Страница:
Вместо того, чтобы возвратиться домой, Андрей поехал на дачу - домой будет звонить Свиридов, да ещё лично явится, а у Андрея не было никакого желания с ним объясняться. Он, конечно, рассердится и будет прав - но где уверенность, что с набранным вновь файлом не случится то же самое? И как сказать об этом Свиридову? Ладно, как-нибудь потом утрясется... А сейчас Андрей ехал на дачу - может быть, он и впрямь займется там рукописью, хотя о работе пока думалось меньше всего. Он ехал на дачу... Чтобы вернуться в город лишь вечером следующего дня.
17
Издалека город напоминал праздничный торт. Машина Андрея приближалась к нему на большой скорости, по шоссе с юга; как стрела, поражающая цель, она вонзилась в город, и город радостно поглотил её.
"Ночь твоя, добавь огня", - реклама сигарет Pall Mall накрыла бежевую "шестерку", примкнувшую под этим девизом к параду огней. После загородного шоссе, где одиноко слонялся поздний вечер, блеск городских улиц ослеплял Андрея и чуть ли не усыплял. Внутри праздничного торта было намного светлее, чем снаружи. Андрей добавил огня в свою ночь, закурив "Приму", извлеченную из верхнего кармана джинсовой куртки.
Заканчивался дождь - он шел второй час, лихачить на мокрой дороге в городе было рискованно, и Андрей снизил скорость. Наклонно катящиеся по ветровому стеклу капли оставляли кривые следы, похожие на протягивающиеся с крыши машины лапы гигантского паука.
Невнятно бормотало радио. Андрей повернул ручку громкости, прослушал сообщения о событиях дня и выключил приемник, не найдя в новостях ничего эмоционально или ассоциативно пригодного для его книги. Лапы паука - следы капель - сказочно переливались цветами светофора.
Девушка в машине, остановившейся рядом с "шестеркой" на перекрестке, метнула в Андрея вызывающий взгляд, каким обычно дарят девушки интересных мужчин. Так как её взгляд остался без ответа, она сникла и разочарованно отвернулась к спутнику, угрюмо молчавшему за рулем.
Дождь проливал последние слезы.
Машину Андрея, стремящуюся дальше к сердцу города, окружали подсвеченные фонтаны, бегущие цепочки огней, украшающие входы в рестораны и казино, витрины магазинов, снопы света возле рекламных плакатов. В плотном потоке блестящих от дождя автомобилей он проехал мимо собора, взбиравшегося к небесам в синих лучах прожекторов, он проезжал мимо гордых особняков и торговых центров... Но куда удачнее было бы сказать об Андрее "проникал", чем "проезжал". Он проникал в реальность города до исчерпывающей полноты, ничто не скользило мимо, ни одно впечатление не улетало с ветром. Рукопись была с ним, она лежала сзади в картонной папке, и он постоянно возвращался к самому себе, живущему в мире, о котором точно знал одно.
"На этом мир не кончается".
Наслаждаясь чувством безграничной свободы, подаренным ему надвигающейся ночью, он переключил скорость и бросил машину в разверстую глотку новой улицы, как в пасть будущего романа. Снаружи все стало фоном.
Однако этот покой и внутренняя тишина длились недолго. Андрей услышал чей-то крик или стон далеко впереди, исполненный тревоги и тоски. Там что-то случилось... Машины вокруг замедляли ход.
Авария. Много света, милиция, "Скорая Помощь", омраченные лица людей. Красный микроавтобус "Фольксваген" и белая "Волга" были исковерканы так, что в грудах металла с трудом распознавались марки несчастных автомобилей. По асфальту растекались лужи крови, смешиваясь с дождевой водой.
Ужас будто нахлобучил на голову Андрея черный колпак. Он повернул руль, чтобы поскорее миновать место аварии. Откуда-то доносился назойливый металлический голос.
- Каждый день в городе разбиваются более пятидесяти машин. Число жертв автокатастроф неуклонно возрастает...
Андрей поморщился. Что это, радио? Нет, оно выключено. Да и не могло это быть радио, потому что голос разговаривал именно с ним, с Андреем... Он звучал, и в то же время его не было. Впрочем, Андрея вовсе не занимал вопрос, откуда исходит голос. Важнее высказаться самому.
- Почему, - обратился он к пустоте, - почему люди погибают даже тогда, когда им ничего не стоит избежать смерти?
- Почему погибают? - переспросил голос из ниоткуда, но не так, как переспрашивают, когда не расслышат. Он передразнивал, он издевался над горечью и гневом, прозвучавшими в словах Андрея. - Понятно, почему. Если бы они хотели просто жить, они бы не умирали. Но они хотят жить с комфортом внутри себя. Они пытаются продемонстрировать некий, так сказать, свой особенный, так сказать, вкус, некий шарм, только и всего. Только и всего! В скорости есть шарм. Всего лишь! Когда машина летит, э-э, под ночным дождем, это так красиво... Нет? Но зато, - голос интимно понизился, - я говорю и подчеркиваю - но ЗАТО - по сравнению с катастрофами самолетов или судов, аварии на дороге гораздо, гм, гм, назидательнее. Да, гхм, я бы сказал назидательнее. Все всем сразу видно, и какое внимание к событию! У всех на глазах, у всех под носом. О-о-о! Как это назидательно! А-ах! Как это поучительно! Прямо как на сцене. Лучше, чем в кино.
Андрея утомила затейливая трескотня, и он пробурчал про себя:
- Дождь виноват... Мокрая дорога...
- Само собой, - с готовностью согласился несносный голос. - И дождь, и мокрая дорога, и алкоголь, и безответственные водители! Такова жизнь во всем её многообразии. Такой вот, если позволительно так выразиться, поворот судьбы. С ума сойти можно, какой поворот судьбы! Кстати, разрешите представиться. Меня зовут Моол. По буквам: Эм-оу-оу-эл. МООЛ!
Над головой Андрея грохотало, словно кто-то подпрыгивал и топал на крыше машины, явно пребывая в восторженном состоянии. Вот-вот продавит тонкий металл... Андрей затормозил, высунулся в окно, и тотчас с нежнейшим шелестом к тротуару пронеслось что-то светло-розовое, взмыло вверх. Андрей в изумлении поднял голову. Моол раскачивался на фонаре, размахивал плащом, ликовал, даже как-то ухитрялся кланяться. А вокруг тонул в разноцветном огненном море ночной город, он не спал, он выглядел бодрым и нарядным, свежим, отдохнувшим, жаждущим острых ощущений.
Моол окинул сияющие улицы кичливым взглядом со своего фонаря, торжественно взлетел в ночное небо подобно карнавальному воздушному шару, снова спустился вниз, зацепился за фонарь. Он постоянно менялся, трепетал, исчезал и появлялся, полы его плаща развевались как флаги, хлопали на ветру - а вот голос никуда не пропадал и не умолкал ни на секунду.
- Господа! Дорогие господа! - восклицал он на все лады. - Я обращаюсь к вам и прошу внимательнейшим образом меня выслушать! Дорогие господа...
Искусная игра голосом чрезвычайно забавляла Моола. Он мог абсолютно все, даже говорил многими голосами одновременно, но такой прием был сложным и получался лишь тогда, когда Моола распирало от упоения своей речью. Глаза его то краснели, то темнели, а то вдруг сыпали фейерверки золотых бенгальских искр, лицо светилось, как розовый абажур. Порой Моол ревел мощно и требовательно, и его голос напоминал тогда синхронное мычание сразу нескольких коров, а при дальнейшем понижении (для Моола и это было возможно) клокотал, как густой гороховый суп. Когда же голос, напротив, повышался до писклявого мяуканья, слова становились почти неразличимыми.
- Господа! - вещал он. - Посмотрите вокруг! Посмотрите вокруг пристально и непредвзято, откройте ваши сердца и пойте! Пойте гимны чудесам славы цивилизации. Война окончена, пойте гимны мечте! Федор Михайлович Достоевский, которого я, правда, не читал, потому что едва не скончался от иссушения мозгов на второй же странице, не знал компьютерных технологий! Ему не открылась красота хьюлетовской брэндовой эксины, он прожил жизнь в тоске без Эдисон голд - 16 и без восхитительного, упоительного семнадцатидюймового монитора Самсунг Синкмастер Дигитал! Вот почему он трескал водку и думал, что бы такое сделать с загадочной русской душой. Ей надо сделать апгрэйд, господа, ей надо нарастить оперативную память! Экспандед, экстендед, и нет больше загадочной русской души! Хлоп! Оо, счастье... У Федора Михайловича не было электрогитары! Это уж совсем непростительно. Усилители производят не музыку, а чистейшее электричество! С Иисусом Христом обошлись непочтительно, а почему? Рейтинг, господа, рейтинг. Если бы он имел возможность выступить по телевидению между рекламами колготок и прокладок, как господин Алан Чумак, его рейтинг подпрыгнул бы до небес, ха-ха, прошу прощения! Что там за убийства раскрывал пресловутый Шерлок Холмс? Кустарщина! В мгновение ока два японских города были сметены с лица земли, и никто не понес никакого наказания. Вот это, я понимаю, масштаб! Вот это размах! А главное, весело, никаких моральных терзаний! Цивилизация очищает, господа, она пожирает химеры. Катастрофы и аварии, революции и путчи, смерть Джона Кеннеди и первый альбом "Битлз", полеты на Луну и воссоединение Германии, ваше рождение и ваша гибель - быстрее, тактовые частоты возрастают, новость десятиминутной давности уже не новость, через двадцать минут она забыта, мимо, мимо, телеэкраны, рекламы, Интернет! Мы чисты, мы девственны, мы совершенны, мы блаженствуем в благословенном потоке электронов, мы купаемся в электромагнитных полях! Эзотерические просветления и окончательную истину доставят на дом, в одном флаконе, два в одном и за меньшую цену, поспешите, СОВЕРШЕННО НОВЫЙ ТОВАР! Умоляю, не выбрасывайте упаковки на улице, бросьте их в специальный контейнер, их утилизируют и произведут новые упаковки для пострелигиозных виртуальных таинств! Мы утилизируем все, включая смерть. Электроны прекрасны. Смотрите на мониторы и пойте гимны! Погасите свечи девятнадцатого века. Летите вдоль оптических кабелей. Смотрите в будущее. Все технологии устаревают в момент их появления. Только из будущего налетает свежий ветер, ураган, очистительный шквал футурошока! Мозги промыты до стерильного сияния, господа. Мы готовы к Будущему! Я кончил...
Наступила оглушительная, сумасшедшая тишина. Андрей облокотился на руль; несмотря на ясную финальную реплику Моола, он ждал продолжения. Какого? Может быть, не слов, а событий, реальных или не вполне реальных.
В полной тишине ни одна машина не проезжала мимо, ни один человек не проходил. Неторопливо подсыхали лужи, и было как-то уютно и пустынно в одиночестве на безлюдной улице.
Моол стоял под фонарем на сырой траве, и глаза его были бездонными и черными, как два вселенских колодца. Он сиротливо прижался к фонарному столбу, обнимал его. Весь он был обрызган грязью, жалкий, промокший и несчастный после блистательной речи. Плащ висел на нем как на вешалке Моол стал худым, он таял, становился прозрачным... Пустой, без Моола, плащ вскоре шлепнулся на мокрую траву, издав чмокающий, всасывающий звук.
Андрей шарил взглядом по сторонам, ища, где же теперь ПРОДОЛЖАЕТСЯ Моол, но того не было видно. Какое-то время спустя внутри фонарного столба послышался комично-навязчивый гул. Андрею почудилось, что он угодил в старую, недвусмысленно бутафорскую кинокомедию, и вот-вот из какой-нибудь трубы повалит дым. С усмешкой он прислушивался к ненастоящему жужжанию, гуляющему вверх и вниз внутри фонарного столба. Так, есть... В столбе появилась вертикальная трещина, и с глухим хлопком дым действительно повалил, сначала черный, а потом белеющий и розовеющий. "Ну вот, все в порядке", - подумал Андрей.
Облако дыма повисло над капотом "шестерки". Тяжелые капли со стуком упали вниз, а затем на машину обрушился ливень - строго на машину, ни миллиметром дальше - и перед моментально высохшим ветровым стеклом закачалось расплывающееся лицо Моола. Он всхлипнул.
- Я плачу, - пожаловался он и тут же растянул рот в улыбке. - Иногда! Как можно долго грустить? Это неприлично. Ах! А-ах! Ах!
Он вздыхал и вздыхал, пока от его шутовских вздохов не запотело стекло, а лицо не скрылось в розовом тумане.
- Я исключительно чувствителен, - сообщил из тумана Моол. - Поэзия, например, положительно разрывает мне сердце. Ах, поэзия, шипы и розы... Я прочту вам "Каменную деву". Часть первая.
Он целиком проявился перед радиатором, выпятил грудь, откашлялся и начал декламировать. Стихи он читал без преувеличенной аффектации, как очень хороший актер, и на минуту Андрей забыл, что имеет дело с болтуном и фигляром.
- Такая простая ложь
Тянется вечно.
Сладкое горе, было бы ты
Безупречно.
В лике с пустыми глазами
Надежда на тайну.
Мрак настигает убийцей,
... Необычайно!..
Холодно, низко и гулко
Коленям мадонны.
Я - не тот сильный и нежный
Придворный.
Колокол-горло распущено,
Вопли напрасны.
Миг откровенья измучил,
Мир не прекрасен и дева ужасна!
Моол поклонился, и Андрей подавил в себе желание зааплодировать - и стихам, и актеру.
- Вторую часть слушайте на радиоволнах, - сказал Моол и растаял в воздухе.
Двигатель безмолвствовал, хотя Андрей не помнил, чтобы выключал его. Он повернул ключ зажигания - машина не ответила. Пряный, острый запах витал под потолком салона. Вокруг по-прежнему никого не было; фонарь угасал, задыхался, пока не погас окончательно.
Стало заметно холоднее. На почти безоблачном, очищенном ветром небе почему-то не было видно звезд. Их будто затмевало что-то огромное и страшное, дышащее холодом в космосе. Кто-то пристально смотрел оттуда вниз, на Землю, на Андрея... Если бы Андрей вспомнил о ТОМ, что по странной подсознательной ассоциации или подсказанной извне догадке назвал ИМПЕРИЕЙ ЭГО в поезде, уносящем его из Москвы, он бы мог отождествить с ней этот потусторонний взгляд... Но он не вспомнил. Он просто видел лишенное звезд небо, где плыла белесая луна... Со стоном он подумал о глотке водки, и эта мысль согрела его.
Возле машины что-то шуршало, топало миллионами крохотных лапок, точно неисчислимые полчища мелких зверьков маршировали по асфальту. Луна скрылась за тучей - только что никаких туч не висело в небе, но может быть, ЭТА наползла сзади, из-за машины. Послышался тонкий, тихий, далекий свист.
Андрей достал "Приму" из смятой пачки, выкурил сигарету до половины и бросил через окно в лужу, где она коротко зашипела. Порыв ветра прогнал тучу - луна оказалась на прежнем месте.
"Итак, ничего нет, - сказал себе Андрей, - а раз так, будем считать, что ничего и не было". Он безотчетно, по-детски ненавидел сейчас окружившую его пустоту.
- Часть вторая, - объявило выключенное радио одним из голосов Моола. Стихотворение читалось другим его голосом, очень низким.
- Сбывшаяся мечта, ты гонишь нас к концу пути
Смерть закупила караван стремлений
И продает героям за кусочки жизни,
Любви огонь вплавляя в вдохновенье.
Не рыцарь тот, кто смерти не нашел,
Он не искал ни подвига, ни счастья
Он чей-то путь чужой прошел,
Касаясь иногда плечом запястья
Того, кто ползал по грязи,
Срывался, падал и грозился вознестись
И смерть купил ценою жизни.
Не рыцарь был ни тут, ни там
С усмешкой пополам
Он наблюдал за всем, не зная, кто он сам.
В динамиках прозвучал печальный высокий звон, и Моол добавил ерническим голосом ди-джея:
- Оставайтесь с нами. Ожидайте третью часть!
Радио смолкло. Андрей снова крутанул ключ зажигания, и на этот раз двигатель тут же отозвался, заработал ровно и уверенно.
Чья-то гигантская тень накрыла машину. Андрей резко обернулся, посмотрел по сторонам... Никого. Но кто-то тут есть!
/Агирре знал, что его силуэт, умело скрываемый призраками ночи, невозможно разглядеть из машины. Эффектно увеличенная тень удалась на славу /
Андрей вдавил педаль акселератора в пол. Через полминуты он был уже далеко, и ему показалось, что в зеркале заднего обзора мелькнула одинокая черная фигура, неподвижно стоящая на дороге.
Впереди, под броской афишей с надписью "Сегодня и ежедневно - гастроли московского театра Олега Инаковского", подпрыгивал розовый шар с темными окошками. Он вытягивался, менялся, пытаясь уподобиться черной фигуре, но у него получались какие-то подобострастные кривлянья. Наконец он растекся совсем уже угодливым киселем, восстал в облике Моола, проводил промчавшуюся машину долгим разочарованным взглядом, в котором читалось: "Ну вот! А я только собирался поиграть".
Зато ГОЛОС Моола снова возник в динамиках.
- Часть третья! Финал! - провозгласил он.
Объявленная третья часть началась без паузы.
- Внутри гробницы есть не камень:
Чудный мир, звездой мерцающий в глазах
Когда ты, дева и колдунья,
Спуская локоны на плечи,
Бросала сердце в небеса.
Любовь твоя - серая птица,
Путается в небе с обломками радости,
Не нужная никому.
Авэ, Мария!
Машину слегка покачивало на неровностях дороги. Ничего не происходило, но Андрея не покидало напряжение. Обостренный слух цеплялся за каждый отголосок звука снаружи, в движениях затаилась непривычная кошачья ловкость, точнее, готовность к такой ловкости.
На приличной скорости Андрей проехал несколько кварталов, а потом услышал знакомый уже тонкий свист. Вокруг появились машины, довольно много - пожалуй, слишком много для провинциальной ночи, и все они притормаживали. Неужели опять авария? Да - и как две капли воды, похожая на предыдущую, даже место почти неотличимо, словно Андрея отбросило назад во времени. Над улицей стлался туман, приближалось что-то розовое...
- Аааах! - влажно пронеслось в воздухе.
Дальше дорога была совершенно свободна. У тротуара стоял человек, припозднившийся прохожий; он поднял руку, голосуя. Первым побуждением Андрея было миновать его, прибавив скорость, но... С какой стати? Мало ли что происходит, это не причина, чтобы превращаться в запуганное, затравленное существо, шарахаться от всех подряд. Взыграл дух противоречия: в обычную ночь Андрей, наверное, поостерегся бы подсаживать попутчика - а сегодня он остановился, вопреки себе.
Пассажир, молча усевшийся на переднее сиденье рядом с Андреем, выглядел необычно. На нем был двойной шелковый плащ с капюшоном, скрывающим лицо, атласные штаны, заправленные в сапоги-ботфорты. Ни дать ни взять артист, не переодевшийся после репетиции пьесы из жизни средневековой Испании.
- Куда? - спросил Андрей.
- Кинотеатр "Сатурн", - неразборчиво буркнул попутчик, не поворачивая головы.
"Сатурн" располагался невдалеке от дома Андрея. Он тронул машину, свернул в переулок... Мучительное ощущение, что ему каким-то образом знаком ночной пассажир, преследовало его. Но как можно утверждать, если он и лица попутчика не видел? Тут он вспомнил о человеке, лица которого не видел также, о спутнике медноволосой женщины в кафе "Галактика"...
У кинотеатра пассажир высыпал в ладонь Андрея несколько тяжелых монет (пятирублевки, наверное), вышел и исчез в темноте. Не глядя, Андрей сунул деньги в карман, дал газ и через минуту въехал во двор своего дома.
Он так устал, что заводить машину в гараж не хватило сил. Открыть заднюю дверцу и взять папку с рукописью, и то представлялось изматывающим свершением. С папкой под мышкой он долго не мог попасть ключом в замочную скважину.
В доме он сразу поднялся в кабинет, включил свет, положил папку на книжную полку. Он действовал автоматически, прогоняя настойчивые мысли о пассажире, женщине в кафе и каком-то избавлении (это было уж совсем непонятно, как нечто пришедшее извне и в то же время ужасающе отчетливо СВОЕ). Страдальчески морщась, Андрей вынул из кармана деньги попутчика.
Это были четыре золотые монеты.
У Андрея подкосились ноги. Он боком сел на стул у письменного стола, выдвинул ящик и достал монету, найденную на даче. Все пять монет он разложил перед собой в ряд.
Они ничем не отличались одна от другой, разве те, что дал пассажир, были значительно новее. Те же изображения, те же надписи.
Андрей смахнул монеты в ящик. Ему до того хотелось спать, что слипались глаза, а руки отказывались повиноваться. Вот только сможет ли он уснуть?..
18
Кошмары терзали Андрея. Не монстры и не убийцы - если бы кто-то подсмотрел его видения, не нашел бы в них ничего ужасного. В полусне-полубреду являлась неуловимая реальность жаркого и беззвучного СТРАННОГО ДНЯ, будто бы пережитого когда-то. Запахи свежескошенной травы, полевых цветов, бесплотные голоса отовсюду... Он шел по аллее, над которой смыкались кроны дубов, потом по лугу среди кленовой поросли... Там, куда он шел, не было ни страха, ни боли, ни отчаяния, но весь ужас тягостных ощущений заключался в неопределенности этой цели. Андрей не помнил, не знал, не догадывался, куда он идет и почему. Воображаемые дороги расползались перед ним во все стороны, ему становилось невыносимо душно, плохо.
ИЗБАВЛЕНИЕ. Снова и снова возникало это единственное, напечатанное на черной бумаге горящими оранжевыми буквами слово. Оно воплощалось в беспечно порхающую над лугом лимонную бабочку... Что оно означало? Неизвестно.
Андрей видел себя со стороны (о, это страдание болезненной двойственности!) уже не в настоящем, пусть и забытом, СТРАННОМ ДНЕ, а словно в картине, заключенной в простую деревянную раму. На эту картину, висящую на стене, он смотрел из вытянутого в длину зала - в музее, картинной галерее? Себя он видел в ней как движущуюся голографическую фигурку, выхваченную из действительности, но все остальное было нарисовано, вернее, написано маслом, масляными красками. Тут были и дубовая аллея, и луг, и холм, и прозрачное облачко в небе, а дальше - невысокая гора с пещерой или гротом в её склоне. Затерянный в пугающих глубинах цветных снов-галлюцинаций, Андрей был уверен, что эта картина (или пейзаж, на ней изображенный) имеет какое-то очень важное значение, все это исполнено смысла. Но какое значение и в чем смысл? Не было ответа, если не считать ответом огненные буквы слова "ИЗБАВЛЕНИЕ" на черном фоне. И Андрей метался в постели, сминая и комкая простыни, заливая подушки холодным потом. Нестерпимо, нестерпимо пробираться в вязком и плотном, точно вода на океанском дне, раскаленном воздухе, нестерпимо останавливаться перед закрытой наглухо дверью памяти. О, если бы вспомнить, если бы понять!
И ещё он чувствовал - неведомо как, но чувствовал, знал, - что он не один в картине, в пейзаже. Он не видел больше никого, но присутствие другого человека было столь явным, что не оставляло никаких сомнений. Кто бы ни был этот другой или другая, с ним или с ней связывались щемящая печаль, боязнь фатальной ошибки (в чем, где?) и надежда на ответ.
Протяжный стон (его собственный стон) заставил Андрея открыть глаза, вырваться из жаркой пучины.
В комнате горел свет - маленькая тусклая лампочка под желтым абажуром на стене. Андрей приподнялся и сел, нашарил сигареты на тумбочке. Спичка никак не желала зажигаться. С восьмой или девятой попытки Андрей закурил, бессмысленно таращась на темный прямоугольник окна.
Он щелкнул клавишей магнитофона - Кэт Стивенс запел "Леди Д'Арбанвилл". Андрей все ещё пребывал там, в своем кошмаре, удушливый сигаретный дым и трагичная гитара Стивенса смешивались в единство, какого не может быть, не совсем наяву. И было ощущение, совершенно противоречащее всем другим, но создаваемое именно этими другими, неопровержимо вытекающее из них по законам альтернативной логики - ощущение ожидания свободы.
Не докурив, Андрей погасил сигарету, упал на подушки. Он засыпал, тихая музыка звучала дальше... Демоны отступили, и над его постелью распростерлись прохладные крылья ангела милосердия. Андрей был прощен, он получил прощение до утра.
Раскачиваясь в гамаке искупительного сна, он плыл куда-то по медленным волнам, уносясь в страны и места, которые не то были в далеком прошлом, не то будут когда-нибудь. Ему грезились чистые ручьи с резвящейся в них форелью, и багряные осенние леса в ласковом свете послеполуденного солнца, и танцующие феи на берегу туманного озера... Золотые опавшие листья шуршали под его ногами, и доносился едва уловимый горьковатый запах костров. Лесные тропинки, устланные печальным осенним золотом - они вели к замку, приюту странников с флагами на башенках, стрельчатыми окнами-витражами, коваными воротами и мостом. И кто-то вновь был здесь рядом с Андреем, кто-то звал его, надеялся и ждал. Кто-то... У источника утоления жажды.
19
Стрелки часов на запястье левой руки Андрея (марка - "Победа-Россия", циферблат с мягким оттеночным переходом от черного к серому, символическая серебристая Корона Российской Империи) приближались к восьми вечера. То есть, они приближались просто к восьми, им было безразлично, что отмечать, утро или вечер... А вот Андрею было не все равно, учитывая, как он провел этот день. Он пытался работать, но без всякого успеха. Заставляя себя покрывать белый лист бумаги словами и фразами, он преодолевал слабое головокружение, отрешенность, опустошенность... Самое простое предложение вымучивалось, как тяжкая истина, а потом перечеркивалось под раздосадованные комментарии типа "безнадежно", "бездарь" и "никуда не годится". В конце концов Андрей раздраженно отбросил авторучку и разорвал исписанные листы. Он включил видеомузыку, но и любимый клип с песней группы "Ирэйжер" под названием "Я люблю тебя ненавидеть" не разорвал стального кольца отягощенного творческим бессилием дня. Такие дни, конечно, бывали и раньше, и Андрей знал, что нет никакого способа поправить дело, кроме как переждать. Но сегодня он не хотел ждать, не мог отвлечься при помощи музыки или неторопливого, доставляющего обычно удовольствие чтения в десятый раз тех книг, что стали его друзьями, будучи впервые прочитанными в ранней юности. Он должен был ЧТО-ТО СДЕЛАТЬ... И к вечеру он понял, ЧТО.
17
Издалека город напоминал праздничный торт. Машина Андрея приближалась к нему на большой скорости, по шоссе с юга; как стрела, поражающая цель, она вонзилась в город, и город радостно поглотил её.
"Ночь твоя, добавь огня", - реклама сигарет Pall Mall накрыла бежевую "шестерку", примкнувшую под этим девизом к параду огней. После загородного шоссе, где одиноко слонялся поздний вечер, блеск городских улиц ослеплял Андрея и чуть ли не усыплял. Внутри праздничного торта было намного светлее, чем снаружи. Андрей добавил огня в свою ночь, закурив "Приму", извлеченную из верхнего кармана джинсовой куртки.
Заканчивался дождь - он шел второй час, лихачить на мокрой дороге в городе было рискованно, и Андрей снизил скорость. Наклонно катящиеся по ветровому стеклу капли оставляли кривые следы, похожие на протягивающиеся с крыши машины лапы гигантского паука.
Невнятно бормотало радио. Андрей повернул ручку громкости, прослушал сообщения о событиях дня и выключил приемник, не найдя в новостях ничего эмоционально или ассоциативно пригодного для его книги. Лапы паука - следы капель - сказочно переливались цветами светофора.
Девушка в машине, остановившейся рядом с "шестеркой" на перекрестке, метнула в Андрея вызывающий взгляд, каким обычно дарят девушки интересных мужчин. Так как её взгляд остался без ответа, она сникла и разочарованно отвернулась к спутнику, угрюмо молчавшему за рулем.
Дождь проливал последние слезы.
Машину Андрея, стремящуюся дальше к сердцу города, окружали подсвеченные фонтаны, бегущие цепочки огней, украшающие входы в рестораны и казино, витрины магазинов, снопы света возле рекламных плакатов. В плотном потоке блестящих от дождя автомобилей он проехал мимо собора, взбиравшегося к небесам в синих лучах прожекторов, он проезжал мимо гордых особняков и торговых центров... Но куда удачнее было бы сказать об Андрее "проникал", чем "проезжал". Он проникал в реальность города до исчерпывающей полноты, ничто не скользило мимо, ни одно впечатление не улетало с ветром. Рукопись была с ним, она лежала сзади в картонной папке, и он постоянно возвращался к самому себе, живущему в мире, о котором точно знал одно.
"На этом мир не кончается".
Наслаждаясь чувством безграничной свободы, подаренным ему надвигающейся ночью, он переключил скорость и бросил машину в разверстую глотку новой улицы, как в пасть будущего романа. Снаружи все стало фоном.
Однако этот покой и внутренняя тишина длились недолго. Андрей услышал чей-то крик или стон далеко впереди, исполненный тревоги и тоски. Там что-то случилось... Машины вокруг замедляли ход.
Авария. Много света, милиция, "Скорая Помощь", омраченные лица людей. Красный микроавтобус "Фольксваген" и белая "Волга" были исковерканы так, что в грудах металла с трудом распознавались марки несчастных автомобилей. По асфальту растекались лужи крови, смешиваясь с дождевой водой.
Ужас будто нахлобучил на голову Андрея черный колпак. Он повернул руль, чтобы поскорее миновать место аварии. Откуда-то доносился назойливый металлический голос.
- Каждый день в городе разбиваются более пятидесяти машин. Число жертв автокатастроф неуклонно возрастает...
Андрей поморщился. Что это, радио? Нет, оно выключено. Да и не могло это быть радио, потому что голос разговаривал именно с ним, с Андреем... Он звучал, и в то же время его не было. Впрочем, Андрея вовсе не занимал вопрос, откуда исходит голос. Важнее высказаться самому.
- Почему, - обратился он к пустоте, - почему люди погибают даже тогда, когда им ничего не стоит избежать смерти?
- Почему погибают? - переспросил голос из ниоткуда, но не так, как переспрашивают, когда не расслышат. Он передразнивал, он издевался над горечью и гневом, прозвучавшими в словах Андрея. - Понятно, почему. Если бы они хотели просто жить, они бы не умирали. Но они хотят жить с комфортом внутри себя. Они пытаются продемонстрировать некий, так сказать, свой особенный, так сказать, вкус, некий шарм, только и всего. Только и всего! В скорости есть шарм. Всего лишь! Когда машина летит, э-э, под ночным дождем, это так красиво... Нет? Но зато, - голос интимно понизился, - я говорю и подчеркиваю - но ЗАТО - по сравнению с катастрофами самолетов или судов, аварии на дороге гораздо, гм, гм, назидательнее. Да, гхм, я бы сказал назидательнее. Все всем сразу видно, и какое внимание к событию! У всех на глазах, у всех под носом. О-о-о! Как это назидательно! А-ах! Как это поучительно! Прямо как на сцене. Лучше, чем в кино.
Андрея утомила затейливая трескотня, и он пробурчал про себя:
- Дождь виноват... Мокрая дорога...
- Само собой, - с готовностью согласился несносный голос. - И дождь, и мокрая дорога, и алкоголь, и безответственные водители! Такова жизнь во всем её многообразии. Такой вот, если позволительно так выразиться, поворот судьбы. С ума сойти можно, какой поворот судьбы! Кстати, разрешите представиться. Меня зовут Моол. По буквам: Эм-оу-оу-эл. МООЛ!
Над головой Андрея грохотало, словно кто-то подпрыгивал и топал на крыше машины, явно пребывая в восторженном состоянии. Вот-вот продавит тонкий металл... Андрей затормозил, высунулся в окно, и тотчас с нежнейшим шелестом к тротуару пронеслось что-то светло-розовое, взмыло вверх. Андрей в изумлении поднял голову. Моол раскачивался на фонаре, размахивал плащом, ликовал, даже как-то ухитрялся кланяться. А вокруг тонул в разноцветном огненном море ночной город, он не спал, он выглядел бодрым и нарядным, свежим, отдохнувшим, жаждущим острых ощущений.
Моол окинул сияющие улицы кичливым взглядом со своего фонаря, торжественно взлетел в ночное небо подобно карнавальному воздушному шару, снова спустился вниз, зацепился за фонарь. Он постоянно менялся, трепетал, исчезал и появлялся, полы его плаща развевались как флаги, хлопали на ветру - а вот голос никуда не пропадал и не умолкал ни на секунду.
- Господа! Дорогие господа! - восклицал он на все лады. - Я обращаюсь к вам и прошу внимательнейшим образом меня выслушать! Дорогие господа...
Искусная игра голосом чрезвычайно забавляла Моола. Он мог абсолютно все, даже говорил многими голосами одновременно, но такой прием был сложным и получался лишь тогда, когда Моола распирало от упоения своей речью. Глаза его то краснели, то темнели, а то вдруг сыпали фейерверки золотых бенгальских искр, лицо светилось, как розовый абажур. Порой Моол ревел мощно и требовательно, и его голос напоминал тогда синхронное мычание сразу нескольких коров, а при дальнейшем понижении (для Моола и это было возможно) клокотал, как густой гороховый суп. Когда же голос, напротив, повышался до писклявого мяуканья, слова становились почти неразличимыми.
- Господа! - вещал он. - Посмотрите вокруг! Посмотрите вокруг пристально и непредвзято, откройте ваши сердца и пойте! Пойте гимны чудесам славы цивилизации. Война окончена, пойте гимны мечте! Федор Михайлович Достоевский, которого я, правда, не читал, потому что едва не скончался от иссушения мозгов на второй же странице, не знал компьютерных технологий! Ему не открылась красота хьюлетовской брэндовой эксины, он прожил жизнь в тоске без Эдисон голд - 16 и без восхитительного, упоительного семнадцатидюймового монитора Самсунг Синкмастер Дигитал! Вот почему он трескал водку и думал, что бы такое сделать с загадочной русской душой. Ей надо сделать апгрэйд, господа, ей надо нарастить оперативную память! Экспандед, экстендед, и нет больше загадочной русской души! Хлоп! Оо, счастье... У Федора Михайловича не было электрогитары! Это уж совсем непростительно. Усилители производят не музыку, а чистейшее электричество! С Иисусом Христом обошлись непочтительно, а почему? Рейтинг, господа, рейтинг. Если бы он имел возможность выступить по телевидению между рекламами колготок и прокладок, как господин Алан Чумак, его рейтинг подпрыгнул бы до небес, ха-ха, прошу прощения! Что там за убийства раскрывал пресловутый Шерлок Холмс? Кустарщина! В мгновение ока два японских города были сметены с лица земли, и никто не понес никакого наказания. Вот это, я понимаю, масштаб! Вот это размах! А главное, весело, никаких моральных терзаний! Цивилизация очищает, господа, она пожирает химеры. Катастрофы и аварии, революции и путчи, смерть Джона Кеннеди и первый альбом "Битлз", полеты на Луну и воссоединение Германии, ваше рождение и ваша гибель - быстрее, тактовые частоты возрастают, новость десятиминутной давности уже не новость, через двадцать минут она забыта, мимо, мимо, телеэкраны, рекламы, Интернет! Мы чисты, мы девственны, мы совершенны, мы блаженствуем в благословенном потоке электронов, мы купаемся в электромагнитных полях! Эзотерические просветления и окончательную истину доставят на дом, в одном флаконе, два в одном и за меньшую цену, поспешите, СОВЕРШЕННО НОВЫЙ ТОВАР! Умоляю, не выбрасывайте упаковки на улице, бросьте их в специальный контейнер, их утилизируют и произведут новые упаковки для пострелигиозных виртуальных таинств! Мы утилизируем все, включая смерть. Электроны прекрасны. Смотрите на мониторы и пойте гимны! Погасите свечи девятнадцатого века. Летите вдоль оптических кабелей. Смотрите в будущее. Все технологии устаревают в момент их появления. Только из будущего налетает свежий ветер, ураган, очистительный шквал футурошока! Мозги промыты до стерильного сияния, господа. Мы готовы к Будущему! Я кончил...
Наступила оглушительная, сумасшедшая тишина. Андрей облокотился на руль; несмотря на ясную финальную реплику Моола, он ждал продолжения. Какого? Может быть, не слов, а событий, реальных или не вполне реальных.
В полной тишине ни одна машина не проезжала мимо, ни один человек не проходил. Неторопливо подсыхали лужи, и было как-то уютно и пустынно в одиночестве на безлюдной улице.
Моол стоял под фонарем на сырой траве, и глаза его были бездонными и черными, как два вселенских колодца. Он сиротливо прижался к фонарному столбу, обнимал его. Весь он был обрызган грязью, жалкий, промокший и несчастный после блистательной речи. Плащ висел на нем как на вешалке Моол стал худым, он таял, становился прозрачным... Пустой, без Моола, плащ вскоре шлепнулся на мокрую траву, издав чмокающий, всасывающий звук.
Андрей шарил взглядом по сторонам, ища, где же теперь ПРОДОЛЖАЕТСЯ Моол, но того не было видно. Какое-то время спустя внутри фонарного столба послышался комично-навязчивый гул. Андрею почудилось, что он угодил в старую, недвусмысленно бутафорскую кинокомедию, и вот-вот из какой-нибудь трубы повалит дым. С усмешкой он прислушивался к ненастоящему жужжанию, гуляющему вверх и вниз внутри фонарного столба. Так, есть... В столбе появилась вертикальная трещина, и с глухим хлопком дым действительно повалил, сначала черный, а потом белеющий и розовеющий. "Ну вот, все в порядке", - подумал Андрей.
Облако дыма повисло над капотом "шестерки". Тяжелые капли со стуком упали вниз, а затем на машину обрушился ливень - строго на машину, ни миллиметром дальше - и перед моментально высохшим ветровым стеклом закачалось расплывающееся лицо Моола. Он всхлипнул.
- Я плачу, - пожаловался он и тут же растянул рот в улыбке. - Иногда! Как можно долго грустить? Это неприлично. Ах! А-ах! Ах!
Он вздыхал и вздыхал, пока от его шутовских вздохов не запотело стекло, а лицо не скрылось в розовом тумане.
- Я исключительно чувствителен, - сообщил из тумана Моол. - Поэзия, например, положительно разрывает мне сердце. Ах, поэзия, шипы и розы... Я прочту вам "Каменную деву". Часть первая.
Он целиком проявился перед радиатором, выпятил грудь, откашлялся и начал декламировать. Стихи он читал без преувеличенной аффектации, как очень хороший актер, и на минуту Андрей забыл, что имеет дело с болтуном и фигляром.
- Такая простая ложь
Тянется вечно.
Сладкое горе, было бы ты
Безупречно.
В лике с пустыми глазами
Надежда на тайну.
Мрак настигает убийцей,
... Необычайно!..
Холодно, низко и гулко
Коленям мадонны.
Я - не тот сильный и нежный
Придворный.
Колокол-горло распущено,
Вопли напрасны.
Миг откровенья измучил,
Мир не прекрасен и дева ужасна!
Моол поклонился, и Андрей подавил в себе желание зааплодировать - и стихам, и актеру.
- Вторую часть слушайте на радиоволнах, - сказал Моол и растаял в воздухе.
Двигатель безмолвствовал, хотя Андрей не помнил, чтобы выключал его. Он повернул ключ зажигания - машина не ответила. Пряный, острый запах витал под потолком салона. Вокруг по-прежнему никого не было; фонарь угасал, задыхался, пока не погас окончательно.
Стало заметно холоднее. На почти безоблачном, очищенном ветром небе почему-то не было видно звезд. Их будто затмевало что-то огромное и страшное, дышащее холодом в космосе. Кто-то пристально смотрел оттуда вниз, на Землю, на Андрея... Если бы Андрей вспомнил о ТОМ, что по странной подсознательной ассоциации или подсказанной извне догадке назвал ИМПЕРИЕЙ ЭГО в поезде, уносящем его из Москвы, он бы мог отождествить с ней этот потусторонний взгляд... Но он не вспомнил. Он просто видел лишенное звезд небо, где плыла белесая луна... Со стоном он подумал о глотке водки, и эта мысль согрела его.
Возле машины что-то шуршало, топало миллионами крохотных лапок, точно неисчислимые полчища мелких зверьков маршировали по асфальту. Луна скрылась за тучей - только что никаких туч не висело в небе, но может быть, ЭТА наползла сзади, из-за машины. Послышался тонкий, тихий, далекий свист.
Андрей достал "Приму" из смятой пачки, выкурил сигарету до половины и бросил через окно в лужу, где она коротко зашипела. Порыв ветра прогнал тучу - луна оказалась на прежнем месте.
"Итак, ничего нет, - сказал себе Андрей, - а раз так, будем считать, что ничего и не было". Он безотчетно, по-детски ненавидел сейчас окружившую его пустоту.
- Часть вторая, - объявило выключенное радио одним из голосов Моола. Стихотворение читалось другим его голосом, очень низким.
- Сбывшаяся мечта, ты гонишь нас к концу пути
Смерть закупила караван стремлений
И продает героям за кусочки жизни,
Любви огонь вплавляя в вдохновенье.
Не рыцарь тот, кто смерти не нашел,
Он не искал ни подвига, ни счастья
Он чей-то путь чужой прошел,
Касаясь иногда плечом запястья
Того, кто ползал по грязи,
Срывался, падал и грозился вознестись
И смерть купил ценою жизни.
Не рыцарь был ни тут, ни там
С усмешкой пополам
Он наблюдал за всем, не зная, кто он сам.
В динамиках прозвучал печальный высокий звон, и Моол добавил ерническим голосом ди-джея:
- Оставайтесь с нами. Ожидайте третью часть!
Радио смолкло. Андрей снова крутанул ключ зажигания, и на этот раз двигатель тут же отозвался, заработал ровно и уверенно.
Чья-то гигантская тень накрыла машину. Андрей резко обернулся, посмотрел по сторонам... Никого. Но кто-то тут есть!
/Агирре знал, что его силуэт, умело скрываемый призраками ночи, невозможно разглядеть из машины. Эффектно увеличенная тень удалась на славу /
Андрей вдавил педаль акселератора в пол. Через полминуты он был уже далеко, и ему показалось, что в зеркале заднего обзора мелькнула одинокая черная фигура, неподвижно стоящая на дороге.
Впереди, под броской афишей с надписью "Сегодня и ежедневно - гастроли московского театра Олега Инаковского", подпрыгивал розовый шар с темными окошками. Он вытягивался, менялся, пытаясь уподобиться черной фигуре, но у него получались какие-то подобострастные кривлянья. Наконец он растекся совсем уже угодливым киселем, восстал в облике Моола, проводил промчавшуюся машину долгим разочарованным взглядом, в котором читалось: "Ну вот! А я только собирался поиграть".
Зато ГОЛОС Моола снова возник в динамиках.
- Часть третья! Финал! - провозгласил он.
Объявленная третья часть началась без паузы.
- Внутри гробницы есть не камень:
Чудный мир, звездой мерцающий в глазах
Когда ты, дева и колдунья,
Спуская локоны на плечи,
Бросала сердце в небеса.
Любовь твоя - серая птица,
Путается в небе с обломками радости,
Не нужная никому.
Авэ, Мария!
Машину слегка покачивало на неровностях дороги. Ничего не происходило, но Андрея не покидало напряжение. Обостренный слух цеплялся за каждый отголосок звука снаружи, в движениях затаилась непривычная кошачья ловкость, точнее, готовность к такой ловкости.
На приличной скорости Андрей проехал несколько кварталов, а потом услышал знакомый уже тонкий свист. Вокруг появились машины, довольно много - пожалуй, слишком много для провинциальной ночи, и все они притормаживали. Неужели опять авария? Да - и как две капли воды, похожая на предыдущую, даже место почти неотличимо, словно Андрея отбросило назад во времени. Над улицей стлался туман, приближалось что-то розовое...
- Аааах! - влажно пронеслось в воздухе.
Дальше дорога была совершенно свободна. У тротуара стоял человек, припозднившийся прохожий; он поднял руку, голосуя. Первым побуждением Андрея было миновать его, прибавив скорость, но... С какой стати? Мало ли что происходит, это не причина, чтобы превращаться в запуганное, затравленное существо, шарахаться от всех подряд. Взыграл дух противоречия: в обычную ночь Андрей, наверное, поостерегся бы подсаживать попутчика - а сегодня он остановился, вопреки себе.
Пассажир, молча усевшийся на переднее сиденье рядом с Андреем, выглядел необычно. На нем был двойной шелковый плащ с капюшоном, скрывающим лицо, атласные штаны, заправленные в сапоги-ботфорты. Ни дать ни взять артист, не переодевшийся после репетиции пьесы из жизни средневековой Испании.
- Куда? - спросил Андрей.
- Кинотеатр "Сатурн", - неразборчиво буркнул попутчик, не поворачивая головы.
"Сатурн" располагался невдалеке от дома Андрея. Он тронул машину, свернул в переулок... Мучительное ощущение, что ему каким-то образом знаком ночной пассажир, преследовало его. Но как можно утверждать, если он и лица попутчика не видел? Тут он вспомнил о человеке, лица которого не видел также, о спутнике медноволосой женщины в кафе "Галактика"...
У кинотеатра пассажир высыпал в ладонь Андрея несколько тяжелых монет (пятирублевки, наверное), вышел и исчез в темноте. Не глядя, Андрей сунул деньги в карман, дал газ и через минуту въехал во двор своего дома.
Он так устал, что заводить машину в гараж не хватило сил. Открыть заднюю дверцу и взять папку с рукописью, и то представлялось изматывающим свершением. С папкой под мышкой он долго не мог попасть ключом в замочную скважину.
В доме он сразу поднялся в кабинет, включил свет, положил папку на книжную полку. Он действовал автоматически, прогоняя настойчивые мысли о пассажире, женщине в кафе и каком-то избавлении (это было уж совсем непонятно, как нечто пришедшее извне и в то же время ужасающе отчетливо СВОЕ). Страдальчески морщась, Андрей вынул из кармана деньги попутчика.
Это были четыре золотые монеты.
У Андрея подкосились ноги. Он боком сел на стул у письменного стола, выдвинул ящик и достал монету, найденную на даче. Все пять монет он разложил перед собой в ряд.
Они ничем не отличались одна от другой, разве те, что дал пассажир, были значительно новее. Те же изображения, те же надписи.
Андрей смахнул монеты в ящик. Ему до того хотелось спать, что слипались глаза, а руки отказывались повиноваться. Вот только сможет ли он уснуть?..
18
Кошмары терзали Андрея. Не монстры и не убийцы - если бы кто-то подсмотрел его видения, не нашел бы в них ничего ужасного. В полусне-полубреду являлась неуловимая реальность жаркого и беззвучного СТРАННОГО ДНЯ, будто бы пережитого когда-то. Запахи свежескошенной травы, полевых цветов, бесплотные голоса отовсюду... Он шел по аллее, над которой смыкались кроны дубов, потом по лугу среди кленовой поросли... Там, куда он шел, не было ни страха, ни боли, ни отчаяния, но весь ужас тягостных ощущений заключался в неопределенности этой цели. Андрей не помнил, не знал, не догадывался, куда он идет и почему. Воображаемые дороги расползались перед ним во все стороны, ему становилось невыносимо душно, плохо.
ИЗБАВЛЕНИЕ. Снова и снова возникало это единственное, напечатанное на черной бумаге горящими оранжевыми буквами слово. Оно воплощалось в беспечно порхающую над лугом лимонную бабочку... Что оно означало? Неизвестно.
Андрей видел себя со стороны (о, это страдание болезненной двойственности!) уже не в настоящем, пусть и забытом, СТРАННОМ ДНЕ, а словно в картине, заключенной в простую деревянную раму. На эту картину, висящую на стене, он смотрел из вытянутого в длину зала - в музее, картинной галерее? Себя он видел в ней как движущуюся голографическую фигурку, выхваченную из действительности, но все остальное было нарисовано, вернее, написано маслом, масляными красками. Тут были и дубовая аллея, и луг, и холм, и прозрачное облачко в небе, а дальше - невысокая гора с пещерой или гротом в её склоне. Затерянный в пугающих глубинах цветных снов-галлюцинаций, Андрей был уверен, что эта картина (или пейзаж, на ней изображенный) имеет какое-то очень важное значение, все это исполнено смысла. Но какое значение и в чем смысл? Не было ответа, если не считать ответом огненные буквы слова "ИЗБАВЛЕНИЕ" на черном фоне. И Андрей метался в постели, сминая и комкая простыни, заливая подушки холодным потом. Нестерпимо, нестерпимо пробираться в вязком и плотном, точно вода на океанском дне, раскаленном воздухе, нестерпимо останавливаться перед закрытой наглухо дверью памяти. О, если бы вспомнить, если бы понять!
И ещё он чувствовал - неведомо как, но чувствовал, знал, - что он не один в картине, в пейзаже. Он не видел больше никого, но присутствие другого человека было столь явным, что не оставляло никаких сомнений. Кто бы ни был этот другой или другая, с ним или с ней связывались щемящая печаль, боязнь фатальной ошибки (в чем, где?) и надежда на ответ.
Протяжный стон (его собственный стон) заставил Андрея открыть глаза, вырваться из жаркой пучины.
В комнате горел свет - маленькая тусклая лампочка под желтым абажуром на стене. Андрей приподнялся и сел, нашарил сигареты на тумбочке. Спичка никак не желала зажигаться. С восьмой или девятой попытки Андрей закурил, бессмысленно таращась на темный прямоугольник окна.
Он щелкнул клавишей магнитофона - Кэт Стивенс запел "Леди Д'Арбанвилл". Андрей все ещё пребывал там, в своем кошмаре, удушливый сигаретный дым и трагичная гитара Стивенса смешивались в единство, какого не может быть, не совсем наяву. И было ощущение, совершенно противоречащее всем другим, но создаваемое именно этими другими, неопровержимо вытекающее из них по законам альтернативной логики - ощущение ожидания свободы.
Не докурив, Андрей погасил сигарету, упал на подушки. Он засыпал, тихая музыка звучала дальше... Демоны отступили, и над его постелью распростерлись прохладные крылья ангела милосердия. Андрей был прощен, он получил прощение до утра.
Раскачиваясь в гамаке искупительного сна, он плыл куда-то по медленным волнам, уносясь в страны и места, которые не то были в далеком прошлом, не то будут когда-нибудь. Ему грезились чистые ручьи с резвящейся в них форелью, и багряные осенние леса в ласковом свете послеполуденного солнца, и танцующие феи на берегу туманного озера... Золотые опавшие листья шуршали под его ногами, и доносился едва уловимый горьковатый запах костров. Лесные тропинки, устланные печальным осенним золотом - они вели к замку, приюту странников с флагами на башенках, стрельчатыми окнами-витражами, коваными воротами и мостом. И кто-то вновь был здесь рядом с Андреем, кто-то звал его, надеялся и ждал. Кто-то... У источника утоления жажды.
19
Стрелки часов на запястье левой руки Андрея (марка - "Победа-Россия", циферблат с мягким оттеночным переходом от черного к серому, символическая серебристая Корона Российской Империи) приближались к восьми вечера. То есть, они приближались просто к восьми, им было безразлично, что отмечать, утро или вечер... А вот Андрею было не все равно, учитывая, как он провел этот день. Он пытался работать, но без всякого успеха. Заставляя себя покрывать белый лист бумаги словами и фразами, он преодолевал слабое головокружение, отрешенность, опустошенность... Самое простое предложение вымучивалось, как тяжкая истина, а потом перечеркивалось под раздосадованные комментарии типа "безнадежно", "бездарь" и "никуда не годится". В конце концов Андрей раздраженно отбросил авторучку и разорвал исписанные листы. Он включил видеомузыку, но и любимый клип с песней группы "Ирэйжер" под названием "Я люблю тебя ненавидеть" не разорвал стального кольца отягощенного творческим бессилием дня. Такие дни, конечно, бывали и раньше, и Андрей знал, что нет никакого способа поправить дело, кроме как переждать. Но сегодня он не хотел ждать, не мог отвлечься при помощи музыки или неторопливого, доставляющего обычно удовольствие чтения в десятый раз тех книг, что стали его друзьями, будучи впервые прочитанными в ранней юности. Он должен был ЧТО-ТО СДЕЛАТЬ... И к вечеру он понял, ЧТО.