Страница:
Люди толпились на улицах, провожали завистливыми взглядами элкар. Панарин все пытался настроить себя на некий возвышенно-взволнованный лад – и ничего не получалось, деловая обыденность происходящего мешала. Мечты о встрече с инопланетянами сбылись. И нужно было искать новую, не менее грандиозную мечту – удастся ли найти?
Они вылетели в большом мобиле. «Китенок» к этому времени приземлился в десяти километрах западнее поселка. Оставались минуты, грохотала в ушах тишина, история вот-вот должна была расколоться надвое – на то, как было До, и на то, что будет После. Панарин подумал, что и Колумб испытывал что-то схожее – не оказалось хрустальных дворцов, золотых колонн и зеленых единорогов, неизвестные деревья и яркие птицы не столь уж и ошеломляют, матросы, переругиваясь, вкапывают скучный крест, титул вице-короля Индии в кармане, а кузнечики стрекочут точь-в-точь как в Кастилии... И чем заниматься дальше?
– Скорость! – сказал Кедрин. – Скорость!
Панарин прибавил скорость, потом перевел мобиль в пике, прицеливаясь так, чтобы сесть метрах в пятидесяти от черного пятна на зеленой равнине. Пятно росло, Кедрин нетерпеливо поднял к глазам бинокль, и вдруг правый локоть Панарина сжали стальные тиски. Он охнул от неожиданной боли, передал управление автопилоту и покосился вправо. Кедрин, вряд ли сознавая, что делает, сжимал его локоть что было сил, бинокль лежал у него на коленях, а лицо, белое, как облако, то ли одряхлело сразу, то ли стало совсем молодым.
– Адмирал! – крикнул Панарин ему в лицо, пытаясь вырвать руку. К ним встревоженно наклонились остальные четверо. Бинокль полетел на пол, и зазвенели разбитые линзы.
– Но ведь не может быть... – шептал Кедрин, опустив руку Панарина. – Не может...
Мобиль коснулся земли, и Панарин, сдвинув верх, впервые посмотрел на «китенка».
На равнине боком к ним, в черном круге выжженной земли, стоял остроносый треугольный аппарат с высоким килем, и рядом с ним – двое в тяжелых оранжевых скафандрах с прозрачными шлемами. У них были обыкновенные, человеческие, совсем молодые лица, а над их головами, на киле разведчика сияла алым и золотым старинная эмблема Звездного флота – та, первая, впоследствии, с появлением ДП-кораблей и образованием Дальней разведки замененная другой, нынешней. Разведчик этого типа был знаком Панарину – в Музее астронавтики были представлены и такие разведчики, и такие скафандры...
– Толя! – ударил по нервам крик Кедрина. – Толя! Толька!
Он выскочил из мобиля и бежал к тем двум, смотревшим на него удивленно, захлебывался криком, спотыкался, махал руками, а те, переглянувшись, медленно-медленно двинулись ему навстречу, и Кедрин, подбежав, обнял одного из них, прижал к себе, и его плечи затряслись. Панарин пошел следом, чувствуя себя невесомым, как во сне. Казалось, он ступает по верхушкам травинок. Второй человек в оранжевом скафандре недоумевающе переводил взгляд с Панарина на Кедрина, продолжавшего обнимать и трясти его напарника. Слева, где сердце, на его скафандре блестела та же старинная эмблема, а ниже на золотой полоске чернели четкие буквы: КЕНТАВР.
«Это же Маргейт, – узнал его Панарин. – Ричард Маргейт. А второй, без всякого сомнения – Анатолий Слипченко, члены экипажа „Кентавра“, единственного досветового корабля из одиннадцати, погибшего десятки лет назад».
Он не погиб. И добрался все-таки до Эвридики, необъяснимым образом исказив все расчетные сроки, выпав из своего времени. Это было загадочно – но загадками Панарин был сыт по горло. Это было грандиозно – вернулись люди, которым пятьдесят лет назад поставили памятник, – но надежда на контакт с пришельцами рухнула вновь. Таинственный гость оказался всего лишь кусочком прошлого, романтического, дерзновенного, героического, но – земного. Панарин почувствовал себя жестоко обманутым. Словно он добрался наконец до Туманности Андромеды, но, высадившись на одной из планет, увидел мирно разгуливающих по лугу коров. Все рухнуло, хотелось по-детски зареветь от обиды, но плакать он не умел.
И все же эти парни ни в чем не виноваты. Им сейчас не лучше, они оказались в положении Роберта Скотта, после решающего рывка обнаружившего на полюсе водруженный опередившим соперником флаг... Панарин протянул руку и сказал:
– Ну, здравствуй, Дик...
– Вряд ли им так уж обидно, – сказал Панарин. – Они ведь заранее настроились на уход из своего времени и знали – может произойти что угодно.
– Возможно, – горел только ночник, она отодвинулась в темноту, и Панарин не видел ее лица. – Все равно мне за них обидно. И за вас немножко – на вас навалилась новая загадка...
Она была права – пилоты по недостатку специального образования не могли оценить всей сложности неизвестного механизма феномена, но физики после долгой беседы с экипажем «Кентавра» бродили с отсутствующими лицами, натыкаясь на мебель. С «Кентавром» все обстояло как нельзя загадочнее – с ним внезапно начали твориться какие-то странности. Будто шквал налетел, нарушив нормальный режим полета, нарушив нормальную работу всех приборов, закрутил в непонятном вихре и в одно мгновение швырнул «Кентавр» на несколько парсеков вперед, в окрестности самой отдаленной планеты Эвридики. Внятнее члены экипажа, равно как и их приборы, объяснить не могли – приборы не были подготовлены к таким сюрпризам и рассчитаны лишь на полеты в обычном пространстве. Разумеется, всем было ясно, что происшедшее связано все с теми же непознанными до конца свойствами гиперпространства, но, во-первых, непонятно было, как мог воздействовать на гиперпространство лишенный такой возможности «Кентавр», а во-вторых, нельзя было выдвинуть хотя бы зыбкую гипотезу, и физики сатанели от бессильной злобы...
– Сказать тебе, чего ты боишься? – спросила Марина. – Боишься, что Каратыгин и я используем феномен в своих целях.
– И ведь используете...
– А как же иначе? Ты не можешь не согласиться, что возникла новая неизученная опасность.
– Согласен, – сказал Панарин. – На полеты это не повлияет, их не отменят – ни регулярные рейсы, ни эксперименты полигонов. Поздно уже останавливаться. Создадут еще одну лабораторию, которая и займется феноменом. Но вы-то, вы получите новый мощный аргумент – иногда таинственная неполадка, поданная с соответствующими комментариями, действует на умы сильнее любого запрета...
– Пожалуй.
– Но остается замок, – сказал Панарин. – Хорошо, пусть он скоро наскучит. Но он окончательно добил старые бредни об уникальности разумной жизни. Вопрос можно сформулировать и так: если сегодня мы обнаружили отстающих от нас по развитию гуманоидов, то завтра можем обнаружить и равных по развитию, верно?
– О, господи, – сказала Марина. – Ну хорошо, пусть будет так, как ты говоришь. Но вот «Кентавр»... Слушай, хватит на сегодня? Ничего наши пикировки не изменят. Давай о чем-нибудь другом.
– О чем?
– Хотя бы о тебе, романтик в командорских шевронах. – Марина взъерошила ему волосы. – Может быть, ты мечешься в тоске оттого, что у тебя ничего не получается, а у меня все благополучно? Я наше ремесло имею в виду.
– Вряд ли, – сказал Панарин. – Так могло бы быть, не верь я в наш успех. А я верю, знала бы ты, как я верю... Меня другое мучает.
– Я?
– Ты, – сказал Панарин.
– Ну что мне с тобой делать? Как тебя научить не изобретать сложностей и смотреть на вещи проще? Почему ты уверен, что слова «романтик» и «любовь» должны действовать на женщину как магические слова и автоматически превращать ее в героиню рыцарского романа? Прошлым ты живешь...
– Чем бы я ни жил, другим я не живу, – сказал Панарин.
– А это плохо.
– Не думаю.
– А ты подумай.
– Ладно, хватит, – сказал Панарин, – очень уж похоже на диалог двух глухих...
Она никак не могла стать той, настоящей, скрываясь за броней, закаленной на каких-то давних обидах и разочарованиях, рассудочной холодности, забавного до печали рационализма. Все, чем она прикрывалась, придумано даже не вчера, и несостоятельным оказалось даже не позавчера – гораздо раньше...
Запищал сигнал, и Панарин взял браслет со столика.
– Если опять какое-нибудь чудо, я не вынесу, – сказала Марина. – Сколько можно?
– Тим?
– Да, – сказал Панарин. – Что случилось?
– Тебе срочная космограмма с Земли.
– Излагай.
– «Прилечу завтра Стах».
– Спасибо. Доброй ночи.
– Ну вот, – сказала Марина. – Прибывает твой верный единомышленник.
– Почему такой тон? Тебе что, неприятно с ним встречаться?
– Очень даже наоборот, – сказала Марина с безмятежной искренностью. – С удовольствием с ним встречусь, есть чем встретить.
– Думаешь, это его уязвит?
– Ничего я такого не думаю. Просто я немного злопамятна, так, самую чуточку, по-женски, и мне приятно вспомнить, что когда-то он не принимал меня всерьез. И он об этом помнит, а ему, ты сам наверняка лучше меня знаешь, досадно будет сознавать, что когда-то он крупно ошибся в оценке человека...
– Комариный укус.
– Ну и пусть. Зато мое профессиональное самолюбие торжествует. – Она перехватила брошенный на часы взгляд Панарина. – Куда-нибудь собираешься?
– Да.
– Куда это, интересно?
– Тут недалеко. Там будут... наши.
Она поняла и тихо спросила:
– А мне можно?
Панарин кивнул. Он не сомневался, что ею пока движет лишь любопытство, сопровождающееся вежливым состраданием. Но это ничего. Нужно же с чего-то начинать, пусть проникнется, если сможет...
Сквозь редколесье мерцал костер. Панарин взял Марину за руку, переплел ее пальцы со своими, и они пошли в ту сторону. Маленький живой огонь горел на равнине, ввинчивались в темноту искры, и отчетливо доносилась песня:
– Значит, можно всякие? – шептала Марина.
– Ага, – тихо ответил Панарин. – В эскадрилье Сент-Экса принято было поминать погибших друзей танцами с деревенскими девушками. И не только у них, и не только так. Главное, чтобы это было от души...
Гитара оказалась у Марины, и она запела старинную английскую балладу:
Потом низко, метрах в ста над землей, бесшумно, как тень, промчался над костром, заслоняя созвездия, один из звездолетов полигона.
– Ничего, если мы уйдем? – шепнула Марина.
– Ничего, но почему?
– Уйдем, хорошо?
Они пошли назад, между деревьями, без дороги – сюда еще не протоптали тропинку, и это хорошо – поменьше бы таких тропинок. Песня затихла за их спинами:
– А что?
– Трудно представить, как ты идешь за кем-то на эшафот, зная, что у тебя вечно кто-то не последний...
– Дурак...
Панарин не успел придумать ответ – Марина прижалась к нему, стиснула плечи до боли. Она не плакала, просто застыла, вцепившись в него так, словно через минуту должен был грянуть конец света, и Панарин боялся шевельнуться. Еще ни одну женщину ему так не хотелось понять и защитить от чего-то неясного ему самому – то ли от нее самой, то ли от глупых масок неизвестного театра, – но как это сделать, он не знал.
– Так никогда еще не было, – сказала она, не поднимая головы. – Я привыкла, что с людьми, которых я знаю, ничего плохого случиться не может...
«Поздравляю, – сказал Панарин, – ты становишься взрослой». Разумеется, сказал он про себя. Она ни от чего не отрекалась, ни о чем не жалела, никаких идеалов не пересматривала – всего-навсего смутная тревога, как крик далекой птицы в ночи, задела душу.
– Ошибаются все, – сказала Марина. – Ошибаюсь и я. И боюсь когда-нибудь ошибиться так, что это будет – конец...
– Не надо, – сказал Панарин. – У тебя многое впереди. А вот себя ты боишься...
– Не старайся, я своей слабости ни за что не признаю. Да и не слабость это. Считай, что на меня так подействовал этот день – я ведь танцевала с Печниковым, я с ним летала, и вдруг его нет. Ты тоже можешь...
– Могу, – сказал Панарин просто. – Работа такая.
«Если я когда-нибудь встречу Барабаша, я не подам ему руки, – думал Панарин. – Когда улетели те трое, график пришлось менять – а по старому расписанию именно Барабаш должен был сидеть сегодня на месте Вити Печникова в кресле ко-пилота „Марианны“. Нелепо, конечно, в чем-то его обвинять, и я не собираюсь обвинять, но руки я ему не подам никогда. Бывают такие ситуации...»
– Лучше бы тебя не было, – сказала Марина.
– Знаешь, мне иногда хочется то же самое сказать о тебе. Только зачем? Сила наша, по-моему, в том и состоит, чтобы принимать и осмысливать то, что нам досталось, а не сетовать, что нельзя зачеркнуть те или иные события.
– Ты не только романтик и поэт, но и философ? – она, как обычно, быстро стала прежней.
– Какое там, – сказал Панарин. – Открываю избитые истины, но сам и для себя, исходя из своего опыта. С философией это, по-моему, имеет мало общего. – Он распахнул дверцу элкара. – И бог с ним, с приоритетом на афоризмы – он уже давно перестал кого-либо волновать... Можешь ты мне ответить на один вопрос?
– Смотря на какой.
– Почему ты не любишь ребят из ИНП?
К его удивлению, Марина ответила сразу и охотно:
– Потому что с год назад один из них пытался предсказать мне будущее. А за такое нужно убивать, тебе не кажется?
– Вряд ли, – сказал Панарин. – Когда знаешь будущее, всегда можно его изменить – я не верю в детерминизм. Так даже интереснее, чем ничего не знать.
– Какой смелый... Назло тебе хочется предсказать что-нибудь относительно твоей персоны.
– Попробуй.
– Если бы я умела...
– Ты же ведьма, вот и действуй согласно «Макбету».
– Не все ведьмы это умеют. Я, кстати, уверена, что и тот тип из «адской кухни» ничего подобного не умел. А это еще хуже – астрологи, создающие видимость обладания тайным знанием... Да, я только сейчас вспомнила: что тебе сказал врач?
– Что я просто-напросто заработался.
– Он хороший врач?
– В космосе плохих не держат.
– Нужно бы мне с ним поговорить, – задумчиво сказала Марина.
– О чем?
– О снах. Ты никогда не задумывался, как отличить сны от чего-нибудь другого?
– От чего?
– Не знаю, как объяснить. Я думала, что знаю о своих снах все, но впечатление такое, словно они стали другие, не мои...
– Интересно... – сказал Панарин, что-то вспомнив.
Глава 15
Они вылетели в большом мобиле. «Китенок» к этому времени приземлился в десяти километрах западнее поселка. Оставались минуты, грохотала в ушах тишина, история вот-вот должна была расколоться надвое – на то, как было До, и на то, что будет После. Панарин подумал, что и Колумб испытывал что-то схожее – не оказалось хрустальных дворцов, золотых колонн и зеленых единорогов, неизвестные деревья и яркие птицы не столь уж и ошеломляют, матросы, переругиваясь, вкапывают скучный крест, титул вице-короля Индии в кармане, а кузнечики стрекочут точь-в-точь как в Кастилии... И чем заниматься дальше?
– Скорость! – сказал Кедрин. – Скорость!
Панарин прибавил скорость, потом перевел мобиль в пике, прицеливаясь так, чтобы сесть метрах в пятидесяти от черного пятна на зеленой равнине. Пятно росло, Кедрин нетерпеливо поднял к глазам бинокль, и вдруг правый локоть Панарина сжали стальные тиски. Он охнул от неожиданной боли, передал управление автопилоту и покосился вправо. Кедрин, вряд ли сознавая, что делает, сжимал его локоть что было сил, бинокль лежал у него на коленях, а лицо, белое, как облако, то ли одряхлело сразу, то ли стало совсем молодым.
– Адмирал! – крикнул Панарин ему в лицо, пытаясь вырвать руку. К ним встревоженно наклонились остальные четверо. Бинокль полетел на пол, и зазвенели разбитые линзы.
– Но ведь не может быть... – шептал Кедрин, опустив руку Панарина. – Не может...
Мобиль коснулся земли, и Панарин, сдвинув верх, впервые посмотрел на «китенка».
На равнине боком к ним, в черном круге выжженной земли, стоял остроносый треугольный аппарат с высоким килем, и рядом с ним – двое в тяжелых оранжевых скафандрах с прозрачными шлемами. У них были обыкновенные, человеческие, совсем молодые лица, а над их головами, на киле разведчика сияла алым и золотым старинная эмблема Звездного флота – та, первая, впоследствии, с появлением ДП-кораблей и образованием Дальней разведки замененная другой, нынешней. Разведчик этого типа был знаком Панарину – в Музее астронавтики были представлены и такие разведчики, и такие скафандры...
– Толя! – ударил по нервам крик Кедрина. – Толя! Толька!
Он выскочил из мобиля и бежал к тем двум, смотревшим на него удивленно, захлебывался криком, спотыкался, махал руками, а те, переглянувшись, медленно-медленно двинулись ему навстречу, и Кедрин, подбежав, обнял одного из них, прижал к себе, и его плечи затряслись. Панарин пошел следом, чувствуя себя невесомым, как во сне. Казалось, он ступает по верхушкам травинок. Второй человек в оранжевом скафандре недоумевающе переводил взгляд с Панарина на Кедрина, продолжавшего обнимать и трясти его напарника. Слева, где сердце, на его скафандре блестела та же старинная эмблема, а ниже на золотой полоске чернели четкие буквы: КЕНТАВР.
«Это же Маргейт, – узнал его Панарин. – Ричард Маргейт. А второй, без всякого сомнения – Анатолий Слипченко, члены экипажа „Кентавра“, единственного досветового корабля из одиннадцати, погибшего десятки лет назад».
Он не погиб. И добрался все-таки до Эвридики, необъяснимым образом исказив все расчетные сроки, выпав из своего времени. Это было загадочно – но загадками Панарин был сыт по горло. Это было грандиозно – вернулись люди, которым пятьдесят лет назад поставили памятник, – но надежда на контакт с пришельцами рухнула вновь. Таинственный гость оказался всего лишь кусочком прошлого, романтического, дерзновенного, героического, но – земного. Панарин почувствовал себя жестоко обманутым. Словно он добрался наконец до Туманности Андромеды, но, высадившись на одной из планет, увидел мирно разгуливающих по лугу коров. Все рухнуло, хотелось по-детски зареветь от обиды, но плакать он не умел.
И все же эти парни ни в чем не виноваты. Им сейчас не лучше, они оказались в положении Роберта Скотта, после решающего рывка обнаружившего на полюсе водруженный опередившим соперником флаг... Панарин протянул руку и сказал:
– Ну, здравствуй, Дик...
* * *
– Это очень обидно, если подумать, – сказала Марина. – Для них обидно. Запоздавшие капитаны каравеллы. Долго плыли к Америке, а тем временем в порту, из которого они отплыли, изобрели самолеты и одним прыжком перемахнули на ту сторону океана...– Вряд ли им так уж обидно, – сказал Панарин. – Они ведь заранее настроились на уход из своего времени и знали – может произойти что угодно.
– Возможно, – горел только ночник, она отодвинулась в темноту, и Панарин не видел ее лица. – Все равно мне за них обидно. И за вас немножко – на вас навалилась новая загадка...
Она была права – пилоты по недостатку специального образования не могли оценить всей сложности неизвестного механизма феномена, но физики после долгой беседы с экипажем «Кентавра» бродили с отсутствующими лицами, натыкаясь на мебель. С «Кентавром» все обстояло как нельзя загадочнее – с ним внезапно начали твориться какие-то странности. Будто шквал налетел, нарушив нормальный режим полета, нарушив нормальную работу всех приборов, закрутил в непонятном вихре и в одно мгновение швырнул «Кентавр» на несколько парсеков вперед, в окрестности самой отдаленной планеты Эвридики. Внятнее члены экипажа, равно как и их приборы, объяснить не могли – приборы не были подготовлены к таким сюрпризам и рассчитаны лишь на полеты в обычном пространстве. Разумеется, всем было ясно, что происшедшее связано все с теми же непознанными до конца свойствами гиперпространства, но, во-первых, непонятно было, как мог воздействовать на гиперпространство лишенный такой возможности «Кентавр», а во-вторых, нельзя было выдвинуть хотя бы зыбкую гипотезу, и физики сатанели от бессильной злобы...
– Сказать тебе, чего ты боишься? – спросила Марина. – Боишься, что Каратыгин и я используем феномен в своих целях.
– И ведь используете...
– А как же иначе? Ты не можешь не согласиться, что возникла новая неизученная опасность.
– Согласен, – сказал Панарин. – На полеты это не повлияет, их не отменят – ни регулярные рейсы, ни эксперименты полигонов. Поздно уже останавливаться. Создадут еще одну лабораторию, которая и займется феноменом. Но вы-то, вы получите новый мощный аргумент – иногда таинственная неполадка, поданная с соответствующими комментариями, действует на умы сильнее любого запрета...
– Пожалуй.
– Но остается замок, – сказал Панарин. – Хорошо, пусть он скоро наскучит. Но он окончательно добил старые бредни об уникальности разумной жизни. Вопрос можно сформулировать и так: если сегодня мы обнаружили отстающих от нас по развитию гуманоидов, то завтра можем обнаружить и равных по развитию, верно?
– О, господи, – сказала Марина. – Ну хорошо, пусть будет так, как ты говоришь. Но вот «Кентавр»... Слушай, хватит на сегодня? Ничего наши пикировки не изменят. Давай о чем-нибудь другом.
– О чем?
– Хотя бы о тебе, романтик в командорских шевронах. – Марина взъерошила ему волосы. – Может быть, ты мечешься в тоске оттого, что у тебя ничего не получается, а у меня все благополучно? Я наше ремесло имею в виду.
– Вряд ли, – сказал Панарин. – Так могло бы быть, не верь я в наш успех. А я верю, знала бы ты, как я верю... Меня другое мучает.
– Я?
– Ты, – сказал Панарин.
– Ну что мне с тобой делать? Как тебя научить не изобретать сложностей и смотреть на вещи проще? Почему ты уверен, что слова «романтик» и «любовь» должны действовать на женщину как магические слова и автоматически превращать ее в героиню рыцарского романа? Прошлым ты живешь...
– Чем бы я ни жил, другим я не живу, – сказал Панарин.
– А это плохо.
– Не думаю.
– А ты подумай.
– Ладно, хватит, – сказал Панарин, – очень уж похоже на диалог двух глухих...
Она никак не могла стать той, настоящей, скрываясь за броней, закаленной на каких-то давних обидах и разочарованиях, рассудочной холодности, забавного до печали рационализма. Все, чем она прикрывалась, придумано даже не вчера, и несостоятельным оказалось даже не позавчера – гораздо раньше...
Запищал сигнал, и Панарин взял браслет со столика.
– Если опять какое-нибудь чудо, я не вынесу, – сказала Марина. – Сколько можно?
– Тим?
– Да, – сказал Панарин. – Что случилось?
– Тебе срочная космограмма с Земли.
– Излагай.
– «Прилечу завтра Стах».
– Спасибо. Доброй ночи.
– Ну вот, – сказала Марина. – Прибывает твой верный единомышленник.
– Почему такой тон? Тебе что, неприятно с ним встречаться?
– Очень даже наоборот, – сказала Марина с безмятежной искренностью. – С удовольствием с ним встречусь, есть чем встретить.
– Думаешь, это его уязвит?
– Ничего я такого не думаю. Просто я немного злопамятна, так, самую чуточку, по-женски, и мне приятно вспомнить, что когда-то он не принимал меня всерьез. И он об этом помнит, а ему, ты сам наверняка лучше меня знаешь, досадно будет сознавать, что когда-то он крупно ошибся в оценке человека...
– Комариный укус.
– Ну и пусть. Зато мое профессиональное самолюбие торжествует. – Она перехватила брошенный на часы взгляд Панарина. – Куда-нибудь собираешься?
– Да.
– Куда это, интересно?
– Тут недалеко. Там будут... наши.
Она поняла и тихо спросила:
– А мне можно?
Панарин кивнул. Он не сомневался, что ею пока движет лишь любопытство, сопровождающееся вежливым состраданием. Но это ничего. Нужно же с чего-то начинать, пусть проникнется, если сможет...
* * *
На элкаре они доехали до маленького, с метр высотой, обелиска – простенькой пирамидки, поставленной на том месте, где пятнадцать лет назад на Эвридике приземлился первый корабль с Земли, звездолет Дальней разведки «Орел», и первый землянин ступил на Эвридику. Имени его, разумеется, на пирамидке не было, там вообще не было ничьих имен, только дата – никакого великого подвига не совершили ребята с «Орла». Можно было, собственно говоря, не ставить и саму пирамидку, но почему бы и нет? Когда-нибудь она окажется в центре большого города, и кому-нибудь, возможно, интересно будет посмотреть на то место, с которого все начиналось...Сквозь редколесье мерцал костер. Панарин взял Марину за руку, переплел ее пальцы со своими, и они пошли в ту сторону. Маленький живой огонь горел на равнине, ввинчивались в темноту искры, и отчетливо доносилась песня:
Вокруг костра сидели человек сорок – и те, кто имел прямое отношение к Проекту, и те, кто считал, что им тоже необходимо побыть сегодня вечером у этого костра. Никого сюда специально не приглашали, но никому не возбранялось сюда приходить. Панарин опустился на землю, Марина устроилась рядом, отсветы костра их не достигали, и лишь двое-трое оглянулись на них мельком.
– Нам судьба под завязку
отвалила прохладного неба,
и старинную песню
моторы протяжно поют.
Между жизнью и смертью,
между зноем и бешеным снегом
с неугасшей надеждой
мы летим на планету свою.
Отзвенели аккорды, гитару у Риты взял Рамирес и запел старую кубинскую песню о голубом попугайчике, что сидел на плече у известного всей Гаване продавца лотерейных билетов, а потом продавец ушел в горы Сьерра-Маэстры, потому что такое уж настало время, а вернуться в Гавану ему не пришлось, и потерявший хозяина попугай умер от тоски, но спасибо ему за то, что он вытащил все же счастливый билет... Панарин тихонько переводил песню Марине, но после второго куплета она прижала ладонь к его губам и прошептала, что и так понятно. Гитара переходила из рук в руки, пели песни на разных языках, пели грустные и веселые.
– Нам фортуна отсыплет
чуда полные горсти —
за утраты и раны,
за любовь, за судьбу, за мечту.
Только где ж вы, ребята?
Что ж ушли вы, как поздние гости,
из полета и скачки?
Ведь погоня за звездами
вам по крылу и плечу...
– Значит, можно всякие? – шептала Марина.
– Ага, – тихо ответил Панарин. – В эскадрилье Сент-Экса принято было поминать погибших друзей танцами с деревенскими девушками. И не только у них, и не только так. Главное, чтобы это было от души...
Гитара оказалась у Марины, и она запела старинную английскую балладу:
Никто не удивился, слушали серьезно.
– Ну что же, у нас неплохие дела,
так выпей же с нами, красотка!
И с ними была, и с ними пила
Джейн – Оловянная Глотка...
Следующая песня не прозвучала – все смотрели вверх. Высоко в ночном небе вспыхивали строгими букетами, переливались и гасли синие, цвета земного неба, гирлянды траурного салюта. И три новых имени на стеле красного гранита в Парке памяти – этот парк не так уж мал, и лучше бы его никогда не было...
– И с ними до страшного помоста шла,
и с ними до смертного часа была
Джейн – Оловянная Глотка...
Потом низко, метрах в ста над землей, бесшумно, как тень, промчался над костром, заслоняя созвездия, один из звездолетов полигона.
– Ничего, если мы уйдем? – шепнула Марина.
– Ничего, но почему?
– Уйдем, хорошо?
Они пошли назад, между деревьями, без дороги – сюда еще не протоптали тропинку, и это хорошо – поменьше бы таких тропинок. Песня затихла за их спинами:
– Что это вы выбрали такую песню? – спросил Панарин.
– Царской волею гоним,
и гоним судьбой,
отправлялся на войну
прапрапрадед мой.
В счет, не в счет,
чет-нечет,
Ментик – не броня.
Деда меч стережет,
Знать бы, что – меня?
– А что?
– Трудно представить, как ты идешь за кем-то на эшафот, зная, что у тебя вечно кто-то не последний...
– Дурак...
Панарин не успел придумать ответ – Марина прижалась к нему, стиснула плечи до боли. Она не плакала, просто застыла, вцепившись в него так, словно через минуту должен был грянуть конец света, и Панарин боялся шевельнуться. Еще ни одну женщину ему так не хотелось понять и защитить от чего-то неясного ему самому – то ли от нее самой, то ли от глупых масок неизвестного театра, – но как это сделать, он не знал.
– Так никогда еще не было, – сказала она, не поднимая головы. – Я привыкла, что с людьми, которых я знаю, ничего плохого случиться не может...
«Поздравляю, – сказал Панарин, – ты становишься взрослой». Разумеется, сказал он про себя. Она ни от чего не отрекалась, ни о чем не жалела, никаких идеалов не пересматривала – всего-навсего смутная тревога, как крик далекой птицы в ночи, задела душу.
– Ошибаются все, – сказала Марина. – Ошибаюсь и я. И боюсь когда-нибудь ошибиться так, что это будет – конец...
– Не надо, – сказал Панарин. – У тебя многое впереди. А вот себя ты боишься...
– Не старайся, я своей слабости ни за что не признаю. Да и не слабость это. Считай, что на меня так подействовал этот день – я ведь танцевала с Печниковым, я с ним летала, и вдруг его нет. Ты тоже можешь...
– Могу, – сказал Панарин просто. – Работа такая.
«Если я когда-нибудь встречу Барабаша, я не подам ему руки, – думал Панарин. – Когда улетели те трое, график пришлось менять – а по старому расписанию именно Барабаш должен был сидеть сегодня на месте Вити Печникова в кресле ко-пилота „Марианны“. Нелепо, конечно, в чем-то его обвинять, и я не собираюсь обвинять, но руки я ему не подам никогда. Бывают такие ситуации...»
– Лучше бы тебя не было, – сказала Марина.
– Знаешь, мне иногда хочется то же самое сказать о тебе. Только зачем? Сила наша, по-моему, в том и состоит, чтобы принимать и осмысливать то, что нам досталось, а не сетовать, что нельзя зачеркнуть те или иные события.
– Ты не только романтик и поэт, но и философ? – она, как обычно, быстро стала прежней.
– Какое там, – сказал Панарин. – Открываю избитые истины, но сам и для себя, исходя из своего опыта. С философией это, по-моему, имеет мало общего. – Он распахнул дверцу элкара. – И бог с ним, с приоритетом на афоризмы – он уже давно перестал кого-либо волновать... Можешь ты мне ответить на один вопрос?
– Смотря на какой.
– Почему ты не любишь ребят из ИНП?
К его удивлению, Марина ответила сразу и охотно:
– Потому что с год назад один из них пытался предсказать мне будущее. А за такое нужно убивать, тебе не кажется?
– Вряд ли, – сказал Панарин. – Когда знаешь будущее, всегда можно его изменить – я не верю в детерминизм. Так даже интереснее, чем ничего не знать.
– Какой смелый... Назло тебе хочется предсказать что-нибудь относительно твоей персоны.
– Попробуй.
– Если бы я умела...
– Ты же ведьма, вот и действуй согласно «Макбету».
– Не все ведьмы это умеют. Я, кстати, уверена, что и тот тип из «адской кухни» ничего подобного не умел. А это еще хуже – астрологи, создающие видимость обладания тайным знанием... Да, я только сейчас вспомнила: что тебе сказал врач?
– Что я просто-напросто заработался.
– Он хороший врач?
– В космосе плохих не держат.
– Нужно бы мне с ним поговорить, – задумчиво сказала Марина.
– О чем?
– О снах. Ты никогда не задумывался, как отличить сны от чего-нибудь другого?
– От чего?
– Не знаю, как объяснить. Я думала, что знаю о своих снах все, но впечатление такое, словно они стали другие, не мои...
– Интересно... – сказал Панарин, что-то вспомнив.
Глава 15
Эпилог пролога
Снерг вышел из прозрачной кабины и постоял в нерешительности, поглаживая пальцами подбородок. Не было никакой нужды звонить Панарину, а коли уж позвонил, не стоило выдавать того, что происходило на душе. Убогий получился разговор – то ли просьба о помощи, то ли острое желание выговориться. Тим наверняка ничего не понял – да и что можно понять? – наверняка встревожен, но что делать, если ты сам ни черта не понимаешь... То ли это случилось утром, то ли в четверг, то ли дождь лил, то ли горчил чай – эта побасенка из старой сказочки как нельзя лучше отражает аргументы, привлекаемые для защиты гипотезы...
Он подошел к голубому барьеру, улыбнулся дежурной насколько мог беззаботнее:
– Можно срочный с Эльдорадо?
Девушка улыбнулась еще беззаботнее:
– Канал временно не работает. Магнитная буря в секторе. Когда восстановится связь, неизвестно.
Она выпалила это, как заученное – ничуть не задумываясь и не усмотрев в этом ничего необычного. Что ж, случались временами и магнитные бури, гиперсвязь, как радиосвязь, не гарантирована от влияния природных факторов, но сейчас каждая невинная мелочь оборачивается тревожным гудом колокола...
Он замялся, склонив голову, сказал наконец:
– Я не знаю номеров... Можно представительство Эльдорадо?
Кроме него, в зале не усматривалось ни одного клиента, девушка тихо скучала и оттого согласилась, хотя могла бы и посоветовать обратиться в Глобинф. Она подала Снергу подключенный к своему пульту экран, опустила глаза к клавишам, привычно набрала трехзначный номер справочной, потом тот, что зажегся перед ней на табло. После каждого сигнала вызова экран в руках Снерга оставался слепым. Девушка, нахмурив бровки, снова вызвала справочную, набрала другой номер, и повторилось то же самое, и еще раз. Она растерянно вскинула на Снерга глаза, ничего почему-то не сказала, и Снерг так же молча медленно кивнул, поощряя ее продолжать. Представительство молчало – солидное здание, ведавшее связями Ойкумены с самой большой колонией Земли, не менее сотни видеофонов...
После двадцатого номера девушка сдалась, беспомощно пожала плечиками:
– Ну вы же видите...
– Вижу, – сказал Снерг. – Пропащее дело. Очередная магнитная буря в секторе, бывает... Как вас зовут? Вероника. Прекрасное имя. В нем вера и победа – Вера и Ника... Так вот, Вероника, раз уж я взялся вам мешать, а вы из деликатности не протестуете, дайте уж, пожалуйста, напоследок еще один, там-то, я уверен, откликнутся. – Он назвал номер Рамона. – Наверняка...
Он был разговорчив и самую чуточку развязен, как всегда в редкие минуты полной растерянности. Девушка стала набирать номер, она ничего еще не понимала, но отголоски его тревоги ей не могли не передаться – юная женщина даст сто очков вперед старому телепату, – Снерг сжал плоский экран, лихорадочно ища первую фразу. И тут его мягко тронули за плечо. Он не вздрогнул и обернулся спокойно – вокруг был двадцать второй век...
– Пойдемте, – сказал Кадомцев. С экрана вопросительно глянул Рамон. – Я обегал все вокруг, искал вас, пойдемте быстрее...
Он тяжело дышал, волосы растрепались. Некогда было задавать вопросы. Снерг, виновато улыбнувшись, протянул экран Веронике – глаза у него покруглели от непонимания происходящего, – пробормотал что-то и поспешил следом за Кадомцевым, метровыми шагами устремившимся к выходу. Они сбежали по широкой лестнице, окунулись, выскочив из-под сиреневого стеклянного козырька, в солнечный свет, и Кадомцев с маху свернул влево, к ребристому куполу зала заседаний Мирового Совета, сверкавшему над плотными кронами эвкалиптов. Лицо у него было сосредоточенно-злое.
– Представительство... – сказал Снерг.
Кадомцев, не спрашивая, о каком именно представительстве из пяти идет речь, не оборачиваясь, сказал:
– Представительство пусто. – Он почти бежал, так, словно навстречу строчили пулеметы. – Наши там были. Ни одного человека. Связь с Эльдорадо прервана. Рейсовые и другие корабли, приписанные к Эльдорадо и обслуживающиеся их экипажами, полчаса назад ушли эскадрой, запросив старт вне расписания. И так – по всей Ойкумене.
«Ответный ход, – подумал Снерг. – Ребята, – вспомнил он. – Алена. Но как же это?»
– Заседание начнется раньше, если уже не началось, – чеканил Кадомцев. – Представитель Эльдорадо не явился. Вместо него прибыл кибер и доставил адресованное Совету послание. Быстрее! Мы с вами не члены Совета, нас с вами ожидать не будут...
Они все-таки опоздали на несколько минут. Влетели в вестибюль, где уже горела надпись «Заседание началось», оскальзываясь на мраморном полу, кинулись к лестнице – на второй этаж, на опоясывавшую зал галерею для репортеров и тех, кому захотелось бы присутствовать на заседании – правда, таких практически не было, каждый мог при желании наблюдать за ходом заседания по видеофону. На галерее и сейчас не было никого, кроме них двоих. Снерг глянул вправо-влево – глазки камер Глобовидения были тусклыми и слепыми. Снерг не помнил такого. «Закрытое заседание, – подумал он, – впервые за... кто скажет, за сколько лет?» И понял, что попал сюда только благодаря Кадомцеву – во-первых, и своей причастности к тайнам – во-вторых. Автоматически, повинуясь репортерскому инстинкту, он сорвал с плеча футляр, выдвинул фиолетовый шарик «пчелиного глаза» и поставил камеру на широкий барьер. Кадомцев покосился, но ничего не сказал.
Несколько сот человек сидели в напряженном молчании, человек на кафедре внятно читал:
– ...к Мировому Совету. Руководствуясь итогами референдума, в котором приняло участие все достигшее возраста гражданской зрелости население планеты, Совет Эльдорадо сообщает следующее:
Первое. Планета Эльдорадо объявляет экстерриториальной свою Звездную систему. Границей решено считать орбиту самой удаленной от звезды планеты. Экстерриториальность будет поддерживаться всеми имеющимися в нашем распоряжении средствами, исключающими угрозу для жизни и здоровья человека, но тем не менее являющимися надежным гарантом неприкосновенности заявленной территории.
Второе. Планета Эльдорадо заверяет, что ее население никоим образом не намерено допустить отхода от каких бы то ни было положений и принципов морально-этического кодекса, определяющего жизнь человечества.
Третье. Планета Эльдорадо на срок, который будет уточнен позднее, прерывает общение любого характера с Ойкуменой и настоятельно просит не стремиться к их одностороннему возобновлению, которое будет пресекаться предусмотренными в первом пункте методами.
Четвертое. Планета Эльдорадо заверяет, что жизни и здоровью уроженцев других планет, оказавшихся на Эльдорадо в момент объявления экстерриториальности, не угрожает какая-либо опасность.
Пятое. Планета Эльдорадо убедительно просит не рассматривать ее действия как содержащие что-либо враждебное. Они не направлены против интересов Ойкумены и являются вынужденной мерой, продиктованной обстоятельствами.
Шестое. Планета Эльдорадо надеется, что положения и принципы морально-этического кодекса, определяющего жизнь человечества, заставляет Солнечную систему воздержаться от каких-либо необдуманных действий, способных причинить лишь вред дальнейшему развитию человечества.
Человек на кафедре отложил бумагу и взял вторую:
– К меморандуму приложены надлежащим образом оформленные протоколы референдума.
Он замолчал и молчал секунд десять, словно хотел сказать что-то важное, разом прояснившее бы все загадки и исправившее все несуразности. Потом тихо сошел с кафедры. Словно тугая струя воздуха от вертолетного винта колыхнула густыми волнами траву – по залу метнулся невнятный многоголосый гомон, тревожный шум, – из конца в конец. Он никак не мог перейти во что-то осмысленное. «Триста человек изо всех сил пытаются проснуться, – подумал Снерг, – и не хотят поверить, что не спят...» В следующий миг он понял, почему председателем Совета на второй срок был избран Данилин. Данилин встал и четко сказал:
Он подошел к голубому барьеру, улыбнулся дежурной насколько мог беззаботнее:
– Можно срочный с Эльдорадо?
Девушка улыбнулась еще беззаботнее:
– Канал временно не работает. Магнитная буря в секторе. Когда восстановится связь, неизвестно.
Она выпалила это, как заученное – ничуть не задумываясь и не усмотрев в этом ничего необычного. Что ж, случались временами и магнитные бури, гиперсвязь, как радиосвязь, не гарантирована от влияния природных факторов, но сейчас каждая невинная мелочь оборачивается тревожным гудом колокола...
Он замялся, склонив голову, сказал наконец:
– Я не знаю номеров... Можно представительство Эльдорадо?
Кроме него, в зале не усматривалось ни одного клиента, девушка тихо скучала и оттого согласилась, хотя могла бы и посоветовать обратиться в Глобинф. Она подала Снергу подключенный к своему пульту экран, опустила глаза к клавишам, привычно набрала трехзначный номер справочной, потом тот, что зажегся перед ней на табло. После каждого сигнала вызова экран в руках Снерга оставался слепым. Девушка, нахмурив бровки, снова вызвала справочную, набрала другой номер, и повторилось то же самое, и еще раз. Она растерянно вскинула на Снерга глаза, ничего почему-то не сказала, и Снерг так же молча медленно кивнул, поощряя ее продолжать. Представительство молчало – солидное здание, ведавшее связями Ойкумены с самой большой колонией Земли, не менее сотни видеофонов...
После двадцатого номера девушка сдалась, беспомощно пожала плечиками:
– Ну вы же видите...
– Вижу, – сказал Снерг. – Пропащее дело. Очередная магнитная буря в секторе, бывает... Как вас зовут? Вероника. Прекрасное имя. В нем вера и победа – Вера и Ника... Так вот, Вероника, раз уж я взялся вам мешать, а вы из деликатности не протестуете, дайте уж, пожалуйста, напоследок еще один, там-то, я уверен, откликнутся. – Он назвал номер Рамона. – Наверняка...
Он был разговорчив и самую чуточку развязен, как всегда в редкие минуты полной растерянности. Девушка стала набирать номер, она ничего еще не понимала, но отголоски его тревоги ей не могли не передаться – юная женщина даст сто очков вперед старому телепату, – Снерг сжал плоский экран, лихорадочно ища первую фразу. И тут его мягко тронули за плечо. Он не вздрогнул и обернулся спокойно – вокруг был двадцать второй век...
– Пойдемте, – сказал Кадомцев. С экрана вопросительно глянул Рамон. – Я обегал все вокруг, искал вас, пойдемте быстрее...
Он тяжело дышал, волосы растрепались. Некогда было задавать вопросы. Снерг, виновато улыбнувшись, протянул экран Веронике – глаза у него покруглели от непонимания происходящего, – пробормотал что-то и поспешил следом за Кадомцевым, метровыми шагами устремившимся к выходу. Они сбежали по широкой лестнице, окунулись, выскочив из-под сиреневого стеклянного козырька, в солнечный свет, и Кадомцев с маху свернул влево, к ребристому куполу зала заседаний Мирового Совета, сверкавшему над плотными кронами эвкалиптов. Лицо у него было сосредоточенно-злое.
– Представительство... – сказал Снерг.
Кадомцев, не спрашивая, о каком именно представительстве из пяти идет речь, не оборачиваясь, сказал:
– Представительство пусто. – Он почти бежал, так, словно навстречу строчили пулеметы. – Наши там были. Ни одного человека. Связь с Эльдорадо прервана. Рейсовые и другие корабли, приписанные к Эльдорадо и обслуживающиеся их экипажами, полчаса назад ушли эскадрой, запросив старт вне расписания. И так – по всей Ойкумене.
«Ответный ход, – подумал Снерг. – Ребята, – вспомнил он. – Алена. Но как же это?»
– Заседание начнется раньше, если уже не началось, – чеканил Кадомцев. – Представитель Эльдорадо не явился. Вместо него прибыл кибер и доставил адресованное Совету послание. Быстрее! Мы с вами не члены Совета, нас с вами ожидать не будут...
Они все-таки опоздали на несколько минут. Влетели в вестибюль, где уже горела надпись «Заседание началось», оскальзываясь на мраморном полу, кинулись к лестнице – на второй этаж, на опоясывавшую зал галерею для репортеров и тех, кому захотелось бы присутствовать на заседании – правда, таких практически не было, каждый мог при желании наблюдать за ходом заседания по видеофону. На галерее и сейчас не было никого, кроме них двоих. Снерг глянул вправо-влево – глазки камер Глобовидения были тусклыми и слепыми. Снерг не помнил такого. «Закрытое заседание, – подумал он, – впервые за... кто скажет, за сколько лет?» И понял, что попал сюда только благодаря Кадомцеву – во-первых, и своей причастности к тайнам – во-вторых. Автоматически, повинуясь репортерскому инстинкту, он сорвал с плеча футляр, выдвинул фиолетовый шарик «пчелиного глаза» и поставил камеру на широкий барьер. Кадомцев покосился, но ничего не сказал.
Несколько сот человек сидели в напряженном молчании, человек на кафедре внятно читал:
– ...к Мировому Совету. Руководствуясь итогами референдума, в котором приняло участие все достигшее возраста гражданской зрелости население планеты, Совет Эльдорадо сообщает следующее:
Первое. Планета Эльдорадо объявляет экстерриториальной свою Звездную систему. Границей решено считать орбиту самой удаленной от звезды планеты. Экстерриториальность будет поддерживаться всеми имеющимися в нашем распоряжении средствами, исключающими угрозу для жизни и здоровья человека, но тем не менее являющимися надежным гарантом неприкосновенности заявленной территории.
Второе. Планета Эльдорадо заверяет, что ее население никоим образом не намерено допустить отхода от каких бы то ни было положений и принципов морально-этического кодекса, определяющего жизнь человечества.
Третье. Планета Эльдорадо на срок, который будет уточнен позднее, прерывает общение любого характера с Ойкуменой и настоятельно просит не стремиться к их одностороннему возобновлению, которое будет пресекаться предусмотренными в первом пункте методами.
Четвертое. Планета Эльдорадо заверяет, что жизни и здоровью уроженцев других планет, оказавшихся на Эльдорадо в момент объявления экстерриториальности, не угрожает какая-либо опасность.
Пятое. Планета Эльдорадо убедительно просит не рассматривать ее действия как содержащие что-либо враждебное. Они не направлены против интересов Ойкумены и являются вынужденной мерой, продиктованной обстоятельствами.
Шестое. Планета Эльдорадо надеется, что положения и принципы морально-этического кодекса, определяющего жизнь человечества, заставляет Солнечную систему воздержаться от каких-либо необдуманных действий, способных причинить лишь вред дальнейшему развитию человечества.
Человек на кафедре отложил бумагу и взял вторую:
– К меморандуму приложены надлежащим образом оформленные протоколы референдума.
Он замолчал и молчал секунд десять, словно хотел сказать что-то важное, разом прояснившее бы все загадки и исправившее все несуразности. Потом тихо сошел с кафедры. Словно тугая струя воздуха от вертолетного винта колыхнула густыми волнами траву – по залу метнулся невнятный многоголосый гомон, тревожный шум, – из конца в конец. Он никак не мог перейти во что-то осмысленное. «Триста человек изо всех сил пытаются проснуться, – подумал Снерг, – и не хотят поверить, что не спят...» В следующий миг он понял, почему председателем Совета на второй срок был избран Данилин. Данилин встал и четко сказал: