Бушков Александр Александрович. Нелетная погода (сборник)

   – Толстовцы... – сказал он и разразился бранью. – 3-законопослушные...
   И началось извержение вулкана. Сначала он долго поносил всех, кого только можно было, – меня за то, что это случилось со мной, себя за то, что он оказался причастным к этому делу, Иванова и его коллег за интеллигентскую мягкотелость, «филантропов» за их коварные планы, наши вооруженные силы за то, что они не смогут ничему помешать. Потом он немного успокоился и стал рычать о черных перспективах. Я только слушал.
   – Вот она, инопланетная агрессия, – рычал он, метаясь по комнате. – Всякие писаки малевали картины одна страшнее другой – летучие осьминоги, испепеляющие лазерами города, гигантские радиоактивные муравьи, лопающие всех подряд, бездушные альтаирские роботы, сметающие все на своем пути, чудовища огненные, мохнатые, десятирукие, стоногие, аморфные, невидимые, рев, вой, хруст костей, бегущие толпы. Пляшущие на развалинах Нью-Йорка огнедышащие жабы, железный истукан, насилующий кинозвезду у обломков Эйфелевой башни, Годзилла – весь этот хлам, который у нас не переводят, по тому что это макулатура. Все эти ужасы, рассчитанные на тамошнего читателя, неприхотливого и закомплексованного... А оказалось, что ничего этого не будет. Не будет агрессоров устрашающего облика, бегущих толп, пылающих городов, огненных лучей, ядовитых газов, хаоса, ужаса и паники. Не будет никакой войны, пришельцы не только не станут воевать сами, но и нас отучат навсегда от войн. Но движение человечества вперед будет остановлено – не пулями и газом, а тотальным изобилием, лимузином у каждой двери, золотом в каждом кармане, бриллиантом в каждом ухе, цветным экраном метр на метр в каждом красном углу. Этим преждевременным изобилием... Лучшие умы человечества никогда не отрицали материального благополучия, – рычал он, терзая буйную шевелюру. – Общественные писсуары из золота, бриллиантовые детские кубики – да, в будущем это должно стать нормой. Но всему свое время. То изобилие, что жалуют нам со своего плеча пришельцы сейчас, в середине восьмидесятых годов двадцатого века, не нужно. Рано, преждевременно. Да, среди четырех с лишним миллиардов землян много борцов, но неборцов, обывателей, будем смотреть правде в глаза, гораздо больше, чем нам хотелось бы. Слишком многим заоблачные дары заслонят весь мир с его проблемами, и в тысячу раз труднее будет поднимать их в атаку, сплачивать вокруг знамен, вытаскивать из золотой скорлупы... Они будут отлягиваться, кричать, чтобы их не тревожили, что они счастливы, и все вокруг счастливы – тот сосед, и вон тот, и тот, так что подите к черту и оставьте нас в покое, чего вам не хватает теперь, когда у всех все есть, что вам, больше всех надо?.. Миллионы сегодня голодают и бедствуют, и как объяснишь им, прыгающим от радости при виде дома, за который не нужно платить десять лет, полного холодильника, автомобиля, что это – суррогат счастья?.. А потом те, которые неборцы, войдут во вкус, им уже мало будет шестицилиндрового авто, телевизора метр на метр, захочется лимузина двенадцатицилиндрового или на воздушной подушке, телевизора, способного передавать запахи, и посыплются из-за облаков новые дары в красивой упаковке, и океан изобилия захлестнет с головой, и мечта лететь к звездам так и останется мечтой... Человечество погибнет, и погубят его не кровожадные осьминоги в лязгающих треножниках, и слава богу, если мы умрем достаточно рано, не увидев заката окончательно вставших на четвереньки соплеменников...
   Наконец он устал, охрип, сел и зажал голову ладонями.
   – Что-то слишком мрачно, – заметил я. – Опасно, согласен, но чтобы на четвереньки...
   – Какая разница – в прямом смысле или переносном? Возьмем твоего шефа – сейчас он еще копошит пишет докторскую, потому что доктору больше платят, можно купить «Волгу», и он ведь не самый лучший представитель своего племени. И обрати внимание – исчезли все книги, но появился шикарный бар, с полусотней бутылок. И первое, что сделали твои «собратья по эксперименту» – отправились в ресторан... Как в пиратские времена, черт побери – в первую очередь яркие побрякушки и бутылки с яркими этикетками. Господи, обидно-то до чего – будь это война, агрессия, нападение жукоглазых, можно было бы драться, стрелять, взрывать. В кого станешь стрелять сейчас – в небо? В твой телевизор? Пойду я...
   – Куда?
   – К себе поеду, возиться с мышами, а что еще прикажешь делать? Как сказал некто Иванов, сделать мы ничего не сможем. И он тоже...
   Он встал и вышел вялой походочкой, ничего в нем не осталось от прежнего президента – ухаря и любителя поспорить о будущем – каким оно будет, каким будем мы и скоро ли. Я остался один.
   Посидел немного и тоже ушел. Шатался по город у, забрел в кино, что-то там смотрел, пил газировку, оказался в столовой, что-то там жевал и думал, думал, думал...
   Ненависть Белоконя к тому миру, что должен появиться в результате ливня благ, я вполне разделял, я никогда не любил подобных моему шефу людей, и больно было думать, что настает их царство, но что же делать? И почему наш звездный Иванов говорил слегка загадочно, он бы не стал говорить просто так...
   Ничего я не придумал, вернулся домой уставший и расстроенный и с порога услышал, что Жанна плачет в спальне. Не очень уж громко, но я сразу услышал и бросился туда.
   Она ревела, а рядом с ней валялись мои «Три мушкетера», раскрытые на том месте, где четыре храбреца ворвались в кармелитский монастырь, распугивая монашек лихо закрученными усами и дымящимися пистолетами, но коварная миледи успела подбросить в бокал Констанции яд, кардинал умел подбирать людей, и Констанция умирает, но никто еще не понял, что она умирает, только Атос, умница, совесть четверки, догадался...
   Я облегченно вздохнул, когда-то, в стародавние времена, я тоже плакал, правда, на том месте, где умирает блистательный Бекингем, убитый фанатиком, умирает с достоинством, дай бог нам всем так, но когда я плакал, мне было лет семь или даже меньше...
   – Ну что ты? – сказал я как маленькому ребенку. – Это, в конце концов, придумано, не было этого, сочинили все...
   Она посмотрела на меня с таким изумлением, что я смутился и замолчал.
   – То есть как это «не было»? Разве можно писать о несуществующем?
   Я так и сел – прямо на «Мушкетеров». И начался прелюбопытнейший разговор, в ходе которого я понял, почему место моих книг не заняли новые, роскошные – у самих пришельцев беллетристики как таковой не существовало, была только техническая и научная литература. Почему так получилось, как до этого дошло и с чего началось, Жанна не знала. Правда, по ее словам, среди некоторых немногочисленных групп населения, главным образом среди молодых историков, циркулировали смутные, основанные на каких-то полулегендарных источниках слухи, что когда-то, в глубокой древности, существовали какие-то книги, описывавшие выдуманных людей и выдуманные события. Опираясь на это, кое-кто из молодых смельчаков пытался делать разные еретические выводы, но их не поощряли – «официальные инстанции» яростно выступали против слухов о наличии у предков так называемой «художественной литературы». Темная история, загадочная, многое в ней приходилось домысливать.
   В седьмом часу вечера появились «собратья по счастью». Они были нарядны и веселы, от них попахивало шампанским, и они привезли с собой огромный красивый торт. Они хохотали, хлопали меня по плечу и наперебой повторяли, как это здорово, что третьим оказался именно я, и такое событие, как наша встреча, нужно отпраздновать немедленно и как следует, потому что событие это в некотором роде глобальное и эпохальное. Ошеломленный их натиском, я безропотно подчинялся. Назар Захарыч, повязав фартучек, с удивительной ловкостью накрывал на стол, объясняя одновременно, что хотя он, собственно, тридцать лет женат и на свою участь не жалуется, мужчина должен уметь шить, готовить и стирать. Я только поддакивал. Тем временем Горчаков убеждал Жанну отложить книгу и присоединиться. Убедил. Мы сели за стол и откупорили шампанское.
   Вечер прошел прекрасно. Гости оказались приятными и остроумными собеседниками. Был произнесен не один веселый тост, рассказана масса занимательных историй и вполне пристойных анекдотов. Чтобы не ударить в грязь лицом, я поведал, как изничтожил вчера шефа, и мой рассказ встретили с большим подъемом...
   Постепенно веселье пошло на убыль. Весьма тонко Горчаков дал понять Жанне, что им хотелось бы поговорить со мной без нее, она быстро поняла намеки и удалилась в спальню. К этому времени я стал приходить в себя. Кончилось разгульное застолье, пора было вспомнить тирады Белоконя, и расстроенное лицо Иванова, и cвои собственные нелестные мысли о «филантропах»...
   – Хорошо! – искренне сказал Назар Захарыч, Боря, сначала погрейте бокал в ладонях, очень, говорят, здорово влияет на аромат. Молодцы пришельцы эти, я в них не верил, во все эти тарелки...
   – Да, – сказал я. – Рюрик, Трувор и Синеус.
   – Что?
   – Варяги, – пояснил я. – Бытовала в истории такая сказочка. Мол, собрались когда-то наши предки славяне и отписали за море варягам: земля наша богата, обильна, только вот порядка в ней нет, не способны сиволапые, наладить его, так что приходите и володейте нами...
   – Этого не было, – сказал Горчаков, глядя на меня с обостренным нехорошим интересом. – Позднейшая фальсификация немецкого изготовления. Я ведь историк, знаете ли.
   – Ставлю вам пять, – сказал я. – Ничего подобного не было. Но оказалось, что эта идейка до ужаса прилипчива. Даже сегодня. Только вместо варяжской земли – звезды. Правда, нынче не прежние времена, они не собираются сажать нам на трон своего Трувора, они сажают на трон полированный гарнитур. Его величество Сервант XXIII, король Евразии, царь обеих Америк, великий князь Австралии, герцог Африки и прочая и прочая «великия и малыя». Когда же мы перестанем призывать варягов?
   – Их никто не звал.
   – Тем лучше, – сказал я. – Незваный гость хуже татарина, его и выставить не грех. Не нужно нам изобилие. И совсем смешно получается – Горчаков, Песков и Хомутов – апостолы нового века...
   – Стоп! – крикнул Горчаков. – Мы ведь не называли в кабаке наших фамилий, правда, Назар? (Назар Захарыч утвердительно кивнул, глядя недоуменно и жалостно.) Не называли. Откуда же вы их знаете?
   – Вот, знаю, – сказал я. – Маху дал, маху...
   – Пр-роходимец... – выдохнул Горчаков сквозь зубы.– Ну, конечно, мне следовало сразу догадаться, и то, что вы знаете наши фамилии, и антипатия внезапная... Он у вас был?
   – Кто? – спросил я, делая глупое лицо. – Никого у меня не было.
   – Был... – яростно сказал Горчаков. Иванов, Петров, Сидоров, как же, наслышаны... Перевербовал, паршивец, и вы ему поверили?
   – Просто кое-кто высказал ясными словами то, чего я не мог бы выразить сам, – сказал я. – При чем тут вербовка? Я и сам пришел бы к выводу, что ваши варяги с их изобилием нам вовсе не нужны. Он, кстати, не говорил ничего, просто я понял, что возможен другой путь. Нам нужны мы сами.
   – А ведь вы маоист, Боря, – ласково протянул Горчаков.
   – Я?
   – Вы. Это же они повторяли: «Чем хуже, тем лучше».
   – Ну, Витя... – укоризненно сморщился Назар Захарыч. – Что же ты сразу шьешь парню политику, не те нынче времена... Какой же он маоист?
   – Помолчи, – поморщился Горчаков. – Он невольно становится на их позиции, понимаешь, добрячок ты мой? «Пусть все остается по-прежнему». А какое оно, прежнее? «Сытыми мы коммунизм не построим». Построим, Боря. Вы грамотный человек, с высшим образованием. Должны помнить, сколько миллионов, – да, миллионов! – человек умирают сейчас от голода или постоянно недоедают. Африка, Азия, Латинская Америка. Да и в Европах... Как вы думаете, поймут они вас, если вы скажете им: придется вам голодать и дальше, и умирать, и хоронить своих детей, и продавать своих детей, но зато вы должны гордо утешаться сознанием, что отстояли свою космическую независимость? Поймут? Им нужен хлеб, а не ваша гордая независимость. Если они узнают, что это вы помешали им получить еду для себя и своих детей, они вас растопчут и будут правы.
   – Значит, идеал – сытое брюхо?
   – Вовсе нет, – сказал он. – Просто сначала нужно накормить и одеть человека, а остальное он сделает сам.
   – Точно! – обрадовался Назар Захарыч, довольный, что и ему удалось вставить словечко. – Сначала их покормить нужно, мы в сорок пятом первым делом выкатывали полевые кухни...
   – Вот именно, – сказал Горчаков. – Прежде всего на площади вывозили полевые кухни и раздавали кашу. Борис, этим людям, про которых я говорил, не нужны высокие материи. Пока не нужны. Сейчас им не до того. О высоких материях они станут думать потом, когда будут сыты и накормят своих детей. Я вовсе не хочу утверждать, что с наступлением Эры Изобилия волшебным образом исчезнут абсолютно все пороки...
   – Да, – сказал я. – От выпивки при таком баре удержаться трудно.
   – Не опошляйте. Это мелочи. Полностью исчезнут преступления против собственности, никто ведь не станет воровать у другого то, что имеет сам. Исчезнет пресловутый дефицит и связанная с ним уголовщина. Эра Изобилия уничтожит почву, на которой произрастает мещанин. Потеряет всякий смысл проникать на базу с черного хода и носить записки от Ивана Ивановича. Так что постарайтесь забыть этого галактического провокатора.
   – Он не похож на провокатора, – сказал я.
   – Блаженный слюнтяй, не в терминах дело, – отмахнулся Горчаков. – Он просто забыл, что такое голод. Перестаньте о нем думать. Думайте больше о том, что вы – представитель Земли. Из пяти миллиардов населения планеты, из двухсот пятидесяти миллионов населения государства выбраны мы трое. Знаменосцы грядущих поколений – высокие слова, но что делать, если это правда. Нам выпало быть... Да, черт побери, подопытными кроликами эксперимента, но это такой эксперимент, что я согласен с ролью кролика. Хотя мы не кролики.
   – Апостолы, – сказал я.
   – Не придирайтесь к терминам. Подобрать подходящие слова недолго. Люди, на которых лежит ответственность за человечество. Постарайтесь проникнуться значением и величием этих слов. Вы уже не можете оставаться каким-то там просто Песковым двадцати шести лет от роду... Вы один из немногих, на ком лежит ответственность за светлое будущее человечества.
   – Зажравшегося, – сказал я.
   – Сытого, – сказал он. – Избавленного от суетных забот о куске хлеба.
   – Молодой он еще... – застенчиво подал голос Назар Захарович. – Лиха не хлебал, по карточкам не жил, и вообще...
   – Вот именно, – сказал Горчаков. – Назар воевал, а я пацаном голодал после войны, мы-то помним, что значит кусок хлеба, не то, что вы...
   Спорить с ними я не мог – не умел. Я не привык спорить на такие темы и не предполагал, что когда-нибудь придется, но я знал, что не уступлю.
   – Гоните этого иезуита, если еще раз появится, – сказал Горчаков, хлопая меня по колену. – Попался бы он мне, я бы с ним поговорил... – Он встал и тряхнул за плечо Назара. – Поехали.
   – На посошок, Витя, – кротко отозвался Назар Захарыч. Совершенно ясно, что, несмотря на перевес в годах, он ходил у Горчакова под каблуком, тихий человек, добренький, безответный. Я не мог представить его молодым, в шинели...
   – Ладно, – разрешил Горчаков. – Доброй ночи, Борис.
   Он ушел в прихожую, высокий, жесткий, собранный, раз навсегда определивший свою позицию и не собиравшийся отступать. Когда твой противник сильный человек, его даже уважаешь; легче, если он рыхлая ничтожная личность, и тем проще, его неприкрыто презираешь, а сильного презирать невозможно, нужно что-то большое, чтобы перестать его уважать.
   Назар Захарыч допил посошок и встал.
   – Доброй ночи, Боря, – сказал он плюшевым голосом. – Вы не обращайте внимания на все, что Витя про политику... Просто вспомните детишек в неблагополучных странах, видели ведь фильмы? Ужас...
   – Послушайте, – сказал я. – Вы оба мне так и не сказали, я не могу понять... В чем суть эксперимента, самая суть?
   – Ну это же просто, Боря. Помните школьные опыты с бумажками? Опустили ее в пробирку, посинела она или там покраснела – опыт удался. И вот такие бумажки – мы трое. Посинеем – все в порядке, можно начинать по всей планете. Поняли?
   – Понял... – сказал я. – Доброй ночи. Дверь за ними захлопнулась. Я прибрал со стола, поплелся в спальню. Жанна захлопнула книгу и вопросительно взглянула на меня, я отобрал книгу, положил ее на столик и поцеловал Жанну.
   – Ушли? – спросила она.
   – Да, – сказал я.
   – Вы не поссорились?
   – Вроде нет. Ноль-ноль, команды покидают поле. Мне было с ней удивительно просто и легко, как будто мы знали друг друга с пеленок, и с первого класса я таскал за ней портфель, в девятом целовались в подъезде, а в восемнадцать прибежали к загсу за час до открытия.
   – Слушай, – сказал я, садясь рядом с ней. – Понимаешь, такое дело... Если эксперимент провалится, что будет с тобой?
   – Не знаю.
   – То есть как? Что, у тебя на этот счет нет инструкций?
   Она молчала. За окном стояла теплая летняя темнота, вспыхивали огоньки электросварки на соседней крыше, во дворе припозднившийся гитарист орал ужасным голосом песню про каскадеров.
   – Сложно... – сказала она. – Во-первых, не хочу я возвращаться. Во-вторых, наши, кажется, чего-то не рассчитали или не ждали. Вы какие-то особенные, с остальными было проще, у нас принято считать, что любая цивилизация, не достигшая Эры Изобилия, достойна жалости, вы же полностью подходите под стандарт неблагополучных, отсталых, но в вас что-то есть, то ли ваши книги, то ли, не знаю, как сказать... Я не знаю, как это выразить, нас не учили думать о таких вещах...
   – Жанна ты, Жанна, – сказал я, не зная, что еще сказать.
   – Догадываюсь, что тебя мучает, – тихо сказала Жанна. – Так вот, я не хочу, чтобы у нас с тобой было по обязанности, понимаешь? Я тебя люблю, Борька. Смешно, да? Жена впервые объясняется мужу в любви на третий день после регистрации. А муж ей вообще еще не объяснился.
   – Жутко смешно... – согласился я. Утром меня поднял с постели длинный звонок, и снова на площадке стоял Белоконь во всем своем мотоциклетном великолепии. Он ничего не сказал, не поздоровался, стоял и смотрел.
   – Здорово, – сказал я сквозь зевок.
   – Что ты затеял?
   – Ничего.
   – А почему не едешь?
   – Куда?
   – Да к Иванову же!
   – Я же не знаю, где живет Иванов, – сказал я, проснувшись окончательно.
   – Ну что ты чепуху мелешь? Зачем ты его вызывал?
   – Никуда я его не вызывал, – сказал я. – В чем дело?
   – Десять минут назад мне звонил Иванов, – сказал он быстро. – И говорил, что ты назначил ему встречу за городом у поворота на дачи, но тебя все нет, а телефон твой не отвечает.
   – Ер-рунда, – сказал я, вернулся в комнату и поднял трубку. Телефон молчал, гудков не было...
   ...Я миновал щит с двойным напутствием «Добро пожаловать. Счастливого пути». – Смотря с какой стороны ехать. Я ехал из города, и мне желали счастливого пути. Я прибавил газу, теперь я уже не сомневался, что Иванова выманили в это уединенное место, именно выманили, и если учесть, что кое для кого он представлял нешуточную угрозу, а уединенные места всегда были сопряжены с нехорошими делами, а Иванова кое-кто всерьез ненавидел... Но неужели это возможно? Возможно такое?
   Оставалось уповать на неизвестные нам законы Сообщества. Но кроме «филантропов», вынужденных их соблюдать, существовал еще Горчаков, не подписывавший никаких конвенций и не подпадавший под юрисдикцию заоблачных законов. Я знал о нем мало, но чувствовал, что этот человек пойдет на все, защищая то, что считает своими идеалами, вопрос только в том, на какие методы он решится, что окажется у него в руках...
   Дорогу разделял барьер – узкая полоса зеленой травки, стиснутая ноздреватыми бетонными поребриками. Издали я увидел светлый плащ. Иванов прохаживался на противоположной стороне, возле серого короба автобусной остановки, разрисованного нравоучительными картинками на темы безопасности движения с Волком и Зайцем в главных ролях. Я затормозил, выскочил из машины и побежал на ту сторону. Иванов увидел меня, приветственно взмахнул рукой. Отчаянно заскрипели тормоза, рядом встала бежевая «Волга»; опущенное стекло правой передней дверцы, долгая, оглушительная автоматная очередь, душный запах пороха и жесткое, застывшее лицо Горчакова над стволом.
   Шевельнуться я не мог и успел подумать, что настала моя очередь, а еще – что это глупо, обидно и рано.
   Мотор взревел, «Волга» унеслась в город. Я встал на колени рядом с Ивановым и попытался поднять его за плечи. Жутко на него смотреть, кровь была везде, но он еще жил, смотрел сквозь меня, не видя, и что-то громко говорил на незнакомом языке. На шоссе было тихо и пусто.
   Мне наконец удалось его приподнять, он был страшно тяжелый.
   – Иванов! – закричал я ему в лицо. Он увидел меня, и я чувствовал, какие страшные усилия он прилагает, чтобы смотреть на меня осмысленно, сказать что-то сквозь красную пену на губах.
   – Бор-ря... – выговорил он. По моим ладоням ползла горячая кровь. – Третий, ты третий, по тебе... те уже... по тебе... гласность... только так...
   Его лицо застыло, и кровь хлынула на подбородок. Я понял, что это конец, осторожно, как будто нужна еще была осторожность, опустил его на бетон, подставив ладонь, чтобы не ударилась голова. Случилось странное – словно на секунды открыли дверь в иной мир. Я услышал переливчатые звуки, чьи-то голоса – сердитые, печальные, чей-то плач, чьи-то яростные возгласы. Я понял, о чем говорят, хотя не разобрал ни слова.
   Кто-то сказал: «Мерзавцы!» Кто-то осторожный поторопился напомнить: «Я же говорил, не так нужно было все иначе...» А кто-то просто плакал, потому что из всех звездных Ивановых этот был единственным...
   Иванова не стало. Кровь на бетоне и у меня на руках осталась, а его не было, его забрали, и дверь в иной мир захлопнулась. Неужели навсегда?
   Я поднялся с колен и сел на ободранную скамейку. Мимо промчался КамАЗ помидорного цвета, без натуги тащивший двадцатитонный красный контейнер с иностранной маркировкой. Придорожный мусор закружился в крохотном смерче и улегся до следующей машины.
   Заявить? Милиции, полиции и разведки всего мира, сколько их ни есть, вся их новейшая техника и громадный опыт не смогли бы доказать, что Горчаков – убийца. Убитого им человека никто никогда не найдет, да и человека этого словно бы не было. Автомат тоже скорее всего находится в недоступном для землян месте. Просто и незамысловато: человек жил – человек умер, убит, и убийца вне досягаемости писаных законов. Убрать Иванова сами «филантропы» не могли, запрещали законы Сообщества. Другое дело – Горчаков, ему можно по его просьбе выдать автомат в удовлетворение его потребностей, и никто не обязан следить, что он с автоматом станет делать. Ни к чему не придерешься...
   – И долго вы собираетесь так сидеть? – раздался над моим ухом знакомый голос.
   Я не заметил, как он вернулся, но знал, что мне делать. Но он опередил. Когда я смог разогнуться, борясь с затухающей волной боли, Горчаков стоял, небрежно массируя ладонь.
   – Ну, успокоились?
   – Пошел вон, сволочь! – сказал я.
   – Зря, – сказал он. – Успокойтесь. Поймите, это было необходимо. Один человек стоял на пути к счастью миллионов. Цель оправдывала средства. Мне было тяжело, меня тошнило потом...
   – Вы мерзавец, – сказал я. – И что страшнее всего – вы действуете по убеждению. Будь вы платным ландскнехтом, все было бы проще и понятнее...
   – Хорошо, что вы не считаете меня вульгарным убийцей. Это уже шаг к пониманию.
   – Наоборот.
   – Нет, – сказал он. – Пройдет совсем немного времени, и вы простите мне эту автоматную очередь. Когда не станет голода, ядерных ракет и балансирования на грани.
   – Горчаков, – сказал я. – Может, никакой вы не радетель нищих арабов и голодных китайцев? Может, вы, просто-напросто до ужаса боитесь ядерной войны?
   – Вовсе не из-за страха перед бомбой. Просто вы никак не можете согласиться с тем, что я искренне верю в свою правоту.
   – Что бы там ни было, я против вас.
   – Господи! – крикнул он. – Ну почему они выбрали вас, юнца, не нюхавшего жизни... Если бы вы прошли войну, как Назар, или голодали, как я в детстве...
   – Я не верю, что цель оправдывает средства, – сказал я. – Так нельзя. До этих выстрелов я еще мог бы уважать вас...
   Я обошел его, как столб, сел в машину и поехал домой, соблюдая правила уличного движения. Дома, как и ожидал, Жанна лежала на диване с книжкой из белоконевской библиотеки. Она увидела мой испачканный кровью костюм и ахнула.
   – Спокойно, – сказал я. – Отложи-ка книгу и поговорим о серьезных вещах. Ты говорила, что остаешься при любом исходе эксперимента? Так вот, эксперимент кончился. Ничего этого, – я показал на окружающую роскошь, – больше не будет.
   – Как?
   – Вот так. Эксперимент провалился. Бриллиантов и машины не будет. Только ты и я.
   – И вероятность термоядерной войны?
   – И вероятность. Только вероятность – это еще неизбежность, от нас зависит, станет она неизбежность или нет.
   – А если я скажу, что останусь, только если ты не станешь ничего выбрасывать?
   – Так не пойдет. Ведь они будут считать, что эксперимент удался...
   Потому что мне пришлось бы выбирать – она или человечество. Человечество, каким я хотел его видеть – всегда сытое пока, но полное уверенности, что оно само найдет свою дорогу, без заоблачных варягов, что бы не предлагали.