Страница:
Однажды Харитонов мне велел доставить огурцы с бахчи. Заказывал с мизинец, а бестолковый прапорщик насобирал с указательный палец, да ещё и свой. Как истинный политработник, Харитонов в выражениях не стеснялся, бдя свои свой интерес, набросился на меня, как на врага народа:
– Мудак, что ты привез?!!! Я что говорил, какие размеры должны быть?! Что ты привез?! По морде тебя сеткой?!
Я бросил огурцы в прихожей – и ходу на улицу.
Когда Харитонов приходил на склад, начинался форменный грабёж. Его манера говорить – непередаваема; такое впечатление, что он, подобно Домосфену (тот тоже был косноязычен), держал во рту камни.
– Что это у вас? Рыба. Какая рыба? Окунь. Окунь – не надо. А это? Покажи! (неспрятанный ящик) Горбуша? Ну, давай, ложи, ложи. Для кошечки, ящик. А это что? Паштет. Чей?
– Не знаю.
– Попробуй, – (солдату) – хороший? Ну хватит, хватит, ложи. Весь ящик ложи в машину.
Начальник тыла потом елозил прапорщиков мордой об ящики за то, что не спрятали дефициты. Но разве от Харитонова спрячешь? Чтобы никого не подвозить и доставлять товары, он специально пользовался не «Волгой», а «УАЗиком» со снятыми задними сиденьями. Книги, приходившие в «Военторг», конфисковывал в секунду; жена продавала их на рынке. За нетрудовые доходы сражался, как лев, хотя на собраниях выступал с резкой критикой. Оставшееся от служения Партии и народу время он уделял поискам женихов для своих мордастых перезрелых дочек. Холостым лейтенантам не было спасу. Они его боялись, как чумы. Однако двум спастись не удалось. Ныне «Бу-бу» ошивается на Украине, где как ветеран получает приличную пенсию и пользуется всеми льготами.
Ушлый замполит Паша Саенко набил полированную доску гвоздями так, чтобы дневальный, сидя на тумбочке, не мог прислониться и уснуть. Все гордились таким достижением, а Паша поступил в Академию им.Ленина. Что из него вышло – не знаю.
К курсам контрпропаганды
Проверка
Нычки
Госпиталь и кладбище
– Мудак, что ты привез?!!! Я что говорил, какие размеры должны быть?! Что ты привез?! По морде тебя сеткой?!
Я бросил огурцы в прихожей – и ходу на улицу.
Когда Харитонов приходил на склад, начинался форменный грабёж. Его манера говорить – непередаваема; такое впечатление, что он, подобно Домосфену (тот тоже был косноязычен), держал во рту камни.
– Что это у вас? Рыба. Какая рыба? Окунь. Окунь – не надо. А это? Покажи! (неспрятанный ящик) Горбуша? Ну, давай, ложи, ложи. Для кошечки, ящик. А это что? Паштет. Чей?
– Не знаю.
– Попробуй, – (солдату) – хороший? Ну хватит, хватит, ложи. Весь ящик ложи в машину.
Начальник тыла потом елозил прапорщиков мордой об ящики за то, что не спрятали дефициты. Но разве от Харитонова спрячешь? Чтобы никого не подвозить и доставлять товары, он специально пользовался не «Волгой», а «УАЗиком» со снятыми задними сиденьями. Книги, приходившие в «Военторг», конфисковывал в секунду; жена продавала их на рынке. За нетрудовые доходы сражался, как лев, хотя на собраниях выступал с резкой критикой. Оставшееся от служения Партии и народу время он уделял поискам женихов для своих мордастых перезрелых дочек. Холостым лейтенантам не было спасу. Они его боялись, как чумы. Однако двум спастись не удалось. Ныне «Бу-бу» ошивается на Украине, где как ветеран получает приличную пенсию и пользуется всеми льготами.
Ушлый замполит Паша Саенко набил полированную доску гвоздями так, чтобы дневальный, сидя на тумбочке, не мог прислониться и уснуть. Все гордились таким достижением, а Паша поступил в Академию им.Ленина. Что из него вышло – не знаю.
К курсам контрпропаганды
Когда все читали Ленина, я начал читать Сталина. Подполковник один увидел:
– Что Вы читаете? Где Вы взяли?
– В библиотеке, товарищ подполковник.
– Где? В какой библиотеке? Кто выдал? Он же запрещен!
– На абоненте.
Он думал, что после Двадцатого съезда произведения Сталина были запрещены.
Зато я изучал боевое управление. Преподавателю не нравилось, что я плохо наношу обстановку на картах, рисую овалы, ставлю кляксы, пишу от руки, а не полупечатным шрифтом (ну, не обучен). Он мне все время двойки ставил. А на экзамене, при комиссии, когда все отличники провалились, пришлось ему поставить мне пятерку.
Вся культпросветработа в армии сводилась к разврату. Где больше всего разлагались? – в политотделе. Идея уже не конала и эти «политрабочие» предавались пьянству и блуду. Нормальные мужики из замполитов уходили в раскол или впадали в немилость. Одного в нашей части расстригли в физруки. Идею толкали «Бу-бу», Кузнецкий, Дьячков, Довлетов, не осознававшие свою глупость. Но окружавшие-то её осознавали. Кого, и на какие подвиги мог мобилизовать майор Дьячков?
Если верующие обычно собираются в храме, то нас, офицеров, для «разбора полетов» обычно собирали в кабинете контрпропаганды. Заведовал им пропагандист части майор Ржанецкий по кличке «Жопа», мужик весом в полтора центнера, ленивый до безобразия. Он поражал всех тем, что съедал два «бацильника» (шестилитровых термоса каши) и выпивал из горлышка флягу неразведённого спирта. По мере отъедания Ржанецкий добавлял в кашу все новые порции мяса. Солдаты специально накладывали пожёстче, но он стоически пережевывал жилы. Одним из его излюбленных занятий была рыбалка, где он появлялся только во время дележа улова. Только что говорил речь (о чём?), как смотришь – уже спит в КУНГе. Мужики для смеха отдавали ему самую крупную добычу – сомов и змееголовов, килограммов по девять. В условиях пустыни они погибают почти мгновенно. Раз не успел он вечером принести мешок рыбы домой, а утром пришлось её выбрасывать.
Идут политзанятия, прямо с развода отловили и привели, чтобы не сбежали. Спереди замполит, сзади начальник штаба. Посмотришь на Федорца – полная безысходность. Сидит и с бодуна упорно думает:
– Что быстрее всего на свете?
– Ясно, мысль.
– Нет, товарищ подполковник, понос. Вчера не успел подумать, как обосрался.
Часа два обсуждали. Начштаба сокрушался:
– Как я такого в наряд поставлю? Я на него посмотрю – язык отнимается.
– Что Вы читаете? Где Вы взяли?
– В библиотеке, товарищ подполковник.
– Где? В какой библиотеке? Кто выдал? Он же запрещен!
– На абоненте.
Он думал, что после Двадцатого съезда произведения Сталина были запрещены.
Зато я изучал боевое управление. Преподавателю не нравилось, что я плохо наношу обстановку на картах, рисую овалы, ставлю кляксы, пишу от руки, а не полупечатным шрифтом (ну, не обучен). Он мне все время двойки ставил. А на экзамене, при комиссии, когда все отличники провалились, пришлось ему поставить мне пятерку.
Вся культпросветработа в армии сводилась к разврату. Где больше всего разлагались? – в политотделе. Идея уже не конала и эти «политрабочие» предавались пьянству и блуду. Нормальные мужики из замполитов уходили в раскол или впадали в немилость. Одного в нашей части расстригли в физруки. Идею толкали «Бу-бу», Кузнецкий, Дьячков, Довлетов, не осознававшие свою глупость. Но окружавшие-то её осознавали. Кого, и на какие подвиги мог мобилизовать майор Дьячков?
Если верующие обычно собираются в храме, то нас, офицеров, для «разбора полетов» обычно собирали в кабинете контрпропаганды. Заведовал им пропагандист части майор Ржанецкий по кличке «Жопа», мужик весом в полтора центнера, ленивый до безобразия. Он поражал всех тем, что съедал два «бацильника» (шестилитровых термоса каши) и выпивал из горлышка флягу неразведённого спирта. По мере отъедания Ржанецкий добавлял в кашу все новые порции мяса. Солдаты специально накладывали пожёстче, но он стоически пережевывал жилы. Одним из его излюбленных занятий была рыбалка, где он появлялся только во время дележа улова. Только что говорил речь (о чём?), как смотришь – уже спит в КУНГе. Мужики для смеха отдавали ему самую крупную добычу – сомов и змееголовов, килограммов по девять. В условиях пустыни они погибают почти мгновенно. Раз не успел он вечером принести мешок рыбы домой, а утром пришлось её выбрасывать.
Идут политзанятия, прямо с развода отловили и привели, чтобы не сбежали. Спереди замполит, сзади начальник штаба. Посмотришь на Федорца – полная безысходность. Сидит и с бодуна упорно думает:
– Что быстрее всего на свете?
– Ясно, мысль.
– Нет, товарищ подполковник, понос. Вчера не успел подумать, как обосрался.
Часа два обсуждали. Начштаба сокрушался:
– Как я такого в наряд поставлю? Я на него посмотрю – язык отнимается.
Проверка
Когда прибывает проверка из Москвы, создается специальная блядская группа в составе штабных девок и медсестер. Кожанов лично их проверяет на предмет «венерии», после чего девок поселяют в санчасти под видом медперсонала. Там кровати с деревянными спинками и пружинным матрацем. Попробуйте отодрать кого-то на солдатской, покрытой поролоном. На несколько дней санчасть превращается в бордель для мелкой сошки, полковников-тыловиков, которых не допускают в гостиницу на «десятку». Больных на это время выписывают, чтобы никто не спросил, почему синяк под глазом.
К приезду комиссий красили в маскировочный цвет фасады всех зданий (нам-то они были на хрен нужны, да и тень в пустыне не скроешь). Поскольку казармы с одной стороны покрашены, а с другой засраны, все задворки и тылы затягивали МЗП. Пустынный ветер мигом заносил в проволоку обрывки бумаги, очистить заграждения не представлялось возможным, – на них закидывали трос и стаскивали.
Накануне очередного грандиозного шухера, мне была дана команда: подготовить казарму к смотру и показательным занятиям по бытовому обустройству личного состава. Как водится, за три дня до занятий. Я распорядился выкинуть из казармы на стадион кровати, тумбочки и личный состав. Из отпетых создал группу ремонта и захвата тыловых объектов, поскольку кроме приказа подготовить казарму, мне никто не дал даже гвоздя. А когда я подошел к Вене Малыгину за известкой, он меня послал подальше:
– Много вас здесь шатается, не напасешься на вас извести.
В принципе, я знал, что он не даст. Пошел для очистки совести перед тем, как грабить его склад.
Короче, прибегая к открытому насилию, грабежам и к командному языку я за сутки довел казарму до зеркального блеска. И чёрт меня дернул вычистить оружие в адской смеси керосина, солярки и бензина. Все было хорошо, пока бестолковый каптёр Чашкин не слил эту смесь в туалет, а рядовой по кличке «Нос», злейший враг Чашкина, сел на очко и закурил. Раздался оглушительный взрыв. Контуженного «Носа» выбросило из кабинки, он потом до конца службы вздрагивал. В туалете повыбивало стеклоблоки и начался тривиальный пожар. Издали казалось, что в казарме жгут резиновые скаты. Пожар быстро потушили, но белоснежные стены стали черными. Пришел командир полка с замами, посмотрел на все скучающим взглядом и философически заметил:
– Ну что ж, старлей, до утра есть ещё восемь часов, может и успеешь. А не успеешь…
И ушел. Я понял, что подвиг Матросова, был ничем по сравнению с тем, что меня ожидает. Построил личный состав и сказал:
– Ребята, три отпуска…
Ко мне подошел старшина и предложил:
– Товарищ командир, идите отдыхайте. В четыре часа утра приходите принимать работу.
Я ушел в санчасть и с горя напился. Все равно утром снимут, поэтому не пошел смотреть ни в четыре, ни в пять часов. В шесть за мной пришел дневальный:
– Товарищ старший лейтенант, Вас просит зайти старшина.
Когда я пришел в казарму, она сверкала и сияла. Какой это было достигнуто ценой я узнал позже, когда начальник штаба надумал потащить меня на суд чести за разграбление не только складов, но и ЗиПов. Оказывается, пока я предавался пьянству и унынию, моя банда всю ночь вскрывала хранилища, в том числе и находящиеся под охраной часовых. Из приемной командира спёрли пиноплен и оббили бытовку. Изумленный командир утром только и вымолвил:
– Ну и сука же ты!
Больше ничего сказать не успел, так как в казарму уже входили проверяющие.
Проверяющих из Москвы мы никогда не боялись. Если поставит «двойку», его же и оставят в подразделении – «проводить работу по устранению выявленных недостатков». А куда меня из пустыни переведут? Попробуйте провести занятие с солдатами. С ними могли справиться только прапорщики. Проводят строевые занятия, только треск стоит от подзатыльников. «Равнение в шеренгах, четкий строевой шаг и рот на ширину приклада». Солдат не поёт – у него душа кричит. Молодые орут, сзади их под бока шпыняют. На плацу стоит такой мат, что бабы окна закрывают.
Был у меня в роте рядовой Каторгин. Как-то старшина, скуки ради, надел на него офицерскую портупею. А в это время комиссия раcходится по подразделениям: служба войск – в боевые, тыловики – на камбуз. Заходит в роту полковник из Москвы – наглаженный, лощёный, аж смотреть противно, духами от него прёт, и, главное, выбрит, сука. Взгляд орлиный, презрительный. Смотрит – стоит дневальный, рядовой солдат в офицерской портупее со штык-ножом. Ошалел. Смотрел-смотрел и ушёл. Спустя какое-то время появляется другой (в комиссии полковников, как собак нерезаных). Спросил что-то безобидное, кажется: «Как тебя зовут, сынок?»
Каторгин в слезы. Полковник перепугался насмерть. Я ещё нагнал на него страху.
– Поосторожнее с ним, товарищ полковник, ещё повесится.
По окончании проверки спрашиваю Каторгина:
– Ты почему плакал?
– А у него звезды на погонах такие большие…
Один проверяющий услышал истошный крик из бытовки. Вошел – старшина тупой машинкой с шестью сохранившимися зубьями стрижет орущего солдата, собственно вырывает ему клочьями волосы.
– Ты, падла, мог ножницами подстричься?
Подполковник поспешил вмешаться:
– Прекратите издеваться над человеком!
– Вас тут, проверяющих, до … шатается, а мне его, ишака, через пятнадцать минут на развод вести.
Проверяющий рванул за подкреплением, набежали замполиты. У солдата слёзы на глазах.
– Он тебя стриг?
– Я сам попросил.
– У тебя же вся голова красная.
– У меня всегда такая.
Старшина показал и новенькую машинку из комплекта для бытовки. К нему относились ещё сапожные принадлежности. Пользоваться всем этим, конечно, никому не позволяли. Не дай Бог, какая блядь зайдет в бытовку или ленкомнату во время проверки. Не для того там наводили порядок. Дурь солдат очевидна: возьмет подшивку «Правды», вырвет кусок в туалет, да ещё и с верхней газеты с изображением генсека, а замполиту потом отдувайся за безыдейность личного состава из узбеков.
Некий высокий генеральский чин в порыве любви к личному составу подошел к низкорослому татарчонку по имени Салты-Балты Омар Омарович и спросил по простоте душевной:
– А покажи мне, солдатик, нашего врага?
Омар Омарович – рядовой и необученный – выпучил глаза, начал дико озираться. Потом метнулся к стенду с членами Политбюро. Проверяющие обмерли, генерал от страха покрылся синими пятнами. Рядовой Омаров внимательно осмотрел членов Политбюро и, не обнаружив среди них врагов, двинулся вдоль стены, внимательно исследуя все стенды по порядку. Наконец остановился возле одного с надписью: «Империализм – враг мира и человечества», расплылся в счастливой улыбке и сказал:
– Во!
Все вздохнули с облегчением. Замполит после такого испытания пошел в санчасть пить корвалол, а генерал-проверяющий больше никуда не ходил и никого ни о чем не спрашивал, даже офицеров. Взводный отхлестал Омарова по роже и отправил до конца проверки на стрельбище со строжайшим наказом – никуда не высовываться. Знаем мы вас, сук!
К приезду комиссий красили в маскировочный цвет фасады всех зданий (нам-то они были на хрен нужны, да и тень в пустыне не скроешь). Поскольку казармы с одной стороны покрашены, а с другой засраны, все задворки и тылы затягивали МЗП. Пустынный ветер мигом заносил в проволоку обрывки бумаги, очистить заграждения не представлялось возможным, – на них закидывали трос и стаскивали.
Накануне очередного грандиозного шухера, мне была дана команда: подготовить казарму к смотру и показательным занятиям по бытовому обустройству личного состава. Как водится, за три дня до занятий. Я распорядился выкинуть из казармы на стадион кровати, тумбочки и личный состав. Из отпетых создал группу ремонта и захвата тыловых объектов, поскольку кроме приказа подготовить казарму, мне никто не дал даже гвоздя. А когда я подошел к Вене Малыгину за известкой, он меня послал подальше:
– Много вас здесь шатается, не напасешься на вас извести.
В принципе, я знал, что он не даст. Пошел для очистки совести перед тем, как грабить его склад.
Короче, прибегая к открытому насилию, грабежам и к командному языку я за сутки довел казарму до зеркального блеска. И чёрт меня дернул вычистить оружие в адской смеси керосина, солярки и бензина. Все было хорошо, пока бестолковый каптёр Чашкин не слил эту смесь в туалет, а рядовой по кличке «Нос», злейший враг Чашкина, сел на очко и закурил. Раздался оглушительный взрыв. Контуженного «Носа» выбросило из кабинки, он потом до конца службы вздрагивал. В туалете повыбивало стеклоблоки и начался тривиальный пожар. Издали казалось, что в казарме жгут резиновые скаты. Пожар быстро потушили, но белоснежные стены стали черными. Пришел командир полка с замами, посмотрел на все скучающим взглядом и философически заметил:
– Ну что ж, старлей, до утра есть ещё восемь часов, может и успеешь. А не успеешь…
И ушел. Я понял, что подвиг Матросова, был ничем по сравнению с тем, что меня ожидает. Построил личный состав и сказал:
– Ребята, три отпуска…
Ко мне подошел старшина и предложил:
– Товарищ командир, идите отдыхайте. В четыре часа утра приходите принимать работу.
Я ушел в санчасть и с горя напился. Все равно утром снимут, поэтому не пошел смотреть ни в четыре, ни в пять часов. В шесть за мной пришел дневальный:
– Товарищ старший лейтенант, Вас просит зайти старшина.
Когда я пришел в казарму, она сверкала и сияла. Какой это было достигнуто ценой я узнал позже, когда начальник штаба надумал потащить меня на суд чести за разграбление не только складов, но и ЗиПов. Оказывается, пока я предавался пьянству и унынию, моя банда всю ночь вскрывала хранилища, в том числе и находящиеся под охраной часовых. Из приемной командира спёрли пиноплен и оббили бытовку. Изумленный командир утром только и вымолвил:
– Ну и сука же ты!
Больше ничего сказать не успел, так как в казарму уже входили проверяющие.
Проверяющих из Москвы мы никогда не боялись. Если поставит «двойку», его же и оставят в подразделении – «проводить работу по устранению выявленных недостатков». А куда меня из пустыни переведут? Попробуйте провести занятие с солдатами. С ними могли справиться только прапорщики. Проводят строевые занятия, только треск стоит от подзатыльников. «Равнение в шеренгах, четкий строевой шаг и рот на ширину приклада». Солдат не поёт – у него душа кричит. Молодые орут, сзади их под бока шпыняют. На плацу стоит такой мат, что бабы окна закрывают.
Был у меня в роте рядовой Каторгин. Как-то старшина, скуки ради, надел на него офицерскую портупею. А в это время комиссия раcходится по подразделениям: служба войск – в боевые, тыловики – на камбуз. Заходит в роту полковник из Москвы – наглаженный, лощёный, аж смотреть противно, духами от него прёт, и, главное, выбрит, сука. Взгляд орлиный, презрительный. Смотрит – стоит дневальный, рядовой солдат в офицерской портупее со штык-ножом. Ошалел. Смотрел-смотрел и ушёл. Спустя какое-то время появляется другой (в комиссии полковников, как собак нерезаных). Спросил что-то безобидное, кажется: «Как тебя зовут, сынок?»
Каторгин в слезы. Полковник перепугался насмерть. Я ещё нагнал на него страху.
– Поосторожнее с ним, товарищ полковник, ещё повесится.
По окончании проверки спрашиваю Каторгина:
– Ты почему плакал?
– А у него звезды на погонах такие большие…
Один проверяющий услышал истошный крик из бытовки. Вошел – старшина тупой машинкой с шестью сохранившимися зубьями стрижет орущего солдата, собственно вырывает ему клочьями волосы.
– Ты, падла, мог ножницами подстричься?
Подполковник поспешил вмешаться:
– Прекратите издеваться над человеком!
– Вас тут, проверяющих, до … шатается, а мне его, ишака, через пятнадцать минут на развод вести.
Проверяющий рванул за подкреплением, набежали замполиты. У солдата слёзы на глазах.
– Он тебя стриг?
– Я сам попросил.
– У тебя же вся голова красная.
– У меня всегда такая.
Старшина показал и новенькую машинку из комплекта для бытовки. К нему относились ещё сапожные принадлежности. Пользоваться всем этим, конечно, никому не позволяли. Не дай Бог, какая блядь зайдет в бытовку или ленкомнату во время проверки. Не для того там наводили порядок. Дурь солдат очевидна: возьмет подшивку «Правды», вырвет кусок в туалет, да ещё и с верхней газеты с изображением генсека, а замполиту потом отдувайся за безыдейность личного состава из узбеков.
Некий высокий генеральский чин в порыве любви к личному составу подошел к низкорослому татарчонку по имени Салты-Балты Омар Омарович и спросил по простоте душевной:
– А покажи мне, солдатик, нашего врага?
Омар Омарович – рядовой и необученный – выпучил глаза, начал дико озираться. Потом метнулся к стенду с членами Политбюро. Проверяющие обмерли, генерал от страха покрылся синими пятнами. Рядовой Омаров внимательно осмотрел членов Политбюро и, не обнаружив среди них врагов, двинулся вдоль стены, внимательно исследуя все стенды по порядку. Наконец остановился возле одного с надписью: «Империализм – враг мира и человечества», расплылся в счастливой улыбке и сказал:
– Во!
Все вздохнули с облегчением. Замполит после такого испытания пошел в санчасть пить корвалол, а генерал-проверяющий больше никуда не ходил и никого ни о чем не спрашивал, даже офицеров. Взводный отхлестал Омарова по роже и отправил до конца проверки на стрельбище со строжайшим наказом – никуда не высовываться. Знаем мы вас, сук!
Нычки
В части, как и в любом коллективе, жизнь протекала в двух измерениях: на виду у начальства и сама по себе. Эта вторая была намного содержательнее. Казалось бы, в воинском коллективе все регламентировано и определено, тем не менее в расположении насчитывались десятки «нычек», «кандеек», «каптёрок», в которых бурно кипела жизнь. Такими злачными местами в полку была пожарная команда, всевозможные склады, БПК, КЧП, стрельбище, автопарк… Наиболее почетным притоном для самых избранных, считался продсклад. В английском парламенте кто-то сидел на мешке шерсти. Я, скромный армейский капитан, возлежал на мешке лаврового листа, это было единственное мягкое и относительно не пыльное место на всем складе. Попробуйте возлежать на перловке. Основным занятием, я бы сказал тайной церемонией, было «потеть масляком». На солдатский поднос выкладывали 5-8 кг масла, и тонко, так чтобы светился, нарезали хлеб. Масло намазывалось слоем не менее 2-х см, сверху, в зависимости от вкуса, посыпаешь сахаром или солью. Хлеб был нужен только для того, чтобы пальцы не мазались. Заваривали чайник крепчайшего «чифа». Заодно ели экзотические (тогда) рыбные консервы, вроде горбуши, или посылали бойца за «икрой» – рукой, по локоть в рассоле, выловить из бочки селедку с икрой, выпотрошить её и подать в миске с луком и постным маслом. Икру мяли и ели ложками, как и положено в России. Пиршество сопровождалось неспешными разговорами о жизни, женщинах или рыбалке. Служебных тем старательно избегали. На штабеле мешков до неба, в складской прокладке лежат человек шесть. С обеда.
– Сколько до мотовоза?
– Часа четыре.
Скуки ради можно было взять у часового-зенитчика карабин и пострелять в ящик с киселём. Выстрелов снаружи не слышно, были б только свои патроны. Часовой так и вертелся вокруг:
– Иди сюда! Дай пострелять.
– А что Вы дадите?
– Две банки кильки или банку тушенки.
Он рад, откроет банку штыком и за складом сожрёт. Кто ему даст? Главное – быстро, чтобы никто не засёк. Часовому запрещается есть, пить, отправлять естественные надобности, поэтому он все делает одновременно. В ореоле зеленых мух, рот красный, но не от красной рыбы, а от кильки. Мясные или рыбные консервы ест пальцем, так как штык торопится примкнуть к автомату. За складом все загажено. Начальника штаба спросили:
– Чем ты их кормишь?
Вторым притоном служила крыша пожарной команды. Весной там было хорошо. Залазили по карагачу, все пожарные лестницы на всем полигоне (да и во всей Советской Армии) были предусмотрительно обрезаны, чтобы солдаты на крышах не загорали и никто не повесился. Разбирали черепицу и прыгали через образовавшееся отверстие внутрь, на матрацы.
Все пороки буржуазного общества не были чужды замкнутому миру космодрома. На одной из «площадок» в корпусе КП и А за замаскированной дверью имелся форменный притон. На стене висел лозунг «Своим посещением ты мешаешь занятым людям». За стеллажами замполит с удивлением обнаружил ход, ведший в целый ряд помещений, не обозначенных ни на каких планах. Там «папа» Синицин играл с прапорщиками в карты на деньги и продукты. Когда проигрывали получки, играли на тушенку, вещеваки ставили на кон брезент, полушубки, танкачи. Молодых лейтенантов обдирали, как липку.
Со стороны это выглядело так: покружится такой Синицин на разводе, раз шесть зайдет к начальнику штаба, пока тот не выгонит:
– Тебе что, делать нечего, Иван Павлович? Идите, займитесь делом.
Это означало, что на сегодня ты не нужен. Главное, чтобы не захомутали с утра. Надо создать оптический обман, иллюзию присутствия.
– Кто видел Синицина?
По громко говорящей связи «ищут дурного». Сидит в каптёрке, прибегает «эфиоп»:
– Вас вызывают…
– Если ты, еблан ушастый, ещё раз зайдешь, я тебя…
Если не захомутали с утра – всё, можешь идти пить, спать, можно сбежать с площадки.
Когда я отошел от социально-полезной деятельности, и у меня появилась ВАИшка: этих престарелых набивалась полная машина. Они собирались у поста ВАИ, я с мешалками довозил их за 20 минут до города, высаживал у КПП и ехал назад. Они брели в «стекляшку» за вином, а оттуда в гаражи.
Библиотека части также служила очагом разврата. Там собиралась публика, приближенная к замполиту. Одно время эту компанию возглавлял майор Нежорин: замполит части, интеллектуал, злостный антисоветчик и горький пьяница, впоследствии блестящий преподаватель ВПА им. Ленина. Это он перед праздниками всех инструктировал о вреде пьянства и единственный попадал в комендатуру. Мне он напоминал швейковского патера Лацину.
Библиотека работала по особому графику, неведомому личному составу. Солдат, записавшийся в библиотеку, вызывал подозрение. Лучше послать замполита:
– Пойди, проверь, какая там блядь записана, и всех читателей из роты выгнать.
Хорошо баба не дура – солдатам книги выдавать, их никто не возвращал, завезут в караул, потом библиотекарь бегает за ротным. В карауле книги накапливались усилиями поколений читателей очередных призывов. Обилие газет и пропагандистской литературы решало проблему туалетной бумаги. Поэтому книги большей частью сохранились. Одним из побочных способов применения было и использование их в качестве мишеней. Три тома сочинений Ленина автоматная пуля уже не пробивала.
Библиотекарши так часто менялись, что никакого учета не велось, в последний раз книги клеймились в шестидесятые годы. Все новые поступления в библиотеку перебирались и делились по чину. Книги поприличнее хранились в сейфе или были уже проданы начполитотдела. Политиздатовский ширпотреб сразу сваливали в угол. Вообще, армейские библиотеки – кладезь антиквариата. В них регулярно поступали циркуляры: каждого неугодного правителям автора – убрать. А так как книги не жгли, их сваливали в подвал или по углам: приходи и ройся. Там я находил реляции Суворова, Кутузова, Ушакова, два тома Тухачевского, Клаузевица, от безделья набирал подшивки «Огонька» 50-х годов.
Достучаться было проблемой: к библиотекарше приходили подруги, запирались и чаёвничали. В ответ на настойчивый стук раздавался голос замполита:
– Я тебе постучу!
Любой ретивый читатель норовил сразу же исчезнуть. Замполит всегда мог объяснить своё присутствие в библиотеке, а вот что там в рабочее время делать читателю? В отсутствие замполита библиотекарь угрожала: «Я сейчас позвоню замполиту!», что охлаждало пыл желавших дорваться до глагола.
Поломала эту систему мордастая дочка «папы» Синицына. Он её по дури устроил в библиотеку, думал – выйдет замуж за лейтенанта. То же мне, додумался влить 18-летнюю девку в воинский коллектив! Она впала в такую эмансипацию, что через три месяца спала с солдатами-узбеками. Папа за голову хватался. Замполит Дьячков, с виду «голубой», гарем из библиофилок себе не создавал, её к сожительству не склонял и не интересовался с кем она спит. Коллектив смотрел на неё, как на зверюшку.
– Сколько до мотовоза?
– Часа четыре.
Скуки ради можно было взять у часового-зенитчика карабин и пострелять в ящик с киселём. Выстрелов снаружи не слышно, были б только свои патроны. Часовой так и вертелся вокруг:
– Иди сюда! Дай пострелять.
– А что Вы дадите?
– Две банки кильки или банку тушенки.
Он рад, откроет банку штыком и за складом сожрёт. Кто ему даст? Главное – быстро, чтобы никто не засёк. Часовому запрещается есть, пить, отправлять естественные надобности, поэтому он все делает одновременно. В ореоле зеленых мух, рот красный, но не от красной рыбы, а от кильки. Мясные или рыбные консервы ест пальцем, так как штык торопится примкнуть к автомату. За складом все загажено. Начальника штаба спросили:
– Чем ты их кормишь?
Вторым притоном служила крыша пожарной команды. Весной там было хорошо. Залазили по карагачу, все пожарные лестницы на всем полигоне (да и во всей Советской Армии) были предусмотрительно обрезаны, чтобы солдаты на крышах не загорали и никто не повесился. Разбирали черепицу и прыгали через образовавшееся отверстие внутрь, на матрацы.
Все пороки буржуазного общества не были чужды замкнутому миру космодрома. На одной из «площадок» в корпусе КП и А за замаскированной дверью имелся форменный притон. На стене висел лозунг «Своим посещением ты мешаешь занятым людям». За стеллажами замполит с удивлением обнаружил ход, ведший в целый ряд помещений, не обозначенных ни на каких планах. Там «папа» Синицин играл с прапорщиками в карты на деньги и продукты. Когда проигрывали получки, играли на тушенку, вещеваки ставили на кон брезент, полушубки, танкачи. Молодых лейтенантов обдирали, как липку.
Со стороны это выглядело так: покружится такой Синицин на разводе, раз шесть зайдет к начальнику штаба, пока тот не выгонит:
– Тебе что, делать нечего, Иван Павлович? Идите, займитесь делом.
Это означало, что на сегодня ты не нужен. Главное, чтобы не захомутали с утра. Надо создать оптический обман, иллюзию присутствия.
– Кто видел Синицина?
По громко говорящей связи «ищут дурного». Сидит в каптёрке, прибегает «эфиоп»:
– Вас вызывают…
– Если ты, еблан ушастый, ещё раз зайдешь, я тебя…
Если не захомутали с утра – всё, можешь идти пить, спать, можно сбежать с площадки.
Когда я отошел от социально-полезной деятельности, и у меня появилась ВАИшка: этих престарелых набивалась полная машина. Они собирались у поста ВАИ, я с мешалками довозил их за 20 минут до города, высаживал у КПП и ехал назад. Они брели в «стекляшку» за вином, а оттуда в гаражи.
Библиотека части также служила очагом разврата. Там собиралась публика, приближенная к замполиту. Одно время эту компанию возглавлял майор Нежорин: замполит части, интеллектуал, злостный антисоветчик и горький пьяница, впоследствии блестящий преподаватель ВПА им. Ленина. Это он перед праздниками всех инструктировал о вреде пьянства и единственный попадал в комендатуру. Мне он напоминал швейковского патера Лацину.
Библиотека работала по особому графику, неведомому личному составу. Солдат, записавшийся в библиотеку, вызывал подозрение. Лучше послать замполита:
– Пойди, проверь, какая там блядь записана, и всех читателей из роты выгнать.
Хорошо баба не дура – солдатам книги выдавать, их никто не возвращал, завезут в караул, потом библиотекарь бегает за ротным. В карауле книги накапливались усилиями поколений читателей очередных призывов. Обилие газет и пропагандистской литературы решало проблему туалетной бумаги. Поэтому книги большей частью сохранились. Одним из побочных способов применения было и использование их в качестве мишеней. Три тома сочинений Ленина автоматная пуля уже не пробивала.
Библиотекарши так часто менялись, что никакого учета не велось, в последний раз книги клеймились в шестидесятые годы. Все новые поступления в библиотеку перебирались и делились по чину. Книги поприличнее хранились в сейфе или были уже проданы начполитотдела. Политиздатовский ширпотреб сразу сваливали в угол. Вообще, армейские библиотеки – кладезь антиквариата. В них регулярно поступали циркуляры: каждого неугодного правителям автора – убрать. А так как книги не жгли, их сваливали в подвал или по углам: приходи и ройся. Там я находил реляции Суворова, Кутузова, Ушакова, два тома Тухачевского, Клаузевица, от безделья набирал подшивки «Огонька» 50-х годов.
Достучаться было проблемой: к библиотекарше приходили подруги, запирались и чаёвничали. В ответ на настойчивый стук раздавался голос замполита:
– Я тебе постучу!
Любой ретивый читатель норовил сразу же исчезнуть. Замполит всегда мог объяснить своё присутствие в библиотеке, а вот что там в рабочее время делать читателю? В отсутствие замполита библиотекарь угрожала: «Я сейчас позвоню замполиту!», что охлаждало пыл желавших дорваться до глагола.
Поломала эту систему мордастая дочка «папы» Синицына. Он её по дури устроил в библиотеку, думал – выйдет замуж за лейтенанта. То же мне, додумался влить 18-летнюю девку в воинский коллектив! Она впала в такую эмансипацию, что через три месяца спала с солдатами-узбеками. Папа за голову хватался. Замполит Дьячков, с виду «голубой», гарем из библиофилок себе не создавал, её к сожительству не склонял и не интересовался с кем она спит. Коллектив смотрел на неё, как на зверюшку.
Госпиталь и кладбище
… Дикий крик. Заносят солдата. Один из сопровождающих выкладывает на стол окровавленную майку, в ней – голова.
– А её ещё можно пришить?
Оказалось, ехал строитель, машина заглохла, водитель вышел из кабины на проезжую часть. Сзади ехал другой строитель, прижал того бортом – оторвало голову. На такие мелочи никто не обращал внимания и второй строитель поехал дальше. У него не было даже зеркал заднего обзора. Хорошо, пассажир-земляк нашёлся, подобрал голову в майку – и бегом. Рассказывал, что пробежал метров триста, а глаза ещё моргали.
В должности коменданта приходится исполнять и неприятные обязанности. Одна из них – производство расследований в случае гибели военнослужащих. Прапорщик Храповицкий на почве неизлитой любви и неизлечимого триппера повесился на офицерском шарфе под окном у начальника штаба.
Начальник штаба долго потом жаловался:
– Сука, не мог под окном начальника политотдела, на соседнем карагаче.
Это ещё что, другой повесился на женском лифчике, сидя у кровати на корточках. Мы его чуть разогнули, когда в гроб клали. Человек должен правильно вешаться, чтобы не причинять неудобств при положении во гроб.
Капитан на майорской должности, начальник КИПа, ушел летом в отпуск и повесился. Висел, пока не потёк, и соседи не забеспокоились.
Вошел я туда по долгу службы, солдаты в противогазах и ОЗК начали в обморок падать. Кое-как собрали мы его по кускам в целлофановый кулёк, повезли в морг. Те:
– Идите на хуй с таким товарищем!
Положили кулек в гроб, так и похоронили. Самое пикантное то, что когда палас из-под удавленника вытащили из квартиры на просушку, казахи его через пять минут спёрли. Вдова нам потом проходу не давала:
– Где палас?
Мало того, пока солдаты убирали квартиру покойного, начальствующие лица дожидались конца процедуры на улице.
Первым спохватился замполит, ответственный:
– Что-то они там долго моют. Идите, проверьте.
Действительно, солдаты обнаружили недопитые покойным запасы пива, водки, спирта и слонялись теперь пьяные среди вони и мух. Как заявили о случившемся начальству:
– Это они придурели от трупного запаха.
«Отравленных» добивали уже в каптёрке.
А как раз перед случившимся прапорщик Кобзарь украл у несчастного стол. Чирков его постоянно доставал:
– Верни стол. Это он из-за тебя повесился. Он к тебе по ночам не приходит за столом?
Прапорщик сперва крепился, потом выкинул стол на улицу – был суеверен.
На вскрытиях присутствие коменданта обязательно. В морге прохладно, работавшие в нем солдаты тут же спали: покойники в камерах, а они на кроватях. Когда надо резать, кровати отодвигают, достают его из шкафа. Солдат ножом соскребает жир с черепа. Врач без перчаток, курит, медсестра пишет. Я сижу, от подступающей тошноты жгу газеты. Столы шлангом поливают.
– Можно я на улице подожду?
Врач, вместо ответа, тычет мне в лицо селезенку:
– Смотри, как она увеличена.
Вроде бы я видел нормальную селезенку.
– Не надо, я отсюда вижу.
Или:
– Рваная рана головы. Размер… Идите смотрите.
– Я вам верю, доктор.
Лейтенант Стамати, потомок знаменитого молдавского хирурга, был любитель резать. Поначалу врачей к живым не допускали. Ели там же, в компании раздавленных и разбитых.
– А тебе не страшно?
– Не-а.
Но это ещё ничего, солдаты были и санитарами в роддоме. Санитарок не хватало, начальство смотрело сквозь пальцы. Тем более, что по интеллекту казашки их не превосходили. Бабы рожать боялись. Мне жена рассказывала: ходят звероподобные морды:
– Вас побрить, или Вы сами?
Попасть в госпиталь и там «закосить» – остаться до дембеля санитаром – было золотой мечтой ушлого солдата. Таких «шлангов» именовали «энурезами». «Закосившего» в госпитале ждала сытная и спокойная жизнь, пока он не залетал на пьянке, самоволке или бабах. После чего проштрафившегося «санитара» выбрасывали назад в часть, где его ожидало всеобщее презрение и ненависть сослуживцев. Также в госпитале именовали и больных из числа солдат. Основным методом лечения была трудотерапия.
Ежедневно полагалось возить больных из санчасти на обследование в госпиталь. Неизбежно возникала проблема со старшим, который должен был везти это разноязыкое племя к терапевту. Офицеры воспринимали миссию старшего как наказание. Теооретически, взыскание каждому было обеспечено. В помощь старшему выделяли дюжего фельдшера. На утреннем осмотре старшина давал команду:
– Шароёбы, выйти из строя!
Толпа послушно брела на мотовоз. Проблемой было привезти их обратно, т.к. в поликлинике они разбредались по кабинетам. Поскольку там толпились сотни солдат из разных частей, все на одно лицо, отличить своих от чужих было весьма проблематично. Пользуясь бесконтрольностью, мнимые больные тут же отоваривались портвейном. Но на этом хождения старшего по мукам ещё не оканчивались. Солдаты безбожно просыпали пересадки в мотовозах и заезжали кто знает куда. В обязанности старшего входил поиск потерявшегося солдата по площадкам, что напоминало известную загадку: пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. Опасность заключалась в том, что испуганный солдат сам норовил вернуться на свою площадку и попадал в лапы бдительных комендантов. Он вызывал подозрение уже тем, что испуганно метался, а не делал вид, что занят и сновал как все. Комендант его закрывал в клетку и никому не сообщал – кому надо, тот сам найдет. Заодно можно и слупить со старшего. Солдат с момента поимки становился товаром, и важно было не продешевить. При существовавшей на полигоне связи оповещения держать его можно было до страшного суда. Вся связь осуществлялась через коммутатор по позывным. Мало того, что надо было знать позывной площадки или части, нужно было ещё упросить телефонистку, чтобы она соединила:
– «Попона», дай «Канат».
– Алло, «Канат», «Канат!» – дай «Рассвет».
«Рассвет» уже не знает твоего голоса. Чувствует, что не начальство звонит и обрывает тебя на полуслове:
– Пусть тебе жена даёт!
И кидает трубку. Ты осознаешь беспочвенность своих претензий, собственное ничтожество и прекращаешь поиск по телефону. Конечно, «Попона» знает, что если не соединит, ты придешь и её удавишь. А где искать этот «Рассвет», да и кого ты там удавишь… Приходилось ездить вдоль пути следования мотовоза и искать в комендатурах. Поэтому, когда лейтенант находил такого, то начинал бить прямо в камере. Независимо от исхода поиска, взыскание старшему было обеспечено.
Начмед Кожанов был одним из двух офицеров в полку, читавшим военные журналы. Он первый узнал о существовании СПИДа. После работы он даже ездил куда-то, операции делал, желудки вырезал. Прийдешь к нему в санчасть, начнет лекцию читать «о вреде жизни»: например, к чему может привести заражение на пальце. В ответ я, бывало, допытывался, зачем врачу читать, умеет пальцы зеленкой намазывать и хватит. Признаться, меня удивляли его лекции. Загонять на них пятидесятилетних капитанов, испытавших на себе и пивших все, и говорить им о вреде алкоголя?..
– А её ещё можно пришить?
Оказалось, ехал строитель, машина заглохла, водитель вышел из кабины на проезжую часть. Сзади ехал другой строитель, прижал того бортом – оторвало голову. На такие мелочи никто не обращал внимания и второй строитель поехал дальше. У него не было даже зеркал заднего обзора. Хорошо, пассажир-земляк нашёлся, подобрал голову в майку – и бегом. Рассказывал, что пробежал метров триста, а глаза ещё моргали.
В должности коменданта приходится исполнять и неприятные обязанности. Одна из них – производство расследований в случае гибели военнослужащих. Прапорщик Храповицкий на почве неизлитой любви и неизлечимого триппера повесился на офицерском шарфе под окном у начальника штаба.
Начальник штаба долго потом жаловался:
– Сука, не мог под окном начальника политотдела, на соседнем карагаче.
Это ещё что, другой повесился на женском лифчике, сидя у кровати на корточках. Мы его чуть разогнули, когда в гроб клали. Человек должен правильно вешаться, чтобы не причинять неудобств при положении во гроб.
Капитан на майорской должности, начальник КИПа, ушел летом в отпуск и повесился. Висел, пока не потёк, и соседи не забеспокоились.
Вошел я туда по долгу службы, солдаты в противогазах и ОЗК начали в обморок падать. Кое-как собрали мы его по кускам в целлофановый кулёк, повезли в морг. Те:
– Идите на хуй с таким товарищем!
Положили кулек в гроб, так и похоронили. Самое пикантное то, что когда палас из-под удавленника вытащили из квартиры на просушку, казахи его через пять минут спёрли. Вдова нам потом проходу не давала:
– Где палас?
Мало того, пока солдаты убирали квартиру покойного, начальствующие лица дожидались конца процедуры на улице.
Первым спохватился замполит, ответственный:
– Что-то они там долго моют. Идите, проверьте.
Действительно, солдаты обнаружили недопитые покойным запасы пива, водки, спирта и слонялись теперь пьяные среди вони и мух. Как заявили о случившемся начальству:
– Это они придурели от трупного запаха.
«Отравленных» добивали уже в каптёрке.
А как раз перед случившимся прапорщик Кобзарь украл у несчастного стол. Чирков его постоянно доставал:
– Верни стол. Это он из-за тебя повесился. Он к тебе по ночам не приходит за столом?
Прапорщик сперва крепился, потом выкинул стол на улицу – был суеверен.
На вскрытиях присутствие коменданта обязательно. В морге прохладно, работавшие в нем солдаты тут же спали: покойники в камерах, а они на кроватях. Когда надо резать, кровати отодвигают, достают его из шкафа. Солдат ножом соскребает жир с черепа. Врач без перчаток, курит, медсестра пишет. Я сижу, от подступающей тошноты жгу газеты. Столы шлангом поливают.
– Можно я на улице подожду?
Врач, вместо ответа, тычет мне в лицо селезенку:
– Смотри, как она увеличена.
Вроде бы я видел нормальную селезенку.
– Не надо, я отсюда вижу.
Или:
– Рваная рана головы. Размер… Идите смотрите.
– Я вам верю, доктор.
Лейтенант Стамати, потомок знаменитого молдавского хирурга, был любитель резать. Поначалу врачей к живым не допускали. Ели там же, в компании раздавленных и разбитых.
– А тебе не страшно?
– Не-а.
Но это ещё ничего, солдаты были и санитарами в роддоме. Санитарок не хватало, начальство смотрело сквозь пальцы. Тем более, что по интеллекту казашки их не превосходили. Бабы рожать боялись. Мне жена рассказывала: ходят звероподобные морды:
– Вас побрить, или Вы сами?
Попасть в госпиталь и там «закосить» – остаться до дембеля санитаром – было золотой мечтой ушлого солдата. Таких «шлангов» именовали «энурезами». «Закосившего» в госпитале ждала сытная и спокойная жизнь, пока он не залетал на пьянке, самоволке или бабах. После чего проштрафившегося «санитара» выбрасывали назад в часть, где его ожидало всеобщее презрение и ненависть сослуживцев. Также в госпитале именовали и больных из числа солдат. Основным методом лечения была трудотерапия.
Ежедневно полагалось возить больных из санчасти на обследование в госпиталь. Неизбежно возникала проблема со старшим, который должен был везти это разноязыкое племя к терапевту. Офицеры воспринимали миссию старшего как наказание. Теооретически, взыскание каждому было обеспечено. В помощь старшему выделяли дюжего фельдшера. На утреннем осмотре старшина давал команду:
– Шароёбы, выйти из строя!
Толпа послушно брела на мотовоз. Проблемой было привезти их обратно, т.к. в поликлинике они разбредались по кабинетам. Поскольку там толпились сотни солдат из разных частей, все на одно лицо, отличить своих от чужих было весьма проблематично. Пользуясь бесконтрольностью, мнимые больные тут же отоваривались портвейном. Но на этом хождения старшего по мукам ещё не оканчивались. Солдаты безбожно просыпали пересадки в мотовозах и заезжали кто знает куда. В обязанности старшего входил поиск потерявшегося солдата по площадкам, что напоминало известную загадку: пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. Опасность заключалась в том, что испуганный солдат сам норовил вернуться на свою площадку и попадал в лапы бдительных комендантов. Он вызывал подозрение уже тем, что испуганно метался, а не делал вид, что занят и сновал как все. Комендант его закрывал в клетку и никому не сообщал – кому надо, тот сам найдет. Заодно можно и слупить со старшего. Солдат с момента поимки становился товаром, и важно было не продешевить. При существовавшей на полигоне связи оповещения держать его можно было до страшного суда. Вся связь осуществлялась через коммутатор по позывным. Мало того, что надо было знать позывной площадки или части, нужно было ещё упросить телефонистку, чтобы она соединила:
– «Попона», дай «Канат».
– Алло, «Канат», «Канат!» – дай «Рассвет».
«Рассвет» уже не знает твоего голоса. Чувствует, что не начальство звонит и обрывает тебя на полуслове:
– Пусть тебе жена даёт!
И кидает трубку. Ты осознаешь беспочвенность своих претензий, собственное ничтожество и прекращаешь поиск по телефону. Конечно, «Попона» знает, что если не соединит, ты придешь и её удавишь. А где искать этот «Рассвет», да и кого ты там удавишь… Приходилось ездить вдоль пути следования мотовоза и искать в комендатурах. Поэтому, когда лейтенант находил такого, то начинал бить прямо в камере. Независимо от исхода поиска, взыскание старшему было обеспечено.
Начмед Кожанов был одним из двух офицеров в полку, читавшим военные журналы. Он первый узнал о существовании СПИДа. После работы он даже ездил куда-то, операции делал, желудки вырезал. Прийдешь к нему в санчасть, начнет лекцию читать «о вреде жизни»: например, к чему может привести заражение на пальце. В ответ я, бывало, допытывался, зачем врачу читать, умеет пальцы зеленкой намазывать и хватит. Признаться, меня удивляли его лекции. Загонять на них пятидесятилетних капитанов, испытавших на себе и пивших все, и говорить им о вреде алкоголя?..