Бушков Александр Александрович. Нелетная погода (сборник)

   – Генерал Айрон Булл у Президента. Через секунду я опрометью мчался в Овальный кабинет, прихватив на всякий случай пустую бутылку из-под шампанского. За всеми хлопотами мы как-то совершенно забыли о Президенте...
   Президент сидел на столе и уплетал бананы, а генерал Айрон Булл стоял перед ним на коленях и о чем-то умолял с рыданиями в голосе, тыча пальцем в большой лист бумаги.
   – Дя! – сказал Президент, скомкал бумагу и отшвырнул.
   – Но, господин Президент... – заикнулся было генерал.
   – Дя! – сказал Президент тоном, отметавшим всякую возможность дискуссии.
   Генерал попятился к выходу. Стереотипы властно довлели над ним, и, вместо того, чтобы заорать: «Ах ты, наглая мартышка!», он цепко держал в памяти буквальный смысл сцены – президент распекает генерала...
   Я поднял и расправил забытую генералом бумагу. Как и следовало ожидать, это была подписанная астрономическим числом офицеров петиция со слезной просьбой не губить их малых детушек, а также национальный престиж и нашу способность сдерживать натиск коммунизма.
   – Дя! – сказал Президент, отобрал у меня петицию, скомкал и швырнул в урну.
   – Господин Президент! – сказал я, – да вы, похоже, начинаете принимать самостоятельные решения!
   – О! – сказал Президент, протягивая мне банан. Мы сидели на столе и жевали бананы. В дверь заглянул сенатор Пертингтон, лидер демократического большинства в сенате, председатель доброго десятка комиссий и подкомиссий, выпускник Причарда, и прочее, и прочее. Он поманил меня, и я вышел, хотя Президент недвусмысленно выражал желание отослать прочь и этого визитера.
   – Уговорите Президента отменить приказ о ядерном разоружении, – сказал Пертингтон.
   – Мое влияние не безгранично.
   – Ну, бросьте. Уговорите его. Я понимаю, что он не такой уж опытный политик, но неужели год в Уайтхаузе ничему его не научил?
   – Видимо, нет, – сказал я. – Сенатор, меня давно интересует – как вы допустили, чтобы президентом страны стал шимпанзе?
   Он взглянул на меня так, словно я предложил ему ограбить дом престарелых, предварительно зарезав его обитателей, а потом взорвать здание:
   – Слушайте, Джордан, ваше привилегированное положение все же не дает вам права... Вы не смеете называть так Президента.
   – Даже если он – шимпанзе?
   – Вот что, – сказал Пертингтон. – Запомните раз и навсегда – президент нашей страны ни в коем случае не может быть этим самым... ну, вы понимаете. Даже если он, м-м... это самое и есть. Он – Джозеф Смит, избранник народа, и любой, именующий его обезьяньими кличками, может нажить кучу неприятностей. Так что помалкивайте. Уговорите вы его отменить необдуманные решения?
   – Нет.
   – Ну что ж, дело ваше, – сказал он ледяным тоном. – Я только хотел напомнить, что сенат собрался на экстренное заседание. Надеюсь, Президент не станет ломать сложившиеся традиции и найдет в себе смелость выступить перед сенатом? Не забывайте, что сенаторы – такие же избранники народа, как и Президент.
   – Через час мы будем в сенате, – сказал я, – можете так и передать избранникам народа.
   Он ушел, и я отправился к себе переодеться для поездки. Президент увязался было за мной, но я велел ему тоже идти переодеваться, и он ушел. Алиса прибирала бумаги у меня на столе. По радио передавали песенку о трех шимпанзе, встретивших марсианина. «Кто вы?» – спросил марсианин. «Мы почти люди», – ответили шимпанзе. «Почему – почти?» – удивился марсианин. «Потому что у людей очень глупая жизнь и мы не хотим становиться людьми», – ответили шимпанзе марсианину.
   Интересно, подумал я, а Президенту не надоело еще быть Президентом? Все эти условности, нет рядом соплеменников, приходится постоянно носить одежду и пользоваться вилкой...
   – Бедный, как тебя газеты ругают, – сказала Алиса.
   – Ерунда. Им скоро надоест.
   – Знаешь, я, кажется, начинаю тебя уважать.
   – Быть не может, – сказал я искренне.
   – Нет, правда.
   – Ну и прекрасно, – сказал я. – Я рад, и мы с Президентом отправляемся сейчас в сенат давать отчет избранникам народа. Ох, и шуму будет...
   Президент выбрал открытый лимузин – он очень любил открытые машины. Окруженный мотоциклистами кортеж выехал за ворота. Демонстрантов не было, только там и сям играли на скрипках и рисовали на асфальте картинки безработные полковники. Погода стояла чудесная. Мы включили радио и узнали, что акции военных предприятий вообще ни черта уже на бирже не стоят, армия продолжает разбегаться, и это перекинулось уже в Европу, затронув пакт «Норд»...
   – О! – сказал Президент, гордо поглядывая на нас.
   – Вот именно, – сказал я. – Дик, что вы думаете о шансах Президента на второй срок?
   Стэндиш, все время беспокойно оглядывавшийся по сторонам, не оборачиваясь ко мне, сказал:
   – Прежде чем говорить о втором сроке, нужно... Хлесткие щелчки вплелись в ровное журчание моторов, наш водитель затормозил, и машину развернуло поперек дороги, что-то острое обожгло мне плечо. Что-то теплое плеснуло в лицо. Стэндиш молотил кулаками по борту лимузина и рычал:
   – Говорил я тебе, болван!
   Мотоциклисты сбились в кучу, мимо нас промчались телохранители с искаженными бледными лицами, выли сирены, хрустело стекло, кто-то кричал, может быть, кричал я...
   Плечо горело, по рукаву пиджака текла кровь. Рядом раздались выстрелы – это детективы стреляли по окнам какого-то склада. Президент лежал навзничь на широком сиденье спокойный, серьезный, неподвижный, я заглянул ему в лицо, отразился в его широко открытых глазах, и в ушах у меня зазвучала песенка о трех шимпанзе, встретивших марсианина. Телохранители вытащили на улицу какого-то человека, он кричал, они кричали, метались прохожие, глаза Президента гасли, гасли...
   – Президент! – крикнул я, пытаясь поднять его голову. – Президент, мы не успели...
   Поздно, его уже не было, и бессмысленно было просить у него прощения за то, что мы впутали его во всю эту историю. Стэндиш, с разбитыми в кровь костяшками пальцев, стащил с себя пиджак и медленно накрыл им лицо Президента.
   – Рой, вы ранены, – сказал он тихо. – Джек, какого черта ты стоишь? В госпиталь, быстро!
   Взвыли сирены. Машина развернулась, отшвырнув брошенный посреди улицы мотоцикл и помчалась куда-то. Я уронил голову на пиджак, прикрывавший лицо Президента, и заплакал – то ли от боли, то ли от жалости и омерзения к нашему миру...

Блокнот третий

   Вот и все.
   Президента похоронили в Дарлингтоне. Оркестр морской пехоты играл печальную музыку известных композиторов, медленно проплывали длинные черные лимузины, наматывая на колеса траурные мили повсюду – ленты черного крепа и букеты белых асфелий.
   Сенатор Пертингтон произнес длинную речь, в которой очень прочувствованно и пространно охарактеризовал заслуги Президента на ниве политики, экономики и освоения космического пространства, потревожил покой первых поселенцев, проводил параллели и перекидывал мосты. Все смахивали слезы, а супруга министра обороны упала в обморок и была деликатно вынесена за пределы кладбища. Залп из сорока одного орудия – и гроб с телом Президента был опущен в могилу.
   Писем мы получили много, среди них были и полные злорадства, и полные искреннего сочувствия. Некоторые были опубликованы. К сожалению, в газеты не попало письмо одной маленькой девочки, год назад вручавшей Президенту цветы на церемонии открытия им картинной галереи. Она писала:
 
    «Уважаемые сенаторы очинь нехарашо убевать президентов а убевать президентасмита было вовсе подло он был такой добрый и уморитильный в костюмчики и он никого не обижал не точто некаторые».
 
   Вот такое было письмо. Его не напечатали – во-первых, очень уж неграмотно, во-вторых, не вполне уместно называть Президента уморительным...
   В результате следствия, проведенного лучшими специалистами, было неопровержимо доказано, что застреливший Президента человек был параноиком, и болезнь в конце концов вылилась в маниакальное стремление убить важную персону, чтобы прославиться. К сожалению, до суда убийца не дожил – повесился в камере.
   Безработные военные вернулись на свои места, обращение к ООН и меморандум ядерным державам так и не были отправлены адресатам, но тем не менее в воздухе ощущается что-то новое, никто не может сказать о нем ничего определенного, но все знают – было До и существует После...
   Дик Стэндиш потерял место. На следующий день после вступления в должность нового главы государства Дик, планируя необходимые меры безопасности, осведомился с непроницаемым лицом: «Сэр, вы в какие обычно часы предпочитаете скакать по деревьям?» Через час его проводили в отставку по состоянию здоровья, наградив на прощанье медалью. Он основал небольшое бюро частного сыска, процветает и иногда бывает у меня в гостях.
   В зоопарк я не вернулся. Мирно и покойно живу в купленном во времена процветания коттедже, по заказу одного солидного издательства пишу книгу «Мы никогда не звали его Джо. Год и три месяца Президента Смита». Больше половины уже готово. Многие считают, что события я отобразил удивительно достоверно. Что ж, в конце концов у меня больше, чем у кого-либо другого, прав писать о Президенте – как-никак я несколько лет был его близким другом и, что скрывать, имел на него большое влияние. Хорошо помню, как однажды, во время своей предвыборной кампании, он сказал мне следующее... господи, и я туда же? В общем, я его хорошо знал.
   И должен быть ему благодарен хотя бы за то, что он, пусть и косвенным образом, устроил мою судьбу. Алиса все-таки вышла за меня. Как ни странно, она больше не называет меня неудачником и не уговаривает поступить в какую-нибудь перспективную лабораторию. Впрочем, может быть, в этом и нет ничего странного – на всех нас, членов президентской команды, феерическая история его взлета и гибели наложила свой отпечаток и оставила в душах свой след. Вряд ли мы когда-нибудь осознаем это во всей полноте, и не думаю, что это так уж необходимо – Президента все равно уже нет...
   Однажды ко мне заглянул Дик Стэндиш, и разговор зашел о Президенте.
   – Все-таки он был хорошим парнем, – сказал Дик. – Не пил, не впутывался в грязные махинации...
   – Ты же прекрасно знаешь, почему он не мог этого делать, – сказал я.
   – Знаю, – согласился Дик. – Но какая разница? Все же, кем бы он ни был, он был президентом. Никто не посмеет отрицать, что был президент, который не произносил воинственных речей, никому не угрожал, не разрывал подписанных однажды договоров и не давал пустых обещаний, которые потом отказывался выполнять. Президент, пойми ты это. Может быть, один из лучших наших президентов... – он вздохнул и добавил: – Вот только охранять его было сущее мучение, ребята, бывало, с ног сбивались...
   Но тут пришла Алиса и позвала нас обедать.
 
    1977

...И НАВСЕГДА ЗАБЫТЬ ЭДЕМ
(повесть)

   конспект романа в нескольких монологах и интермедиях

Монолог первый. Ирина Ларичева, астрогеолог

   Кто-то, не мудрствуя лукаво, окрестил это место в незапамятные времена Долиной Зеленых Холмов. Правда, мудрствовать и не стоило, подумала я. Долина есть? Есть. Холмы зеленые? Зеленые. Вот и все.
   Мы спустились к реке по свободному от деревьев южному склону. Река была широкая и спокойная, а за рекой и простиралась Долина Зеленых Холмов. Желтые песчаные берега – мечта купальщика. Бирюзовое небо, в зените – молочно-белый серпик Павлина.
   – Когда-то здесь жили, – сказал Лант. – Очень давно. Потом их прогнали на север, к водопадам.
   – Ваши? – спросила я осторожно.
   – Нет. Нас здесь тогда не было.
   – А кто?
   – Черные Перья. Мы прогнали их самих на север, уже потом. Ты хочешь идти в воду?
   – Ага. У нас еще есть время, мы успеем. Лант спутал ноги купам и растянулся на песке.
   Топор и дротики он аккуратно разложил рядом – внезапного нападения он не боялся, просто такие уж у них были обычаи, даже он, побывавший на Земле и видевший в сто раз больше своих земляков, не мог иначе. Я, кстати, тоже постоянно таскаю на поясе кобуру. Согласно параграфам. Так что в этом вопросе особых различий меж нами нет.
   Вода была чудесная. Хотелось понырять за раковинами, но не стоило беспокоить Ланта. Он до сих пор не научился плавать, и к моему купанию всегда относится неодобрительно, а уж когда я ныряю... По их давним поверьям, в воде живет какой-то особенно мерзкий и злокозненный злой дух. Как установили наши, скорее всего, поверье это – отголосок воспоминаний о тех временах, когда их предки жили на океанском побережье и немало натерпелись от зеро-завров, действительно мерзких и опасных земноводных ящеров. Я рассказала это Ланту. Он, разумеется, ответил: «Люди верят старикам». И все.
   Я вышла из воды. Лант лежал в той же позе и смотрел на меня, но теперь это меня смущало гораздо меньше, чем первые недели, я давно уже доказала себе, что, во-первых, повседневный наряд их женщин немногим роскошнее моего купальника, во-вторых, мои представления о первобытных людях как об в высшей степени необузданных, абсолютно не умеющих управлять своими эмоциями субъектах происходили из плохого знания палеопсихологии и чрезмерного увлечения в детстве третьесортными историческими романами. Без умения управлять своими эмоциями первобытный человек просто не выжил бы... Их жизнь регламентируется множеством правил, объединенных в некий кодекс, временами удивительно благородный. Никто в здравом уме не станет применять силу к женщине из дружественного племени. А мы считаемся как раз «дружественным племенем», мы включены в кодекс...
   Я натянула брюки, рубашку, плюхнулась рядом с ним и предложила:
   – Давай поговорим?
   – Давай, – согласился он. Когда мы говорим «говорить», то имеем в виду что-то вроде «дискутировать», «спорить». Он неплохо владеет русским, но те слова, которые ему не нравятся, так как кажутся бессмысленными или лишними, упорно заменяет теми, что нравятся больше.
   – В прошлый раз мы говорили про войну.
   – Ага, – сказала я. – Про войну. Ты много раз ходил воевать?
   – Шесть раз. Тебе не нравится?
   – Ну, я понимаю – надо... – сказала я осторожно. – А девушки... Тебе случалось?
   – Каждый раз.
   – Но это...
   – Ты как ребенок, – жестко усмехнулся он. – Своих девушек обижать нельзя. Это плохо. За это убивают. А вот когда идет война, чужих девушек убивать нужно. На войну идут, чтобы жечь чужие дома, брать чужих женщин и чужие вещи – иначе зачем война? Или ты хочешь сказать, что твои предки делали по-другому?
   – Ох, это было так давно... – сказала я.
   – Но оттого они же не перестали быть твоими предками? Я смотрел ваши фильмы, все было точно так же – огонь и кровь. Ты хотела бы жить тогда?
   Я поежилась:
   – Нет уж, благодарю покорно...
   – Я хотел бы, чтобы ты жила тогда.
   – Да?
   – Да. Я не стал бы тебя обижать. Я увел бы тебя с собой.
   – Ну знаешь! Не вижу разницы.
   – Почему? Я сделал бы тебя своей женой.
   – А я не хочу, чтобы меня делали женой. Стать женой – это другое дело.
   – Сколько слов вы напридумывали... Так случается довольно часто – кодекс кодексом, но не понимаем мы друг друга, хоть ты плачь. По его меркам – благородство, по моим – хамство. Но если благороден, то какая разница – благороден на свой лад или нет? Или благородство весьма растяжимое понятие? Логические рассуждения заводят в такие дебри...
   – Давай о чем-нибудь другом, а?
   – Я хочу кончить об этом. Почему вы всегда хотите жить сложно?
   – Потому что жизнь – сложная.
   – На Земле. Но ты ведь здесь. Не боишься?
   – Нет, – храбро солгала я.
   – Врешь.
   – Ну и вру.
   – Вот видишь. Ты женщина, а женщины обязаны повиноваться.
   – Черта с два. Смотря где.
   – Везде.
   Мне не понравилось, как сузились его глаза. Я сказала:
   – Нам пора ехать.
   – У тебя дрожит голос.
   – Пусти!
   Бесполезно. Все равно, что пытаться одолеть робота. Я рванулась изо всех сил, чувствуя, что вот-вот разревусь от бессильной злости. Неожиданно он отпустил меня, встал и отвернулся. Плохо веря, что все обошлось, я тоже встала. Осторожно тронула его за плечо:
   – Лант...
   – Ну что? – наверное, впервые за все время нашего знакомства он потерял обычную свою индейскую невозмутимость. – Ты на меня злишься? Я плохой? Но что делать, если я не могу без тебя? Что?
   – Это сложно объяснить...
   – Да брось ты свои сложности! Посмотри на меня. Я хуже, чем мужчины на Земле?
   Действительно, как оценить его, если не знать, что он чарианец? Высокий, смуглый, черноволосый, сероглазый. Красивый, что уж там. Когда он ходил по улицам земных городов, одетый по последней земной моде, он ничем не отличался от остальных...
   – Ну что ты. Ничем ты не хуже.
   – Хорошо. Верю, но что же тогда тебе нужно? Как тебе доказать, что ты мне нужна? У нас, чтобы заслужить любовь девушки, охотятся на опасного зверя или убивают много врагов. Для тебя это не годится, я понимаю. Что тогда? Научиться водить ваши вертолеты? Улететь с тобой на Землю? Что?
   – Я лучше сама задам тебе вопрос, – сказала я. – Бывало так, что кто-то из вас выполнял все, что требовалось, а девушка все равно на него и смотреть не хотела?
   – Бывало. Только редко, – торопливо уточнил он.
   – Вот видишь.
   – Или у тебя есть другой?
   – Да никого у меня нет.
   – Я знаю, кто тебя любит у вас.
   – Ну и что? Я-то его не люблю.
   – Я хочу, чтобы ты была моей.
   – А тебе не кажется, что ты слишком часто повторяешь «я хочу»?
   – Я люблю тебя. Роди мне сына.
   – Хочешь, я скажу тебе правду? Только обещай, что обязательно поверишь.
   – Да. Говори.
   – Я не знаю, понимаешь? Я не хочу отталкивать тебя навсегда и не могу тебе уступить. Так тоже бывает...
   Купы похрапывали, чувствуя, что скоро вернутся в стойло. Мы молча въехали в лес, молча опустились в распадок, как положено, далеко обогнули ущелье, где воины Нохора предательски убили Рыжего Шамана и его спутников – проклятое место. Наконец выбрались на древний торговый путь, проложенный в незапамятные времена исчезнувшим народом, о котором наши историки так ничего и не узнали. До станции было не так уж далеко, еще ближе – до деревни, и страшно далеко – до Земли. Лант упорно молчал, держался впереди, и я не видала его лица. Мягко шлепали неподкованные копыта, купы шли бодрой рысью, поперек дороги легли длинные закатные тени, солнце садилось за далекие синие горы, и мне, как многим, не в первый уж раз показалось, что не было и нет никой Чары, что я – в прошлом Земли, где Европа покрыта густыми непролазными лесами, на планете нет ни одного каменного здания, Антарктида заросла пальмами, а великая Атлантида еще не погрузилась в океан...
   Круглые дома с конусообразными крышами стояли тесно, по давней традиции, но частокола не было – селение находилось в центре территории племени, самого сильного в союзе пяти племен южной оконечности континента. Здесь уже появились зачатки частной собственности, хотя сами соплеменники Ланта, понятно, не подозревали, что именно им, судя по прогнозам наших ученых, суждено стать основателями первого на Чаре государства, что разложение первобытнообщинного строя уже началось...
   Я бывала здесь не раз, и все мне здесь было привычно – бродившие там и сям свиньи и козы, бегавшие за ними ребятишки, запахи. И на меня почти не обращали внимания. Они верили в бесплотных духов воды, земли и огня, богов по своему образу и подобию еще не создали, и оттого земляне были просто племенем, пришедшим с той земли, что за облаками и обосновавшимся по соседству. Пройдет много лет, прежде чем они решат, что за облаками не бывает земли, что на небе живут только боги...
   Лант хотел оглянуться на меня, но удержался. Я поняла – у входа в дом, мимо которого мы ехали, стояла Ванда, в коротком синем платье, волосы по-здешнему перехвачены ниткой бус...

Монолог второй. Вадим Ребров, инженер, заместитель начальника станции

   Мефистофель перехватил меня неожиданно – его всегдашний стиль. Я стоял у высокого окна, смотрел на далекую полоску леса и прямую, словно луч лазера, дорогу, проложенную древними караванщиками-торгованами. В этот момент за спиной и раздался бас:
   – Вы, как я понимаю, свободны?
   – Как ветер, – сказал я, не оборачиваясь.
   – В таком случае, батенька, зайдите ко мне.
   – Вам самому-то интересно работать под земского врача позапрошлого столетия? – полюбопытствовал я, обернувшись.
   – Служба, – сказал доктор Р.Т.Н. Аллертон, психолог по призванию и должности, затаенный добряк по натуре, но не при исполнении. – И еще нехорошая зависть к земским врачам, чьи интересы не простирались дальше тропосферы... Пошли?
   Я покорно пошел за ним. Психолог на внеземных базах подчинен непосредственно Земле и располагает большей, чем начальник станции, властью...
   Он любезно предложил мне сесть, а сам остался стоять, заложив за спину короткопалые руки, грузный, седой старик, в далеком прошлом, говорят, галантный кавалер и чуть ли не фат.
   – Раны зажили?
   – Какие там раны, – сказал я. – Царапины.
   – Тем лучше. Скажите, как вы сами реагировали бы на подобный поступок своего подчиненного?
   – Отправил бы на Землю с первым же бортом, – сказал я.
   – Вот именно. Тридцатилетний мужчина, хороший специалист и опытный руководитель, нормальный психически, в одну прекрасную ночь вдруг, одевшись, как чарианин, вооружившись чарианским оружием, отправляется в лес, чтобы в одиночку убить серого древолаза...
   – Лучшие охотники делают это именно в одиночку.
   – Вот именно, – сказал он. – Итак, вам удалось уложить зверюгу, отделавшись пустяковыми царапинами. Чарианцы вас весьма зауважали. Ожерелье из клыков, я вижу, вы носите в открытую... Ну и что? В смысле – что дальше, Ребров? Вы доказали себе... и Ланту главным образом, что ни в чем не уступаете ему?
   – Доказал, – сказал я. – Что бы там ни было, а доказал. Я понимаю, что вы обязаны...
   – А я не докладывал на Землю. Какой смысл? Вы живы и невредимы, древолаз подох. Только вот ведь в чем дело, Ребров, – вы как-то забыли, что Ирина землянка. Будь она чарианкой, ваша эскапада имела бы гораздо больше смысла... А так... Ланту вы кое-что доказали, ей же вы не доказали ровным счетом ничего.
   – Пусть так. Вы кругом правы. И все же я должен был...
   – Да. С точки зрения докосмической психологии это звучало бы ересью, но теперь... Да, вы должны были что-то доказать, в первую очередь самому себе. Еще один парадокс Чары. Правда, я не уверен, что это следует называть парадоксом. Нет ни парадокса, ни нонсенса и в том, что доктор Густавсон встречается с той девушкой из селения Оири, а Ванда Тшинецкая две ночи из трех проводит в селении Ланта... Вы когда-нибудь жалели о том, что мы открыли Чару?
   – Да, – сказал я. – Да.
   – А вот это уже парадокс, – сказал доктор Аллертон. – Столько лет искать подобных себе братьев по разуму и жалеть о том, что встретили их. Будь они хоть чуточку не такими, каковы мы... А они именно такие, настолько похожие на нас, что временами кажется, будто мы провалились в доисторическое прошлое Земли. Будь они немного моложе или немного старше – безобразными питекантропами или создавшими богов и царьков рабовладельцами... Но они идеальные партнеры для контакта – кроманьонцы-чарианцы. Звериный страх перед непонятными существами уже позади, суеверный ужас перед богами еще впереди. Мы угодили как раз в тот момент, когда любых пришельцев они считают составной частью мира.
   – Как я понимаю, вы не собираетесь меня лечить?
   – От чего? От любви? Хотел бы я знать, где вы отыщете такого доктора, вернее, такого идиота. Вадим, как психолог я собрал интереснейший материал, как врач я бессилен. Чтобы вторгаться в происходящее, я сначала должен ответить на вопрос – что такое человек и его любовь? Как вы думаете, могу я это сделать?
   – Вряд ли, – сказал я. Почти грубо сказал.
   – На этот вопрос мы не смогли ответить на Земле, тем более беспомощны теперь. Общность духовных интересов? Но таковой просто не может быть у Густавсона и его Ранти. Физическое влечение? И это далеко не всегда раскрывает загадку, почему именно этому мужчине нужна именно эта женщина. Так что мы в цейтноте, Ребров. Думаю, очень многие предпочли бы иметь вместо Чары какую-нибудь загадочную планету, заселенную непознаваемыми негуманоидами.
   – Зачем вы мне все это говорите, доктор? – спросил я. Почему-то страшно было слушать его бас и свое молчание.
   – Не могу же я беседовать с зеркалом, – сказал он. – Нужно же мне кому-то все это говорить. К тому же вы – один из тех, кто вовлечен в происходящее, а не наблюдает его со стороны, подобно мне. Кстати, я и о Густавсоне на Землю не докладывал.
   – Что с ним?
   – Ничего страшного, с ним все в порядке. Выбитые зубы и синяки не в счет. Он там с кем-то сцепился из-за Ранти. Вы ведь знаете этот обычай?
   Я знал этот обычай – поединок, в котором дубиной приходится отстаивать свое право на любимую женщину. Еще действуют суровые законы предков, не допускающие бесполезной, то есть не на войне и не на охоте гибели сильных мужчин, необходимых племени в качестве воинов и охотников. Поэтому правила довольно гуманны – дуэлянты лупцуют друг друга тяжелыми посохами, избегая смертельных и калечащих ударов, за чем бдительно надзирают старики, секунданты и третейские судьи одновременно.
   – И кто же выиграл?