Страница:
- Господи ты боже мой! - охнул Пушкин. - Если вы так скалитесь… Я что, опоздал?
Он выбежал из дома и опрометью бросился по аллее, огибавшей большой пруд и Адмиралтейство. Чесменская колонна… Турецкая баня… Люди шарахались от него, как от безумного, в висках стучала кровь, и он повторял про себя, как заведенный механизм: «Только бы не опоздать, только бы…»
Кажется, где-то поблизости скакали всадники. Кажется, слева тревожно залился военный рожок. Он бежал, не разбирая дороги. Налетев на лейб-гусарского офицера - судя по мундиру, возвращавшегося с дежурства, не раздумывая, выхватил у него из ножен саблю и понесся с ней дальше.
- Александр Сергеич! - недоуменно возопил за спиной лишившийся оружия.
Голос определенно был знакомым, да и лицо тоже, но Пушкин сейчас не мог думать о постороннем. Он миновал Готические ворота и по земляной насыпи побежал вверх к Фельтеновской Руине, башне с якобы полуразрушенной временем беседкой наверху.
Человек в раззолоченной ливрее камер-лакея, увидев обнаженную саблю, отскочил с дороги, крича жалобно и тоненько. Если он был здесь, это означало…
Ага! Бронзовый кондотьер, высотой почти в полтора человеческих роста, возвышался на низеньком каменном пьедестале. И перед ним стоял человек, в котором даже со спины нетрудно было узнать государя. Пушкин бежал. Оказалось, что шлем кондотьера сияет белизной - определенно посеребрен.
«Белая голова!» - пронеслось у него в мыслях, но он не замедлил бега. Он был уже совсем близко - и прекрасно видел, как изваяние, тяжко, неуклюже колыхнувшись, сделало шаг и сошло с пьедестала на землю. Видел, как лицо императора исказилось даже не в страхе - в нешуточном изумлении, и Николай Павлович, отступив на шаг, воскликнул сердито:
- Что за беспорядок? Марш на место!
Это было первое, что у него вырвалось - а в следующий миг Пушкин, оказавшись рядом, без малейших церемоний схватил императора за обшлаг семеновского мундира и что было сил отшвырнул в сторону, с пути неотвратимо приближавшейся бронзовой фигуры. Лицо кондотьера казалось подвижным, пластичным, живым, на нем медленно проявилась совершенно человеческая улыбка - злобная, хищная.
Меч взлетел - и со звоном скрестился с гусарской саблей Пушкина, так, что искры брызнули веером…
- Государь, бегите! - отчаянно закричал Пушкин, стараясь краем глаза удержать в поле зрения перемещения императора и вовремя заслонить его от лезвия, выглядевшего острым и ярким.
Клинки звенели. Монумент напирал, действуя старинным мечом с быстротой обыкновенного человека - и сыпавшиеся удары нисколько не походили на то современное фехтование, которому Пушкина немного учили, это была стараяманера боя, забытая сотни лет назад. А потому приходилось прилагать нешуточные усилия, чтобы отводить удары - и в то же время оттеснять статую от императора, так и остававшегося на месте, несмотря на крики Пушкина. «Он попросту не умеетспасаться бегством! - в приступе отчаяния подумал Пушкин, чувствуя ползущую по шее теплую кровь, свою собственную. - Это настолько не гармонирует с его положением и воспитанием… Императоры не бегут… Что ж делать?»
Он мог только отбивать удары - пару раз угодил концом клинка в лицо и шею ожившего монумента, но это, как и следовало ожидать, никакого урона противнику не нанесло. Кондотьерский меч метался перед глазами, падая, казалось, с нескольких сторон сразу, теперь обожгло и правое плечо…
Схватка продолжалась. Какой-то частью сознания Пушкин, бешено вертевший саблей, ухитрялся слышать посторонние звуки - совсем уже близкое тревожное пение рожка, барабанную дробь, возникшую в нескольких местах парка, конский топот и крики. Удастся выбить меч, или он составляет с монументом одно целое? Ну конечно, не выбьешь…
Бросив взгляд через плечо, он с радостью увидел, что император все же переместился на несколько шагов от места боя, повелительно машет рукой, что-то кричит появившимся из-за деревьев людям в военном и придворном платье…
Он не понял в первый миг, что произошло. Клинок прямого кондотьерского меча оказался прямо перед его лицом, упал чуть пониже, вошел в грудь на добрую половину длины…
Не было боли, просто-напросто показалось сначала, что к груди приложили кусок невероятно холодного льда, между ребрами возникло томительное неудобство и тут же исчезло - клинок отдалился, Пушкин, охваченный странной беспомощностью, увидел, как монумент, уже гораздо медленнее, принимает прежнюю позу, ту самую, в которой он стоял, а потом, потеряв равновесие, заваливается затылком вперед, потеряв равновесие оттого, что под ногами уже не постамент, а неровная истоптанная земля…
Это вновь была старинная статуя, и не более того. В голове пронеслось, что Загремская оказалась права, Брюсовы фокусы были и впрямь рассчитаны на однодействие…
Опустив руку с саблей в приступе слабости, Пушкин обернулся - хотел быстро, а получилось почему-то очень медленно, словно тело отказалось повиноваться. Он увидел все происходящее вокруг - показавшееся среди деревьев множество всадников в синей жандармской форме, ружья в руках бегущих отовсюду солдат (превеликое множество, откуда ни возьмись, набегало народу!), застывшее в тягостном недоумении лицо императора, целого и невредимого, а значит, все было не зря…
Потом окружающий мир раздернулся, как театральный занавес, и Пушкин увидел совершенно иное место: узенькую тропинку, упиравшуюся в какой-то странный горбатый мостик, серые деревья вокруг, низкое хмурое небо, а главное, впереди, у самого входа на мост, бок о бок стояли граф фон Тарловски и барон Алоизиус, совершенно такие, какими он их помнил живыми, и на лице графа была памятная грустно-ироническая улыбка, а Алоизиус, словно бы протестуя, выставил руку, преграждая Пушкину путь к мосту над спокойной темной водой, словно бы и не текущей вовсе, и чем дальше, тем больше таяли, расплывались, исчезали аллеи с несущимися по ним всадниками, деревья парка, блестящие штыки, тем четче, выразительнее, яснее проступала обсаженная серыми деревьями тропинка и две фигуры у горбатого моста, к которым Пушкин, кажется, приближался, хотя не чувствовал, что шагает, не чувствовал ног, ничего не чувствовал вовсе…
Потом окружающее переменилось настолько, что для этого не было слов в человеческом языке. Все кончилось.
Эпилог
- В другое время я сказал бы, что нас можно поздравить, господа, - тихим, невыразительным голосом произнес граф Бенкендорф. - Трудно судить, как обстоят дела во всехстранах, где существуют аналогичные нашему департаменты, но, тем не менее, ситуация не из заурядных: государь воочиюубедился, что иные вещи существуют в реальности. И со свойственной ему энергией принял незамедлительные меры… Государь, как известно всем присутствующим, требует порядкаво всех областях жизни, и, с его точки зрения - которую обязаны принимать мы с вами - существование наших… подопечных выглядит вопиющим беспорядком. Требующим энергичнейшего пресечения. - Он положил руку на лежащую перед ним бумагу. - Финансовые суммы, ассигнованные Особой экспедиции, превышают все, о чем мы могли мечтать. Дела экспедиции будут отныне под личным патронированием государя. Это достижение… хотя и полученное излишне дорогой ценой. Бедный Александр Сергеевич… Но это ведь война, не так ли? И каждый выбирает свою дорогу…
Какое-то время царило напряженное молчание. Граф опустил взгляд в бумагу с таким видом, словно внимательно ее штудировал, хотя двое остальных понимали, что это совсем не так. Одна из свечей в правом канделябре чадила, но никто не потянулся за щипцами.
- Как государь? - негромко спросил князь Вяземский.
- Государь не из тех людей, на кого подобноеможет оказать… неприглядное действие. Полон энергии и нынче же ждет нас с подробнейшим докладом, - ответил Бенкендорф. - Так что следует подготовиться, господа. И вот еще что. Я прекрасно понимаю владеющие вами чувства, мне самому искренне жаль Александра Сергеевича, ценнейшего сотрудника и талантливого поэта… но эту историю следует немедленно закончить подобающимобразом.
- Простите? - поднял брови Дуббельт.
- Секретность остается секретностью, - сказал Бенкендорф, отстраненно, без всякого выражения выговаривая слова. - Необходимые меры в Сарском уже приняты, все свидетели будут молчать. Будут, - повторил он твердо и убежденно. - Меж тем… Смерть столь заметнейшей личности, каковой был Александр Сергеевич, должна быть в самое короткое время убедительнообъяснена обществу. Я повторяю - убедительно. То есть, мы обязаны, сохранив в тайне подлиннуюправду, немедленно, нынче же, сейчас найти некое объяснение его смерти, не выходящее за пределы… - Он помолчал и с горькой улыбкой закончил: - обыкновенного состояния умов. Материализма, будь он проклят. Иначе… Нам попросту не поверят, и могут возникнуть самые дурацкие пересуды. Ничего этого не существует, господа, - ни Особой экспедиции, ни заграничных миссий Александра Сергеевича, ни происшедшего сегодня в парке. Ничего. Из этого и следует исходить. У кого-то есть соображения?
Теперь чадили сразу три свечи. Царило молчание.
- Разбойники? - предположил вслух Вяземский. - Грабители с Васильевского острова?
Граф поморщился:
- Это, конечно, материалистично, но все же… Как-то не так все должно было кончиться, князь…
- Вам еще и толику романтики подавай, Александр Христофорович? - не без язвительности спросил Вяземский.
- Петр Андреич…
- Простите, ваше сиятельство. Нервы…
- Я понимаю. Но, видите ли… Любой, конечно, может стать жертвой ночных грабителей, и все же при этомварианте сохраняются слухи, сплетни, пересуды… Необходимо что-то более убедительное… я не в состоянии это сформулировать точнее… Убедительное и… естественное, если можно так выразиться.
- Дуэль, - сказал Дуббельт, ни на кого не глядя.
- Леонтий Васильевич?
- Вот именно. Дуэль. Учитывая репутацию Александра Сергеевича, будем откровенны, изрядного бретера, задиры, имевшего множество поединков, общество ни на миг не усомнится…
- Как вы это себе представляете?
- Очень просто, ваше сиятельство. Александр Сергеевич в последнее время ухаживал за Катишь Черновой, о чем втихомолку судачил весь Петербург. Его нешуточным соперником в этом предприятии был некий французский хлыщ, совершенно незначительная личность, не имеющий здесь связей и особых знакомств, зачисленный в кавалергарды исключительно благорасположением государя… приемный сын французского посланника…
- Да-да, что-то такое припоминаю, - кивнул Бенкендорф, заметно оживившийся. - Геккерен… Сам-то он, этот юнец, зовется как-то иначе, в голове вертится… Совершенно варварского звучания имя, напоминающее кличку персонажа комической оперы… Дандас… Дондоз…
- Д'Антез, - сказал Вяземский хмуро.
- Вот именно, Д'Антез… Леонтий Васильевич, продолжайте…
- Дуэль - это убедительнейшее объяснение, с которым мгновенно и без малейшего внутреннего сопротивления согласятся все до единого, а также не усмотрят в том ничего необычайного, - сказал Дуббельт. - Дуэли преследуются законом, а значит требуют тайны… У Пушкина была дуэль с заезжим французским хлыщом Д'Антезом, в результате которой Александр Сергеевич получил смертельную колотую рану. Вот в этомслучае легко будут объяснимы все слухи, несообразности и недоумения. Дело, можно сказать, житейское.
- А что сам французик? - уже менее колко поинтересовался Вяземский.
- О, в этомя особых сложностей не вижу, - сказал Дуббельт. - Речь, в конце концов, идет о субъекте крайне незначительном, явившемся к нам на ловлю счастья и чинов. Нетрудно будет поговорить с ним убедительно, объяснить перспективы, выдвинуть причины, по которым он, сам того не зная, в одночасье потерял расположение императора, а потому обязан подчиниться. Объяснить, что на свете существуют как золото, так и Сибирь… Я уверен, мне удастся…
- Вот и приступайте немедленно, - сказал Бенкендорф. - К завтрашнему утру все должно быть улажено, и именно эта версия событий - распространена в публике. И не смотрите на меня так, Петр Андреевич, я вынужден…
- Я понимаю, - кивнул Вяземский все с тем же хмурым видом.
- Такова жизнь, - сказал Бенкендорф чуточку мягче. - Иногда приходится прославлять героев, а иногда - их прятать, и никуда от этого не уйти. Служба такова, господа…
И на какое-то время его лицо, выдав обычные человеческие чувства, стало растерянным и горестным, ничуть не приличествующим ни ловкому царедворцу, ни герою двенадцатого года. Он сказал совсем тихо, словно извиняясь перед кем-то, кого больше не было:
- Кто же виноват, что нам выпала именно такая война…
И тут же стал прежним, холодным, жестким.
Красноярск, июнь 2006
М.: ОЛМА Медиа Групп, 2006
Он выбежал из дома и опрометью бросился по аллее, огибавшей большой пруд и Адмиралтейство. Чесменская колонна… Турецкая баня… Люди шарахались от него, как от безумного, в висках стучала кровь, и он повторял про себя, как заведенный механизм: «Только бы не опоздать, только бы…»
Кажется, где-то поблизости скакали всадники. Кажется, слева тревожно залился военный рожок. Он бежал, не разбирая дороги. Налетев на лейб-гусарского офицера - судя по мундиру, возвращавшегося с дежурства, не раздумывая, выхватил у него из ножен саблю и понесся с ней дальше.
- Александр Сергеич! - недоуменно возопил за спиной лишившийся оружия.
Голос определенно был знакомым, да и лицо тоже, но Пушкин сейчас не мог думать о постороннем. Он миновал Готические ворота и по земляной насыпи побежал вверх к Фельтеновской Руине, башне с якобы полуразрушенной временем беседкой наверху.
Человек в раззолоченной ливрее камер-лакея, увидев обнаженную саблю, отскочил с дороги, крича жалобно и тоненько. Если он был здесь, это означало…
Ага! Бронзовый кондотьер, высотой почти в полтора человеческих роста, возвышался на низеньком каменном пьедестале. И перед ним стоял человек, в котором даже со спины нетрудно было узнать государя. Пушкин бежал. Оказалось, что шлем кондотьера сияет белизной - определенно посеребрен.
«Белая голова!» - пронеслось у него в мыслях, но он не замедлил бега. Он был уже совсем близко - и прекрасно видел, как изваяние, тяжко, неуклюже колыхнувшись, сделало шаг и сошло с пьедестала на землю. Видел, как лицо императора исказилось даже не в страхе - в нешуточном изумлении, и Николай Павлович, отступив на шаг, воскликнул сердито:
- Что за беспорядок? Марш на место!
Это было первое, что у него вырвалось - а в следующий миг Пушкин, оказавшись рядом, без малейших церемоний схватил императора за обшлаг семеновского мундира и что было сил отшвырнул в сторону, с пути неотвратимо приближавшейся бронзовой фигуры. Лицо кондотьера казалось подвижным, пластичным, живым, на нем медленно проявилась совершенно человеческая улыбка - злобная, хищная.
Меч взлетел - и со звоном скрестился с гусарской саблей Пушкина, так, что искры брызнули веером…
- Государь, бегите! - отчаянно закричал Пушкин, стараясь краем глаза удержать в поле зрения перемещения императора и вовремя заслонить его от лезвия, выглядевшего острым и ярким.
Клинки звенели. Монумент напирал, действуя старинным мечом с быстротой обыкновенного человека - и сыпавшиеся удары нисколько не походили на то современное фехтование, которому Пушкина немного учили, это была стараяманера боя, забытая сотни лет назад. А потому приходилось прилагать нешуточные усилия, чтобы отводить удары - и в то же время оттеснять статую от императора, так и остававшегося на месте, несмотря на крики Пушкина. «Он попросту не умеетспасаться бегством! - в приступе отчаяния подумал Пушкин, чувствуя ползущую по шее теплую кровь, свою собственную. - Это настолько не гармонирует с его положением и воспитанием… Императоры не бегут… Что ж делать?»
Он мог только отбивать удары - пару раз угодил концом клинка в лицо и шею ожившего монумента, но это, как и следовало ожидать, никакого урона противнику не нанесло. Кондотьерский меч метался перед глазами, падая, казалось, с нескольких сторон сразу, теперь обожгло и правое плечо…
Схватка продолжалась. Какой-то частью сознания Пушкин, бешено вертевший саблей, ухитрялся слышать посторонние звуки - совсем уже близкое тревожное пение рожка, барабанную дробь, возникшую в нескольких местах парка, конский топот и крики. Удастся выбить меч, или он составляет с монументом одно целое? Ну конечно, не выбьешь…
Бросив взгляд через плечо, он с радостью увидел, что император все же переместился на несколько шагов от места боя, повелительно машет рукой, что-то кричит появившимся из-за деревьев людям в военном и придворном платье…
Он не понял в первый миг, что произошло. Клинок прямого кондотьерского меча оказался прямо перед его лицом, упал чуть пониже, вошел в грудь на добрую половину длины…
Не было боли, просто-напросто показалось сначала, что к груди приложили кусок невероятно холодного льда, между ребрами возникло томительное неудобство и тут же исчезло - клинок отдалился, Пушкин, охваченный странной беспомощностью, увидел, как монумент, уже гораздо медленнее, принимает прежнюю позу, ту самую, в которой он стоял, а потом, потеряв равновесие, заваливается затылком вперед, потеряв равновесие оттого, что под ногами уже не постамент, а неровная истоптанная земля…
Это вновь была старинная статуя, и не более того. В голове пронеслось, что Загремская оказалась права, Брюсовы фокусы были и впрямь рассчитаны на однодействие…
Опустив руку с саблей в приступе слабости, Пушкин обернулся - хотел быстро, а получилось почему-то очень медленно, словно тело отказалось повиноваться. Он увидел все происходящее вокруг - показавшееся среди деревьев множество всадников в синей жандармской форме, ружья в руках бегущих отовсюду солдат (превеликое множество, откуда ни возьмись, набегало народу!), застывшее в тягостном недоумении лицо императора, целого и невредимого, а значит, все было не зря…
Потом окружающий мир раздернулся, как театральный занавес, и Пушкин увидел совершенно иное место: узенькую тропинку, упиравшуюся в какой-то странный горбатый мостик, серые деревья вокруг, низкое хмурое небо, а главное, впереди, у самого входа на мост, бок о бок стояли граф фон Тарловски и барон Алоизиус, совершенно такие, какими он их помнил живыми, и на лице графа была памятная грустно-ироническая улыбка, а Алоизиус, словно бы протестуя, выставил руку, преграждая Пушкину путь к мосту над спокойной темной водой, словно бы и не текущей вовсе, и чем дальше, тем больше таяли, расплывались, исчезали аллеи с несущимися по ним всадниками, деревья парка, блестящие штыки, тем четче, выразительнее, яснее проступала обсаженная серыми деревьями тропинка и две фигуры у горбатого моста, к которым Пушкин, кажется, приближался, хотя не чувствовал, что шагает, не чувствовал ног, ничего не чувствовал вовсе…
Потом окружающее переменилось настолько, что для этого не было слов в человеческом языке. Все кончилось.
Эпилог
- В другое время я сказал бы, что нас можно поздравить, господа, - тихим, невыразительным голосом произнес граф Бенкендорф. - Трудно судить, как обстоят дела во всехстранах, где существуют аналогичные нашему департаменты, но, тем не менее, ситуация не из заурядных: государь воочиюубедился, что иные вещи существуют в реальности. И со свойственной ему энергией принял незамедлительные меры… Государь, как известно всем присутствующим, требует порядкаво всех областях жизни, и, с его точки зрения - которую обязаны принимать мы с вами - существование наших… подопечных выглядит вопиющим беспорядком. Требующим энергичнейшего пресечения. - Он положил руку на лежащую перед ним бумагу. - Финансовые суммы, ассигнованные Особой экспедиции, превышают все, о чем мы могли мечтать. Дела экспедиции будут отныне под личным патронированием государя. Это достижение… хотя и полученное излишне дорогой ценой. Бедный Александр Сергеевич… Но это ведь война, не так ли? И каждый выбирает свою дорогу…
Какое-то время царило напряженное молчание. Граф опустил взгляд в бумагу с таким видом, словно внимательно ее штудировал, хотя двое остальных понимали, что это совсем не так. Одна из свечей в правом канделябре чадила, но никто не потянулся за щипцами.
- Как государь? - негромко спросил князь Вяземский.
- Государь не из тех людей, на кого подобноеможет оказать… неприглядное действие. Полон энергии и нынче же ждет нас с подробнейшим докладом, - ответил Бенкендорф. - Так что следует подготовиться, господа. И вот еще что. Я прекрасно понимаю владеющие вами чувства, мне самому искренне жаль Александра Сергеевича, ценнейшего сотрудника и талантливого поэта… но эту историю следует немедленно закончить подобающимобразом.
- Простите? - поднял брови Дуббельт.
- Секретность остается секретностью, - сказал Бенкендорф, отстраненно, без всякого выражения выговаривая слова. - Необходимые меры в Сарском уже приняты, все свидетели будут молчать. Будут, - повторил он твердо и убежденно. - Меж тем… Смерть столь заметнейшей личности, каковой был Александр Сергеевич, должна быть в самое короткое время убедительнообъяснена обществу. Я повторяю - убедительно. То есть, мы обязаны, сохранив в тайне подлиннуюправду, немедленно, нынче же, сейчас найти некое объяснение его смерти, не выходящее за пределы… - Он помолчал и с горькой улыбкой закончил: - обыкновенного состояния умов. Материализма, будь он проклят. Иначе… Нам попросту не поверят, и могут возникнуть самые дурацкие пересуды. Ничего этого не существует, господа, - ни Особой экспедиции, ни заграничных миссий Александра Сергеевича, ни происшедшего сегодня в парке. Ничего. Из этого и следует исходить. У кого-то есть соображения?
Теперь чадили сразу три свечи. Царило молчание.
- Разбойники? - предположил вслух Вяземский. - Грабители с Васильевского острова?
Граф поморщился:
- Это, конечно, материалистично, но все же… Как-то не так все должно было кончиться, князь…
- Вам еще и толику романтики подавай, Александр Христофорович? - не без язвительности спросил Вяземский.
- Петр Андреич…
- Простите, ваше сиятельство. Нервы…
- Я понимаю. Но, видите ли… Любой, конечно, может стать жертвой ночных грабителей, и все же при этомварианте сохраняются слухи, сплетни, пересуды… Необходимо что-то более убедительное… я не в состоянии это сформулировать точнее… Убедительное и… естественное, если можно так выразиться.
- Дуэль, - сказал Дуббельт, ни на кого не глядя.
- Леонтий Васильевич?
- Вот именно. Дуэль. Учитывая репутацию Александра Сергеевича, будем откровенны, изрядного бретера, задиры, имевшего множество поединков, общество ни на миг не усомнится…
- Как вы это себе представляете?
- Очень просто, ваше сиятельство. Александр Сергеевич в последнее время ухаживал за Катишь Черновой, о чем втихомолку судачил весь Петербург. Его нешуточным соперником в этом предприятии был некий французский хлыщ, совершенно незначительная личность, не имеющий здесь связей и особых знакомств, зачисленный в кавалергарды исключительно благорасположением государя… приемный сын французского посланника…
- Да-да, что-то такое припоминаю, - кивнул Бенкендорф, заметно оживившийся. - Геккерен… Сам-то он, этот юнец, зовется как-то иначе, в голове вертится… Совершенно варварского звучания имя, напоминающее кличку персонажа комической оперы… Дандас… Дондоз…
- Д'Антез, - сказал Вяземский хмуро.
- Вот именно, Д'Антез… Леонтий Васильевич, продолжайте…
- Дуэль - это убедительнейшее объяснение, с которым мгновенно и без малейшего внутреннего сопротивления согласятся все до единого, а также не усмотрят в том ничего необычайного, - сказал Дуббельт. - Дуэли преследуются законом, а значит требуют тайны… У Пушкина была дуэль с заезжим французским хлыщом Д'Антезом, в результате которой Александр Сергеевич получил смертельную колотую рану. Вот в этомслучае легко будут объяснимы все слухи, несообразности и недоумения. Дело, можно сказать, житейское.
- А что сам французик? - уже менее колко поинтересовался Вяземский.
- О, в этомя особых сложностей не вижу, - сказал Дуббельт. - Речь, в конце концов, идет о субъекте крайне незначительном, явившемся к нам на ловлю счастья и чинов. Нетрудно будет поговорить с ним убедительно, объяснить перспективы, выдвинуть причины, по которым он, сам того не зная, в одночасье потерял расположение императора, а потому обязан подчиниться. Объяснить, что на свете существуют как золото, так и Сибирь… Я уверен, мне удастся…
- Вот и приступайте немедленно, - сказал Бенкендорф. - К завтрашнему утру все должно быть улажено, и именно эта версия событий - распространена в публике. И не смотрите на меня так, Петр Андреевич, я вынужден…
- Я понимаю, - кивнул Вяземский все с тем же хмурым видом.
- Такова жизнь, - сказал Бенкендорф чуточку мягче. - Иногда приходится прославлять героев, а иногда - их прятать, и никуда от этого не уйти. Служба такова, господа…
И на какое-то время его лицо, выдав обычные человеческие чувства, стало растерянным и горестным, ничуть не приличествующим ни ловкому царедворцу, ни герою двенадцатого года. Он сказал совсем тихо, словно извиняясь перед кем-то, кого больше не было:
- Кто же виноват, что нам выпала именно такая война…
И тут же стал прежним, холодным, жестким.
Красноярск, июнь 2006
М.: ОЛМА Медиа Групп, 2006