Страница:
Санинструктор-казах принципиально ходил оправляться за НП, никак не могли заставить его пользоваться туалетом. Вздумал лечить солдата от дизентерии. Размешал в кружке воды ложку хлорки, потом добавил ещё, собирался дать выпить страдающему. Еле отняли. Как-то понес на НП обед командиру полка. Тот заметил грязный палец, окунающийся в миску супа и растер ему об физиономию булку черствого солдатского хлеба. Вообще, за ротными санинструкторами нужен был глаз да глаз. Например, чтобы не вздумали пользовать страждущих медикаментами из санитарной сумки. Те предназначадись для проверяющих. Первый закон – ничего не расходовать на солдата.
Прививки в части носили характер эпидемии. Дня и часа никто не знал – чтобы не разбегались. Объявляли какой-нибудь смешной повод, народ сползался. Из-за столовой выбегали люди в белых халатах, оцепляли плац, выстраивали всех в очередь, как баранов на бойне. Прапорщик Котлов шел первым, становился у стола спиной к начальству, пока его кололи, свободной рукой хватал спирт, положенный для всех «на протирку», и выпивал. После других пить брезговал:
– Они потные.
Остальных кололи «пистолетами» насухо. Начмед молчал, какая ему разница.
Самое хреновое в обязанностях коменданта – организовывать похороны военнослужащего. Как-то, уже на «гражданке», я встретил своего бывшего командира полка. Тот был сильно напуган: во время ремонта у него на квартире погиб рабочий.
– Чего вы переживаете? Помните, у Вас в полку солдат застрелился, так Вы его хотели завернутым в плащпалатку закопать в канаве и сказать, что сбежал?
Действительно, был такой случай.
– Так это же в армии.
– А это на гражданке, в юридической практике такое называется «несчастный случай». Только не говорите, что вы его поили.
Покойного солдата надлежало отправить на родину, это мороки, еботы. В городе не было ни одного бюро ритуальныъх услуг, поэтому их оказывала часть, где служил покойный. А завод Жвилина специализировался на цинковых гробах. Ох, и драл же, сволочь, немилосердно: литров десять за оббитый цинком гроб. Нашли ящик от запчастей, придали ему гробообразную форму. Меряли живым солдатом:
– Ложись.
– Я боюсь.
– Ложись, ёб твою мать! Ну как, нормально, не жмёт?
Согласно наставления по ведению ротного хозяйства, покойнику выдаются со склада две простыни, наволочка и госпитальные тапочки, все остальное – из подразделения.
Проблема заключалась в том, что в госпитале или на заводе парадку могли украсть и перепродать строителям. Одного раба Божьего обворовывали два раза. В конце концов плюнули и порезали китель на спине. И тут, как на грех, мамаше вздумалось посмотреть, не били ли сынка перед смертью: перевернула, а там – все располосовано бритвой. Ох, и вою было! Пришлось одевать в четвертый раз. В то время интерес родителей к причинам смерти солдата был сугубо платоническим. С точки зрения закона, они ничего не могли доказать.
Военное кладбище находилось на 13-й площадке. Чтобы его ни с чем не перепутали, на входе стояла палка с перекладиной, на которой висела ржавая табличка: «Место погребения военнослужащих и членов их семей». При погребении возникали две проблемы. Провести покойника через КПП, для чего нужно было оформить на него материальный пропуск, как на вещь, которая пересекала границу полигона. И самое сложное – найти кладбищенского сторожа, чтобы он указал место для могилы, и, главное, дал справку о захоронении, для того, чтобы живущие родственники могли указать в личных делах место захоронения, как этого требовал КГБ при оформлении на допуск: «Умер там-то, захоронен там-то». Брал сторож недорого: всего литра два спирта. Но тот, кто рисковал похоронить без его ведома, мог и нарваться: сторож выкапывал покойников и поднимал скандал. Закон был на его стороне.
Кладбище выглядело уныло и мерзко: земля, как асфальт, копаешь – искры сыпятся. На Судный день они вряд ли встанут. Место проклятое. В шестидесятые годы прямо на кладбище упал самолет с детьми. Вокруг – выжженная солнцем пустыня, могилы выдуты ветром, дёрна нет, поэтому над ямой на курьих ножках возвышается пирамидка со ржавой звездой. Ветер гоняет истлевшие солдатские фуражки с предусмотрительно прорезанным верхом – чтобы казахи не воровали. Оградки повалены. При новых похоронах брали оградки со старых могил, красили и ставили. По кладбищу можно было изучать историю полигона. Больше всего гибло людей в пятидесятые-шестидесятые годы, в основном солдат. Тогда не жалели человеческий материал для достижения имперских целей. Ракеты летали не только на гептиле, но и на крови первопроходцев Байконура.
ПСО – не боимся никого!
Полевой банк Министерства обороны.
Начальство
Прививки в части носили характер эпидемии. Дня и часа никто не знал – чтобы не разбегались. Объявляли какой-нибудь смешной повод, народ сползался. Из-за столовой выбегали люди в белых халатах, оцепляли плац, выстраивали всех в очередь, как баранов на бойне. Прапорщик Котлов шел первым, становился у стола спиной к начальству, пока его кололи, свободной рукой хватал спирт, положенный для всех «на протирку», и выпивал. После других пить брезговал:
– Они потные.
Остальных кололи «пистолетами» насухо. Начмед молчал, какая ему разница.
Самое хреновое в обязанностях коменданта – организовывать похороны военнослужащего. Как-то, уже на «гражданке», я встретил своего бывшего командира полка. Тот был сильно напуган: во время ремонта у него на квартире погиб рабочий.
– Чего вы переживаете? Помните, у Вас в полку солдат застрелился, так Вы его хотели завернутым в плащпалатку закопать в канаве и сказать, что сбежал?
Действительно, был такой случай.
– Так это же в армии.
– А это на гражданке, в юридической практике такое называется «несчастный случай». Только не говорите, что вы его поили.
Покойного солдата надлежало отправить на родину, это мороки, еботы. В городе не было ни одного бюро ритуальныъх услуг, поэтому их оказывала часть, где служил покойный. А завод Жвилина специализировался на цинковых гробах. Ох, и драл же, сволочь, немилосердно: литров десять за оббитый цинком гроб. Нашли ящик от запчастей, придали ему гробообразную форму. Меряли живым солдатом:
– Ложись.
– Я боюсь.
– Ложись, ёб твою мать! Ну как, нормально, не жмёт?
Согласно наставления по ведению ротного хозяйства, покойнику выдаются со склада две простыни, наволочка и госпитальные тапочки, все остальное – из подразделения.
Проблема заключалась в том, что в госпитале или на заводе парадку могли украсть и перепродать строителям. Одного раба Божьего обворовывали два раза. В конце концов плюнули и порезали китель на спине. И тут, как на грех, мамаше вздумалось посмотреть, не били ли сынка перед смертью: перевернула, а там – все располосовано бритвой. Ох, и вою было! Пришлось одевать в четвертый раз. В то время интерес родителей к причинам смерти солдата был сугубо платоническим. С точки зрения закона, они ничего не могли доказать.
Военное кладбище находилось на 13-й площадке. Чтобы его ни с чем не перепутали, на входе стояла палка с перекладиной, на которой висела ржавая табличка: «Место погребения военнослужащих и членов их семей». При погребении возникали две проблемы. Провести покойника через КПП, для чего нужно было оформить на него материальный пропуск, как на вещь, которая пересекала границу полигона. И самое сложное – найти кладбищенского сторожа, чтобы он указал место для могилы, и, главное, дал справку о захоронении, для того, чтобы живущие родственники могли указать в личных делах место захоронения, как этого требовал КГБ при оформлении на допуск: «Умер там-то, захоронен там-то». Брал сторож недорого: всего литра два спирта. Но тот, кто рисковал похоронить без его ведома, мог и нарваться: сторож выкапывал покойников и поднимал скандал. Закон был на его стороне.
Кладбище выглядело уныло и мерзко: земля, как асфальт, копаешь – искры сыпятся. На Судный день они вряд ли встанут. Место проклятое. В шестидесятые годы прямо на кладбище упал самолет с детьми. Вокруг – выжженная солнцем пустыня, могилы выдуты ветром, дёрна нет, поэтому над ямой на курьих ножках возвышается пирамидка со ржавой звездой. Ветер гоняет истлевшие солдатские фуражки с предусмотрительно прорезанным верхом – чтобы казахи не воровали. Оградки повалены. При новых похоронах брали оградки со старых могил, красили и ставили. По кладбищу можно было изучать историю полигона. Больше всего гибло людей в пятидесятые-шестидесятые годы, в основном солдат. Тогда не жалели человеческий материал для достижения имперских целей. Ракеты летали не только на гептиле, но и на крови первопроходцев Байконура.
ПСО – не боимся никого!
На территории госпиталя стоял барак, огороженный зеленым забором с колючей проволокой поверху. Издали сооружение напоминало гауптвахту. Изнутри забор был разрисован березками, в тени этих берез стояли скамейки, на которых отдыхали пациенты. В ПСО попадали по трем причинам:
– Злоупотребление алкогольными напитками;
– Злоупотребление терпением начальства;
– Болезнь.
Больными считались, как правило, изобретатели из яйцеголовых. К последним примыкала небольшая группа желавших любой ценой уволиться из армии. Настоящих душевнобольных было очень мало, подходящие замполиты занимали в частях довольно высокие должности.
Терпение командира на пределе, злоупотреблять им означает щекотать тигру яйца. Припечёт – обойдутся и без суда чести. По громкогорящей связи объявляют:
– В 16.00 в методкабинете совещание офицеров. Найти Потласова, чтобы обязательно был.
Если называют фамилию, значит попался. Офицеры гуськом идут на совещание, предвкушая удовольствие. Каждый знает, что всех минует чаша сия, на сегодняшний день есть козёл отпущения. На заклание – раб Божий Потласов. Сидит, глаза бегают, с перепугу знобит, лоб в испарине, голова не соображает, во рту – как собака насрала. Подозревает себя в самых тяжких преступлениях, которые мог совершить в алкогольном угаре. Друзья участливо интересуются:
– Что ты натворил?
– Мужики, ей Богу не помню, сейчас скажут.
Входит командир:
– Ну, где этот Потласов?
– Я здесь (совершенно убитый).
– Иди сюда.
Патласов опасливо приближается к столу президиума, в зале гробовая тишина. Командир без вступления переходит к сути дела:
– Товарищи офицеры, приезжаю я вчера домой, поздно вечером (это подчеркивает), смотрю – на скамейке сидит какой-то уебас, грязный, в испачканной шинели. Гляжу ближе – Потласов! Увидел меня и варнякает. (Изображает в лицах диалог.) Я ему: «Что ты здесь делаешь?» А он мне: «Я вас жду, поговорить надо!» – и языком не шевелит ни хуя.
После импровизации командира зал взрывается смехом, сильнее всех в первых рядах ржут командирские угодники: пропагандисты и всякое чмо. Командирская импровизация командиру явно нравится, он продолжает изголяться над Потласовым. Тот в ответ только вздыхает с облегчением, на него нисходит просветление, прежде землистое лицо приобретает розовый оттенок, на губах расплывается идиотская усмешка. Командир багровеет, выждав паузу, указывает скрюченным перстом:
– В ПСО его, дурака! Ковалев, немедленно подготовить медицинскую характеристику!
В армии, согласно действовавшим уставам, командир единолично устанавливал степень физического и психического здоровья военнослужащих своей части. Он же утверждал и медицинские характеристики, давал освобождение от службы по болезни. Врач только рекомендовал те или иные меры. Характеристика заканчивалась глубокомысленной, чисто гегелевской фразой: «Неадекватно реагирует на реальную действительность». Здоровым в служебных характеристиках на этом месте писали ещё более идиотскую фразу: «Делу КПСС и Советского правительства предан». На бумагу ставили гербовую печать, и злоупотребившего терпением начальства везли сдавать.
При сдаче в ПСО нередко случались и казусы. Майору Довлетову, замполиту группы, поручили сдать прапорщика-забулдыгу Витьку Кучера, из кубанских казаков. На гражданке он крал в колхозе свиней, пришлось прятаться в армии. Страшный человек. Таких у нас было двое: «Жолдас» (Овчаренко) и этот. Оба выбились в офицеры.
Поутру явился наш замполит забирать того из дому, прапорщик попросил пару минут – одеться, собрать вещи. Заодно предложил хлебнуть холодного пивка, предварительно подлив туда спирта. От халявы и на солнцепеке замполит окосел. Прапорщик посадил его на скамейку, отобрал сопроводительные документы, достучался в отделение и вручил бумаги. Благо, ложиться в госпиталь ходили в гражданской одежде. Двое дюжих санитаров, из солдат, уклонявшихся от военной службы, поволокли замполита вовнутрь. Сделав это гнусное дело, прапорщик вновь предался разгулу и пьянству.
В ПСО существовало негласное правило: каждому поступившему вкалывали лошадиную дозу серы, чтобы знал куда попал. Несколько суток пациент пребывал в горячке, лежал парализованный, привязанный к кровати. Его выставляли на всеобщее обозрение. «Папа» Синицин бывало рассказывал:
– Мы все с упоением ходили смотреть на привязанного в ординаторской, как он, сука, корчится.
Пока замполит «лизал хину», он несколько дней ничего не мог о себе сообщить, будучи приведён в физическую негодность. А когда пришел в себя, все что он говорил, обращалось против него, подтверждая диагноз «алкогольный психоз». В части замполита искали уже неводами. Все было бы шито-крыто, но прапорщик загуляв, тоже впал в состояние алкогольного психоза и начал кого-то душить. Вызвали патруль, из комендатуры сообщили в часть. Там, естественно, эта новость произвела эффект разорвавшейся бомбы. Сразу смекнули, поехали в ПСО. Точно – мычит наш майор Довлетов. Самое интересное, что завотделением отказался его выписывать: диагноз подтвердился, книга заведена. В ёмкое слово «пациент» вкладывается всё:
– Я лечу человека, а не фамилию.
Майора едва выкупили за спирт, но Логинов наотрез отказался принять прапорщика:
– Какой же он дурак, вы что ребята?
Дело решилось полюбовно: майора перевели в другую часть, прапорщика уволили по истечении срока контракта.
Слабовольных пьяниц, в надежде на обретение семейного счастья в будущем, сдавали жёны. Человека с сильной волей мог сдать только командир части. Согласно советской методике лечения алкоголизма, пациентам давали спиртосодержащие препараты для выработки рвотного рефлекса. Так как спирт был давно выпит, санитары капали в воду одеколон. «Папа» возмущался:
– Я и так от «тройника» рыгаю.
Как и во всяком медучреждении, алкоголики быстро отходили от интоксикации и начинали рыскать в поисках спиртного и харчей. Кормили скудно. Хуже всего приходилось яйцеголовым. Их объедали, отнимали личные вещи и продавали санитарам.
– Ждем этого санитара ебучего, слюну глотаем, а этот ходит – чертежи показывает.
«Папа» Синицин после третьей лёжки на свидании с женой взмолился:
– Забери меня отсюда, или я сопьюсь окончательно.
Представьте себе, что происходит в организме, когда с одной стороны таблетки, а с другой – алкоголь. «Папа» даже пить перестал. Попадали в ПСО и непонятые юмористы. Зам по вооружению Мильков подходит к мебельному магазину, видит прапорщика Федосеева по кличке «Федос», злостного самогонщика. Тот поинтересовался:
– Что Вы здесь делаете?
– Домой иду.
– Давайте, я Вас на машине подвезу.
– Ёб твою мать, когда же ты машину купил, я и не знал.
– Тёща подарила.
– Вы пока садитесь в машину, а я сейчас подойду.
Польщённый вниманием подчиненного майор садится, ждет «Федоса». Тут появляется владелец машины, еблан невъебенного размера:
– Какого ты хуя залез в мою машину?!
– Иди на хуй!
Слово за слово, началась драка. Майора с трудом вытащили из машины, вызвали милицию. А прапорщик все это время из окна с восторгом наблюдал за происходящим, хихикал и потирал руки. «Федоса» ни за что – подумаешь, пошутил человек – сдали в дурку. А он не был пьяницей, попал не в свою компанию. Обстановка там для такого человека гнетущая. Как рассказывал нам Куршев:
– Там было ничего, пока не подошел ко мне один хмырь и не спросил: «А что будет, если я тебе в ухо заточенный карандаш воткну?»
Если бы на месте яйцеголового был «папа» Синицин, он бы ему этот карандаш воткнул в зад.
Треть нашей части прошла через ПСО. Наши пациенты отличались особым цинизмом и стойкостью к психиатрии. В истории ПСО было два побега и оба совершили наши доблестные офицеры, лейтенанты Куршев и Галкин. Куршева, как известного рационализатора, сдали, наконец, в «дурку» после того, как он едва не сжег ВПК. Раскалил ацетиленовой горелкой вал докрасна и вылил на него салидол. Масло загорелось, а в это время Куршев с ловкостью факира насадил на вал шкив, внутренний диаметр которого был в два раза меньше вала. Все вспыхнуло, в т.ч. и сам Куршев. Он спасся тем, что прыгнул в ванну с водой, а горящих солдат-помощников ловили по всему БПК и тушили мокрыми простынями. Машинный зал едва не выгорел дотла. Был Куршев под два метра ростом, с лошадиным лицом. Обратишься к нему:
– Анрюша!
Медленно оборачивается:
– Ги… Ги… Ги…
Кто бы подумал, что за внешностью дебила скрывается недюжинный талант агитатора. Куршев в ПСО подучил «буйных»:
– Выломайте решетку, а я сбегаю за портвейном.
Те за ночь вышатали решетку, портвейн он им принес, но назад в палату не вернулся. Куршев знал: обмани товарищей – прибьют, в ПСО долго не держали, две-три недели, и обратно на БД. В ПСО был только один ветеран, сидевший уже лет шесть. Прежде был нормальный офицер, пока не вздумал купить машину. Тёща выслала ему недостающие деньги, тысяч пять, оригинальным способом – посылкой в жареном гусе. Почта работала исправно, посылка плелась до Ленинска больше месяца, и гусь, естественно, завонялся. Получив такой подарок, наш офицер его сразу выбросил на мусорку, даже не занося в квартиру, проклиная на чем свет стоит и посылку и тёщу. Вскоре вслед за посылкой приплелось и письмо из Удмуртии. В нем тёща с гордостью сообщала о своем подарке зятю и спрашивала, как дошли деньги. Того хватил удар. Он перестал реагировать на окружающих и только звал гусей.
– Гуси, гуси. Га-га-га.
Так как он был безвредный, и жена от него отказалась, его держали в ПСО.
Лейтенанта Галкина заперли в ПСО после того, как комиссия, кроме поддельной печати части, обнаружила в клубе десять ящиков канцелярских скрепок и кнопок, которые он покупал за деньги, выделяемые на культтовары. Галкин был очень щуплый, поэтому сбежал весьма оригинальным способом: намазался мылом и вылез через стеклоблок, предварительно выбросив на улицу тапочки и трусы. По неписаному правилу, беглецов обратно не принимали, чтобы опыт не передавался. Политически неблагонадежных отправляли в психушки КГБ в Москву.
Сам Логвинов, начальник ПСО, тоже закончил плохо. Непрерывное общение со скорбными повлияло на его рассудок: дома он завел восемь собак, над которыми производил физиологические опыты по методу Павлова (например, перерезал горло, чем ввергал в ужас соседей). Когда его наконец хватились на службе и выслали патруль из комендатуры, Логвинова обнаружили спрятавшимся под кроватью, откуда он никак не хотел вылезать и кричал на собак: «Кыш!». Его, как кота, выбили из-под кровати шваброй и сапогами. Логвинова свезли в Москву в клинику Бурденко на опыты.
С началом перестройки ПСО потеряло своё зловещее предназначение – быть на службе армейского правопорядка. В начале 90-х его расформировали, всех отвезли в общий дурдом в Кзыл-Орду.
– Что? Ни хуя себе дурной – от армии хочет закосить? Пусть служит!
В казахском дурдоме народ перестал чудить.
– Злоупотребление алкогольными напитками;
– Злоупотребление терпением начальства;
– Болезнь.
Больными считались, как правило, изобретатели из яйцеголовых. К последним примыкала небольшая группа желавших любой ценой уволиться из армии. Настоящих душевнобольных было очень мало, подходящие замполиты занимали в частях довольно высокие должности.
Терпение командира на пределе, злоупотреблять им означает щекотать тигру яйца. Припечёт – обойдутся и без суда чести. По громкогорящей связи объявляют:
– В 16.00 в методкабинете совещание офицеров. Найти Потласова, чтобы обязательно был.
Если называют фамилию, значит попался. Офицеры гуськом идут на совещание, предвкушая удовольствие. Каждый знает, что всех минует чаша сия, на сегодняшний день есть козёл отпущения. На заклание – раб Божий Потласов. Сидит, глаза бегают, с перепугу знобит, лоб в испарине, голова не соображает, во рту – как собака насрала. Подозревает себя в самых тяжких преступлениях, которые мог совершить в алкогольном угаре. Друзья участливо интересуются:
– Что ты натворил?
– Мужики, ей Богу не помню, сейчас скажут.
Входит командир:
– Ну, где этот Потласов?
– Я здесь (совершенно убитый).
– Иди сюда.
Патласов опасливо приближается к столу президиума, в зале гробовая тишина. Командир без вступления переходит к сути дела:
– Товарищи офицеры, приезжаю я вчера домой, поздно вечером (это подчеркивает), смотрю – на скамейке сидит какой-то уебас, грязный, в испачканной шинели. Гляжу ближе – Потласов! Увидел меня и варнякает. (Изображает в лицах диалог.) Я ему: «Что ты здесь делаешь?» А он мне: «Я вас жду, поговорить надо!» – и языком не шевелит ни хуя.
После импровизации командира зал взрывается смехом, сильнее всех в первых рядах ржут командирские угодники: пропагандисты и всякое чмо. Командирская импровизация командиру явно нравится, он продолжает изголяться над Потласовым. Тот в ответ только вздыхает с облегчением, на него нисходит просветление, прежде землистое лицо приобретает розовый оттенок, на губах расплывается идиотская усмешка. Командир багровеет, выждав паузу, указывает скрюченным перстом:
– В ПСО его, дурака! Ковалев, немедленно подготовить медицинскую характеристику!
В армии, согласно действовавшим уставам, командир единолично устанавливал степень физического и психического здоровья военнослужащих своей части. Он же утверждал и медицинские характеристики, давал освобождение от службы по болезни. Врач только рекомендовал те или иные меры. Характеристика заканчивалась глубокомысленной, чисто гегелевской фразой: «Неадекватно реагирует на реальную действительность». Здоровым в служебных характеристиках на этом месте писали ещё более идиотскую фразу: «Делу КПСС и Советского правительства предан». На бумагу ставили гербовую печать, и злоупотребившего терпением начальства везли сдавать.
При сдаче в ПСО нередко случались и казусы. Майору Довлетову, замполиту группы, поручили сдать прапорщика-забулдыгу Витьку Кучера, из кубанских казаков. На гражданке он крал в колхозе свиней, пришлось прятаться в армии. Страшный человек. Таких у нас было двое: «Жолдас» (Овчаренко) и этот. Оба выбились в офицеры.
Поутру явился наш замполит забирать того из дому, прапорщик попросил пару минут – одеться, собрать вещи. Заодно предложил хлебнуть холодного пивка, предварительно подлив туда спирта. От халявы и на солнцепеке замполит окосел. Прапорщик посадил его на скамейку, отобрал сопроводительные документы, достучался в отделение и вручил бумаги. Благо, ложиться в госпиталь ходили в гражданской одежде. Двое дюжих санитаров, из солдат, уклонявшихся от военной службы, поволокли замполита вовнутрь. Сделав это гнусное дело, прапорщик вновь предался разгулу и пьянству.
В ПСО существовало негласное правило: каждому поступившему вкалывали лошадиную дозу серы, чтобы знал куда попал. Несколько суток пациент пребывал в горячке, лежал парализованный, привязанный к кровати. Его выставляли на всеобщее обозрение. «Папа» Синицин бывало рассказывал:
– Мы все с упоением ходили смотреть на привязанного в ординаторской, как он, сука, корчится.
Пока замполит «лизал хину», он несколько дней ничего не мог о себе сообщить, будучи приведён в физическую негодность. А когда пришел в себя, все что он говорил, обращалось против него, подтверждая диагноз «алкогольный психоз». В части замполита искали уже неводами. Все было бы шито-крыто, но прапорщик загуляв, тоже впал в состояние алкогольного психоза и начал кого-то душить. Вызвали патруль, из комендатуры сообщили в часть. Там, естественно, эта новость произвела эффект разорвавшейся бомбы. Сразу смекнули, поехали в ПСО. Точно – мычит наш майор Довлетов. Самое интересное, что завотделением отказался его выписывать: диагноз подтвердился, книга заведена. В ёмкое слово «пациент» вкладывается всё:
– Я лечу человека, а не фамилию.
Майора едва выкупили за спирт, но Логинов наотрез отказался принять прапорщика:
– Какой же он дурак, вы что ребята?
Дело решилось полюбовно: майора перевели в другую часть, прапорщика уволили по истечении срока контракта.
Слабовольных пьяниц, в надежде на обретение семейного счастья в будущем, сдавали жёны. Человека с сильной волей мог сдать только командир части. Согласно советской методике лечения алкоголизма, пациентам давали спиртосодержащие препараты для выработки рвотного рефлекса. Так как спирт был давно выпит, санитары капали в воду одеколон. «Папа» возмущался:
– Я и так от «тройника» рыгаю.
Как и во всяком медучреждении, алкоголики быстро отходили от интоксикации и начинали рыскать в поисках спиртного и харчей. Кормили скудно. Хуже всего приходилось яйцеголовым. Их объедали, отнимали личные вещи и продавали санитарам.
– Ждем этого санитара ебучего, слюну глотаем, а этот ходит – чертежи показывает.
«Папа» Синицин после третьей лёжки на свидании с женой взмолился:
– Забери меня отсюда, или я сопьюсь окончательно.
Представьте себе, что происходит в организме, когда с одной стороны таблетки, а с другой – алкоголь. «Папа» даже пить перестал. Попадали в ПСО и непонятые юмористы. Зам по вооружению Мильков подходит к мебельному магазину, видит прапорщика Федосеева по кличке «Федос», злостного самогонщика. Тот поинтересовался:
– Что Вы здесь делаете?
– Домой иду.
– Давайте, я Вас на машине подвезу.
– Ёб твою мать, когда же ты машину купил, я и не знал.
– Тёща подарила.
– Вы пока садитесь в машину, а я сейчас подойду.
Польщённый вниманием подчиненного майор садится, ждет «Федоса». Тут появляется владелец машины, еблан невъебенного размера:
– Какого ты хуя залез в мою машину?!
– Иди на хуй!
Слово за слово, началась драка. Майора с трудом вытащили из машины, вызвали милицию. А прапорщик все это время из окна с восторгом наблюдал за происходящим, хихикал и потирал руки. «Федоса» ни за что – подумаешь, пошутил человек – сдали в дурку. А он не был пьяницей, попал не в свою компанию. Обстановка там для такого человека гнетущая. Как рассказывал нам Куршев:
– Там было ничего, пока не подошел ко мне один хмырь и не спросил: «А что будет, если я тебе в ухо заточенный карандаш воткну?»
Если бы на месте яйцеголового был «папа» Синицин, он бы ему этот карандаш воткнул в зад.
Треть нашей части прошла через ПСО. Наши пациенты отличались особым цинизмом и стойкостью к психиатрии. В истории ПСО было два побега и оба совершили наши доблестные офицеры, лейтенанты Куршев и Галкин. Куршева, как известного рационализатора, сдали, наконец, в «дурку» после того, как он едва не сжег ВПК. Раскалил ацетиленовой горелкой вал докрасна и вылил на него салидол. Масло загорелось, а в это время Куршев с ловкостью факира насадил на вал шкив, внутренний диаметр которого был в два раза меньше вала. Все вспыхнуло, в т.ч. и сам Куршев. Он спасся тем, что прыгнул в ванну с водой, а горящих солдат-помощников ловили по всему БПК и тушили мокрыми простынями. Машинный зал едва не выгорел дотла. Был Куршев под два метра ростом, с лошадиным лицом. Обратишься к нему:
– Анрюша!
Медленно оборачивается:
– Ги… Ги… Ги…
Кто бы подумал, что за внешностью дебила скрывается недюжинный талант агитатора. Куршев в ПСО подучил «буйных»:
– Выломайте решетку, а я сбегаю за портвейном.
Те за ночь вышатали решетку, портвейн он им принес, но назад в палату не вернулся. Куршев знал: обмани товарищей – прибьют, в ПСО долго не держали, две-три недели, и обратно на БД. В ПСО был только один ветеран, сидевший уже лет шесть. Прежде был нормальный офицер, пока не вздумал купить машину. Тёща выслала ему недостающие деньги, тысяч пять, оригинальным способом – посылкой в жареном гусе. Почта работала исправно, посылка плелась до Ленинска больше месяца, и гусь, естественно, завонялся. Получив такой подарок, наш офицер его сразу выбросил на мусорку, даже не занося в квартиру, проклиная на чем свет стоит и посылку и тёщу. Вскоре вслед за посылкой приплелось и письмо из Удмуртии. В нем тёща с гордостью сообщала о своем подарке зятю и спрашивала, как дошли деньги. Того хватил удар. Он перестал реагировать на окружающих и только звал гусей.
– Гуси, гуси. Га-га-га.
Так как он был безвредный, и жена от него отказалась, его держали в ПСО.
Лейтенанта Галкина заперли в ПСО после того, как комиссия, кроме поддельной печати части, обнаружила в клубе десять ящиков канцелярских скрепок и кнопок, которые он покупал за деньги, выделяемые на культтовары. Галкин был очень щуплый, поэтому сбежал весьма оригинальным способом: намазался мылом и вылез через стеклоблок, предварительно выбросив на улицу тапочки и трусы. По неписаному правилу, беглецов обратно не принимали, чтобы опыт не передавался. Политически неблагонадежных отправляли в психушки КГБ в Москву.
Сам Логвинов, начальник ПСО, тоже закончил плохо. Непрерывное общение со скорбными повлияло на его рассудок: дома он завел восемь собак, над которыми производил физиологические опыты по методу Павлова (например, перерезал горло, чем ввергал в ужас соседей). Когда его наконец хватились на службе и выслали патруль из комендатуры, Логвинова обнаружили спрятавшимся под кроватью, откуда он никак не хотел вылезать и кричал на собак: «Кыш!». Его, как кота, выбили из-под кровати шваброй и сапогами. Логвинова свезли в Москву в клинику Бурденко на опыты.
С началом перестройки ПСО потеряло своё зловещее предназначение – быть на службе армейского правопорядка. В начале 90-х его расформировали, всех отвезли в общий дурдом в Кзыл-Орду.
– Что? Ни хуя себе дурной – от армии хочет закосить? Пусть служит!
В казахском дурдоме народ перестал чудить.
Полевой банк Министерства обороны.
Финансовый аппарат части состоял из трёх человек: начфина, бухгалтера и казначея. В отличие от гражданского кассира, последний имел право не только выдавать деньги, но и давать в долг до получки. Он же закрывал денежный ящик полка, хранившийся обычно возле боевого знамени части.
Мои «хлопцы», два автоматчика, сопровождали и полкового кассира. Ездили километров за пятьдесят и возили значительные суммы: на двести человек, в среднем, по четыреста рублей. Я их инструктировал по-своему:
– Видите прапорщика? Это кассир. Не дай Бог возникнет соблазн урыть с мешком. Я из-под земли найду! С секретным документом будете убегать на финскую границу. Года за полтора дойдете…
Начальник штаба ужасался:
– Чему ты их инструктируешь?
Кассир как-то признался:
– Я сначала боялся с ними ездить.
Потом он уже в Джусалы заезжал – пива попить, а тех хлопцев оставлял сторожить мешок.
«Восточное отделение Госбанка» находилось на 32-1 площадке и обслуживало потребности десятка окрестных площадок. В одной комнате кабинет начальника, в другой – бухгалтерия, в третьей – за железной решеткой мешки и ящики с деньгами. В нормальных банках их хранили в сейфах, из Госбанка они поступали в мешках, но мышей-то все боятся. Ушлые прапорщики-финансисты приспособились складывать их в подходящие железные ящики из-под н/з, ЗиПа, патронов. Неприкосновенный запас денежных средств хранился в специальных, как-будто литых из железа ящиках.
В каждом ящике, под красной мастичной пломбой с изображением герба СССР и надписью «Госбанк СССР», – миллион.
Деньги предназначались на случай войны, если эта часть страны будет отрезана. Их запаса должно было хватить на несколько лет.
Попасть в этот «гохран» никаких проблем не составляло. Товарищ водил меня посмотреть на деньги.
Оказалось, что миллиард украсть нельзя. Это полтора километра сотенных бумажек, два вагона денег. А миллион – легко. Небольшая куча денег, пол-мешка сотенных, одному человеку унести – нечего делать. Отправка старых купюр в Москву составляла проблему. Учёт был строгий, поэтому воровали по-другому.
Я видел пачки десяток с номерами, идущими подряд. При выдаче несколько таких пачек смешивали. Как объяснял мне один сведущий человек:
– Это не номера, а госшифр. Чем выше достоинство купюры, тем он сложнее: какая республика, когда, кому.
По нему можно, например, определить, что эта сторублевка должна обращаться на Дальнем Востоке, а не в Белоруссии.
В банке была машинка для обертывания денег в пачки. Работала на ней женщина. Она наловчилась «старым кассирским трюком» выкручивать из пачек рубли и трешки. Сгибала пачку вдвое, двумя спичками скручивала наружную купюру в трубочку и вытаскивала. В день у неё выходило по десятке. При получении денег мы обычно не разрывали пачки с рублями и трёшками, а пятерки выкручивать она боялась. Уличили её поздно.
Командир части имел право списывать каждый месяц энную сумму денег, в пределах 600-700 рублей. Деньги на его счет – Вид 1 – поступали с доходов подсобного хозяйства и с экономии, чаще всего на получении чёрного хлеба – солдаты его не ели. Также со сдачи металлолома и драгметаллов. Этого добра у нас, ракетчиков, хватало. Из этих денег закупали товары соцкультбыта, цветные телевизоры, холодильники, финские обои, ковровые дорожки. Если деньги по Виду 1 до конца года не использовались, их сдавали государству. То есть военные финансисты стимулировали воровство: если не воруешь – отдай. Потом начиналось фиктивное списание. «В результате неграмотной эксплуатации» нерадивый солдат «сжигал» холодильник и начальник тыла вез его любовнице. Как-то купили палас в музей боевой славы. Дорожку «в результате неправильной эксплуатации»… сожгли – уронили паяльную лампу.
Ротным также перепадало, можно было взять телевизор из казармы домой и смотреть. Потом, если придерутся, отдать. Обычно командир полка в порчу не верил, а требовал показать вещь.
Начфин полка гордился тем, что никогда не считал на калькуляторе, только на счетах. Когда появились первые, от сети, все сбегались посмотреть, как циферки в окошечках скачут. Считают, а тут электроэнергию отключают. Начинают заново. В советских калькуляторах не было памяти.
Один офицер привез из командировки ресторанный счет и, полый ухарства, подшил его к отчету. На что начфин сказал:
– Хорошо, ты у меня будешь зарплату юбилейными рублями получать.
И выдал ему за два месяца мешок денег. А надо сказать, что и сам начфин не знал, куда деть эти рубли. Металлические деньги банк не принимал, только магазины, как сдачу. Вот и кружили они по гарнизону, пока не подвернулся случай. Наш несчастный подался было в военторг, но там об этом мешке денег (почти тысяча монет!) и слышать не хотели, сами только избавились. Ходил и к начальнику политотдела. Тот было пытался усовестить начфина, но он был непреклонен:
– Зарплату я ему выдал, как положено, советскими дензнаками.
Этим и закончилось.
Как-то начфин Колесников, после беспробудного пьянства ворвался к командиру полка с криком:
– И ты крокодил….
Обычно они все тихие. Кто знал, что этот морально разлагается. Командир полка Валерий Бобровский, видный мужчина, за «крокодила» обиделся:
– Что я ему, Дьячков что ли?
В пятницу сидишь на читке приказа, а начфина дерут, как помойного кота. В армии виноват тот, кто виноват.
Мои «хлопцы», два автоматчика, сопровождали и полкового кассира. Ездили километров за пятьдесят и возили значительные суммы: на двести человек, в среднем, по четыреста рублей. Я их инструктировал по-своему:
– Видите прапорщика? Это кассир. Не дай Бог возникнет соблазн урыть с мешком. Я из-под земли найду! С секретным документом будете убегать на финскую границу. Года за полтора дойдете…
Начальник штаба ужасался:
– Чему ты их инструктируешь?
Кассир как-то признался:
– Я сначала боялся с ними ездить.
Потом он уже в Джусалы заезжал – пива попить, а тех хлопцев оставлял сторожить мешок.
«Восточное отделение Госбанка» находилось на 32-1 площадке и обслуживало потребности десятка окрестных площадок. В одной комнате кабинет начальника, в другой – бухгалтерия, в третьей – за железной решеткой мешки и ящики с деньгами. В нормальных банках их хранили в сейфах, из Госбанка они поступали в мешках, но мышей-то все боятся. Ушлые прапорщики-финансисты приспособились складывать их в подходящие железные ящики из-под н/з, ЗиПа, патронов. Неприкосновенный запас денежных средств хранился в специальных, как-будто литых из железа ящиках.
В каждом ящике, под красной мастичной пломбой с изображением герба СССР и надписью «Госбанк СССР», – миллион.
Деньги предназначались на случай войны, если эта часть страны будет отрезана. Их запаса должно было хватить на несколько лет.
Попасть в этот «гохран» никаких проблем не составляло. Товарищ водил меня посмотреть на деньги.
Оказалось, что миллиард украсть нельзя. Это полтора километра сотенных бумажек, два вагона денег. А миллион – легко. Небольшая куча денег, пол-мешка сотенных, одному человеку унести – нечего делать. Отправка старых купюр в Москву составляла проблему. Учёт был строгий, поэтому воровали по-другому.
Я видел пачки десяток с номерами, идущими подряд. При выдаче несколько таких пачек смешивали. Как объяснял мне один сведущий человек:
– Это не номера, а госшифр. Чем выше достоинство купюры, тем он сложнее: какая республика, когда, кому.
По нему можно, например, определить, что эта сторублевка должна обращаться на Дальнем Востоке, а не в Белоруссии.
В банке была машинка для обертывания денег в пачки. Работала на ней женщина. Она наловчилась «старым кассирским трюком» выкручивать из пачек рубли и трешки. Сгибала пачку вдвое, двумя спичками скручивала наружную купюру в трубочку и вытаскивала. В день у неё выходило по десятке. При получении денег мы обычно не разрывали пачки с рублями и трёшками, а пятерки выкручивать она боялась. Уличили её поздно.
Командир части имел право списывать каждый месяц энную сумму денег, в пределах 600-700 рублей. Деньги на его счет – Вид 1 – поступали с доходов подсобного хозяйства и с экономии, чаще всего на получении чёрного хлеба – солдаты его не ели. Также со сдачи металлолома и драгметаллов. Этого добра у нас, ракетчиков, хватало. Из этих денег закупали товары соцкультбыта, цветные телевизоры, холодильники, финские обои, ковровые дорожки. Если деньги по Виду 1 до конца года не использовались, их сдавали государству. То есть военные финансисты стимулировали воровство: если не воруешь – отдай. Потом начиналось фиктивное списание. «В результате неграмотной эксплуатации» нерадивый солдат «сжигал» холодильник и начальник тыла вез его любовнице. Как-то купили палас в музей боевой славы. Дорожку «в результате неправильной эксплуатации»… сожгли – уронили паяльную лампу.
Ротным также перепадало, можно было взять телевизор из казармы домой и смотреть. Потом, если придерутся, отдать. Обычно командир полка в порчу не верил, а требовал показать вещь.
Начфин полка гордился тем, что никогда не считал на калькуляторе, только на счетах. Когда появились первые, от сети, все сбегались посмотреть, как циферки в окошечках скачут. Считают, а тут электроэнергию отключают. Начинают заново. В советских калькуляторах не было памяти.
Один офицер привез из командировки ресторанный счет и, полый ухарства, подшил его к отчету. На что начфин сказал:
– Хорошо, ты у меня будешь зарплату юбилейными рублями получать.
И выдал ему за два месяца мешок денег. А надо сказать, что и сам начфин не знал, куда деть эти рубли. Металлические деньги банк не принимал, только магазины, как сдачу. Вот и кружили они по гарнизону, пока не подвернулся случай. Наш несчастный подался было в военторг, но там об этом мешке денег (почти тысяча монет!) и слышать не хотели, сами только избавились. Ходил и к начальнику политотдела. Тот было пытался усовестить начфина, но он был непреклонен:
– Зарплату я ему выдал, как положено, советскими дензнаками.
Этим и закончилось.
Как-то начфин Колесников, после беспробудного пьянства ворвался к командиру полка с криком:
– И ты крокодил….
Обычно они все тихие. Кто знал, что этот морально разлагается. Командир полка Валерий Бобровский, видный мужчина, за «крокодила» обиделся:
– Что я ему, Дьячков что ли?
В пятницу сидишь на читке приказа, а начфина дерут, как помойного кота. В армии виноват тот, кто виноват.
Начальство
Начальник штаба Яновский был до такой дурак, что установил в полку громкую селекторную связь. Когда начинал «вещать»:
– Говорит полковник Яновский…
Все дружно кричали в ответ:
– Засунь себе голову в задницу!
Определить кто, не представлялось возможным, на связи одновременно находилось точек сорок. Потом усовершенствовали тактику, начали подносить микрофоны ко рту и к динамику – это превратилось в пытку. Стоит подполковник и дрочит микрофон:
Яновский: Направьте людей в автопарк!
Ответ: Уву-уву-уву-уву!
Яновский: Что? Не слышу!
Ответ: Уву-уву-уву!
Яновский: Уберите микрофон от динамика! Я сейчас прийду и разберусь!
Ответ: хрюканье (потянули микрофоном по магниту).
Яновский: Дневальный! Ты меня слышишь? Позови начальника группы к микрофону.
Ответ: Уву-уву-уву!
Конец связи: начальник группы спокойно ушел, люди занимаются своими делами. Если на совещании спросят, почему не дал людей:
– А кто мне говорил? Я же не связист. Я ничего не слышал.
Когда связисты приходят налаживать, их выбивают взашей.
– Да я связист…
– Знаем мы таких связистов, во второй роте телефоны пропали.
А солдату только того и надо, чтобы не работать. Пришел, доложил:
– Меня выгнали.
Однако Яновский так верил в технический прогресс, что пытался и дальше командовать по селектору. Разве в полку такое проходит. Там не у-у-у, а врываться в казарму с дубьем и ёбом. Как Фитисов.
– Стоять! Строиться! Десять человек в автопарк! Ты старший! О выполнении приказания доложить мне лично!
Тут уже хер отвертишься и желательно ловить на втором этаже, чтобы в окна не повыпрыгивали. А то у-у-у… Яновский действительно был несусветный дурак. Он никогда не командовал подразделением, был инженером из «блатных». Сидит в кабинете, выглянет в окно, увидит дневального:
– Какого ты хуя стоишь, а не работаешь?
Плюнет или кинет окурок прицельно, если попадет – подпрыгивает от радости.
Он же имел привычку строить на плацу полк перед сеансом и считать личный состав по головам, как в «зоне». Солдаты в задних шеренгах перебегали с места на место, полковник сбивался со счета.
– Никто никуда не переходит, дистанцию держать!
Подполковник Власенков, замкомандира части, был хороший мужик, его любили, что было редкостью. Пострадал за свою несообразительность, стар был очень, да и спирта много хлебнул за свою жизнь.
Замкомандующего РВСН генерал-полковник Яшин прибыл курировать куски. Вышел на плац зимой, одетый по-рабочему, в генеральском бушлате на меху, но без погон, в каракулевой папахе и бурках, породистый, холеный. Полк выстроился на плацу. Власенков в солдатских валенках, на два размера больше, затрапезной шапке, куцей шинелишке (он вообще приземистый был), пошел рапортовать. Никогда не забуду эту картину. По привычке подошел к командиру полка. Тот:
– Да не мне докладывайте, а генералу!
Власенков оглянулся. Не видя привычных погон и лампасов, спрашивает у Карпенко:
– Этот, что ли, генерал?
Яшин делано спокойным тоном холодного бешенства:
– Товарищ подполковник, я Вам дам умный совет. Когда в следующий раз докладывать пойдёте, Вы ноги поднимайте пониже, а то валенок соскочит и солдату по носу. И вообще, Вы сколько служите?
– 28 лет.
Генерал тут же подозвал порученца:
– Через десять минут проект приказа мне на стол.
Власенков потом сокрушался:
– А я думал, он промышленник.
Лемешинский так о себе рассказывал молодым, вновь прибывшим офицерам:
– Я был такой дурак, что два срока капитаном ходил. Думал, ничего путного из меня не выйдет. А видите – стал полковником.
Старший лейтенант Андрюша Новиков, шланг, каких свет не видел, донимал его просьбами о повышении. Лемешинский подвел претендента к плакату с формами одежды военнослужащих. Среди прочих был изображен и старлей с орденами и медалями:
– Говорит полковник Яновский…
Все дружно кричали в ответ:
– Засунь себе голову в задницу!
Определить кто, не представлялось возможным, на связи одновременно находилось точек сорок. Потом усовершенствовали тактику, начали подносить микрофоны ко рту и к динамику – это превратилось в пытку. Стоит подполковник и дрочит микрофон:
Яновский: Направьте людей в автопарк!
Ответ: Уву-уву-уву-уву!
Яновский: Что? Не слышу!
Ответ: Уву-уву-уву!
Яновский: Уберите микрофон от динамика! Я сейчас прийду и разберусь!
Ответ: хрюканье (потянули микрофоном по магниту).
Яновский: Дневальный! Ты меня слышишь? Позови начальника группы к микрофону.
Ответ: Уву-уву-уву!
Конец связи: начальник группы спокойно ушел, люди занимаются своими делами. Если на совещании спросят, почему не дал людей:
– А кто мне говорил? Я же не связист. Я ничего не слышал.
Когда связисты приходят налаживать, их выбивают взашей.
– Да я связист…
– Знаем мы таких связистов, во второй роте телефоны пропали.
А солдату только того и надо, чтобы не работать. Пришел, доложил:
– Меня выгнали.
Однако Яновский так верил в технический прогресс, что пытался и дальше командовать по селектору. Разве в полку такое проходит. Там не у-у-у, а врываться в казарму с дубьем и ёбом. Как Фитисов.
– Стоять! Строиться! Десять человек в автопарк! Ты старший! О выполнении приказания доложить мне лично!
Тут уже хер отвертишься и желательно ловить на втором этаже, чтобы в окна не повыпрыгивали. А то у-у-у… Яновский действительно был несусветный дурак. Он никогда не командовал подразделением, был инженером из «блатных». Сидит в кабинете, выглянет в окно, увидит дневального:
– Какого ты хуя стоишь, а не работаешь?
Плюнет или кинет окурок прицельно, если попадет – подпрыгивает от радости.
Он же имел привычку строить на плацу полк перед сеансом и считать личный состав по головам, как в «зоне». Солдаты в задних шеренгах перебегали с места на место, полковник сбивался со счета.
– Никто никуда не переходит, дистанцию держать!
Подполковник Власенков, замкомандира части, был хороший мужик, его любили, что было редкостью. Пострадал за свою несообразительность, стар был очень, да и спирта много хлебнул за свою жизнь.
Замкомандующего РВСН генерал-полковник Яшин прибыл курировать куски. Вышел на плац зимой, одетый по-рабочему, в генеральском бушлате на меху, но без погон, в каракулевой папахе и бурках, породистый, холеный. Полк выстроился на плацу. Власенков в солдатских валенках, на два размера больше, затрапезной шапке, куцей шинелишке (он вообще приземистый был), пошел рапортовать. Никогда не забуду эту картину. По привычке подошел к командиру полка. Тот:
– Да не мне докладывайте, а генералу!
Власенков оглянулся. Не видя привычных погон и лампасов, спрашивает у Карпенко:
– Этот, что ли, генерал?
Яшин делано спокойным тоном холодного бешенства:
– Товарищ подполковник, я Вам дам умный совет. Когда в следующий раз докладывать пойдёте, Вы ноги поднимайте пониже, а то валенок соскочит и солдату по носу. И вообще, Вы сколько служите?
– 28 лет.
Генерал тут же подозвал порученца:
– Через десять минут проект приказа мне на стол.
Власенков потом сокрушался:
– А я думал, он промышленник.
Лемешинский так о себе рассказывал молодым, вновь прибывшим офицерам:
– Я был такой дурак, что два срока капитаном ходил. Думал, ничего путного из меня не выйдет. А видите – стал полковником.
Старший лейтенант Андрюша Новиков, шланг, каких свет не видел, донимал его просьбами о повышении. Лемешинский подвел претендента к плакату с формами одежды военнослужащих. Среди прочих был изображен и старлей с орденами и медалями: