, Красовский сказал недовольно:
   - Ишь, чуть насквозь не прогрыз в ажитации. Ежели каждый так будет, картузов не напасешься…
   - Господа, бога ради, не убивайте! - тихонечко взмолился господин Готлиб, прижимаясь к кирпичной неоштукатуренной стене. - При мне есть деньги, часы недурны… Помилосердствуйте!
   Охвативший его страх был понятен: в подобных местах ограбленных дочиста частенько находили с рассветом убитыми…
   - Убивать мы вас не будем, - сказал Пушкин. - А вот что касаемо Сибири - боюсь, придется вам пропутешествовать в эти гостеприимные края на казенный счет… Нынче же.
   Он видел - глаза привыкли к полумраку, - что немца буквально-таки передернуло судорогой от безмерного удивления:
   - Что вы сказали? Да вы кто?
   Не было надобности вести с ним хитрые словесные поединки. И Пушкин сказал, не в силах скрыть злорадство:
   - Вы, господин Штауэр, в солидных годах, на солидной должности, не из-за рубежей к нам прибыли, а рождены в Российской империи, подданным коей являетесь. А потому не говорите, будто вам не известно смиренное казенное заведение под названием Третье отделение… Есть у нас, уж не посетуйте, дурная привычка законопачивать навечно в Сибирь людишек вроде вас. - Он сделал хорошо рассчитанную паузу, сделавшую бы честь трагическому актеру. - А впрочем, учитывая суть вашего злодеяния, ждет вас не Сибирь, где все же порой солнечно, ландшафты красивы и жизнь сытна… ждет вас, душа моя, Петропавловская крепость и положение безымянного узника наподобие французской Железной Маски…
   - Но помилуйте… За что?
   - Вы, сударь, по Министерству финансов изволили служить? - Он особо подчеркнул голосом прошедшее время. - Следовательно, обучены считать… Нас здесь трое, значит, глаз у нас шесть. Шесть глаз видели пакет с бумагами, принесенный вами в тот домик… Излишне говорить, что мне известно содержимое оного. Планы Сарского Села, сиречь места жительства российских самодержцев, что предполагает злоумышление на священную особу либо соучастие в таковом…
   Красовский вмешался, сказав с непринужденной лютостью:
   - Да нет, пожалуй что, злоумышление на высочайшую особу - это даже не Петропавловка, а, свободно может оказаться, расстреляние с барабанным боем… Уяснил, мозгляк? Да как у тебя рука повернулась такие бумаги хапать… Не знал параграфов?
   - Господа! Господа! Какие параграфы? В уложениях Российской империи ни строчки…
   - Глуп - слов нет… - пренебрежительно, в полный голос сказал Крестовский Пушкину так, словно немца тут не существовало вовсе. - Кто ж такие вещи выносит в официальное уложение? Параграфы о злоумышлении ла императорскую особу по секретной части проходят, чтоб карбонарии вроде тебя вернее попадались… В Российской империи обитаешь аль где? Порядков не знаешь? Ты в своем министерстве и слышать не мог о секретных параграфах, охраняющих императорскую фамилию… - Он махнул рукой и продолжал с нескрываемой скукой: - Что с ним лясы точить, господин полковник? Дозвольте, вызову свистком карету - и повезем голубчика в Петропавловку. Не торчать же с ним ночью черт-те где…
   - Подождите, - сказал Пушкин, моментально уловивший смысл игры. - Чует мое сердце, что это не заговорщик, а переносчик бумаг, курьер… Может ведь и так оказаться?
   - Именно! - горячо воскликнул немец. - Ваше высокоблагородие… Моя роль тут десятая, я и подозревать не мог…
   Придвинувшись к нему вплотную, Пушкин сказал ледяным тоном:
   - Прикажете верить вашим словам без всяких доказательств? Любезный, мы тут не два года по третьему… Люди в годах и умудрены служебным опытом. Либо вы нам выложите все как на духу и тем избежите помещения на казенные харчи до скончания вашей бессмысленной жизни, либо участи вашей сибирские каторжники позавидуют… Выбор за вами, не смею принуждать.
   - И за откровенность последует прощение?
   - Слово дворянина, - сказал Пушкин.
   - Бога ради, я готов… - И тут же немец словно бы осекся, убитым тоном протянул: - Но, господа, вы все равно не поверите, хотя я готов поклясться всем святым, что именно так и происходило…
   Пушкин навострил уши при этих словах. И сказал обнадеживающе:
   - Ваше дело - рассказать всю правду, а уж мы сумеем ее отличить от лжи, ручаюсь… Ну?
   - Вы не поверите… - сказал Штауэр безнадежно. - Я бы на вашем месте тоже не поверил… Это не человек, а черт, не в переносном, а в самом что ни на есть прямом смысле, руку даю на отсечение…
   - Тот, кто потребовал у вас раздобыть бумаги? - наугад спросил Пушкин.
   - Он самый…
   - Я выразился достаточно ясно, - сказал Пушкин. - Ваше дело - выложить всю правду, а уж мое - оценить сказанное… Не затягивайте, а то этот господин и в самом деле свистнет кучеру, и ничего уже нельзя будет исправить. Дверь перед вами, и вы в нее можете выйти свободным…
   - А можно и в Петропавловку, - любезно, как сговорчивый извозчик, предложил Крестовский, зажав трубочку в кулаке чубуком наружу, так что в полумраке вполне могла сойти и за свисток. - Не тяните кота за хвост, сударь, терпение наше на исходе…
   - Извольте… - дрожащим голосом начал Штауэр. - Поверите вы или нет, все так и было… Случай меня свел с неким англичанином, господином Гордоном, недавно прибывшим в Петербург… Молод, знатен, любитель прекрасного пола и карт, а я, сознаться, тоже не чужд, при соблюдении приличий… Несмотря на разницу в возрасте и несходство темпераментов, составилась дружба…
   Торопливо, едва не захлебываясь в словах и поначалу частенько пытаясь клясться всеми святыми (что Пушкин пресек быстро и решительно, потребовав не отвлекаться на побочное), он принялся рассказывать, как недели с две в самом сердечном согласии ездил с молодым англичанином, набитым золотом, по тем домам, где шла серьезная игра, - а также и по тем, о которых, в отличие от игорных, в приличном обществе вслух не говорят, поскольку обитающие там сговорчивые и умелые девицы с точки зрения светских приличий как бы и не существуют вовсе. По ряду намеков выходило, что платил повсюду англичанин, что прижимистый господин Штауэр принимал с величайшей охотой.
   Потом началась черная полоса. Как-то так получилось, что немец фатальным образом проигрался совершенно неожиданно для себя - в знакомом доме, с надежными партнерами, которых ни одна живая душа не могла бы заподозрить в нечестности. Роковое невезение - и все тут. Проигрыш превосходил пределы фантазии - именно такое дипломатическое выражение Штауэр употребил.
   Английский милорд деньгами его выручил охотно - поначалу без всяких условий, но вскоре условия все же поставил: обыграть в карты превосходно знакомого немцу поручика Навроцкого на сумму, которую тот заведомо собрать не в состоянии, и потребовать в обмен на прощение долга известные бумаги. На робкое замечание немца, что результат зависит от случая, милорд лишь усмехнулся - и назвал сообщнику три карты, способные принести выигрыш, и только выигрыш.
    ТогдаШтауэр ничего не заподозрил - слухи о подобных верныхкартах кружили среди игроков испокон веку. К немалому его удивлению, названные карты и в самом деле оказались беспроигрышными, поручик с маху просадил пять тысяч, которые вернуть никак не мог, по крайней мере в ближайшие годы…
   Самое время действовать согласно уговору - но тут господин Штауэр затоптался. Подозрительная натура тевтона и старого финансиста форменным образом вопияла. Очень уж все это было странно. И чересчур просто. Более сложная - быть может, даже чуточку дурно пахнущая комбинация его не удивила бы, окажись она какой-то более житейской, что ли. То, что предлагал милорд, выглядело чересчуруж легко и просто - а жизненный опыт приучил господина Штауэра к нехитрой истине: бесплатный сыр бывает только в мышеловке. К тому же (тут господа из Третьего отделения совершенно правы, как в воду смотрели!) немца смущала принадлежностькарт, которые ему следовало истребовать вместо долга: резиденция императорского семейства, что само по себе наполняет душу трепетом… Вдруг за этим кроется… такое что-нибудь этакое? Что обойдется себе дороже?
   Одним словом, состоялось решительное объяснение. Господин Штауэр категорически отказался участвовать в непонятной ему негоции. В конце концов, английский милорд был человеком здесь совершенно чужим, заезжим, и на него, если рассудить вдумчиво, не распространялись строгие правила чести касаемо карточных долгов. К тому же беспроигрышные три карты - о чем немец заявил англичанину в глаза - позволяют предположить, что проигрыш господина Штауэра был, как бы это помягче выразиться, следствием процессов, бесконечно далеких от игры случая…
   Говоря все это, Штауэр недвусмысленно намекнул, что, учитывая те самые подозрения, получить с него долг по суду, то есть официальным образом, милорду будет крайне затруднительно. Он даже соглашался отдать некоторую сумму, которую был в состоянии выплатить без напряжения, - но их знакомство на этом должно было кончиться.
   К некоторому его удивлению, милорд Гордон принял такие новости с поистине британской флегматичностью. Пожал плечами, улыбнулся и откланялся, напоследок любезным тоном попросив обращаться к нему в случае особеннойнужды.
   В ту же ночь немца схватило. Из-под кровати тянулись черные мохнатые руки, шарили, сдергивали одеяло, гардероб распахивался сам собой, и оттуда лезли бараньи головы с горящими глазами. Прибежавшая на вопли прислуга не обнаружила ничего постороннего в барской спальне - а после ее ухода вновь начались ужасы. Еще более разнообразные и пугающие. Так что глаз сомкнуть не удалось до утра. На другую ночь все повторилось, дополнившись сюрпризами в виде шлявшихся по спальне покойников, тошнотворно вонявших мертвечиной и норовивших сгрести в объятия, мохнатых существ непонятной породы, старательно вносивших свою лепту, а также черных собак и чего-то вовсе уж страшного, о чем немец и рассказывать не стал.
   На третью ночь он сбежал в домик своей симпатии на Охте - но досталои там, после чего из дома он был изгнан задолго до рассвета - симпатия совершенно правильно расценила ночные ужасы как следствие визита к ней сердечного друга Готлиба, притащившего за собой эту нечисть.
   Пробродив до рассвета по улицам, преследуемый очередными гостеньками из преисподней, Штауэр, сломленный, отправился к милорду. Тот встретил его как ни в чем не бывало, а выслушав рассказ о неприятностях, посоветовал, не мешкая, принести на него, милорда, жалобу в полицию и в суд.
   Немец, конечно, хорошо понимал, что обращение его в помянутые учреждения кончится, к гадалке не ходи, заключением в смирительный дом. Положение обозначилось безвыходное, и он, скрепя сердце, согласился выполнить то, что от него прежде требовали, взяв с милорда клятвенное обещание, что тот после забудет о его существовании. Милорд обещал…
   - Богом клянусь, чем угодно! - шепотом воззвал немец. - Все так и обстояло! Это - расплата за вольнодумство, господа, никогда не верил в чертей, они и нагрянули…
   Пушкин молчал. Он не сомневался, что немец выложил чистую правду, что все рассказанное с ним произошло на самом деле - но ясности это в запутанную историю не прибавляло…
   - Ну вот что, господин Штауэр, - сказал он сурово. - По ряду соображений истории вашей я верю. Можете убираться отсюда, но извольте хранить о происшедшем молчание до самой смерти. Потому что черт вас дернул впутаться в такие государственные секреты, о которых вы и представления не имеете…
   Ловя его руку с явным намерением облобызать, немец затараторил что-то в том смысле, что он всю жизнь будет считать себя в неоплатном долгу перед «господином полковником», а уста его будут запечатаны печатью молчания на всю оставшуюся жизнь. Так и заявил, орясина, в этих именно выражениях - которые окончательно вывели Пушкина из себя.
   - Прочь отсюда! - цыкнул он. - И чтоб я вас больше…
   Господин Штауэр, не заставив себя упрашивать, кинулся из недостроенного дома, все еще бормоча слова благодарности, выскочил на улицу и припустил так, словно намеревался до наступления рассвета достичь Москвы. Заполошный топот моментально стих вдали.
   Красовский перекрестился:
   - Опять началось. Мало нам было весьегонской ведьмы, так еще английский чертов пастух объявился… Что решите, Александр Сергеич? Серебряные пульки у меня вообще-то припасены…
   - А ну как не возьмет этуразновидность серебряная пуля? - спросил Тимоша дрожащим голосом. - Мало ли из каких он будет… По-хорошему, уйти бы подобру-поздорову, а утром призвать отца Никодима с соответствующим снаряжением…
 

Глава четвертая
 
ПОЭТИЧЕСКИЙ ВЕЧЕР НА ВАСИЛЬЕВСКОМ

   - Отец Никодим - человек, конечно, правильный, - согласился Красовский. - Один из немногих подлинных пастырей, кто меня примиряет с церковью, представленной, увы, теми попами, что более схожи с персонажами мужицких ядовитых сказок… Освятит на совесть, как из пушки жахнет… Только ведь, я так понимаю, нам нужно не прогнать этого… милорда, а докопаться до сути?
   - Вот именно, прапорщик, - сказал Пушкин. - Судя по поведению, милорд наш менее всего напоминает классическую нечистую силу, коей по неведомому регламенту положено проваливаться сквозь землю с первым петушиным криком и расточаться в пар при виде креста… Навидался я, судари мои, в Европах созданий, на которых не окажет действия, пожалуй, и пожарная бочка, святой водой наполненная под пробку…
   - А посему - на штурм? - понятливо предложил Красовский и принялся сноровисто выбивать из пистолетного ствола пулю с явным намерением заменить ее на серебряную.