Бушков Александр Александрович. А.С. Секретная миссия

   - Скотина! - сказал По в бессильной ярости. - Что же ты болтаешься среди живых? Убирайся…
   - …назад в преисподнюю? - подхватил Байрон. - Соблюдая стиль, следовало бы добавить с напыщенным видом: «В преисподнюю, которая тебя извергла!» У вас что-то похожее на языке? Вы безнадежный романтик, Эдгар. Точнее, устаревший романтик. Нельзя же в наши дни пользоваться оборотами, которые были в ходу у наших бабушек… Даже не о бабушках речь. Вы пользуетесь отжившими представлениями, родившимися лет с тысячу назад, во времена всеобщего невежества. Но нынче-то век просвещения и цивилизации… Нет примитивного деления на Свет и Тьму. Кроме Света и Тьмы, есть еще Мир Теней, будем называть его так. Вы образованные люди, но о стольких вещах не имеете представления… Я не черт, господа, я пришел из Тени. Меня однажды позвали туда, и, оказалось, там весьма неплохо. И, между прочим, вас, господа, тоже встретили бы там весьма радушно. И не заставили бы подписывать кровью никаких договоров, это примитивное представление нисколько не соответствует истине. Не хотите ли рассмотреть мое предложение? Продление жизни, власть над материальным миром, новые знания, которые вас обогатят так, что вы и представить себе не можете… Быть может, нам поговорить об этом подробно? Какой смысл отказываться, не выслушав предложения до конца?
   - Ваша наглость поразительна для человека в вашем положении… - сказал Пушкин, пряча бесполезный пистолет.
   С вежливой улыбкой Байрон поправил:
   - Во-первых, называть меня человеком будет не вполне правильно. Коли уж речь идет о фактической точности, предпочел бы определение Принц Теней. Тамсуществует своя некая аристократическая пирамида, господа, но основана она не на глупом «праве рождения», а качествах кандидата. Могу заверить, что вы с господином По имеете все шансы попасть в ряды аристократии. - Он глянул на Красовского. - И даже вы, любезный, могли бы получить столько, что были бы удовлетворены…
   - Благодарствуйте, - ответил отставной прапорщик. - Мы уж как-нибудь в прежнем своем убогом состоянии перебедуем…
   - Во-вторых… - произнес Байрон. - Во-вторых, что вы, сударь, подразумеваете под словами «в вашем положении»? Вы считаете, что я сейчас нахожусь в каком-то особенном положении?
   - Вы изобличены…
   - В чем? - с обаятельной улыбкой спросил Байрон. - В чем же, будьте так любезны объяснить?
   Пушкин сердито сдвинул брови:
   - Если не играть в слова, как вы это только что делали, не подлежит сомнению, что вы, милорд, - уже не человек…
   - Не отрицаю. Ну и что? Неужели вы хотите меня уверить, что законы Российской империи запрещают появляться в ее пределах существам, которые, как бы деликатнее выразиться… не вполне люди? Что есть законы, предписывающие хватать таких существ и заключать их в темницу? Или рубить голову на площади серебряным топором? Не соблаговолите ли назвать параграфы данных установлений и даты их появления? Молчите? То-то… И наконец, нужно еще доказать, что я - нечто особенное, не имеющее отношения к роду человеческому. Вы уверены, что у вас это получится, Александр Сергеевич? Я безбоязненно появляюсь среди людей при свете солнца, на меня никакого ошеломительного воздействия не оказывают осиновые колья, распятия, святая вода и прочие причиндалы убогих мыслью церковников… Бумаги мои в полном порядке. Я британский подданный Джордж Гордон, прибывший в Петербург по собственным делам. У меня есть рекомендательные письма к британскому посланнику, который, смею вас заверить, должным образом отреагирует на попытку причинить притеснения мне, человеку с незапятнанной репутацией.
   - Вы не боитесь, что вас опознают? - спросил Пушкин, с неудовольствием ощущая, что инициатива ускользает из их рук.
   - Ах, вы об этом… Глупости. Весь образованный мир, все те, кого это интересует, прекрасно знают, что лорд Байрон скончался в Греции от лихорадки и погребен в семейном склепе. Что до некоторого сходства… Британцы, как вы, может быть, слышали, чрезвычайно эксцентричный народ, и нет ничего удивительного - или противозаконного - в том, что некий земляк известного поэта под влиянием любви к его творчеству придал себе сходство со своим кумиром, тщательно скопировал внешний вид, прическу, манеры… Примеры бывали. Чудаков в Британии предостаточно, и мистер Гордон - один из них… - Он язвительно улыбнулся. - Не смею вам ничего запрещать. Наоборот, я прямо-таки настаиваю, чтобы вы повлекли меня к полицейским чиновникам, к судьям, обвинили громогласно в том, что я - не мистер Гордон, а покойный поэт Байрон, расхаживающий по земле в новом обличье. Что я дружу с джиннами, занимаюсь черной магией… Вы действительно готовы так поступить? Лет триста назад вы встретили бы живейшее понимание у властей, но сегодня, боюсь, любой судья отпустит меня с подобающими извинениями а вам мягко посоветует навестить доктора, специализирующегося на душевных болезнях… - Он коротко, трескуче рассмеялся. - У просвещенных и цивилизованных времен есть свои положительные стороны для таких, как я, вам не кажется?
   - Оставьте, - уныло сказал Пушкин Красовскому, видя, что тот сунул руку за отворот фрака. - Вы же видели только что… Оружие на него действия не оказывает…
   - Не мешайте человеку потешиться, - сказал Байрон с улыбкой. - Кстати, там, в сенях, от прежних хозяев остался топор, вилы, еще какое-то ржавое железо… Не желаете ли развлечься, господин Красовский? Весь дом и все, что в нем есть, - в вашем распоряжении. Что же вы смотрите на меня так зло, все трое? Я в чем-то перед вами виноват?
   - Вы погубили моих друзей, теперь в этом нет никакого сомнения, - сказал Пушкин. - В Праге и Флоренции.
   - У вас есть доказательства? Вы же не видели этого собственными глазами…
   - Вы были в Вирджинии, когда там случилось это загадочное убийство, - сказал молодой американец. - Когда мистер Стайвесант был убит у себя в спальне ожившей статуей ландскнехта…
   - Но вы же при этом не присутствовали, верно? - с непринужденной улыбкой сказал Байрон. - Насколько мне известно, полиция и суд пришли к выводу, что названного джентльмена убил его собственный камердинер. То, что ему удалось скрыться с помощью каких-то таинственных сообщников, не меняет дела.
   - Хотите, я расскажу о вашей… затрудняюсь, как и назвать - хозяйке, повелительнице? - спросил Пушкин. - Во Флоренции она себя называла графиней де Белотти. Сейчас она именуется венгерской графиней Эльжебет Палоттаи и снимает дом на Миллионной…
   - В самом деле? - поднял бровь Байрон.
   - Она - джинн.
   - Так что ж вы медлите? - театрально вскинул руки Байрон. - Исполните же свой гражданский долг, Александр Сергеевич, и вы, мой юный друг Эдгар Аллан! К судье, к полицмейстеру! Заявите под присягой, что в доме на Миллионной поселился джинн! Персонаж из «Тысячи и одной ночи»… генерал-губернатору! Немедленно!
   Он с улыбкой наблюдал за собеседниками - невозмутимый, спокойный, уверенный в себе. Пушкин подумал с горечью, что этот субъект и в самом деле неуязвим в нынешние просвещенные времена - официальнымпорядком прижать его невозможно…
   - Теперь вы видите, судари мои, сколь беспомощно выглядите? - спросил Байрон участливо. - А потому не вернуться ли нам к серьезному и подробному разговору о Мире Теней? Где вас готовы принять? Я расскажу вам, какие умения вы можете обрести, какие знания вам откроются…
   - Подождите! - воскликнул По.
   Он подался вперед, не сводя с Байрона горящего взгляда, весь словно бы светился внутренним воодушевлением…
   - Да? - вежливо спросил Байрон.
   - Вы хотите сказать, господин Принц Теней, что нынешнее положение сделало вас лучше, совершеннее?
   - Вы и не представляете, насколько…
   - Прекрасно, - сказал По, загадочно улыбаясь. - В таком случае… Вы были великим поэтом в той, прошлой жизни, я боготворил вас, учился у вас… Не логично ли будет предположить, что способности ваши стократ расцвели в этом вашем Мире Теней? Прочитайте мне какие-нибудь ваши новые стихи, сложенные уже после того, как… Только имейте в виду, что я знаю все, вами опубликованное… Ну что же вы? Это так просто - продекламировать пару строф… Что вам стоит? Убедите меня!
   Повисло тяжелое молчание, которое в конце концов нарушил Пушкин, громко ударивший в ладоши.
   - Браво, Эдгар! - воскликнул он. - В самую точку! Нечегоему декламировать! Потому что поэтический дар - от Бога, а от Бога эта сволочь отшатнулась… Кое-кто и в самом деле умер - великий поэт, а остался лишь дурацкий фокусник с набором нехитрых магических трюков! Что же вы молчите, сударь? Опровергните нас так, как предлагает этот джентльмен! Я уже не вижу улыбки, и рожа ваша далеко не так самодовольна… Медного гроша не стоит ваш Мир Теней, если он лишает человека того, что даровано Богом…
   - А рожа-то покривилась! - злорадно вмешался Красовский. - Что, сударь, в точку?
   - Вы плохо кончите, господа, - сказал Байрон уже без тени улыбки. - Я пытался обращаться с вами дружески и сделал все, что мог, чтобы найти взаимопонимание, я предлагал вам целый мир…
   - Простите, очень уж там должно быть неуютно, - сказал Пушкин. - Так что мы, с вашего позволения, останемся там, где привычнее и уютнее…
   - Интересно, с чего вы решили, что останетесь в нем? - тихо, уже совсем недобро поинтересовался Байрон.
   Он поднял правую руку, и все вокруг пришло в движение: стены и потолок заколыхались, словно видимые сквозь дрожащий над костром жаркий воздух, потолочная балка-матица выгнулась вниз, будто щупальце спрута, поднялись, выгибаясь, половицы, череп подпрыгнул на столе, и его пустые глазницы вспыхнули, как раскаленные угли…
   - А на это что скажешь, мерзавец? - крикнул Пушкин, сделал шаг вперед и ударил в лоб Принца Теней перстнем с загадочными знаками.
   Скрежещущий визг пронесся по комнате, ввинчиваясь под череп нешуточной болью. Стоявший перед Пушкиным человек мгновенно изменил очертания, словно подхваченный ветром кусок плотного тумана, как-то странно расплылся, дернулся - и обернулся полосой тьмы, которая метнулась к окну, моментально просочилась наружу в незаметную щелку…
   Пламя свечей дернулось, словно на них дунул кто-то сильный, невидимый, по комнате свистнул порыв холодного ветра.
   - Сбежал, - сказал Красовский удовлетворенно. - А здорово вы его, Александр Сергеич… Слово какое знаете?
   - Долго рассказывать, - сказал Пушкин, огляделся, подошел к столу и собрал в кучу разбросанные чертежи, без всякого страха и почтения отложив в сторону череп. - Думаю, делать нам здесь больше нечего, вряд ли он вернется…
   Череп легонько колыхнулся - и вдруг произнес тем самым шелестящим, скрипучим голосом:
   - Господин Брюс всегда подъезжал со своим камердинером, а нас в помещения не допускали, не могу знать, что там происходило, ваше сиятельство, сделайте милость, отвяжитесь…
   - Эт-то еще что? - спросил Красовский, даже отпрыгнув на шаг.
   - Спросите что-нибудь полегче, - сказал Пушкин. - Нам пора…
   Что-то ударило его по ногам, и он едва не упал. Рядом вскрикнул Красовский. Глянув себе под ноги, Пушкин увидел, что половицы вновь пришли в движение, доски взметнулись вверх, с невероятным проворством и гибкостью изменяя форму, так что напоминали уже живые упругие щупальца. Что-то оглушительно щелкнуло, взметнулись клубы измельченной в порошок штукатурки - это перекрестья дранки оторвались от стен и, опять-таки выгибаясь так, что ничуть не напоминали уже сухие деревянные рейки, неким подобием рыболовной сети попытались накрыть мистера По. Американец отпрыгнул, отбиваясь рукояткой разряженного пистолета.
   - Уходите! - крикнул Пушкин.
   И без его совета его спутники опрометью кинулись к двери. Стол, обратившись в подобие животного, кинулся наперерез - череп покатился по полу и, кажется, продолжал какие-то свои занудливые жалобы. Дело оборачивалось скверно - дом оживал. Матица с треском лопнула пополам, и обе ее половинки, повиснув едва ли не до пола, обернулись чем-то похожим на безглазых змей с разинутыми зубастыми пастями. Одна попыталась ухватить Пушкина за локоть, он едва увернулся, услышал треск рукава, почувствовал резкую боль, как от укуса.
   Громыхнул выстрел - это Красовский, отбивавшийся ногами от переплетения щупалец, в которые обратились половицы, выстрелил наугад. Подсвечники давно упали, парочка свечей еще догорала на полу, но в комнате воцарился мрак, в котором что-то не людски посвистывало, шипело, издавало другие звуки, не имевшие соответствия в человеческом языке.
   Они едва ли не наощупь продирались к выходу сквозь что-то, напоминавшее взбесившиеся заросли камыша - живые, упругие, сильные, пытавшиеся оплести, раздавить, стиснуть… Пахло чем-то совершенно непонятным, тоскливо-мерзким.
   Пушкин нащупал ручку - тут же со злорадным писком превратившуюся в нечто живое и проворное, выскользнувшее из пальцев. Дверь стала мягкой, напоминала колышущееся одеяло, но он все же налег всем телом, ударил эту строптивую преграду перстнем, но кольцо, очень похоже, сейчасничем не могло помочь. Дверь охватила его, закутала, от нее пахло не зверем, как логично было бы предположить, а чем-то словно бы химическим, едким, противным…
   Воздуха не хватало, и он барахтался, упрямо пробиваясь вперед. Совсем рядом грохнул выстрел, и еще один, в голове туманилось, глаза выкатились из орбит от недостатка воздуха - но он боролся, отчаянно налегая всей тяжестью…
   Что-то звонко лопнуло, раздалось, забрызгав его клейким, густым, неприятно пахнущим. Но впереди он увидел звезды, вдохнул влажный сырой воздух - и понял, что прорвался. Выскочил во двор, роняя и рассыпая последние бумаги, - оказалось, он некоторые из них до последнего момента стискивал в кулаке.
   Что-то толкнуло его в спину, и он кубарем полетел с крыльца - и тут же кто-то упал рядом, приглушенно чертыхаясь, фыркая, отплевываясь, обеими ладонями стряхивая с себя клейкие поетки. Пушкин сообразил, что это кому-то из товарищей удалось вырваться следом. А там и третий шумно оступился с крыльца, ругаясь так, как может ругаться только живой, уцелевший…
   Перед ними продолжались жуткие несуразности - забор, превратившийся в шеренгу отчаянно извивавшихся плоских щупалец, тянулся к лежащим, силясь схватить, опутать. Они вскочили, кинулись вперед, усмотрев слабое место: вместо калитки копошился клубок гораздо более мелких живых побегов…
   Они рвали одежду, царапали лицо, но Пушкин довольно быстро, с нечеловеческой силой разрывая тянувшиеся к горлу щупальца, выскочил со двора. Тут же вернулся - и принялся руками и ногами выдирать из земли эту гибкую пакость, помогая выбраться остальным. Щупальца - правда, не все - с хрустом лопались под его напором, обрызгивая клейкими фонтанами.
   Неизвестно, сколько это продолжалось. В конце концов, они обнаружили себя у деревьев, посередине аллеи, стояли, тяжело дыша, растрепанные и оборванные.
   Неподалеку от них содрогался в последних конвульсиях дом. Собственно, никакого дома уже не было и в помине: вместо забора, вместо стен и крыши клубилась темная масса переплетенных щупалец, тершихся друг об друга с сухим деревянным скрежетом, и вся эта вакханалия не распространялась дальше пределов бывшего забора, так что трое обессиленных людей чувствовали себя в безопасности.
   Потом над пустырем пронесся длинный тоскливый стон, тусклое зеленое сияние осветило изнутри загадочную кучу, она словно бы опала с противным лопающимся звуком, что-то затрещало, что-то мерзко хрустнуло… и вскоре, благо половинка луны выглянула из-за клочковатых туч, они увидели на месте чертова дома груду словно бы самых обыкновенных ломаных досок и покосившихся стропил.
   Проходили минуты, и ничего более не происходило. Если ничего не знать, вполне можно подумать, что это равнодушные мастеровые обрушили очередное обветшавшее строение, чтобы продать его на дрова и расчистить место для новой постройки…
   - Тимоша! - опомнившись, крикнул Пушкин.
   Молчание. Они кричали и звали, но оставшийся во дворе сотоварищ как сквозь землю провалился.
   Только теперь почувствовалась боль во всем теле от бесчисленных ссадин, щипков и, есть сильное подозрение, укусов. Несмотря на полумрак, Пушкин видел, что одежда спутников в самом плачевном состоянии - они напоминали жалких оборванцев, бродяжничавших не один год. Судя по их взглядам, сам он выглядел точно так же.
   - Тимоша! - в последней отчаянной надежде воззвал Красовский.
   Никакого ответа не последовало, и пропавший не объявился на зов. Стояла тишина, ветер лениво перекатывал тучи по небу, то и дело заслоняя ими луну.
   Вымученно улыбнувшись, Пушкин сказал:
   - Простите уж, господин По, что мы вас так скверно встречаем в Северной Пальмире…
   - Не стоит извинений, - серьезно сказал американец. - Я за этим сюда и приехал. Если бы вы были со мной вот такой же поганой ночью в луизианских болотах, когда мы… - он явственно передернулся, - убедились бы, что бывает и похуже…
   - Смотрите! - воскликнул Красовский, вытягивая руку.
   Они посмотрели в ту сторону. С треском раздвигая доски, из кучи выбралось что-то небольшое, темное, вроде бы мохнатое. То ли присело на корточки, то ли просто сгорбилось - и уставилось на троицу желтыми светящимися глазами. К нему присоединилось еще одно, и еще, и еще… Вскоре не менее полудюжины мохнатых недомерков стояли у развалин дома, таращась на людей.
   - Пойдемте-ка отсюда, господа, - предложил Красовский, непроизвольно понижая голос и оглядываясь во все стороны. - Кто их знает… Пистолеты разряжены, ни души кругом, и ничегошеньки нам более не сделать, что уж попусту геройствовать…
   - Действительно, - сказал Пушкин. - Идемте.
   Бдительно оглядываясь - мохнатые создания не проявляли поползновений их преследовать, - они двинулись прочь, в сторону линий. Прошло достаточно много времени, прежде чем По сказал с убитым видом:
   - Я и в самом деле считал его учителем…
   - Не переживайте, - сквозь зубы сказал Пушкин. - Вашего… и моего учителя уже нет. А эта тварь не имеет к нему никакого отношения - нежить, мертвечина, кадавр…
 

Глава пятая
 
ИМПЕРАТОРСКИЙ ГНЕВ

   Никак нельзя было назвать это отступлением потерпевшей поражение армии - они брели по темной улице усталые, оборванные, покрытые кровоточащими царапинами, но настроение оставалось победным: как-никак, противник бежал, его логово разрушено, а это все же успех…
   Проходя мимо одного из добротных каменных домов, они посмотрел на себя, оказавшись в полосе света от ярко освещенных окон (судя по музыке и прочим звукам, там продолжался средней руки бал), и горестно покачали головами: вид был даже не бродяжничий, мягко сказано, фраки свисали полосами, ленточками, кусками, словно их долго и увлеченно рвала когтями стая ополоумевших кошек.
   - Водочки бы сейчас для успокоения расстроенных нервов, - мечтательно сказал Красовский. - Первую рюмку ка-ак шарахнуть, дождаться, пока по жилочкам разбежится теплом, а вторую уже выцедить… И еще налить…
   - Что он говорит? - спросил американец. - У него такой одухотворенный вид, словно декламирует стихи…
   Пушкин усмехнулся:
   - Он говорит, что после таких переживаний не мешало бы выпить чего-нибудь покрепче.
   - Это и в самом деле прекрасная идея, - сказал По едва ли не столь же мечтательно.
   - По совести, я и сам бы не отказался, - сказал Пушкин. - Но все трактиры давным-давно закрыты согласно полицейским законам…
   - Ну что вы, право, Александр Сергеич, как дитя малое, - сказал Красовский, оживившись. - Ежели кабаки положено закрывать в одиннадцать вечера, это еще не значит, что их и закрывают… во всяком случае, не вседвери. Полиция тоже не прочь финансовое благосостояние улучшить.
   - До меня доходили слухи…
   - Ну уж, Александр Сергеич, вы как и не петербуржец, - хмыкнул Красовский. - Слухи доходили… Доподлинная правда. Вот, кстати, рукой отсюда подать, на Шестой линии, возле казарм, есть премилое заведение. Именуется «Три якоря», держит его вдова хозяина, женщина предприимчивая и расторопная. Вы у нас человек светский, этакие медвежьи углы не посещаете, а мы-с не привередливы…
   - Да и я, признаться, сейчас непривередлив, - сказал Пушкин. - С крючниками под сосной готов выпить.
   - Вот и прекрасно. Стопы за мной направляйте, а уж я в плохое место не поведу. Видите, во-он окна зашторенные чуть светятся? Полным-полна коробушка господ завсегдатаев, налившихся с черного хода.
   - Подождите, - сказал Пушкин. - Что о нас подумают, если мы заявимся в таком виде? Это, конечно, не ресторация на Невском, но все равно, получится ненужное привлечение внимания…
   Красовский растерялся не более чем на секунду:
   - И точно… Ага! Да мы просто-напросто скажем, что попали в лапы к разбойничкам и с превеликим трудом от них вырвались - а потому душа жаждет успокоения. Поверят, учитывая, сколько здесь шалит лихого народа. Еще и сочувствовать будут. Наш русский народ склонен сочувствовать как жертве разбойничьих происков, так и самому разбойничку, когда ему, болезному, наконец-то наложат железа и под замок пихнут. Да и знают меня здешние, как человека служивого… Идемте во-он на то крылечко…
   Он поднялся первым и решительно забарабанил в низкую дверь. Она вскоре приоткрылась, и в щель высунулась простоволосая мужская голова, коей Красовский что-то пошептал на ухо. Однако голова - принадлежавшая, как удалось рассмотреть, человеку средних лет, довольно плутоватому на вид - ответила взволнованным шепотом. Не дослушав, Красовский воскликнул:
   - Ох ты ж господи… Вперед, господа!
   И, распахнув дверь, отпихнув привратника, решительно направился по низкому, скверно освещенному коридору. Пушкин, не раздумывая, двинулся следом, увлекая американца. Они оказались в задней комнате, там оглушительнопахло соленой рыбой и вареной капустой, несколько человек мещанского и простонародного вида смирно стояли у стен, а посередине бородатый старичок в синей чуйке и здоровенный молодец с закатанными рукавами казинетовой рубахи удерживали на табурете седого человека, который ни за что не хотел сидеть смирно, а ежеминутно порывался вскочить и кинуться к окну.
   - Лампадным маслицем помазать, - сказал кто-то из зрителей. - С молитвою.
   - Скажешь тоже. Первое дело - водичкой с решета сбрызнуть, очень помогает от помрачения ума…
   - И опять-таки с молитвою… Ишь, как его корежит…
   - Что ж ты хочешь, кум, я тебе давно толкую, что тут нечисто, а ты мне про электрическую силу… Электрическая сила и нечистая, я тебе скажу, друг другу не мешают…
   - К бабке, пусть отчитает…
   - Знаешь ты такую бабку?
   - Да я-то нет, но, может, знает кто…
   Оторопело слушая всю эту белиберду, Пушкин медленно продвигался вперед, раздвигая бормочущих зрителей. Оказавшись близко, он увидел в седом человеке нечто знакомое - а потом с захолонувшим сердцем опознал Тимошу, затравленно озиравшегося вокруг и явно не соображавшего, кто он такой и где находится. Тимоша был лет на пять-шесть старше Пушкина, не более - но сейчас он стал белый, как лунь, и совершенно седые волосы в сочетании с молодой щекастой физиономией производили впечатление, прямо скажем, жутковатое. Присмотревшись, Пушкин обнаружил, что Тимошин сюртук светло-серого цвета сплошь испещрен прожженными пятнышками странной формы, напоминавшими крохотную ручку вроде детской, но - четырехпалую. Да и пальчики эти, есть подозрение, все до единого снабжены коготками…
   - Что здесь случилось, объяснит мне кто-нибудь? - спросил Пушкин резко.
   Его барскийтон произвел должное впечатление: старичок в синей чуйке, не переставая удерживать Тимошу за плечи, вскинул голову и торопливо ответил:
   - Непонятно, ваше степенство. Выскочил этот молодец неизвестно откуда, стал в дверь колотиться, как бешеный, и был он в точности в таком виде, как вы его сейчас наблюдаете, то бишь вовсе без ума… Полагали поначалу, что это помрачение от водки, да не похоже что-то…
   - Да уж, - негромко сказал кто-то сзади. - Самое время с иконами вокруг дома обойти, чтоб чего не вышло…
   Пушкин обернулся к говорившему. Тот попятился, жалобным голосом протянул:
   - А я что? Я - ничего… Вот вам крест, барин, ничегошеньки не знаю… Разное люди болтают, вот и все… Неладно, говорят, стало на Васильевском…
   Подойдя к Тимоше вплотную, Пушкин потеребил его, встряхнул, но не заметил в сумасшедших глазах и тени здравого рассудка.
   - Оставьте вы его, барин, - угрюмо сказал детина с засученными рукавами. - Выпал из ума начисто, сами видите. Связать нужно и по докторам представить…
   Горькая ирония судьбы, подумал Пушкин, отступая. В безопасном тылу, который себе Тимоша выбрал, оказалось еще опаснее, чем на поле разыгравшейся битвы. Что-то с ним жуткое стряслось, от простых страхов не седеют в мгновенье ока…
   Горькая ирония была и в том, что окружающие совершенно не обратили внимания на растерзанный вид Пушкина и его спутников - быть может, они уже ни на что подобное не обращали внимания, глаз не сводили с Тимоши, перешептывались с озабоченными лицами, некоторые крестились. Никто из них не удивлен, подумал Пушкин. Испуганы, ошарашены, но не удивлены. Ничего удивительного: как можно понять из долетевших до слуха обмолвок, здешние жители уже давно подметили, что в этих местах