Страница:
Татары, по тамошним меркам, трезвенники – ничего кроме водки не пьют. Поотнимали у вотяков пруды, в удмурдском селе – татарский пруд, в котором плавают тысячи татарских гусей. Если в селе живет татарин, он лавочник-продавец в магазине, сидит в тюбетейке и торгует. Из русских – только учительницы. Их загоняли на 2-3 года после окончания провинциальных университетов, и они сожительствовали с офицерами. Местные мужики все мыршавые. Явное вырождение по мужской линии – наследие колониальной политики. Все мелкие, бледные, к сорока годам – старики. Средняя продолжительность жизни 50 лет. Татары, напротив, все крепыши, выжили благодаря исламу, как и староверы.
Чуваши-мокша и ерзя тоже опущенные. Ерзя пропустили Ивана Грозного, а мокша нет. Все районное начальство – татары, а не местные. В Удмуртии основу экономики составляли зоны, предприятия ВПК и татарские колхозы.
Татарские села целинных бригад не запускали, солдат били смертным боем, те боялись показываться. Когда местные переругиваются через речку, вотяк кричит:
– Ты, татарский собак!
Ни советская власть, ни царизм не смогли насадить православие. За каждой мордовской деревней – священная роща, где они молятся своим богам. В праздник должны возливать, кто-то умный додумался возлагать пустые бутылки, вся роща завалена стеклотарой. Солдаты пронюхали: грузили мешками и сдавали. Бутылка стоила 20 копеек – пачка «Примы». Когда местное население стало возмущаться, изменили график, начали вывозить ночью. Те успокоились – не на глазах же воруют.
Обратный путь совершался во мраке. Спившаяся и духовно опустошенная толпа брела, подобно ополчению Минина и Пожарского. Колхозные трактора волокли машины в собачьих позах – одна на другой. Никаких оркестров и провожающих, все продано, проёбано, пропито. Предстояла длинная, долгая, голодная дорога в Казахстан. Что можно было взять в Мордовии? Картошки? В военных комендатурах по пути выбивали сухой паёк, с подходом эшелона коменданты норовили запереться, совали в окно свечи и газеты. Начальник караула крыл матом, кидал подачку на пол. Приветливых комендантов было мало. Военный комендант на ж/д транспорте – штатная должность, пережиток сталинских времен, когда шли в основном военные грузы. Теперь стало ещё хуже, загонят в тупик, и будет стоять до посинения.
Возвращаются с целины – медали горохом, следом уголовные дела. Налетают следователи, ищут «соучастников хищений в особо крупных размерах». В полку стоит вой, солдат прячут, переводят в другие части, хорошо, основных расхитителей уже «дембельнули».
Комендатура
Заговор равных
«Бегуны»
Власть
Племя младое, незнакомое…
Чуваши-мокша и ерзя тоже опущенные. Ерзя пропустили Ивана Грозного, а мокша нет. Все районное начальство – татары, а не местные. В Удмуртии основу экономики составляли зоны, предприятия ВПК и татарские колхозы.
Татарские села целинных бригад не запускали, солдат били смертным боем, те боялись показываться. Когда местные переругиваются через речку, вотяк кричит:
– Ты, татарский собак!
Ни советская власть, ни царизм не смогли насадить православие. За каждой мордовской деревней – священная роща, где они молятся своим богам. В праздник должны возливать, кто-то умный додумался возлагать пустые бутылки, вся роща завалена стеклотарой. Солдаты пронюхали: грузили мешками и сдавали. Бутылка стоила 20 копеек – пачка «Примы». Когда местное население стало возмущаться, изменили график, начали вывозить ночью. Те успокоились – не на глазах же воруют.
Обратный путь совершался во мраке. Спившаяся и духовно опустошенная толпа брела, подобно ополчению Минина и Пожарского. Колхозные трактора волокли машины в собачьих позах – одна на другой. Никаких оркестров и провожающих, все продано, проёбано, пропито. Предстояла длинная, долгая, голодная дорога в Казахстан. Что можно было взять в Мордовии? Картошки? В военных комендатурах по пути выбивали сухой паёк, с подходом эшелона коменданты норовили запереться, совали в окно свечи и газеты. Начальник караула крыл матом, кидал подачку на пол. Приветливых комендантов было мало. Военный комендант на ж/д транспорте – штатная должность, пережиток сталинских времен, когда шли в основном военные грузы. Теперь стало ещё хуже, загонят в тупик, и будет стоять до посинения.
Возвращаются с целины – медали горохом, следом уголовные дела. Налетают следователи, ищут «соучастников хищений в особо крупных размерах». В полку стоит вой, солдат прячут, переводят в другие части, хорошо, основных расхитителей уже «дембельнули».
Комендатура
К должности коменданта я шёл семь из тринадцати лет пребывания на «заморских территориях», за Аралом. Сначала как командир роты, потом как помощник начальника штаба полка. Несколько раз на меня подавали документы на майора, но начальник полигона всегда их возвращал:
– Что тебе, плохо живется? Майоров много, а ты один.
Мой звездный час настал в 1980г. по возвращению из Алма-Аты с курсов ЦК по ведению психологической войны и спецопераций. Я решился применить полученные знания и поставил грандиозный социальный эксперимент.
Кроме меня на эту должность претендовало ещё несколько человек. Один из них даже начал строить комендатуру. Но он пошёл неверным путем. Опустил себя – клянчил у командиров подразделений людей и стройматериалы в то время, как их нужно было брать за глотку.
Я сделал свою карьеру в течении трёх суток. Заступил дежурным по части и отловил за ночь 50 бродячих солдат, чем вверг всех в изумление. Прежде повара, дневальные, земляки, пьяные зенитчики шныряли по расположению в обнимку с девками из «военторга». Они даже не сопротивлялись. На другой день об этом пошли разговоры, которые дошли до начальника управления, который, устав от бардака и постоянных ЧП, быстро смекнул и сделал из этого практические выводы. Тут же на плацу назначил меня комендантом гарнизона и начальником ВАИ. Прочие командиры встретили мое назначение в штыки. В тот же день я задержал за нарушение распорядка 200 солдат и списочно доложил начальнику управления. Начался «разбор полетов», все получили массу взысканий. Ту же операцию я повторил назавтра, поймав ещё 150 солдат. Некоторые наиболее сообразительные командиры тут же пришли с дарами, в обмен на списки нарушителей. Я быстро «хап» (хоз) способом построил комендатуру, гаупвахту, сауну с бассейном для начальства в БПК и обнес военный городок трехметровым деревянным (в пустыне!) забором. Склады огородил колючей проволокой в три ряда, на всех подъездных путях, кроме КПП, врыл надолбы и ежи. Все посты охраняли мои верные псы из комендантской роты. А пост ВАИ я оборудовал на выезде из автопарка.
Солдаты боялись выезжать, чтобы не лишиться прав. Количество «друзей» ещё возросло. Наехать на меня пытались уже только две структуры – политотдел и особый отдел. Так как я был исключён из партии, то ссылаясь на свою «аполитичность», несколько раз накрывал клуб и выволакивал на плац пьяных обрыганных активистов и общественников. Партийный надзор был устранён. Начальник политотдела все же вручил мне писаря-коммуниста, которого мы развратили за месяц и споили, хотя он был узбек и, кажется, мусульманин. Уходя на гражданку, он пил спирт, как воду, и забыл про свои арабские книги, которыми поначалу гордился. С «особистом» поладили. Таким образом я взял под крыло старшину одной из рот. Прапорщик прежде служил в погранвойсках и имел большой опыт оперативной работы. Он очень просто вычислил всех стукачей. Он был помощником дежурного по части. Все солдаты заходили в штаб мимо него, но у «особиста», по инструкции, был отдельный выход. Комната «особиста» находилась у туалета, солдаты быстренько забегали к нему за угол и выходили в тупик, вроде они мусор собирают. Заходить таким образом не рисковали, чтобы не быть замеченными. Шли через штаб, «смешиваясь с толпой». Прапорщик взял на карандаш всех, кто не выходил, расспросил солдат, и у меня уже был список, который я пригрозил «потерять на плацу», если особист не прекратит на меня наезжать. В конце-концов мы разделили сферы влияния, я отдал «кесарю-кесарево» – наркотики и боеприпасы. Мне досталось всё остальное.
Закончив обустройство исправительных учреждений – гаупвахты и комендатуры, заведя массу друзей в лице начальников тылов, складов и военторга, которым вечно нужна была дармовая рабочая сила, создав карательные органы в лице комендантской роты, службы ВАИ и той же гауптвахты, я начал колонизовать окрестности, наводя там твердый уставной порядок и социалистическую законность.
– Что тебе, плохо живется? Майоров много, а ты один.
Мой звездный час настал в 1980г. по возвращению из Алма-Аты с курсов ЦК по ведению психологической войны и спецопераций. Я решился применить полученные знания и поставил грандиозный социальный эксперимент.
Кроме меня на эту должность претендовало ещё несколько человек. Один из них даже начал строить комендатуру. Но он пошёл неверным путем. Опустил себя – клянчил у командиров подразделений людей и стройматериалы в то время, как их нужно было брать за глотку.
Я сделал свою карьеру в течении трёх суток. Заступил дежурным по части и отловил за ночь 50 бродячих солдат, чем вверг всех в изумление. Прежде повара, дневальные, земляки, пьяные зенитчики шныряли по расположению в обнимку с девками из «военторга». Они даже не сопротивлялись. На другой день об этом пошли разговоры, которые дошли до начальника управления, который, устав от бардака и постоянных ЧП, быстро смекнул и сделал из этого практические выводы. Тут же на плацу назначил меня комендантом гарнизона и начальником ВАИ. Прочие командиры встретили мое назначение в штыки. В тот же день я задержал за нарушение распорядка 200 солдат и списочно доложил начальнику управления. Начался «разбор полетов», все получили массу взысканий. Ту же операцию я повторил назавтра, поймав ещё 150 солдат. Некоторые наиболее сообразительные командиры тут же пришли с дарами, в обмен на списки нарушителей. Я быстро «хап» (хоз) способом построил комендатуру, гаупвахту, сауну с бассейном для начальства в БПК и обнес военный городок трехметровым деревянным (в пустыне!) забором. Склады огородил колючей проволокой в три ряда, на всех подъездных путях, кроме КПП, врыл надолбы и ежи. Все посты охраняли мои верные псы из комендантской роты. А пост ВАИ я оборудовал на выезде из автопарка.
Солдаты боялись выезжать, чтобы не лишиться прав. Количество «друзей» ещё возросло. Наехать на меня пытались уже только две структуры – политотдел и особый отдел. Так как я был исключён из партии, то ссылаясь на свою «аполитичность», несколько раз накрывал клуб и выволакивал на плац пьяных обрыганных активистов и общественников. Партийный надзор был устранён. Начальник политотдела все же вручил мне писаря-коммуниста, которого мы развратили за месяц и споили, хотя он был узбек и, кажется, мусульманин. Уходя на гражданку, он пил спирт, как воду, и забыл про свои арабские книги, которыми поначалу гордился. С «особистом» поладили. Таким образом я взял под крыло старшину одной из рот. Прапорщик прежде служил в погранвойсках и имел большой опыт оперативной работы. Он очень просто вычислил всех стукачей. Он был помощником дежурного по части. Все солдаты заходили в штаб мимо него, но у «особиста», по инструкции, был отдельный выход. Комната «особиста» находилась у туалета, солдаты быстренько забегали к нему за угол и выходили в тупик, вроде они мусор собирают. Заходить таким образом не рисковали, чтобы не быть замеченными. Шли через штаб, «смешиваясь с толпой». Прапорщик взял на карандаш всех, кто не выходил, расспросил солдат, и у меня уже был список, который я пригрозил «потерять на плацу», если особист не прекратит на меня наезжать. В конце-концов мы разделили сферы влияния, я отдал «кесарю-кесарево» – наркотики и боеприпасы. Мне досталось всё остальное.
Закончив обустройство исправительных учреждений – гаупвахты и комендатуры, заведя массу друзей в лице начальников тылов, складов и военторга, которым вечно нужна была дармовая рабочая сила, создав карательные органы в лице комендантской роты, службы ВАИ и той же гауптвахты, я начал колонизовать окрестности, наводя там твердый уставной порядок и социалистическую законность.
Заговор равных
В 1988г. при расследовании какого-то пустякового дела с наркотиками, я обнаружил разветвленную мафиозную сеть, действовавшую среди солдат и сержантов срочной службы. Солдатами была создана организация, дублировавшая все управленческие структуры бригады. Был солдатский комбриг, начштаба, начпо и так далее, вплоть до командиров взводов. Структура была глубоко законспирирована. Цель её заключалась в том, что каждый солдат под угрозой жесточайшего наказания должен был сдавать своему неформальному вышестоящему начальнику по рублю. За месяц в бригаде набиралась порядочная сумма, около пяти тысяч рублей. Добытые деньги тратились на наркотики, водку, девок из военторга. Дисциплина была строгой, никто не признавался, пока авторотовские не выдержали «допра». Во главе заговора стояли чеченцы, они уже тогда были молодцы. Когда я начал расследование, ко мне приволокся «гонец» с семьюстами рублей и попросил забыть обо всей этой истории, как о шутке.
Это и была шутка. Когда я в порыве откровенности и в интересах государственной безопасности рискнул доложить об этом полковнику Петровскому, он посерел. Полковник был умнейший мужик, служил лет тридцать. Прикинув глубину разверзшейся бездны, он ответил:
– Мои документы уже ушли на дембель. Поэтому ты никому больше не говори, иначе из Москвы приедет «Смерш», и нас всех расстреляют. А деньги возьми, раз дают. Такое не каждый день случается.
Солдатская мафия была важным фактором в распаде имперских ВС, ведь кроме Язова, приказ о ГКЧП должны были отдать и подпольные Министры обороны.
Ракетные войска были тесно переплетены со стройбатами. На полигоне одновременно работало до пятнадцати УНРов (управлений начальников работ), каждый численностью до дивизии. Через них перекачивались огромные материальные и финансовые ценности. Действовали подпольные цеха по перераспределению. Половина цемента сразу шла дальше – на Узбекистан.
У меня со строителями установились нормальные отношения. Для возведения в комендатуры был необходим цемент. Обратился к ним, те показали вагон. В вагоне сидит солдат: обкуренный, обколотый или черный – в зависимости от вида мафии:
– Принесите нам поесть.
Набрал мешок хлеба, несколько ящиков кильки в томате, арбузов, завез им. Залез посмотреть, как они там живут. Над складом цемента помещение без окон, сложенное из железобетонных плит, в полу люк (закрывались от офицеров и прапорщиков). Отопление – провода от сети напряжением 380 вольт присоединены к раскаленному докрасна лому, над ним плита, на ней готовят. Договорились о вагоне цемента. Хотел было гнать арестантов на разгрузку, – задумался, где мне стольких задержать, но партнеры проявили солдатскую смекалку и сообразительность:
– Зачем Вам его здесь разгружать? Берите целый вагон, везите к себе.
Так и сделали. Прицепили вагон тросом к «Уралу» и потихоньку, на третьей скорости, повезли на площадку, благо дорога шла вдоль железнодорожных путей. Разгрузили, я предложил вернуть вагон обратно. Строители отмахнулись:
– Да кому он нужен?
Он, действительно, так и простоял там, пока не разобрали на доски.
Как-то одному из сторителей на «дембель» понадобилась форма п/ш. Она у них считалось очень престижной. Попросил у меня. Я сказал:
– Бочку краски.
Ночью привезли. Джанабаев её ведрами продавал. Зачем она, белая, на «губе»?
Но, на почве меновых отношений можно было и нарваться. Один продал мне бочку эпоксидной смолы под видом паркетного лака (пахнет и по цвету похож – не отличишь). С дури покрыл им полы в квартире, не сохли два месяца, пока не покрылись пылью, пришлось менять. Оставшуюся смолу я еле спихнул в санчасть. Другой вместо водоэмульсионной краски подсунул бочку клея ПВА. Таушев, мой друг, начал красить им потолок в коридоре, закапало на голову. Мы еле отодрали «покрашенное» малой саперной лопатой.
Мой авторитет рос, постепенно появилась и постоянная «клиентура». Были «залётчики», приходившие на «губу» отдохнуть, якобы, он командира послал.
– Чего ты приволокся?
– Да надо дембельский альбом закончить, форму ушить.
Один солдат-строитель жил у меня три месяца. Отличный сварщик, хакасец по национальности, он не мог возвращаться в подразделение, так как был физически слаб, боялся большого скопления людей. Никто его не искал. Я его приютил – не пропадать же человеку. Утром шел на работу в черной робе с тележкой, часовой его выпускал, чем он очень гордился. Ходил по заказам, мзду несли мне. Раз в продскладе потекла труба парового отопления. Я подождал, пока «дозреют», выставил условие:
– Два ящика тушенки.
Раб Божий Яшка за тележку. Варить отопительную трубу – занятие непростое. Со стороны стены приходится смотреть в зеркало. Чтобы не обманули с расчетом, сварщики могли вварить в трубу лом и шарик (описать эффект). Отпускали его и в столовую. Бывало спросишь:
– Ты ел?
– Да, ел. Можно я в кино пойду?
– Иди, Яша.
Потом как-то сказал:
– Всё, скоро «дембель». Мне надо искать свою часть.
Дали ему форму, он заслужил. Был нарасхват.
Гауптвахта вышла – заглядение, толщина решёток и размеры глазка в строгом соответствии с Уставом гарнизонной и караульной службы. Привезут, бывало, пьяного или обколотого, начинается схватка. В караул обычно ставили худосочных, только головы стучат об решетку. К утру проспится – вокруг решетки и сетка, лампа мерцает. Войдешь, нарушитель, как зверек выглядывает:
– Кто тебя так?
– Сопротивлялся при аресте.
Охрана «губы» – часовой – в клетке. Запирался изнутри, чтобы арестованные не разоружили. Прапорщик Остапенко однажды выманил солдата и разоружил, хорошо, автомат был без патронов. Я запретил часовому на гауптвахте выдавать боеприпасы.
К новому месту службы я перенес из роты в комендатуру и свой кожаный диван.
Это и была шутка. Когда я в порыве откровенности и в интересах государственной безопасности рискнул доложить об этом полковнику Петровскому, он посерел. Полковник был умнейший мужик, служил лет тридцать. Прикинув глубину разверзшейся бездны, он ответил:
– Мои документы уже ушли на дембель. Поэтому ты никому больше не говори, иначе из Москвы приедет «Смерш», и нас всех расстреляют. А деньги возьми, раз дают. Такое не каждый день случается.
Солдатская мафия была важным фактором в распаде имперских ВС, ведь кроме Язова, приказ о ГКЧП должны были отдать и подпольные Министры обороны.
Ракетные войска были тесно переплетены со стройбатами. На полигоне одновременно работало до пятнадцати УНРов (управлений начальников работ), каждый численностью до дивизии. Через них перекачивались огромные материальные и финансовые ценности. Действовали подпольные цеха по перераспределению. Половина цемента сразу шла дальше – на Узбекистан.
У меня со строителями установились нормальные отношения. Для возведения в комендатуры был необходим цемент. Обратился к ним, те показали вагон. В вагоне сидит солдат: обкуренный, обколотый или черный – в зависимости от вида мафии:
– Принесите нам поесть.
Набрал мешок хлеба, несколько ящиков кильки в томате, арбузов, завез им. Залез посмотреть, как они там живут. Над складом цемента помещение без окон, сложенное из железобетонных плит, в полу люк (закрывались от офицеров и прапорщиков). Отопление – провода от сети напряжением 380 вольт присоединены к раскаленному докрасна лому, над ним плита, на ней готовят. Договорились о вагоне цемента. Хотел было гнать арестантов на разгрузку, – задумался, где мне стольких задержать, но партнеры проявили солдатскую смекалку и сообразительность:
– Зачем Вам его здесь разгружать? Берите целый вагон, везите к себе.
Так и сделали. Прицепили вагон тросом к «Уралу» и потихоньку, на третьей скорости, повезли на площадку, благо дорога шла вдоль железнодорожных путей. Разгрузили, я предложил вернуть вагон обратно. Строители отмахнулись:
– Да кому он нужен?
Он, действительно, так и простоял там, пока не разобрали на доски.
Как-то одному из сторителей на «дембель» понадобилась форма п/ш. Она у них считалось очень престижной. Попросил у меня. Я сказал:
– Бочку краски.
Ночью привезли. Джанабаев её ведрами продавал. Зачем она, белая, на «губе»?
Но, на почве меновых отношений можно было и нарваться. Один продал мне бочку эпоксидной смолы под видом паркетного лака (пахнет и по цвету похож – не отличишь). С дури покрыл им полы в квартире, не сохли два месяца, пока не покрылись пылью, пришлось менять. Оставшуюся смолу я еле спихнул в санчасть. Другой вместо водоэмульсионной краски подсунул бочку клея ПВА. Таушев, мой друг, начал красить им потолок в коридоре, закапало на голову. Мы еле отодрали «покрашенное» малой саперной лопатой.
Мой авторитет рос, постепенно появилась и постоянная «клиентура». Были «залётчики», приходившие на «губу» отдохнуть, якобы, он командира послал.
– Чего ты приволокся?
– Да надо дембельский альбом закончить, форму ушить.
Один солдат-строитель жил у меня три месяца. Отличный сварщик, хакасец по национальности, он не мог возвращаться в подразделение, так как был физически слаб, боялся большого скопления людей. Никто его не искал. Я его приютил – не пропадать же человеку. Утром шел на работу в черной робе с тележкой, часовой его выпускал, чем он очень гордился. Ходил по заказам, мзду несли мне. Раз в продскладе потекла труба парового отопления. Я подождал, пока «дозреют», выставил условие:
– Два ящика тушенки.
Раб Божий Яшка за тележку. Варить отопительную трубу – занятие непростое. Со стороны стены приходится смотреть в зеркало. Чтобы не обманули с расчетом, сварщики могли вварить в трубу лом и шарик (описать эффект). Отпускали его и в столовую. Бывало спросишь:
– Ты ел?
– Да, ел. Можно я в кино пойду?
– Иди, Яша.
Потом как-то сказал:
– Всё, скоро «дембель». Мне надо искать свою часть.
Дали ему форму, он заслужил. Был нарасхват.
Гауптвахта вышла – заглядение, толщина решёток и размеры глазка в строгом соответствии с Уставом гарнизонной и караульной службы. Привезут, бывало, пьяного или обколотого, начинается схватка. В караул обычно ставили худосочных, только головы стучат об решетку. К утру проспится – вокруг решетки и сетка, лампа мерцает. Войдешь, нарушитель, как зверек выглядывает:
– Кто тебя так?
– Сопротивлялся при аресте.
Охрана «губы» – часовой – в клетке. Запирался изнутри, чтобы арестованные не разоружили. Прапорщик Остапенко однажды выманил солдата и разоружил, хорошо, автомат был без патронов. Я запретил часовому на гауптвахте выдавать боеприпасы.
К новому месту службы я перенес из роты в комендатуру и свой кожаный диван.
«Бегуны»
Как и все армии, комплектуемые по призыву, Советская страдала от дезертирства. В 70-е годы оно стало подлинным бичом ВС. От дезертирства страдали и элитные части РВСН. В степи, во время «бегового сезона» (весной и осенью), дезертиры шли на звук поезда, в пустыне он слышен километров за тридцать. Некоторые, потерявшие направление и страдающие от безводия, сами бежали за моей машиной с криками – сдаваться.
В части объявился «бегун» – какой-то татарчонок с Поволжья; бегал пять или семь раз. Достал всех так, что его предали суду военного трибунала, по великой милости вкатили три года дисбата. По закону, дисбат – не тюрьма, служба в нем не уголовное наказание. Доставляет туда не конвой, а представитель части. Зная солдата, никто в полку ни под каким страхом не хотел его везти. Да ещё командир части наотрез отказался выдать сопровождающему пистолет или солдата с автоматом:
– Он всё равно убежит и оружие украдёт.
Умудрённый был человек, знал чем подобные случаи заканчиваются.
Нашли прапорщика Файкова. Он учился экстерном в офицерском училище, был уже на последнем курсе и отвертеться поэтому не мог. Командир мог не пустить на сессию: поставит в караул – и хана учёбе. Файков отнесся к порученному делу стоически, раз надо, так надо, «не минует меня чаша сия». Хотя солдат этот был не его, он его и в глаза-то не видел, но уже возненавидел того всеми фибрами своей души:
– Ты от меня, сука, не сбежишь.
Окрылённый этой мыслью, Файков пошел в ОРМ, там собственноручно выковал ошейник, приварил к нему метров шесть цепи от ворот, весом килограммов десять, конец цепи приварил к шестнадцатикилограммовой гире. Цепь с гирей вместе с солдатским имуществом уложил в вещмешок. На гарнизонной гаптвахте татарчонка одевали, как парашютиста: ошейник на шее закрыли на замок, накинули лямки, завязали тесемки… Татарчонок так оторопел, что безропотно исполнял все приказания. Издали не видно, только из вещмешка торчит кусок цепи, да солдат сутулится. Но меньшую гирю не повесишь – с ней он мог убежать.
Везти нужно было из Ленинска в Кзыл-Орду, шесть часов поездом. Файков, не желая позориться, за пять рублей сдал татарчонка в багажный вагон, примкнул замком цепь к стойке, оставшейся длины хватало дойти до туалета. А сам сел в плацкартный вагон, где до самой Кзыл-Орды предавался пьянке и блуду с проводницей.
В Кзыл-Орде татарчонок медленно дошел до дисбата. Когда командир батальона увидал вериги, его еле откачали от смеха:
– Я всё видел, но такого…
Некоторых, действительно, привозили в машине, привязанными к палке.
Дисбат был «рисовый», солдат гоняли на рисовые чеки. За полтора года такой «службы» начинали гнить ноги. Освоившись, татарчонок решил бежать, гнилая натура брала своё. Вода с полей уходила в трубу, в неё он и нырнул. Внутри труба оказалась перегороженой решеткой, течение не позволяло выплыть обратно. В дисбате знали где искать, вечером, при проверке, достали багром. На этом его эпопея и завершилась.
После этого Файков резко пошел вверх, ему даже доверяли получать спирт. Вскоре получил лейтенанта, выбился в инженеры, а мог бы и пропасть командиром регламентного взвода – самая собачья должность. На ней Файков и научился выживанию. А послали бы какого-нибудь майора, от него солдат сбежал бы уже в Тюратаме.
Далеко не все дезертиры были настроены мирно. Некоторые, особенно грузины и прочие «лица кавказской национальности», захватывали отдельные кочевья, объедали мирных казахов, насиловали казашек. Любопытно, что сами казахи относились к этому бедствию стоически. «Апа», имевшая к тому времени по десятку детей, также не отличалась чувствительностью. Обычно военные власти скрывали подобные преступления. Тогда за изнасилование, да ещё связанное с бесчинствами по отношению к местному населению, виновным грозила «вышка».
Кроме обычных причин, к дезертирству побуждала и специфика местных неуставных отношений. Стройбат по своей природе – структура неуправляемая. Главенствующее положение в ней занимали чеченцы, армяне и уголовники. Допустим, один УНР захватывали чеченцы, другой – уголовники, разражались побоища на почве межнациональной розни. Горели бараки, побежденная сторона нещадно избивалась. Убийства были повседневным явлением, жертвы числились в «бегунах». Однажды я присутствовал при следственном эксперименте. Убийцы сознались и указали место, где в котловане залили бетоном труп. Дней пять долбили бетон отбойными молотками, пока нашли… Некий проезжающий майор однажды обратил внимание на дым, поднимающийся со свалки. Принюхался – воняет паленым мясом. Подъехал ближе – жертвенник, над огнем вертел, к нему привязан человек, рот заткнут, чтобы не кричал. Вокруг солдаты-строители медленно вращают вертел. Увидели майора – разбежались. Тот отвязал несчастного; на нем уже и кожа полопалась.
Редкие спасшиеся вынуждены были искать самые недоступные убежища. Как-то начхим полка, протравил брошенную шахту хлор-пикрином на предмет истребления расплодившихся в подземельях собак. Каково же было наше удивление, когда из-под земли выбралось и бросилось врассыпную несколько грязных, оборванных людей. Солдаты поймали одного, по ошметкам военной формы опознали строителя-среднеазиата.
– Ты кто?
– Салябон.
– Что здесь делаешь?
– Льомом били, – и показывает скрюченные разбитые пальцы.
Зимой строители жили в сорока местных палатках, где стоял лютый холод, а полевые кухни у них работали на солярке. «Деды» и «паханы» теснились вокруг печки, а остальные ютились по углам. Ещё одним преимуществом палатки было то, что она сгорала всего за три минуты, «эфиопы» выскакивали испуганные, но обгореть не успевали. От палатки оставались только тлеющие матрацы и вонючие паленые шинели.
Это была уже не «дедовщина», а неизвестно что. Мы солдат пугали: – Будешь плохо служить, отправим в стройбат. Я впервые видел прапорщика – замполита роты. Встречались и ротные командиры – прапорщики. Кто был бригадиром в зоне, оставался бригадиром и в отряде. Были целые городки строителей: «чеченские», «армянские»… Те же «зоны», только без колючей проволоки. Одного солдата-строителя, лет двадцати шести, пускали в бассейн для офицеров только потому, что он весь, от ногтей до ногтей, был обколот. Даже бабы из военторга приходили смотреть. Особенно их поражало изображение мухи на члене. Что она символизировала, я, по наивности, до сих пор не знаю, но бабы были ушлые и шалели. Было только одно условие: чтобы купался голым. С ним в обнимку и снимались. К слову, порядок в бассейне удалось навести только тогда, когда заведовать им поставили двух чеченцев из самых отпетых. Ночевать в казарму они все равно не ходили, в столовой не питались, честь не отдавали. Один из них носил фамилию Гилаев, может родственник? Физрук – расстрига нашелся, предложил им:
– Чем вам в тюрьме сидеть, лучше заведуйте бассейном.
Они навели порядок, нагнали строителей, сделали ремонт. Теперь на входе сидел солдат и сверял фамилии посетителей с мифическим списком участников соревнований. Всех непричастных и непонятливых вышибали с применением грубой физической силы. Чеченцы даже не давали себе труда материться. Блядей из военторга запускали только после отбоя, требуя едва ли не санкарту. Благо, чеченцы брезгливы: в воду не войдешь, пока не осмотрит фельдшер и не пройдешь через душ. Осенью нагрянула комиссия и бассейн закрыли за перерасход питьевой воды. Как-будто можно наливать в него воду из очистной станции.
Как-то зашел в «тифозный барак»; лежит один с гепатитом, весь желтый. На столе вместо лекарств – кусок ракетного кабеля СМКПВБ. На оплётке ножом вырезано «Партполитработа». Нам сдался один строитель-грузин.
– Я зарезал одного.
– Как зарезал?
– Ножом.
– А чего к нам пришёл?
– Далеко, домой не дойду, а эти зарежут. Лучше к вам.
Звоню в прокуратуру, те – ни в какую:
– Ты хочешь навесить на меня эту хуйню? Выкинь его с площадки. Ещё раз возьмешь не нашего – приеду с проверкой.
Его еле выбили из камеры, цеплялся руками за решетку. Пробовали прижать дверями. Потом он прятался за баней. Когда выгнали за стрельбище, пошел на звук поезда. Мы ему ещё дали булку хлеба, чтобы не сдох. Вообще, народ был паскудный.
В системе было что-то «энкаведешное». Сначала отбивали почки, затем тащили в санчасть лечить, хлеб давали, воду. Я сейчас удивляюсь, зачем? Теперь бы они мне были на хрен нужны. Тогда мы все: я, прокурор, Язов, Горбачёв пребывали в одной системе и были скованы её цепями.
В части объявился «бегун» – какой-то татарчонок с Поволжья; бегал пять или семь раз. Достал всех так, что его предали суду военного трибунала, по великой милости вкатили три года дисбата. По закону, дисбат – не тюрьма, служба в нем не уголовное наказание. Доставляет туда не конвой, а представитель части. Зная солдата, никто в полку ни под каким страхом не хотел его везти. Да ещё командир части наотрез отказался выдать сопровождающему пистолет или солдата с автоматом:
– Он всё равно убежит и оружие украдёт.
Умудрённый был человек, знал чем подобные случаи заканчиваются.
Нашли прапорщика Файкова. Он учился экстерном в офицерском училище, был уже на последнем курсе и отвертеться поэтому не мог. Командир мог не пустить на сессию: поставит в караул – и хана учёбе. Файков отнесся к порученному делу стоически, раз надо, так надо, «не минует меня чаша сия». Хотя солдат этот был не его, он его и в глаза-то не видел, но уже возненавидел того всеми фибрами своей души:
– Ты от меня, сука, не сбежишь.
Окрылённый этой мыслью, Файков пошел в ОРМ, там собственноручно выковал ошейник, приварил к нему метров шесть цепи от ворот, весом килограммов десять, конец цепи приварил к шестнадцатикилограммовой гире. Цепь с гирей вместе с солдатским имуществом уложил в вещмешок. На гарнизонной гаптвахте татарчонка одевали, как парашютиста: ошейник на шее закрыли на замок, накинули лямки, завязали тесемки… Татарчонок так оторопел, что безропотно исполнял все приказания. Издали не видно, только из вещмешка торчит кусок цепи, да солдат сутулится. Но меньшую гирю не повесишь – с ней он мог убежать.
Везти нужно было из Ленинска в Кзыл-Орду, шесть часов поездом. Файков, не желая позориться, за пять рублей сдал татарчонка в багажный вагон, примкнул замком цепь к стойке, оставшейся длины хватало дойти до туалета. А сам сел в плацкартный вагон, где до самой Кзыл-Орды предавался пьянке и блуду с проводницей.
В Кзыл-Орде татарчонок медленно дошел до дисбата. Когда командир батальона увидал вериги, его еле откачали от смеха:
– Я всё видел, но такого…
Некоторых, действительно, привозили в машине, привязанными к палке.
Дисбат был «рисовый», солдат гоняли на рисовые чеки. За полтора года такой «службы» начинали гнить ноги. Освоившись, татарчонок решил бежать, гнилая натура брала своё. Вода с полей уходила в трубу, в неё он и нырнул. Внутри труба оказалась перегороженой решеткой, течение не позволяло выплыть обратно. В дисбате знали где искать, вечером, при проверке, достали багром. На этом его эпопея и завершилась.
После этого Файков резко пошел вверх, ему даже доверяли получать спирт. Вскоре получил лейтенанта, выбился в инженеры, а мог бы и пропасть командиром регламентного взвода – самая собачья должность. На ней Файков и научился выживанию. А послали бы какого-нибудь майора, от него солдат сбежал бы уже в Тюратаме.
Далеко не все дезертиры были настроены мирно. Некоторые, особенно грузины и прочие «лица кавказской национальности», захватывали отдельные кочевья, объедали мирных казахов, насиловали казашек. Любопытно, что сами казахи относились к этому бедствию стоически. «Апа», имевшая к тому времени по десятку детей, также не отличалась чувствительностью. Обычно военные власти скрывали подобные преступления. Тогда за изнасилование, да ещё связанное с бесчинствами по отношению к местному населению, виновным грозила «вышка».
Кроме обычных причин, к дезертирству побуждала и специфика местных неуставных отношений. Стройбат по своей природе – структура неуправляемая. Главенствующее положение в ней занимали чеченцы, армяне и уголовники. Допустим, один УНР захватывали чеченцы, другой – уголовники, разражались побоища на почве межнациональной розни. Горели бараки, побежденная сторона нещадно избивалась. Убийства были повседневным явлением, жертвы числились в «бегунах». Однажды я присутствовал при следственном эксперименте. Убийцы сознались и указали место, где в котловане залили бетоном труп. Дней пять долбили бетон отбойными молотками, пока нашли… Некий проезжающий майор однажды обратил внимание на дым, поднимающийся со свалки. Принюхался – воняет паленым мясом. Подъехал ближе – жертвенник, над огнем вертел, к нему привязан человек, рот заткнут, чтобы не кричал. Вокруг солдаты-строители медленно вращают вертел. Увидели майора – разбежались. Тот отвязал несчастного; на нем уже и кожа полопалась.
Редкие спасшиеся вынуждены были искать самые недоступные убежища. Как-то начхим полка, протравил брошенную шахту хлор-пикрином на предмет истребления расплодившихся в подземельях собак. Каково же было наше удивление, когда из-под земли выбралось и бросилось врассыпную несколько грязных, оборванных людей. Солдаты поймали одного, по ошметкам военной формы опознали строителя-среднеазиата.
– Ты кто?
– Салябон.
– Что здесь делаешь?
– Льомом били, – и показывает скрюченные разбитые пальцы.
Зимой строители жили в сорока местных палатках, где стоял лютый холод, а полевые кухни у них работали на солярке. «Деды» и «паханы» теснились вокруг печки, а остальные ютились по углам. Ещё одним преимуществом палатки было то, что она сгорала всего за три минуты, «эфиопы» выскакивали испуганные, но обгореть не успевали. От палатки оставались только тлеющие матрацы и вонючие паленые шинели.
Это была уже не «дедовщина», а неизвестно что. Мы солдат пугали: – Будешь плохо служить, отправим в стройбат. Я впервые видел прапорщика – замполита роты. Встречались и ротные командиры – прапорщики. Кто был бригадиром в зоне, оставался бригадиром и в отряде. Были целые городки строителей: «чеченские», «армянские»… Те же «зоны», только без колючей проволоки. Одного солдата-строителя, лет двадцати шести, пускали в бассейн для офицеров только потому, что он весь, от ногтей до ногтей, был обколот. Даже бабы из военторга приходили смотреть. Особенно их поражало изображение мухи на члене. Что она символизировала, я, по наивности, до сих пор не знаю, но бабы были ушлые и шалели. Было только одно условие: чтобы купался голым. С ним в обнимку и снимались. К слову, порядок в бассейне удалось навести только тогда, когда заведовать им поставили двух чеченцев из самых отпетых. Ночевать в казарму они все равно не ходили, в столовой не питались, честь не отдавали. Один из них носил фамилию Гилаев, может родственник? Физрук – расстрига нашелся, предложил им:
– Чем вам в тюрьме сидеть, лучше заведуйте бассейном.
Они навели порядок, нагнали строителей, сделали ремонт. Теперь на входе сидел солдат и сверял фамилии посетителей с мифическим списком участников соревнований. Всех непричастных и непонятливых вышибали с применением грубой физической силы. Чеченцы даже не давали себе труда материться. Блядей из военторга запускали только после отбоя, требуя едва ли не санкарту. Благо, чеченцы брезгливы: в воду не войдешь, пока не осмотрит фельдшер и не пройдешь через душ. Осенью нагрянула комиссия и бассейн закрыли за перерасход питьевой воды. Как-будто можно наливать в него воду из очистной станции.
Как-то зашел в «тифозный барак»; лежит один с гепатитом, весь желтый. На столе вместо лекарств – кусок ракетного кабеля СМКПВБ. На оплётке ножом вырезано «Партполитработа». Нам сдался один строитель-грузин.
– Я зарезал одного.
– Как зарезал?
– Ножом.
– А чего к нам пришёл?
– Далеко, домой не дойду, а эти зарежут. Лучше к вам.
Звоню в прокуратуру, те – ни в какую:
– Ты хочешь навесить на меня эту хуйню? Выкинь его с площадки. Ещё раз возьмешь не нашего – приеду с проверкой.
Его еле выбили из камеры, цеплялся руками за решетку. Пробовали прижать дверями. Потом он прятался за баней. Когда выгнали за стрельбище, пошел на звук поезда. Мы ему ещё дали булку хлеба, чтобы не сдох. Вообще, народ был паскудный.
В системе было что-то «энкаведешное». Сначала отбивали почки, затем тащили в санчасть лечить, хлеб давали, воду. Я сейчас удивляюсь, зачем? Теперь бы они мне были на хрен нужны. Тогда мы все: я, прокурор, Язов, Горбачёв пребывали в одной системе и были скованы её цепями.
Власть
Я вкусил такую власть, какой в мои годы не было и у Наполеона. Не мог только расстреливать, зато мне не нужно было отчитываться перед Директорией. Попав в такие условия, многие начинали извлекать для себя какую-то пользу и на этом погорели. (Или не погорели.) Я устоял перед искушением, пресытившись властью.
Я был, что называется, дитя системы. Стою у КПП пятнадцать минут, и все это время площадка, как вымерла, только глаза из-за дверей блестят. Голос у меня был звероподобный, достигал котельни на противоположном краю площадки.
– Иди сюда, мудак.
У них и мысли не возникало, что он не мудак, не говоря уже о том, чтобы не идти.
– Давай ремень, и айда в комендатуру, я потом подойду.
Без ремня и военного билета он уже не человек. Я вкусил и понял, что мне это не интересно.
Я был, что называется, дитя системы. Стою у КПП пятнадцать минут, и все это время площадка, как вымерла, только глаза из-за дверей блестят. Голос у меня был звероподобный, достигал котельни на противоположном краю площадки.
– Иди сюда, мудак.
У них и мысли не возникало, что он не мудак, не говоря уже о том, чтобы не идти.
– Давай ремень, и айда в комендатуру, я потом подойду.
Без ремня и военного билета он уже не человек. Я вкусил и понял, что мне это не интересно.
Племя младое, незнакомое…
… и наглое. Комсомольские работники отличались особым «шаровством». Чем занимался секретарь комсомольской организации? Устраивать пикники, как в других местах, им не доверяли, у нас их устраивали прапорщики. Раз доверили им поставить памятник «Боевой путь части». Солдата в каске сразу окрестили Иваном Ивановичем. Его дебильная морда поразительно напоминала предыдущего командира полка, Рокотова Ивана Ивановича. Откуда-то притащили и пушку «сорокапятку». С этого и началось. Каждую ночь её стаскивали с пьедестала, и солдаты-«первогодки» катали на ней «дембелей» по плацу. Писали на стволе «ДМБ-85» и «Вася – член». Когда пушку в очередной раз утром обнаружили у столовой, я поставил задачу прапорщику:
– Товарищ прапорщик, идите сюда. Почему пушка стоит возле столовой? Если ещё раз будут кататься на пушке – уволю к ёбаной матери!
Легко сказать «обездвижить пушку», но как? Забетонировать – пропадет вся красота. Заварить колёса, – так они МАЗы заводят с толчка. Взвод ставит машину под уклон и толкает. Также заводили и трактора, думаю, что могли бы и танки… Вы никогда не догадаетесь, какое решение было найдено. Простое до гениальности – пушку покрасили серебрянкой, чтобы солдаты на неё не садились.
Замполит полка Дьячков не выговаривал букву «л» и вместо неё произносил «в»: «вампочка-кивоватка». Его идиотизм выражался ещё и в том, что он учился в ВПА им.Ленина заочно. Там пять лет изучали марксизм-ленинизм. Мой замполит Борис Лопаткин – «Бен» – чем-то напоминал фельдкурата Отто Каца. Во время службы «полевой обедни» ставил пластинку «Малая Земля», размером напоминавшую диск культиватора – 45 минут каждая сторона. Солдаты сладко спали под мерный шум. Когда его заставляли «читать проповедь» – устраивать политзанятия, он не утруждал себя конспектом – читал прямо из журнала «Коммунист Вооруженных Сил». Солдата, додумавшегося спросить, сколько немецких дивизий насчитывалось на Восточном фронте, лупил указкой по голове. Форму презирал, рубашку не стирал, обувь не чистил, погоны на плечах загибались крылышками. Однажды замполит части застал его пьяного, спавшим на кровати в каптёрке.
– Как Вам не стыдно, товарищ Вопаткин!
– Я не Лопаткин, я – «Беби».
Родом он был с Дона и люто ненавидел политработу, замполитов и, кажется, саму советскую власть, что и не удивительно. Спустя два года пребывания замполитом роты, был направлен на повышение на капитанскую должность, замполитом в учебную батарею.
Подобную ненависть к советской власти у политработников я встречал часто. Ещё в годы моей солдатской службы, наш завклубом, родом из западной Белоруссии, при каждом удобном случае живописал, как им жилось при «панах».
Пропагандист полка майор Авдонкин, кличка «Гандонкин», помешался на почве борьбы с маоизмом. Сам чуваш по национальности, едал окрошку – помидоры с молоком. Его жена мастер спорта, была феноменальной блядью, что нисколько не смущало мужа, философствовавшего с истинно чувашским стоицизмом:
– Лучше есть мёд обществом, чем говно в одиночку.
Все пропагандисты почему-то отличались косноязычием. Замначальника политотдела полковник Харитонов (кличка «Бу-бу») после службы умудрился устроиться сторожем в детсад. Офицеры приходили туда пьянствовать. Отличался зверским здоровьем, выпивал за раз из горлышка фляжку спирта. Воду на рыбалку не брал, пил из Сыр-Дарьи, что для нас было равносильно самоубийству.
– Товарищ прапорщик, идите сюда. Почему пушка стоит возле столовой? Если ещё раз будут кататься на пушке – уволю к ёбаной матери!
Легко сказать «обездвижить пушку», но как? Забетонировать – пропадет вся красота. Заварить колёса, – так они МАЗы заводят с толчка. Взвод ставит машину под уклон и толкает. Также заводили и трактора, думаю, что могли бы и танки… Вы никогда не догадаетесь, какое решение было найдено. Простое до гениальности – пушку покрасили серебрянкой, чтобы солдаты на неё не садились.
Замполит полка Дьячков не выговаривал букву «л» и вместо неё произносил «в»: «вампочка-кивоватка». Его идиотизм выражался ещё и в том, что он учился в ВПА им.Ленина заочно. Там пять лет изучали марксизм-ленинизм. Мой замполит Борис Лопаткин – «Бен» – чем-то напоминал фельдкурата Отто Каца. Во время службы «полевой обедни» ставил пластинку «Малая Земля», размером напоминавшую диск культиватора – 45 минут каждая сторона. Солдаты сладко спали под мерный шум. Когда его заставляли «читать проповедь» – устраивать политзанятия, он не утруждал себя конспектом – читал прямо из журнала «Коммунист Вооруженных Сил». Солдата, додумавшегося спросить, сколько немецких дивизий насчитывалось на Восточном фронте, лупил указкой по голове. Форму презирал, рубашку не стирал, обувь не чистил, погоны на плечах загибались крылышками. Однажды замполит части застал его пьяного, спавшим на кровати в каптёрке.
– Как Вам не стыдно, товарищ Вопаткин!
– Я не Лопаткин, я – «Беби».
Родом он был с Дона и люто ненавидел политработу, замполитов и, кажется, саму советскую власть, что и не удивительно. Спустя два года пребывания замполитом роты, был направлен на повышение на капитанскую должность, замполитом в учебную батарею.
Подобную ненависть к советской власти у политработников я встречал часто. Ещё в годы моей солдатской службы, наш завклубом, родом из западной Белоруссии, при каждом удобном случае живописал, как им жилось при «панах».
Пропагандист полка майор Авдонкин, кличка «Гандонкин», помешался на почве борьбы с маоизмом. Сам чуваш по национальности, едал окрошку – помидоры с молоком. Его жена мастер спорта, была феноменальной блядью, что нисколько не смущало мужа, философствовавшего с истинно чувашским стоицизмом:
– Лучше есть мёд обществом, чем говно в одиночку.
Все пропагандисты почему-то отличались косноязычием. Замначальника политотдела полковник Харитонов (кличка «Бу-бу») после службы умудрился устроиться сторожем в детсад. Офицеры приходили туда пьянствовать. Отличался зверским здоровьем, выпивал за раз из горлышка фляжку спирта. Воду на рыбалку не брал, пил из Сыр-Дарьи, что для нас было равносильно самоубийству.