Быстров Андрей. Странники в ночи

   Юра и Олег, с разрешения Ани, включили проигрыватель и занялись прослушиванием добытых на туче дисков. Точнее, не прослушиванием, а нетерпеливым знакомством: каждая пластинка звучала по две-три минуты, в течение которых оценивалось состояние (первичная визуальная оценка часто бывала ошибочной), качество записи, глубина обнаруженных царапин, проверялось наличие или отсутствие так называемых "вертолетов" (не всегда видимых глазом горизонтальных деформаций дисков). Собственно слушание музыки или, по привычному термину меломанов, "въезд" в неё откладывалось на потом, на сладкое... И порой так и не наступало до следующей тучи, когда пластинка вновь обменивалась или продавалась, пролежав неделю бездвижно.
   На кухне Максим помогал Ане доставать рюмки, тарелки, готовить нехитрую закусь - резать хлеб, колбасу, открывать банки с помидорами и огурцами. Так как никто из троих ребят не закладывал за воротник (а уж Аня и вовсе пила чисто символически) взяли только одну бутылку "Русской" водки - правда, в семьсот граммов. Пока сооружали закуску и сервировали раскладной столик в комнате Ани, Максим держал блистательные речи об искусстве в силу реализации механической потребности производить впечатление. Аня вежливо кивала, восхищалась в нужных местах. Один раз она попала впросак и восхитилась не там, где следовало, за что была наказана слегка раздраженным разъяснением.
   - Поставьте, пожалуйста, Кенни Роджерса, - попросила Аня, морщась от воплей какого-то визгливого солиста с очередной пластинки Олега.
   - Желание хозяйки - закон! - провозгласил Юра.
   Кенни Роджерс хрипловатым баритоном запел о женщине по имени Люсиль, бросившей мужа с четырьмя детьми.
   Сели за стол, налили по первой. Разговор под "Русскую" и Кенни Роджерса легко скакал по верхушкам, увертливо маневрируя мимо всплывающих тем.
   - Николай Задецкий - отличный художник, но ему не хватает школы. Вот Барятин...
   - Коммунисты во всем виноваты. Душат всех. Знаете, у КГБ девиз из Пушкина? "Души прекрасные порывы!"
   - Патриотизм - это коллективный эгоизм...
   - Тарковского видели?
   - А вот за кордоном можно какие хочешь фильмы делать.
   - Если деньги есть.
   - Наливай...
   - Гришка говорил, когда его родители приехали из Чехословакии...
   - Дай помидорчик...
   - На диамате я всегда засыпаю.
   - Маркс и Энгельс...
   - Слушайте анекдот. Просыпается утром Брежнев...
   - Штанов из голубого вельвета не бывает.
   - В Москве про шмотки только лимитчики говорят...
   - Да ладно, какая новая политика...
   Уровень огненного напитка в бутылке понижался. Аня молча внимала беседе, которую водка все же шатко стабилизировала. Кенни Роджерса сменил "Назарет", за ним последовал Элис Купер... Ане вдруг показалось, что в окне подмигнул черный глаз Моола.
   - Просто они утратили веру, - говорил Олег, - нормальную человеческую веру в себе подобных...
   - Кто? - спросил Юра.
   - Особи, наделенные незаурядным умом и несчастливой участью, наставительно промолвил Максим. - Вера биологически необходима...
   - Сублимация...
   - Ты уверен, что правильно понимаешь это слово?
   - Люди часто разговаривают лишь для того, чтобы подтвердить свою способность разговаривать. Миллионы бессмысленных диалогов...
   - Идеально духовного существа быть не может, - гнул свое Максим. - Дух взлетает, когда тяготит бренность тела...
   - А тебя что толкает к самосовершенствованию? - поинтересовался Юра.
   - Тщеславие. Ну, не любовь же к ближнему... Пошлая жизнь ставит необходимым то, что противно духу. Зачем быть умным? Культурным? Честным? Природа этого не требует. Зато путь к совершенству укорачивается... И гордость не задета, и есть силы противостоять другим людям.
   - Зачем противостоять? Их надо любить.
   - Я не люблю людей, - заявил несколько захмелевший Максим. - За что? Им нужно одно, мне другое...
   - У меня горе, - неожиданно признался Олег. - Давайте выпьем...
   - Какое горе? - сочувственно спросил Юра, наклоняя бутылку над рюмками.
   - Любимая девушка на моих глазах целовалась с другим...
   - У тебя денег нет, - отрубил Максим. - А девушки будут целоваться с теми, у кого их полно. Вот все, что им нужно.
   Бог мой, подумала Аня. Неужели он действительно так считает? Вроде бы неглупый человек, а впадает в столь распространенный грех обобщений...
   Будто подслушав её мысль, Максим улыбнулся ей.
   - О присутствующих не говорим...
   - Может, ты и прав, - грустно сказал Олег. - Деньги, вещи... Коммунистический идеал: каждому - по потребностям!
   - Коммунисты - жалкая кучка людей. Они что, вечны? Будут новые партии, новые споры о том, что лучше...
   - А мы, как подопытные животные, - вставил Юра.
   - Так что же лучше? - рассеяно произнесла Аня, думая о Мооле. Материализм, идеализм?
   - Как всегда, что-то среднее.
   - А что лучше, - проговорил Олег, уставившийся на бутылку, - религия или атеизм? Таблетка от нервов или Бетховен для души?
   - Нашелся любитель Бетховена, - хмыкнул Юра. - Ты хоть пятую симфонию-то слышал? Не три минуты в диско-версии Уолтера Мэрфи, а полностью?
   - Ты много слышал, классик, - обозлился Олег.
   - Брэк, - встрял Максим. - Не переходите на личности. И кстати, пора спросить: дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?
   После этих слов, за которые Аня была благодарна Максиму, начали собираться, тем более что бутылка все равно опустела. Юра хотел остаться, чтобы помочь Ане убрать посуду, но она сослалась на недомогание и желание прилечь.
   Обрывочный разговор продолжался в прихожей.
   - Человек придумал кучу условностей, ненужных представлений, а когда запутывается, создает ещё новые, и тут уж запутывается окончательно...
   - Человек - животное, возомнившее себя разумным, и того хуже Господом Богом...
   - Без цивилизации никак. Кротовая нора, воронье гнездо - тоже цивилизация...
   - Цивилизация...
   - Человечество...
   - Смысл жизни...
   - Юра, - внезапно спросила Аня, уже открывая дверь, - а в чем ты видишь смысл жизни?
   - В тебе, - выпалил Юра и покраснел.
   - Вот как? - чрезвычайно удивленно произнесла Аня. - Ты видишь смысл жизни во мне?
   Юра как будто намеривался что-то ответить, но Олег затрещал о пластинках, а Максим одновременно - об экзистенциализме, и Юра только открыл и закрыл рот.
   Проводив гостей, Аня вернулась в комнату и опустилась на кровать. Ребята пробыли у неё не слишком долго, но Аня ощущала усталость, её утомила их болтовня. О чем они говорили? В сущности, ни о чем. Посмотреть со стороны - достаточно развитые молодые люди затронули важные темы... Но ведь за этим ровным счетом НИЧЕГО НЕТ! Олег, Максим - ладно, малознакомые, безразличные Ане персонажи. А Юра, почти неспособный поддержать беседу даже на их уровне? Кто он такой, Юра Солдаев? Хороший парень... Ну да. Когда о человеке нечего сказать, прибегают к последнему оправданию: "Зато он хороший парень". Студент пединститута, будущий учитель - словесник...
   Не раздеваясь, Аня легла на спину, прикрыла глаза. В полудремоте ей не то смутно припоминалась, не то грезилась какая-то давно прочитанная или приснившаяся рукопись и почему-то зеленая гусеница на тонкой шелковинке... Вереницы ярких огней, зеркальными коридорами убегающие в бесконечность... А над ними или за ними нечеткий контур плохо различимого лица - благородного лица седого старого человека. Он словно... Да, словно стоял за прилавком, но отнюдь не был похож на продавца. Кто он? Аня не видела его раньше, безусловно не видела.
   ... На следующее утро улицы города вновь окутал туман, и Аня записала в своей тетради такое стихотворение.
   Свежий по улице стелет туман,
   Дождь прилетает нежданно и вкрадчиво
   И нескончаемо, издалека
   Ветки качает, немножечко пьян.
   В блеске земля,
   Вздох на рыхлых обочинах,
   Радость со страхом в слезах утонуть
   И не напившись покоя, уснуть.
   Призрачный миг,
   Миг покоя и шелеста,
   Капли слетают, как мысль о любви
   И зацепившись за веточки, тают.
   11.
   КИТАЙ
   1603 ГОД
   Воздух сгущался, и плоскость равнины делила мир пополам.
   В верхней, полусферической части разделенного мира плавало одинокое безумное солнце, то белое, то оранжевое, то золотое, то красное. В нижней, под ногами путника, был песок, только песок. С каждым шагом он пересыпался, шуршал, поскрипывал... Возможно, думал путник в давно потерявшем всякий цвет истрепанном одеянии, вот именно здесь человеческая нога впервые ступает на этот песок.
   Убийственный жар, льющийся с неба, своей золотистой густотой напоминал лучшее вино с виноградников Толедо, и он уплотнялся до такой степени, что становился почти осязаемым, воплощался в вязкое облако перед глазами, исторгающее голубые искры. Путника - босого, с выбритой головой - оглушал звон в ушах, он то и дело останавливался, точно придавленный собственной тяжестью.
   Песчаная равнина, раскаленный купол неба - пусто и торжественно, как в заброшенном храме, куда никто не приходит, ибо пришедший будет смят и уничтожен всеподавляющим величием. "Вот храм, - бормотал путник, - зачем их строить, все уже есть, великолепное и отвратительное". За этой мыслью появлялись другие... Сейчас путник не ценил их, ибо ЗАСТАВЛЯЛ себя думать. Он двигался, не имея воли делать усилия, в отчаянии, какое могло быть свойственно ползущим потерявшимся муравьям.
   Солнце клонилось к горизонту. Вдали показались холмы, среди которых пряталась скромная хижина старого Учителя. Путник смотрел на них с горечью вместо радости. "Увы, нет ничего непредсказуемого"...
   Он возвращался - теперь он мог вернуться, пристанище уединения и раздумий больше не было его домом, как не принадлежало ему имя Альваро Агирре. В аскетичных бдениях и осмыслении уроков Учителя он заслужил иное имя - Дао Линь, и теперь он возвращался, чтобы продолжить учиться.
   "Желтое море песка, я плыл с тобой", - вспомнил он строку никогда не существовавшего на свете поэта. Долго, очень долго будет он хранить в памяти свое возвращение, длинный путь между небом и землей, под самым солнцем. "Прощай, царица тоски", - говорил пустыне Дао Линь.
   Солнце садилось, а холмы неотвратимо приближались. Поражающая в сердце грусть скользила над песком в медленно остывающем воздухе. Жар обращался в холод.
   12.
   Да Ши( сидел на циновке, с закрытыми глазами, прямо напротив Дао Линя. Он молчал; от двух курительных благовонных пирамидок справа и слева от Учителя поднимался сизый дымок. Конусовидные пирамидки были возжены во славу нескончаемо великого Будды Майтреи - Будды Будущего.
   - Итак, ты вернулся, - тихо сказал Да Ши, не открывая глаз. - Можешь ли ты теперь утверждать, что постиг Дао?
   - Нет, учитель, - почтительно ответил Дао Линь. - Путь человека не отличен от пути мира. Мудрецы книжного знания преумножают глупость мира, а человек, слившийся с универсальным путем и законом всех вещей, движется вместе с миром. Невозможно постичь Дао, ибо Дао есть движение, Дао есть путь.
   - Хорошо, - Да Ши удовлетворенно кивнул. - Лао Цзы говорит, что Дао, выраженное словами, не есть постоянное Дао, и Дао, выходящее изо рта - не более чем звук. Ты изучал "Дао дэ цзин", канон Пути и Благости. Осознал ли ты до конца этот трактат, готов ли следовать ему?
   - Я не осознал его до конца, - произнес Дао Линь, последовательно отвечая на оба вопроса, - но я готов следовать ему.
   Да Ши неожиданно лукаво улыбнулся, взглянув на ученика из-под прикрытых век.
   - Уже неплохо, - прошептал он. - Ведь в сущности весь даосизм, хотя и относится к Лао-Цзы с почтением, следует совсем другим правилам.
   - Что?! - Дао Линь, научившийся при любых обстоятельствах оставаться невозмутимым и никак не показывать своего удивления, не смог тут сдержаться.
   - Да, да, - учитель поднялся, взял чашу, сделанную из тыквы, отпил из неё и поставил чашу на место. - Мы получили учение, но способны ли мы как следует разобраться в нем? Китайскому сознанию больше свойственно стремление комментировать и упорядочивать, нежели доискиваться истины.
   - Но, Учитель, - осторожно возразил Дао Линь, - полной истиной все равно никто не может обладать.
   - О, разумеется, - Да Ши наклонил голову. - Речь идет не о постижении абсолютной истины, а о том, чтобы исправить некоторые ошибки. Мы не уловим в ладони окончательный смысл, но согласно пути Дао мы отсечем заблуждения.
   Дао Линь посмотрел на учителя с затаенной тревогой. Он понятия не имел, о чем идет речь.
   - Я уже стар, - продолжал Да Ши, - и скоро умру. Ты подошел к сути Дао ближе других моих учеников, ты истратил больше душевных сил. Ты имеешь право знать.
   - Знать что, Учитель?
   - Тайну жизни и смерти человека. Она заключена в каноне "И цзин", в Книге Перемен.
   - В Книге Перемен? Но она...
   Усталым жестом Да Ши остановил ученика.
   - Подожди. Расскажи мне, что ты знаешь о каноне "И цзин". Возьми книгу, вот она.
   - Мои представления о ней, Учитель?
   - Нет. Ничего не домысливай. Говори так, будто ты юноша, отвечающий выученный урок.
   Осторожно, как хрупкую драгоценность, взяв книгу, Дао Линь заговорил.
   - Канон Перемен, или Канон о простом, был создан в глубокой древности... Разделы, называемые "Цы", суждения, составил правитель Вэнь-ди, а приложения к суждениям - Чжоу-гун. Центральная часть, Чжоу-и, Круговорот изменений, представляет собой ряд символов из целых и прерывистых черт. Целая черта символизирует темное женское начало инь, прерывистая - светлое мужское начало ян. Они не противоположны, они дополняют друг друга и достраивают мир до целостной картины. Фигура из трех целых линий означает небо, творчество, крепость, из трех прерывистых землю, исполнение, самоотдачу, целая между прерывистыми - опасность, воду, погружение...
   - Довольно, - перебил Да Ши. - Вижу, ты прекрасно изучил книгу. Но в чем её сущность?
   - Это гадательная книга. В древности гадали на листьях эвкалипта. Их раскладывали, разделяли, отбрасывали лишние, чтобы получилось шесть коротких и шесть длинных, и тогда...
   Взмах руки Учителя прервал ответ Дао Линя.
   - Гадательная книга! - с презрением воскликнул Да Ши. - И всего-то? Так ты полагаешь, что великие мудрецы древности, составившие "И цзин", быть может, сам Фуси, придумывали суетное развлечение для невежд?
   Дао Линь смущенно молчал.
   - Это не ГАДАТЕЛЬНАЯ книга, - выразительно сказал Да Ши. - Она таковой считается... Это и есть та ошибка, которую я хочу исправить, по крайней мере в твоем сознании. А ты... Может быть, ты пойдешь дальше. "И цзин" книга жизни... Возьми кисть, напиши иероглиф "и".
   Выполнив просьбу учителя, Дао Линь застыл в терпеливом ожидании.
   - На что он похож? - вопросил Да Ши.
   - На спираль.
   - Правильно. А если ты мысленно дополнишь иероглиф и вообразишь его не на плоскости, а в объеме, увидишь ДВОЙНУЮ спираль. Начало "И цзина", иероглиф "и", означающий перемены - это двойная спираль. Так древние мудрецы изображали основу жизни, и это не поэтический символ. Так действительно выглядит изначальная частица вещества, дающего начало всему живому. Она слишком мала, чтобы увидеть её, но её структуру можно вычислить и понять. Именно она определяет, каким будет ещё не родившийся человек, как будет вести себя, когда и от чего умрет - если, конечно, смерть его не будет насильственной... Но в этой малой частице существуют внутренние взаимосвязи. Их общее количество равняется шестидесяти четырем, как и число символов "И цзина", а основных типов четыре. Они соответствуют двум прерывистым линиям, большому инь, прерывистой над целой, малому ян, целой над прерывистой, малому инь, и двум целым, большому ян...
   - Первооснова жизни, - пробормотал Дао Линь, пытаясь осознать услышанное.
   - И не только. В "И цзине" скрыта первооснова всего, символика мировых изменений. Она не познана мной до конца... Вот почему я надеюсь, что ты пойдешь дальше меня.
   Снова усевшись на циновку, Да Ши замер как статуя, а Дао Линь стоял с книгой в руке. Он переживал потрясение от прикосновения к великому, древнему, утраченному знанию, но и... Разочарование. Разве этого ждал он от раскрытия тайны жизни и смерти? Предположим, ему или кому-нибудь другому удалось бы полностью разгадать загадки "И цзина". Ну и что? Разве понять законы, управляющие рождением целых миров, значит постичь глубинную сущность явлений? Вовсе нет. Ответить на вопрос "как" менее важно, чем ответить на вопрос "почему". А ответа на этот последний вопрос не предлагает чистое знание... Дао Линь пришел в Китай за мудростью. Получил ли он её в конце трудных дорог? Искушения мудрости оказались столь же обманчивы, как искушения богатства и власти.
   13.
   Учитель Да Ши прожил ещё четыре месяца и угас тихо, как догоревшая свеча. Дао Линь, который все чаще в мыслях снова называл себя Альваро Агирре, задолго до смерти учителя готовился к тому, чтобы покинуть Китай. Да, он идет дальше... Но не в ту сторону, в какую мечтал направить его старый даос. Чтобы не огорчать Да Ши, Агирре не говорил ему об этом в последних беседах об "И цзине", универсальных мировых идеях, Дао и скрытом знании. Но когда учитель умер, ученик едва слышно произнес, склонившись над телом:
   - Прощай, старик. Ты думал, что открываешь мне путь к тайне жизни... Что ж, теперь тебе известна тайна смерти. Суждено ли и мне проникнуть в нее?
   Для Альваро Агирре неинтересен был более мир даосов, не понявших толком Лао-Цзы и низводящих его учение до примитивных догм; мир знахарей, гадающих по "И цзину" с помощью палочек и монеток; цивилизация, утратившая в своем прагматизме сложные и неоднозначные откровения древности. Но отправную точку нового пути он обрел именно здесь, в Китае, и этот путь вел к далеким островам Полинезии. Странствующий монах (один из неугомонного племени, представитель коего поведал Агирре в Городе Падающих Звезд о мудрых учителях-даосах) рассказал ему о путешествии на загадочный остров Кали-Боа и снабдил подробной, прекрасно изготовленной картой. Хотя монах наплел о Полинезии множество небылиц (реки цвета молока, женщины, приносящие детей от собак, двухголовые животные), в рассказе о Кали-Боа содержалось главное, что и заинтересовало Агирре. Там жили колдуны, посвященные в магические культы... Хотя и поверхностно прикоснуться к этим культам было заведомо не проще, чем постигать Дао, Агирре колебался недолго.
   Он не мог сказать, что напрасно приехал в Китай, как и не мог сказать и того, что ничему не научился в Городе Падающих Звезд. Он шел вслепую, но он шел, ступень за ступенью. Знакомство с учением Лао-Цзы, где не было единого придирчивого Бога, а существовал лишь медленный и вечный путь познания, избавило Агирре от суетности и безапелляционности суждений, от сумбура в мыслях. Окончательно ли избавило или на какой-то период? Он не был уверен ни в том, ни в другом. Обыкновенный человек не успел бы за время жизни пройти круги власти и Дао; осознавая свою конечность, он бы и не захотел. Таким образом, Агирре не мог опереться на прецеденты, на опыт предшественников: никто из смертных не обладал его опытом. Но никому из смертных и не пришлось столкнуться с дерзким вызовом Марко Кассиуса...
   14
   1986 год
   - А по-моему, муть вся эта литература, - лениво протянул толстый двоечник Басин. - Стихи, сказки... Все это не по-настоящему, а писатели все пьяницы.
   Он обращался к соседу по парте, такому же двоечнику и лодырю, но его услышали все, в том числе и молодая учительница Анна Николаевна Данилова. По классу прокатились сдержанные смешки.
   Акселерат Витя Стрелецкий, юный денди, в которого были тайно или явно влюблены девочки класса, дисциплинированно поднял руку.
   - Стрелецкий, - произнесла Анна Николаевна строгим учительским голосом. - Ты хочешь прокомментировать выступление Басина?
   Витя поднялся из-за парты и принял небрежно-элегантную позу.
   - А что, Анна Николаевна... Давайте обсудим этот вопрос. Например, был такой писатель Эдгар По. Не из школьной программы, да ладно... Вот его пригласил однажды в гости Президент США - уж не помню, кто тогда был Президентом. Мистер По явился в Белый Дом с такой, простите, похмелюги, что даже плащ надел наизнанку. Так его к Президенту и не пустили. А Куприн? Знаете, какой о нем ходил стишок? "Если истина в вине, сколько истин в Куприне"...
   В классе снова засмеялись, не удержалась от улыбки и Анна Николаевна.
   - Садись, Стрелецкий, - она сделала отпускающий жест. - Ценю твою эрудицию по поводу вредных привычек великих, пусть и не из школьной программы. Только знаете, что по этому поводу сказал Пушкин, тоже, кстати, не трезвенник? Это из его письма к князю Вяземскому, об исчезновении записок Байрона... Цитирую. "Толпа жадно читает исповеди, записки, et caetera, потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабости могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок - не так, как вы иначе!" Конец цитаты.
   После этих слов установилась настороженная тишина. В свете развернутой партией и правительством бескомпромиссной борьбы с пьянством оправдание этого порока, пусть косвенное и со ссылкой на Пушкина, прозвучало в устах учительницы более чем странно.
   - Так что же получается, - донеслось откуда-то с задней парты. - Им, выходит, можно то, что нам нельзя?
   - Вам нельзя по возрасту, - вновь улыбнулась Анна Николаевна. - Да и во взрослой жизни злоупотреблять не рекомендую. Но смысл вопроса, насколько я поняла, в другом? Чадулин хочет знать, простительны ли великим людям недостатки, нетерпимые в людях обычных? Так, Чадулин?
   - Так, - отозвался автор реплики.
   - Я отвечу - да, простительны, потому что их недостатки - продолжение их достоинств. Эдгар По, между прочим, не только портвейн кушал, но и написал "Лигейю", "Падение дома Эшеров" и другие великолепные новеллы, которые очень советую почитать. А если достоинств у человека нет, недостатки пожирают его целиком и становятся его сутью. Тогда перед нами чудовище...
   - Минутку, Анна Николаевна, - снова возник Стрелецкий. - По-вашему выходит, что люди делятся как бы на два сорта: получше, которым можно многое, и похуже, которым ничего нельзя?
   - Именно так, - отчеканила учительница и добавила мягче. - И я очень рада, Витя, что ты употребил слово "многое", а не слово "все". Я говорю только о простительных слабостях вроде пьянства. Вот совершать подлости, например, нельзя никому, даже великим. Правда, они подлостей и не совершают по самой природе своей...
   - Это ницшеанство, - не слишком уверенно заявил Стрелецкий.
   - Вот как? Интересно, что ты знаешь о замечательном философе Ницше... Прочел десять строк в словаре о его реакционности? Лучше бы почитал его самого. Хочешь, я дам тебе его книгу "По ту сторону добра и зла"? Впрочем, почему же тебе одному... Я принесу эту книгу на следующий урок, почитаю вам вслух фрагменты, а потом все вместе обсудим, согласны?
   Вместо ожидаемого хорового "согласны" в воздухе повисли несколько слабозвучных "да". Стереотип, впечатавшийся в сознание советских детей ("Ницше - идеологический предтеча фашизма"), сработал почти безукоризненно, и Анна Николаевна почувствовала это.
   - Ладно, - сказала она. - Вернемся к первой части постулата Басина, о том, что стихи и сказки далеки от реальности. Кто-нибудь хочет поддержать это мнение? Поднимите руки. О, большинство... А кто хочет развить? Никто? Вам кажется, что тут и развивать нечего, настолько все ясно? Хорошо, тогда скажу я - например, об английском писателе Джордже Оруэлле. Да, да, понимаю, если что-то и слышали о нем, то ничего лестного... Он не только не из школьной программы, он пока вообще не переведен на русский язык, и его сказку "Ферма животных" я прочла по-английски. Сказка о том, как на одной ферме животные подняли бунт и прогнали хозяев - людей, чтобы жить без их власти свободно и счастливо... А потом одни животные стали угнетать, убивать, уничтожать других во имя уже своей, более страшной, тоталитарной власти. И вот эта в общем-то нехитрая сказочка препятствовала приходу тоталитаризма в Европу и по-своему повлияла на судьбы мира...
   Анна Николаевна обвела взглядом притихший класс и продолжала:
   - Что касается стихов, они как правило не столь однозначны и остронаправлены. Есть и такие, но это в основном плохие стихи. Предназначение поэзии в другом. Стихи будят чувство и ведут от чувства к мысли, помогают эмоционально осознавать значение жизни, смерти, любви... И раз уж мы сегодня окончательно отклонились от программы, я прочту вам одно стихотворение, которое очень люблю.
   Она помолчала, а потом её чистый и ясный голос взмыл над классом.
   - Солнце, ты вовремя в море садишься,
   Сумрак, ты часто на берег ложишься.
   Тихо и холодно в склепе испанском,
   Полночь у графа тонула в шампанском.
   Скалы, вы верно на месте стоите,
   Тише вы, мыши, потише шуршите.
   Звонкий хрусталь мертвецов разбудил.
   Час не пробил, но момент наступил.
   Перстень сверкнул, будто пламя упало,
   Тень задрожала и вовсе пропала.
   "Мы наконец-то наедине,
   Где, дорогая, ротик твой алый?
   Слезы в глазах... Это мысль обо мне?"
   Граф опустился, ничуть не смутившись,
   Лег в кружевах на шелка одеяла.
   "Граф, я нашла тебя, вдруг заблудившись!
   Бог меня знает, но сердце устало!"
   "Я - сумасшедший, брожу не напившись,
   Свечи рукой задеваю вялой!"...
   Взвизгнула Смерть и вошла Тишина,
   В склеп заглянула впервые Луна,
   Скалы раздвинулись, море застыло,