Быстров Андрей. Странники в ночи

   Поехать в кафе "Галактика". Не затем, чтобы встретить там ту женщину ведь неизвестно, бывает ли она в этом кафе достаточно часто или просто зашла случайно. Более того, Андрей далеко не был уверен, что если она окажется там, он подойдет и заговорит с ней. Пожалуй, даже лучше, если её там не будет. Он не чувствовал в себе сил для разговора с ней, он хотел только зайти в "Галактику", может быть, посидеть за тем столиком, за которым сидела она...
   Когда он спустился во двор, его машина стояла так, как он и оставил её вчера, смотрела на дом погасшим взглядом слепых фар. Ничего не изменилось... И все же что-то было НЕПРАВИЛЬНО с этой машиной или возле нее. Каждым истерзанным нервом Андрей воспринимал излучение опасности, и не опасности даже, а некоего отторжения, словно он неожиданно оказался там, где ни стены домов, ни деревья, ни заборы, ни калитки не желают его присутствия. Он не понимал, что могло вызвать такое ощущение. Внешне, как он убедился снова, ничто не изменилось в окружающем... Какие-то колебания воздуха, принятые подсознанием неслышные звуки, магнитные поля? Андрей был готов поверить во что угодно, но и верить-то было не во что.
   Он сделал осторожный шаг и остановился, потому что из-за машины бесшумно вышла большая черная собака.
   Это был дог или доберман-пинчер - Андрей не слишком хорошо представлял разницу. Гладкая шерсть блестела, точно смазанная жиром, острые уши прижимались к голове, умные глаза неотрывно следили за Андреем. Собака не лаяла, не рычала, не проявляла никаких агрессивных намерений. Молча и неподвижно она стояла между Андреем и машиной, не давая пройти. Андрей шагнул вправо, и собака переместилась туда же, он шагнул влево - собака повторила его движение и вновь застыла, как изваяние.
   - Понимаешь, - сказал Андрей, чувствуя себя полным дураком, понимаешь, пес, мне нужно ехать...
   И от растерянности ли, а может быть, вследствие нервного перенапряжения он вдруг разозлился. Это же идиотство какое-то, это же черт знает что! Не обращая больше внимания на собаку, он решительно зашагал к машине.
   Собака и тут не зарычала, но быстро загородила ему дорогу и оскалилась, показывая громадные желтоватые клыки. Андрей сразу опомнился и отступил. Такому псу ничего не стоит вырвать у него кусок мышцы, раздробить кость... Впрочем, нормальная собака, поняв, что её предупреждения игнорируют, уже напала бы или хотя бы рявкнула. А эта молчит, смотрит... Почему?
   Ответ прост - потому, что это не собака. Во всяком случае, не обыкновенная собака, забредшая в чужой двор. Она ведет себя не по-собачьи, ведь у всякой собаки преобладают эмоции - злость, радость, восторг, неприязнь, открытое выражение угрозы, симпатии или антипатии. А это существо словно выполняет заложенную программу. Даже идеально воспитанная собака, беспрекословно повинующаяся хозяину, не может быть совершенно бесстрастной. Эта же и зубы скалила, как запрограммированный механизм.
   Андрей предпринял ещё одну попытку - он обошел далеко вокруг машины и направился к ней с другой стороны. Собака тоже обогнула машину, встала перед ним, и тут Андрей увидел такое, отчего у него волосы на голове зашевелились и возник в животе противный холодок.
   Собака ПОКАЧАЛА ГОЛОВОЙ. Именно так, по-человечески, прикрыв глаза, отрицательно покачала головой, демонстрируя свое окончательное "нет".
   - Ну... ладно, - пробормотал Андрей, - как хочешь... Охраняй тут мою машину, а я на перекладных доберусь...
   Эти слова, обращенные к странному существу, будто к обычной упрямой собаке, сказаны были для того, чтобы хоть как-то сохранить видимость нормальности ситуации. Андрей говорил их в сущности самому себе, чтобы уберечься, отгородиться от явного безумия, настигшего его не изнутри (это было бы полбеды), а из внешнего мира.
   Он повернулся и двинулся к воротам, стараясь не оглядываться назад. Ему было страшно, но казалось, что если он оглянется, в ту же секунду произойдет что-то ужасное, непоправимое.
   Лишь на улице, метрах в десяти от ворот, он перевел дыхание и обернулся. Собака не преследовала его.
   Стоя у обочины тротуара, Андрей поднял руку. Машины летели мимо, и прошло довольно много времени, прежде чем удалось отловить такси.
   20
   Тот самый столик в "Галактике" оказался свободным - собственно, как и все столы, потому что в кафе не было ни единого посетителя. Андрей сел на тот стул, где тогда сидела ОНА, точнее, расположился так же, ведь стул могли и поменять. Ему не хотелось ни есть, ни пить, но сидеть в кафе просто так не принято, и он заказал мороженое и рюмку коньяка. Сквозь стекло он смотрел на улицу, туда, где в прошлый раз поломка заставила его выйти из машины. Поломка ли? Что он там чинил? Перебрал контакты, подозревая их в неисправности, вот и все. После этого двигатель заработал. А теперь поди определи, контакты были виноваты или машину остановило нечто совсем иное...
   Официант принес коньяк и мороженое. Андрей и не взглянул на то, что стояло перед ним на столе. Интересно, можно ли здесь курить... Андрей решил не спрашивать, а поставить персонал кафе перед фактом. Прежде чем они спохватятся, он успеет сделать три - четыре добрых затяжки.
   Закуривая, Андрей скосил глаза на огонек и потому не сразу разглядел человека, подошедшего к его столу - но боковое зрение, конечно, подсказало, что рядом кто-то есть. Андрей мысленно ругнулся. Неужели официант уже засек нарушение порядка и ни одной затяжки толком сделать не даст? С досадой Андрей поднял взгляд, приготовившись к извинениям.
   Это был не официант. У стола стоял высокий плечистый старик в светло-бежевом костюме. Андрей слабо разбирался в тканях и модах, но и ему было ясно, что костюм этот очень дорогой, не из тех, что продаются в магазинах с доступными ценами. На лацкане пиджака был укреплен маленький, с копеечную монету, отливающий бронзой значок в виде жука.
   Лицо незнакомца произвело на Андрея сильное впечатление. Высокий, изборожденный морщинами благородный лоб мыслителя обрамляли совершенно седые волосы, прямые, ниспадающие до плеч. Греческий нос придавал лицу утонченность, а твердый римский подбородок - решительность. Но удивительнее всего были глаза - прозрачно-голубые, как утреннее весеннее небо, они смотрели с беспощадной проницательностью, и где-то в их глубинах крылась легкая насмешка, а может быть, просто всепонимающая снисходительность мудрости.
   - Вы позволите, Андрей Константинович? - жест незнакомца свидетельствовал о намерении сесть к столу.
   Андрей машинально кивнул. То, что к нему по имени и отчеству обратился абсолютно незнакомый человек, само по себе не было чем-то необычным. Все же Андрей был достаточно известен, и случалось, что к нему подходили на улицах, узнав по фотографиям на обложках книг или в газетах, просили автографы, с дружескими улыбками говорили хорошие слова, а некоторые особо въедливые - и критиковали. Но тут было что-то другое... Не принадлежащее или не полностью принадлежащее миру, где жил Андрей.
   Старик уселся напротив, поблагодарив вежливым кивком, положил перед собой руки с длинными тонкими пальцами. Почему-то считается, подумал Андрей, что такие пальцы должны быть у пианистов, а вот у гениального Элтона Джона пальцы короткие и толстые...
   - Вы меня знаете... Вероятно, вам попадались мои книги ? - спросил он, чтобы не молчать.
   Незнакомец чуть приподнял выцветшие брови и ответил спокойно, слегка небрежно, как говорят об очевидном.
   - Я слежу за вашим творчеством. "Ученик Нострадамуса", "Неоновые псы", "Дом в огне", "Один шаг вдаль"...
   - Простите? - встрепенулся Андрей.
   - Что такое?
   - Мне показалось... Вы упомянули название моего раннего рассказа... Но он нигде не был опубликован, и...
   - Я упомянул, - перебил старик, - название вашего неопубликованного романа?
   - Рассказа, - поправил Андрей. - Не романа, а рассказа или маленькой повести. "Дом в огне". Наверное, из него можно было бы сделать роман, но... Понимаете, это не совсем литературное произведение. Скорее, это крик одинокой души, юношеское отчаяние... И если бы я стал переделывать, я бы потерял... В общем, "Дом в огне" никто и никогда не печатал, а прочли его очень немногие люди, и я...
   - Маленькая повесть, говорите? - вновь прервал его незнакомец. Он оживился и выглядел чрезвычайно заинтересованным, если не сказать заинтригованным. - Надо же... Как причудливы судьбы литературных произведений.
   - Что вы имеете в виду? - Андрей был сбит с толку.
   - То, что не все в судьбе книги зависит от автора. О, я говорю не о редакторах, издателях и прочем! Писатель - в данном случае вы - дает рождение чувству, воплощенному в художественный образ... И чувство, и образ обогащают сверхмировые тонкие структуры, живут в пространствах и временах... Откуда вы можете знать, где и как вас опубликуют?
   Андрей уже совсем ничего не понимал.
   - Вы намекаете, - беспомощно проговорил он, - что кто-то где-то без моего ведома выпустил "Дом в огне", переделав его в роман? Но это невозможно. Существует только один экземпляр рукописи, и он у меня дома.
   - Да нет же, нет! Никто ничего не переделывал, все это ваше... То, что вы не написали, но могли бы написать. В вашем "Доме в огне" мало строк, но за каждой стоят другие, невысказанные, порой неосознанные...
   Затянувшись крепким дымом, Андрей стряхнул пепел в пустую тарелку. Это такое естественное, такое бытовое движение неожиданно вернуло ему уверенность и способность сопротивляться.
   - И в каком же издательстве, - произнес он, украсив свой вопрос всеми оттенками сарказма, - вышла моя невысказанная и неосознанная книга?
   Ответ старика снова вышиб почву из-под ног.
   - Она вышла в Айсвельте. Чтобы объяснить вам, где это, мне придется потратить целый вечер, а у меня другие планы. Какая вам разница? Вы едва ли когда-нибудь увидите эту книгу, а коли так, не все ли вам равно?
   - Как автор, я не отказался бы в неё заглянуть.
   - Зачем? Поверьте, там нет ровным счетом ничего сверх того, что уже не содержалось бы в вашей рукописи.
   - Там больше слов.
   - Да... Но и только.
   - Послушайте, но как вы можете утверждать... Ведь оригинал, мою рукопись, вы не читали?
   Взгляд старика пронзил Андрея насквозь, и тому вдруг стало холодно и жарко одновременно. Вечность, сама мудрая Вечность смотрела на него из этой бездонной чистой синевы. Как наивно, как нелепо было расспрашивать этого старика о том, что он читал и чего не читал! Он знал ВСЕ - настолько, насколько такое вообще может быть. И сейчас он сидел здесь, но рассматривал Андрея будто из немыслимого далека, с дистанции многих и многих тысячелетий. Не только Андрей умещался в поле его взгляда... И Андрей тоже - как часть того огромного, необозримого, что мог видеть старик.
   К загадочному собеседнику Андрея приблизился официант, и старик отвел взгляд. Но Андрей по-прежнему оставался под пронизывающей, завораживающей суггестией, в пустом пространстве, лишенный опоры и утративший все прошлые ориентиры... Лишь когда голос официанта донесся до него, он принялся потихоньку выкарабкиваться на поверхность. Он вернулся, но уже не совсем таким, каким был прежде. Отличие заключалось только в одном: он ЗНАЛ, что на свете есть этот старик, и новое знание немалого стоило.
   - Что будете заказывать? - тускло спросил официант.
   - Ничего, - был ответ.
   - Но... - тут официант заметил горящую сигарету Андрея. - Э, а вот курить у нас не полагается!
   - Совершенно неважно, что у вас полагается, - холодно сказал старик. Не отнимайте попусту время.
   Официант на секунду опешил, тут же стушевался, попятился и пропал с глаз долой, а старик снова взглянул на Андрея.
   - Я не представился, - проговорил он, - премного виноват. Фамилия моя Кассинский, а зовут меня Марк Абрамович.
   Андрей кивнул, торопливо перебирая в мыслях вопросы, которые мог бы обратить к старику. Он не пропустил мимо ушей двойной намек Кассинского на то, что их беседа не продлится долго (в первый раз - когда Кассинский сказал, что не собирается тратить на Андрея весь вечер, и во второй - когда велел официанту не отнимать время). Встреча с Марком Абрамовичем теперь представлялась Андрею невероятно важной, ключевой, и так необходимо успеть спросить о главном... А оно, это главное, никак не приходило, одно сталкивалось с другим, волны гасили друг друга. В результате полного интеллектуального смятения и разброда Андрей невесть почему задал вопрос, весьма далеко отстоявший от всего того, что было для него действительно животрепещущим:
   - Кто такой Моол?
   - Моол? - пренебрежительно протянул старик. - Да никто... Вот не думал, что вас так уж интересует Моол. Но извольте... Моол - никто в прямом смысле, он не личность, он порождение толпы, цивилизации. Он следствие, а не причина. Моол - это все люди, вместе взятые, объединенные в толпу... Впрочем, похоже, его нисколько не беспокоит собственная эфемерность. Он вроде бы убежден в своей неотвратимости, как некоем всеобщем финале... Вы и сами легко разобрались бы в сущности Моола, Андрей Константинович, если бы захотели. Стоит ли он нашего с вами времени?
   Третий намек на время заставил Андрея ринуться вперед.
   - Что со мной происходит?
   Сформулировано было слишком широко и не очень ясно, но Кассинский понял.
   - Вы обратили на себя внимание Империи Эго...
   - Империя Эго! - воскликнул Андрей. - Это ваши слова...
   - Наверное, и ваши, если мы одинаково именуем одно и то же явление.
   - Но чем... Чем я навлек немилость Империи?
   - Немилость? - усмехнулся Кассинский. - Вы чересчур персонифицируете Империю. Можно ли сказать, что притягивающийся к магниту гвоздь попал к нему в милость или немилость? Вы существуете, вот и все. Вы пишете. Помните, что говорил о творчестве Юнг? "Произведение в душе художника стихийная сила, которая прокладывает себе путь либо тиранически и насильственно, либо с той неподражаемой хитростью, с какой природа умеет достигать своих целей, не заботясь о личном благе или горе человека носителя творческого начала".
   - Я не верю, что все дело только в этом.
   - Почему?
   - Потому что я - не совершенный писатель.
   - Вот именно! - сразу и почти весело подхватил Кассинский. - Не совершенный писатель - превосходно сказано! Вам известен главный секрет, неведомый творцу совершенному, абсолютному художнику. Вы знаете, что творчество - не цель, а лишь средство. Но это знание дремлет, оно только начинает пробуждаться... Ваши книги способны разочаровать эмоциональной незавершенностью. Они написаны на высоком накале, они будят ожидания, которые не сбываются. Это отражение вашей собственной незавершенности... Здесь - ваша великая надежда, но здесь и великая опасность.
   - Опасность, надежда, - бормотал Андрей, - не то, не то... Средство вот слово. Средство. Но... В чем... Цель?
   Кассинский задумчиво улыбнулся.
   - Вы знаете это, Андрей Константинович.
   Андрей не отводил взгляда от бронзового жука на лацкане Кассинского. Металлические надкрылья блестели, на них играл свет, это создавало впечатление, что жук движется, ползет...
   Он в самом деле полз, вертикально вверх, и густо-вишневый след тянулся за ним.
   - Он живой, - изумленно выдохнул Андрей.
   - Кто? Ах, этот жук... Нет, просто оригинальный сувенир. Их делают в Айсвельте, механическая игрушка.
   - А вишневый след...
   - Какой вишневый след? - Кассинский с деланной тревогой заглянул Андрею в глаза. - По-моему, вы несколько утомлены.
   - Нет, - это слово и последующие Андрей будто отчеканил на монете. - Я чувствую себя прекрасно и вижу то, что вижу.
   - Мне пора, - сказал Кассинский и встал. - Не знаю, увидимся ли мы еще, но я был очень рад познакомиться с вами. Вы не обманули моих ожиданий.
   - Да? А как насчет МОИХ ожиданий?
   - Разве вы чего-нибудь ждали от меня? - удивился Кассинский.
   - Ответов.
   - Вот как? Ну что же, позвольте мне высказаться начистоту. Кое-какие ответы я и впрямь мог бы вам дать... Правда, не знаю, помогло бы это вам в чем-то или нет, но важно другое. Настоящие ответы - в вас, и только они имеют ценность... Тем более что заданы далеко ещё не все вопросы.
   Кассинский церемонно поклонился, направился к выходу. Андрей остался один в безлюдном кафе.
   21
   Темнело как-то необычно быстро, словно на экваторе, и слишком рано для августа. Покинув кафе вслед за Кассинским, Андрей шел через площадь, где возвышался горделивый памятник российскому классику, бывавшему в городе наездами. Зажглись вечерние фонари, их мощные лампы раскалялись неторопливо, постепенно подминая беспомощные сумерки. Ветер срывал с тополей начинающие желтеть листья, кружил их над газонами, над скамейками. Где-то в открытом окне надрывался проигрыватель, доводя до совершенно лишней громкости сентиментальную песню Фредди Меркюри "Блюз моей меланхолии". Загорались огни реклам, делающие русский город неотличимым от западного: "Ив Роше", "Кодак", "Макдональдс", "Кока-Кола". Бездомные собаки разыскивали еду возле мусорных ящиков, равнодушные милиционеры лениво наблюдали за проститутками, а те провожали алчными взорами дорогие автомобили. Где сейчас Кассинский, подумал Андрей, здесь ли, а может быть, под иными небесами среди совсем других огней?
   Медленно пересекая площадь, Андрей не пытался анализировать беседу с Кассинским, делать логические выводы. Если какой-то ответ и содержался в этой встрече, он не в словах загадочного старика, а в том, что встреча состоялась, в самом её факте. Знание, так поразившее Андрея там, за столиком кафе "Галактика", оставалось и крепло - знание того, что Кассинский ЕСТЬ в мире.
   Погруженный в рассеянную задумчивость - если можно назвать так состояние, когда вместо мыслей блуждают в голове обрывки эмоций - Андрей приблизился к краю площади и уселся на скамейку, предварительно смахнув желтые листья. Отсюда, из-под конуса разгорающегося фонарного света, небо казалось черным и таинственным, мягким и бархатным, оно влекло к своим чудесам, словно вдруг сменив гнев на милость и оборвав на время потоки угрожающего жесткого излучения.
   Андрей достал сигареты. Закуривая, он услышал совсем рядом хриплый голос и вздрогнул от неожиданности.
   - Мужчина, сигареткой не угостите?
   Андрей повернул голову. На скамейке возле него сидела женщина неопределенного возраста, неопределенной внешности. Точнее, о её внешности нельзя было судить в принципе, потому что лицо скрывали толстенные слои грубо нанесенной косметики. Вместо губ Андрей видел овальное пятно ярчайшей красной помады, щеки прятались за броней румян и пудры, глаза тонули в глубине иссиня-черных разводов. Растрепанные волосы выглядели серыми, со следами когда-то оранжевой вроде бы краски, морщинистые грязные пальцы были усеяны дешевыми медными колечками. Одежду женщины составляли ядовито-зеленая куртка, из-под которой выглядывала желтая, вся в темных пятнах водолазка, и коричневые мятые брюки. На коленях она держала полиэтиленовый пакет, дырявый и настолько истертый, что невозможно было сказать, какую фирму он рекламировал изначально.
   Протянув ей пачку сигарет, Андрей отвернулся, но тут последовало новое требование:
   - А огоньку?
   Пришлось дать и огоньку, а также выслушать предложение совместно выпить пива. Не отвечая, Андрей поднялся со скамейки.
   - Значит, не хочешь со мной познакомиться? - донеслось до него сзади. - А чего? Давай познакомимся. Я Анжелика, но ребята зовут меня Топси. ТОПСИ. Как того керамического зайца, помнишь?
   Подошвы туфель Андрея будто приклеились к асфальту. Он застыл, он не мог сделать ни шагу.
   - Топси, - прошептал он очень тихо, чувствуя, как краска давнего, забытого, похороненного в прошлом стыда заливает его лицо.
   - Правильно, Топси. Ты хорошо слышишь, малыш. Сколько лет тебе было тогда? Девять, десять? Ты учился во втором или третьем классе.
   Тяжело, всем корпусом Андрей развернулся. Он старался не смотреть на женщину, назвавшую себя Анжеликой, но он видел её, развалившуюся на скамейке и нагло ухмыляющуюся, видел отчетливо.
   - Помнишь день рождения твоей одноклассницы? - слова падали, как в бездну, из намалеванного рта. - Саша её звали, Саша Круглова, скромная такая девочка. Отец привез ей из ГДР восхитительного керамического зайца веселого, улыбающегося до ушей, он сидел в красивой разноцветной коробке-домике со слюдяными окошками и картонными закрывающимися ставнями. Саша назвала его Топси. Все дети были очарованы этим зайцем, и ты, конечно, тоже - ты просто влюбился в него. И ты задумал похищение. О, ты уверял себя, что у тебя зайцу будет лучше, чем у Саши, что ты будешь любить его больше - но на самом-то деле ты считал, что все лучшее должно принадлежать только тебе, а ? Ты вызвался показывать фокусы и под предлогом подготовки попросил всех детей выйти из комнаты. Оставшись в одиночестве, ты выхватил зайца из домика... Ставни были закрыты, и никто не мог увидеть, что внутри ничего нет. А потом, до самого конца праздника, ты развлекал всех фокусами, играми, забавными историями. Ты был звездой шоу, так что никто и не вспомнил о зайце Топси. Тебе удалось уйти с ним...
   Саша проводила гостей и сразу открыла домик зайца. О, как безутешно плакала она в день своего рождения! А ты тайком любовался украденным зайцем у себя дома.
   Нетрудно было догадаться, кто украл Топси. В тот же вечер к тебе пришел отец Саши. Деликатный и тактичный человек, он говорил с тобой очень мягко. Может быть, говорил он, ты случайно, машинально положил Топси в карман, в этом нет ничего страшного, Саша плачет, поищи, пожалуйста, зайца... Но ты, великий актер, так безупречно сыграл недоумение, что Сашиному отцу пришлось отправиться восвояси ни с чем...
   Потом была школа, косые взгляды и ехидные намеки одноклассников. Ты переносил это с трудом, но ещё хуже было другое. Подозрение падало не только на тебя, но и на Рому Колесникова - этот мальчик, к его несчастью, также по стечению обстоятельств недолго был один в комнате, а раз ты так здорово оправдался перед отцом Саши, не он ли увел Топси? Ты видел, как он страдает. Своим признанием ты мог отвести от него несправедливое подозрение, но ты не сделал этого. Вслед за кражей ты совершил второе преступление, более страшное - ты подставил невиновного человека.
   Чудовищность ситуации разъедала твою душу, рвала совесть в клочья. Нет, я не стану взваливать на тебя лишнее и утверждать, что сам ты не страдал! Уже и речи не было о том, чтобы играть с Топси, радоваться ему. Ты ненавидел этого зайца, ты боялся достать его из дальнего угла ящика с игрушками, боялся взглянуть на него. Ты только и думал о том, как вернуть Топси. Подбросить к дверям Сашиной квартиры? В её портфель в школе? Но тебя могли заметить, и тогда - ужас несмываемого позора...
   То, что ты сделал, было почти бессознательным актом. С Топси в кармане ты вышел из дома, долго бродил по городу... На лифте ты поднялся на самый верх единственной тогда двенадцатиэтажки и сбросил Топси с общего балкона. Ты не смотрел, как он летит, не видел, как он ударился об асфальт и разбился на мелкие осколки... О, эти осколки, острые, острые! Осколки зайца Топси всегда будут ранить твое сердце.
   Женщина умолкла и так сильно затянулась сигаретой, что горящий табак затрещал. Теперь Андрей не сводил с неё глаз. Кто она? Неужели сама Саша Круглова? Но даже Круглова не могла знать того, что знал только он один. Эта женщина проникла вглубь, как мыслящий океан лемовской планеты Солярис, и вытащила, вывернула наружу спрятанное, страшное, сокровенное... Она возродила и во весь рост поставила перед ним то, о чем он предпочел бы не вспоминать никогда, что стер бы, если бы мог...
   Из груди Андрея вырвался не то хрип, не то стон. С усилием наполовину овладев голосом, он просипел:
   - Откуда... Как ты узнала?
   - Ох, ох, ох! - женщина явно издевалась. - Большой секрет! Да об этом болтают во всех кабаках города! Напиши-ка роман, писатель. "Осколки зайца Топси" - почище пепла Клааса, да? Слабо?
   Андрей поднял взгляд. Мир и покой, и обещания чудес покинули черный купол неба, исчез препятствующий жесткому излучению экран. Андрей стоял в скрещении лучей рентгеновских лазеров Империи.
   - Я искупил свою вину, - твердо сказал он, не женщине, а этим беспросветным небесам.
   - О, нет! - засмеялась та, что представилась Анжеликой. - Чем же? Страданиями? Страданий недостаточно, счет не закрыт. Но у тебя есть шанс. Беги, спасайся! Беги, кролик, беги!
   Ее голос рокотал подобно далекому грому.
   - Нет, - ответил Андрей, глядя на неё в упор, прямо в глаза. - Ты не заставишь меня.
   - Беги! - взревело чудовище, захватившее мозг несчастного создания. Женщина вскочила со скамейки, занесла стиснутый кулачок... И обмякла, снова села, дрожа, как от сильного холода.
   - Пива, пива, - причитала она. - Водки, согреться...
   В траве за скамейкой прошелестел странный порыв ветра, сжатый и последовательный, будто там прокатили тяжелый невидимый шар, и раздалось какое-то глумливое хихиканье. Андрей огляделся. На противоположном краю площади светились окна коммерческих киосков, и Андрей направился к ним.
   Водки в продаже не оказалось, даже из-под полы, а пиво не спасло бы Анжелику. Андрей купил бутылку крепкого вина, вернулся и вручил её женщине. Та жадно сорвала зубами пластмассовую пробку, опорожнила полбутылки одним здоровенным глотком. В её глазах появился янтарный блеск.
   - Эй, писатель... А как же все-таки насчет романа? Ничего сюжетец? Гонорар пополам...
   Андрей зашагал прочь. Он ни разу не обернулся.
   22
   Ночь прошла под знаком КАРТИНЫ. Андрей больше не видел себя ни в ней, ни возле неё - в ужасающе ярком сне все поле зрения заполняла она сама. Каждый тщательно выписанный кленовый лист, каждый мазок, штришок, изображающий веточку или травинку, отпечатывался в памяти настолько глубоко, что казалось, крутится ротационная машина, оборот за оборотом обновляя и углубляя все ту же копию картины в сознании Андрея. А уже в следующую секунду это ощущение пропадало, и картина представлялась зыбкой, неясной, ускользающей настолько, что и разглядывая её в тревожном сновидении, Андрей не отдавал себе отчета, какой именно перед ним пейзаж. Но то, как он видел картину, как осознавал её, помнил или не помнил - все это было второстепенно. Главным же, как он чувствовал, была не сама картина, а то, что скрывалось ЗА НЕЙ. Нечто непредставимо страшное таилось там. Оно было настолько НАСТОЯЩИМ - до дрожи, до отчаяния - что сжимающийся в тисках кошмара мозг торопливо ставил на пути воображения новые и новые барьеры. Нельзя представить ЭТО, нельзя увидеть внутренним зрением, ибо тогда ОНО захватит власть. С помощью волевого усилия Андрей мог бы увидеть... Пожалуй, он даже знал, ЧТО скрывается за картиной, но проникнуть туда было почти равносильно капитуляции. А этот тонкий колышащийся холст, прогибающийся под напором с другой стороны, служил надежной преградой... ПОКА, во сне. Наяву картины не будет, а ТО, ЧТО ЗА НЕЙ, останется.