Страница:
– Я сам!
Выходит.
– Ну и женщина! Памятник!
Была без комплексов:
– День без мужика Бог в жизнь не засчитывает.
Однако спала от капитана и выше, с теми, кто при власти. На наши замечания: «Куда муж смотрит»? – только отмахивалась: «Я ему посмотрю»!
Карьера её окончилась печально – «сгорела на работе». Командир полка не удержался, сделал ей замечание:
– Когда вы форму оденете? И вообще, с таким задом не здесь работать.
А «Жизель» имела университетское образование. Подтянула юбку выше колен, повернулась к командиру и ответила:
– Что, я Вам такая не нравлюсь? Не с Вашим членом на мой зад заглядываться. Даже если его приставить к голове, то Вы всё равно будете ниже моего мужа.
Командир полка, отъявленный матерщинник, потерял дар речи.
– В штабе тыла блядство развели!
Уволили её в тот же вечер. Полк воспринял случившееся с сожалением, такой красивой женщины у нас больше не было.
А вообще, полк служил пристанищем женщинам удивительной корявости. Одни фамилии чего стоили: Плишкина, Лягина – чистокровные угро-финнки: широкие лица, короткие ноги, непропорциональные зады, отсутствие грудей…
Как-то слегка подвыпивший прапорщик Чирков в поисках приключений ползал по штабу, мерзко сквернословил, вступал в пререкания с писарями… Лягина сделала ему замечание:
– Если б я была Вашей женой…
Ваня Чирков, окинув её с презрением снизу вверх и сверху вниз, ответил:
– Да я бы с тобой не спал даже на безлюдном острове. Ты знаешь, кто такой был Милляр?
Она, естественно, не знала, что это был артист, на протяжении сорока лет игравший Бабу Ягу и Кощея Бессмертного. Обидевшись за Милляра, Лягина пошла к замполиту. Тот вызвал Чиркова и начал допытываться, кто такой Милляр. Замполит не понял юмора и прапорщику вкатили строгача за «нахождение в нетрезвом виде».
Нельзя пользоваться женщиной в армии монопольно. Телефонистка, пока молодая, – жила с командиром батальона, года через два – с прапорщиком, потом – с солдатами. Солдат мог сожительствовать, например, с горбатой. Официантки и поварихи сожительствовали с прапорщиками и солдатами. Комендант располагал продавщицами и «чипошницей». Вотчиной начальника тыла была завстоловой. Командир полка сожительствовал с завпроизводством. Кинуться на неё никто не смел. Наличие семейных связей в воинском коллективе не принималось в расчет. Там, где пили вместе, там и жили сукупно. Неприличным считалось совершить мезальянс – выйти из своего круга. Вот я не мог полюбить повариху, хотя мне и нравилась одна, «Булочка». Мне бы продавщицы глаза выцарапали.
В медслужбе Коля Ковалёв занимался иглоукалыванием от бесплодия. Ходили к нему Лягина и Отичева (с полными ушами иголок), пока последнюю не отодрал в продслужбе Кобелев. Забеременела в секунду. Выцарапав глаза жене Кобелева (из благодарности), она вышла за него замуж. Своего мужа выпинала и за руку привела другого. Самки были. А Лягину так никто и не трахнул. Она была примитивна, а Кобелева на всех не хватало.
Евлеевская работала в медслужбе фельдшером. Казах-санитар упорно именовал её «Еблеевской». Она возмущалась:
– Я не Еблеевская, я Евлеевская.
Казах:
– Все равно блад.
Компьютер в части заменяла Таня Плишкина на пару с прапорщиком Шишкиным. Какому-то московскому мыслителю пришла в голову идея – автоматизировать контроль за исполнением. Не знаю как в Москве, а в части вся автоматика заключалась в ногах Шишкина. Таня Плишкина выписывала карточки с поручениями, а Шишкин разносил их по исполнителям. В каждой канцелярии или каптёрке он засиживался по часу. В части семьдесят процентов офицеров и прапорщиков изнывали без дела, поэтому для них каждый вошедший был свежим человеком, с которым велись неспешные разговоры. В книге, которую Шишкин носил под мышкой, полагалось расписываться в получении карточки. Получив, ответственные попросту выбрасывали её, не читая. Благо распоряжения отличались абстрактностью: «Офицерам и прапорщикам повторно изучить директиву Д – 08». Поэтому попытки Шишкина собрать карточки назад были заранее обречены на провал. Круг замыкался. По части с озабоченным видом целый день шнырял человек с перфокартами в поисках баб и водки. И дошнырялся.
Естественно, в условиях безделья к отделению АСКИ (Автоматической Системы Контроля Исполнения) присоединились машинистка и секретарша. Тем самым создалась нехилая блядская компания, начался разврат и разгул. Первым неладное заподозрил начальник штаба: в кои-то веки прапорщик погладил брюки, – раньше всегда ходил в мятых. А от Шишкина ещё и духами разило. Куда-то стала исчезать машинистка, особенно, когда была нужна. Внезапно нагрянув в АСКИ, начштаба обнаружил там ещё один притон, все обитатели которого, как оказалось, жили сукупно. Ко всему забеременела Плишкина. Начальство схватилось за голову. Выход нашли быстро, Плишкину свели с одним опальным замполитом – все равно ему пропадать, – какая разница с кем. Плишкина родила, как коза – через пять месяцев после знакомства. На что замполит был дурак, и то сообразил. Плишкину пришлось переводить в разряд матерей-одиночек – никакие угрозы не заставили замполита жениться. Он даже бросил пить и воссоединился с семьей. После того, как он выстоял против такого сонма «политрабочих», народ его зауважал.
Отменить АСКИ было нельзя, идею спустили сверху. Начальство приняло Соломоново решение – пожурить Шишкина и оставить на прежнем месте. Назначить другого – все начнется заново. А чтобы не было притона, АСКИ из отдельного кабинета пересадили в приемную начштаба. Вместо Плишкиной на работу взяли чью-то перезревшую мордастую дочку, о рабочих качествах которой дает представление следующий разговор командира с начальником штаба (собственно не разговор, а истошные крики). Командир читает, читает:
– Ошибок твоя машинистка нахерачила. Ты хоть, блядь, читай (диктуй – Ред.) приказы. Учи её, подсказывай.
– Да я учу-учу, а она даже слово «хуй» через «ю» пишет.
Народ начал блудить в «секретке». Лучшая должность машинистки – в секретной части. Если хорошая баба, там же её можно было и драть – помещение оббито тканью, можно закрыться и сидеть… Чем занимаются – не ясно: ни звуков машинки, ни страстных стонов наружу не слышно. Зайти туда мог только начштаба (раз в месяц), или особист (раз в год). Особисты у нас почему-то больше свалками интересовались. Поэтому не удивительно, что машинистки постоянно беременели.
В «секретке» все было продумано до мелочей: стены оббиты лотками из-под яиц, сверху – синей тканью, хотя, казалось бы, как можно подслушать машинку? В двери – окошечко, если кто-то подошел – «Что тебе надо?» Таких профур набирали! Одна умудрилась родить от начальника автослужбы.
Однажды озлобленный комендант штаба забил женский туалет – из-за него всегда наезжали, так как убирать его никто не хотел. Какая началась революция! Штабные бабы моментально оккупировали туалет командира части – тот, как положено, ел и испражнялся отдельно. Установили у него живую очередь, так что командир и его заместители часа три не могли туда попасть.
Комендант был найден и отодран немилосердно. Статус-кво восстановили, но перед этим досталось мне. Так как все говорили одновременно, командир не всё понял и вызвали меня. Я с порога указал на случившееся недоразумение.
– Я никакого отношения не имею.
– Вас, комендантов, как собак нерезаных!
С высочайшего повеления, я сам нашел прапорщика и начал давить:
– Я тебя сейчас в этом очке утоплю!
Тот резонно оправдывался:
– Они гадят, но не убирают…
Бабы отстояли свои права ещё тем, что грозились создать женсовет. Командир струсил: кроме парткома, иметь ещё и женсовет для него было чересчур.
Сексуальная жизнь полка
Ленкомната
Плац
Выходит.
– Ну и женщина! Памятник!
Была без комплексов:
– День без мужика Бог в жизнь не засчитывает.
Однако спала от капитана и выше, с теми, кто при власти. На наши замечания: «Куда муж смотрит»? – только отмахивалась: «Я ему посмотрю»!
Карьера её окончилась печально – «сгорела на работе». Командир полка не удержался, сделал ей замечание:
– Когда вы форму оденете? И вообще, с таким задом не здесь работать.
А «Жизель» имела университетское образование. Подтянула юбку выше колен, повернулась к командиру и ответила:
– Что, я Вам такая не нравлюсь? Не с Вашим членом на мой зад заглядываться. Даже если его приставить к голове, то Вы всё равно будете ниже моего мужа.
Командир полка, отъявленный матерщинник, потерял дар речи.
– В штабе тыла блядство развели!
Уволили её в тот же вечер. Полк воспринял случившееся с сожалением, такой красивой женщины у нас больше не было.
А вообще, полк служил пристанищем женщинам удивительной корявости. Одни фамилии чего стоили: Плишкина, Лягина – чистокровные угро-финнки: широкие лица, короткие ноги, непропорциональные зады, отсутствие грудей…
Как-то слегка подвыпивший прапорщик Чирков в поисках приключений ползал по штабу, мерзко сквернословил, вступал в пререкания с писарями… Лягина сделала ему замечание:
– Если б я была Вашей женой…
Ваня Чирков, окинув её с презрением снизу вверх и сверху вниз, ответил:
– Да я бы с тобой не спал даже на безлюдном острове. Ты знаешь, кто такой был Милляр?
Она, естественно, не знала, что это был артист, на протяжении сорока лет игравший Бабу Ягу и Кощея Бессмертного. Обидевшись за Милляра, Лягина пошла к замполиту. Тот вызвал Чиркова и начал допытываться, кто такой Милляр. Замполит не понял юмора и прапорщику вкатили строгача за «нахождение в нетрезвом виде».
Нельзя пользоваться женщиной в армии монопольно. Телефонистка, пока молодая, – жила с командиром батальона, года через два – с прапорщиком, потом – с солдатами. Солдат мог сожительствовать, например, с горбатой. Официантки и поварихи сожительствовали с прапорщиками и солдатами. Комендант располагал продавщицами и «чипошницей». Вотчиной начальника тыла была завстоловой. Командир полка сожительствовал с завпроизводством. Кинуться на неё никто не смел. Наличие семейных связей в воинском коллективе не принималось в расчет. Там, где пили вместе, там и жили сукупно. Неприличным считалось совершить мезальянс – выйти из своего круга. Вот я не мог полюбить повариху, хотя мне и нравилась одна, «Булочка». Мне бы продавщицы глаза выцарапали.
В медслужбе Коля Ковалёв занимался иглоукалыванием от бесплодия. Ходили к нему Лягина и Отичева (с полными ушами иголок), пока последнюю не отодрал в продслужбе Кобелев. Забеременела в секунду. Выцарапав глаза жене Кобелева (из благодарности), она вышла за него замуж. Своего мужа выпинала и за руку привела другого. Самки были. А Лягину так никто и не трахнул. Она была примитивна, а Кобелева на всех не хватало.
Евлеевская работала в медслужбе фельдшером. Казах-санитар упорно именовал её «Еблеевской». Она возмущалась:
– Я не Еблеевская, я Евлеевская.
Казах:
– Все равно блад.
Компьютер в части заменяла Таня Плишкина на пару с прапорщиком Шишкиным. Какому-то московскому мыслителю пришла в голову идея – автоматизировать контроль за исполнением. Не знаю как в Москве, а в части вся автоматика заключалась в ногах Шишкина. Таня Плишкина выписывала карточки с поручениями, а Шишкин разносил их по исполнителям. В каждой канцелярии или каптёрке он засиживался по часу. В части семьдесят процентов офицеров и прапорщиков изнывали без дела, поэтому для них каждый вошедший был свежим человеком, с которым велись неспешные разговоры. В книге, которую Шишкин носил под мышкой, полагалось расписываться в получении карточки. Получив, ответственные попросту выбрасывали её, не читая. Благо распоряжения отличались абстрактностью: «Офицерам и прапорщикам повторно изучить директиву Д – 08». Поэтому попытки Шишкина собрать карточки назад были заранее обречены на провал. Круг замыкался. По части с озабоченным видом целый день шнырял человек с перфокартами в поисках баб и водки. И дошнырялся.
Естественно, в условиях безделья к отделению АСКИ (Автоматической Системы Контроля Исполнения) присоединились машинистка и секретарша. Тем самым создалась нехилая блядская компания, начался разврат и разгул. Первым неладное заподозрил начальник штаба: в кои-то веки прапорщик погладил брюки, – раньше всегда ходил в мятых. А от Шишкина ещё и духами разило. Куда-то стала исчезать машинистка, особенно, когда была нужна. Внезапно нагрянув в АСКИ, начштаба обнаружил там ещё один притон, все обитатели которого, как оказалось, жили сукупно. Ко всему забеременела Плишкина. Начальство схватилось за голову. Выход нашли быстро, Плишкину свели с одним опальным замполитом – все равно ему пропадать, – какая разница с кем. Плишкина родила, как коза – через пять месяцев после знакомства. На что замполит был дурак, и то сообразил. Плишкину пришлось переводить в разряд матерей-одиночек – никакие угрозы не заставили замполита жениться. Он даже бросил пить и воссоединился с семьей. После того, как он выстоял против такого сонма «политрабочих», народ его зауважал.
Отменить АСКИ было нельзя, идею спустили сверху. Начальство приняло Соломоново решение – пожурить Шишкина и оставить на прежнем месте. Назначить другого – все начнется заново. А чтобы не было притона, АСКИ из отдельного кабинета пересадили в приемную начштаба. Вместо Плишкиной на работу взяли чью-то перезревшую мордастую дочку, о рабочих качествах которой дает представление следующий разговор командира с начальником штаба (собственно не разговор, а истошные крики). Командир читает, читает:
– Ошибок твоя машинистка нахерачила. Ты хоть, блядь, читай (диктуй – Ред.) приказы. Учи её, подсказывай.
– Да я учу-учу, а она даже слово «хуй» через «ю» пишет.
Народ начал блудить в «секретке». Лучшая должность машинистки – в секретной части. Если хорошая баба, там же её можно было и драть – помещение оббито тканью, можно закрыться и сидеть… Чем занимаются – не ясно: ни звуков машинки, ни страстных стонов наружу не слышно. Зайти туда мог только начштаба (раз в месяц), или особист (раз в год). Особисты у нас почему-то больше свалками интересовались. Поэтому не удивительно, что машинистки постоянно беременели.
В «секретке» все было продумано до мелочей: стены оббиты лотками из-под яиц, сверху – синей тканью, хотя, казалось бы, как можно подслушать машинку? В двери – окошечко, если кто-то подошел – «Что тебе надо?» Таких профур набирали! Одна умудрилась родить от начальника автослужбы.
Однажды озлобленный комендант штаба забил женский туалет – из-за него всегда наезжали, так как убирать его никто не хотел. Какая началась революция! Штабные бабы моментально оккупировали туалет командира части – тот, как положено, ел и испражнялся отдельно. Установили у него живую очередь, так что командир и его заместители часа три не могли туда попасть.
Комендант был найден и отодран немилосердно. Статус-кво восстановили, но перед этим досталось мне. Так как все говорили одновременно, командир не всё понял и вызвали меня. Я с порога указал на случившееся недоразумение.
– Я никакого отношения не имею.
– Вас, комендантов, как собак нерезаных!
С высочайшего повеления, я сам нашел прапорщика и начал давить:
– Я тебя сейчас в этом очке утоплю!
Тот резонно оправдывался:
– Они гадят, но не убирают…
Бабы отстояли свои права ещё тем, что грозились создать женсовет. Командир струсил: кроме парткома, иметь ещё и женсовет для него было чересчур.
Сексуальная жизнь полка
Должность коменданта располагает к наблюдениям: ситуация в гарнизоне была мне известна куда лучше, чем особому отделу и политотделу вместе взятым. Как-то попалась мне одна военторговская баба с «наркотой». Предчувствуя успех, я начал её «колоть» и склонять к сотрудничеству. И она мне поведала, что у нас в военторговской столовой работает некая дама по прозвищу «Веранда».
– Вы тут наркотики ищите, а она, знаете что? С девушками спит!
Тогда термин «лесбийская любовь» был нам неизвестен. На родине, в Чернигове, я, правда, знавал одного вольнонаемного, работавшего в женской зоне киномехаником. Придя на рабочее место новичка, начальник зоны первым делом поинтересовался, почему тот не запирает дверь. Оставлять её открытой на воле полагалось по правилам пожарной безопасности. Когда наутро из аппарата сперли продолговатую лампу, предостережение начальника обрело смысл. После каждого сеанса приходилось их выкручивать и прятать в железный ящик. Впоследствии за раздутую бракованную лампу местные дамы давали по сто доинфляционных советских рублей – тогдашнюю месячную зарплату киномеханика. Наш, в поисках подобного брака, оббегал всех своих коллег.
Полагая, что гомосексуализм среди женщин является таким же уголовным преступлением, как и «насильственное мужеложество», я, понятное дело, заинтересовался:
– Ну-ну, изложи мне этот факт подробно.
Она пояснила, что «Веранда» спит только с женщинами и питает особенную страсть к девственницам. Заманивает «пацанку», напаивает, затаскивает в постель и ломает целку.
– Как?
– Языком. Наперсток одевает…
– А потом?
– Вытаскивает.
– Покажи мне «Веранду».
Та – ни в какую.
– Не покажу. Меня прибьют, если узнают, что я выдала.
Пришлось надавить. И вот, что я узнал: «Верандой» оказалась наша официантка Юля – ангелоподобное существо приятных очертаний с васильковыми глазами. Никаких дегенеративных признаков, по Ломброзо, я в ней не обнаружил и сразу понял, что тот нагло лгал. Одевалась она тоже нормально, маскировалась, как Мата Хари, ничем не выдавала своих преступных наклонностей. Чтобы попасть к ней на квартиру и не быть посланным на хер, я договорился с начальником военторга: якобы он ей через меня что-то просил передать на словах. Ввиду отсутствия мебели, обстановка в логове «Веранды» была предельно спартанской. Никаких садистских орудий пытки я не обнаружил, но, по-моему, она их ещё и порола. На кухне следы грязной посуды, исполинские тараканы мечутся в поисках чего-нибудь пожрать. Бабы в общежитии брезговали варить – приносили объедки из столовой. Котлеты, гуляш перекручивали на мясорубке и делали макароны по-флотски. С тех пор я на них смотреть не могу. Когда прибывало новое пополнение, сотрудницы-подруги «Веранды» (её бывшие жертвы) помогали в совращении. Приглашали в гости, добавляли в водку спирт, девка с непривычки спадала с копыт, её волокли на кровать… Я видел это ложе – солдатская кровать с бельем цвета чернозема. Наутро она уже сама «тащилась» от этого и становилась звеном неразрывной цепи. Заговор существовал годами, а узнал я о нем совершенно случайно, иначе её бы не выдали. Посвященные с гордостью носили на животе татуировки: «Еби меня здесь», или на бедре, ниже ягодиц: «Раба любви». Своих протеже «Веранда» могла назначить на самую престижную должность – печь булочки. Этот процесс был полностью механизирован, единственный ручной труд – бить яйца, но солдату его нельзя было доверять – он бросал в автомат яйца со скорлупой, в булочках она трещала на зубах, как песок. Меня поражали как автомат для замешивания теста, так и сама «мисс Булочка». Какая была женщина! Когда она мыла полы я её предупреждал:
– Ты осторожнее, а то на сиську наступишь.
К сожалению, у нас с ней была разная сексуальная ориентация.
Без благоволения «Веранды» так и останешься в посудомойках. А те, кому не нравится, могли ехать в село в Саратовскую область к маме и навсегда забыть о военторге и лейтенанте, которого «Веранда», при хорошем поведении, могла и сосватать.
Когда я все это узнал, то изложил в рапорте начальнику политотдела. Надо сказать, что мы с ним были коллегами, изучали гниль общества изнутри. Он, как и все политработники, был антисоветчиком, но долг превыше всего… И исключил меня из партии.
– Таким, как ты, в партии не место.
Его поражало, что я входил во все подобные сомнительные компании и обо всем знал куда больше, чем Особый отдел. Например, говорю ему:
– Я даже знаю, что на свадьбу Вашей дочери привезли две канистры спирта, а Лихнович одну разбавил. Посмотрите сами, она внутри проржавела (канистра с разведенным спиртом ржавеет – Авт.).
Прочитав мой рапорт, он даже покраснел:
– Слушай, ты такое пишешь… Моя жена потом находит и читает. Лучше бы ты узнал, кто патроны на стрельбище ворует.
В знак доверия и он рассказал мне историю. Один капитан, изобличив жену в неверности, связал её и зашил срамные губы. Эту зверскую боль она испытала дважды. Второй раз – когда хирург в госпитале из мужской солидарности расшивал без наркоза.
Все пороки буржуазного общества не были чужды замкнутому миру космодрома. Ознакомившись с эротическими фильмами (по мере распространения видеомагнитофонов), я обнаружил, что наши люди и за железным занавесом занимались тем же. Прапорщик Ходон даже повесился на сексуальной почве – насмотрелся. Он точно был «того». Я за ним и раньше замечал, когда он орла завел на балконе.
«Эротический батальон», он же радиотехнический, – казарма в две комнаты, три солдата дежурят, три отдыхают. Они ничем не занимались, мы приходили туда оттянуться. У командира в служебном помещении стоял сейф. В нем – альбомы с фотографиями обнаженных женщин с 1956 по 1986 год. Мы насчитали несколько сот жертв его страсти. Сам он закончил свою карьеру преждевременно – не поделил с особистом семь килограммов спирта, и его уволили.
Прапорщик Воронцов любил, когда при нём трахали его жену.
Майор Синицын Иван Павлович, охотно отзывавшийся на «Иван Падлыч», мог изображать губами половые акты различной интенсивности. В курилке собиралась масса желающих, все слушали с упоением. Его очень уважали, он все умел, в том числе подражать голосам начальников. Когда из-за угла изображал командира полка, все разбегались.
Прапорщик Крашенинников сожительствовал сразу с бабкой шестидесяти пяти лет, её дочкой сорока пяти и внучкой шестнадцати лет. Поставили две кровати и спали вповалку. Обнаружил эту кровосмесительную связь майор Давлетов. Он был старшим в комиссии – делил пайки. Был въедлив и ему доверяли. Когда делил я, под кроватью почему-то оставались один-два ящика тушенки. Раз пропал мешок с чем-то, подозрение пало на нашего прапорщика. Жил он на первом этаже. Давлетов зашел к соседу, прошел через лоджию и затаился. Увидел свой мешок, пошел дальше, чтобы накрыть на горячем, и обомлел… Одна сосет, другой – он лижет, что делала третья – не помню. Но и этого ему было мало. Он ещё сожительствовал с бабкой, живущей этажом выше.
– Такой кайф, она уже и не шевелится!
Бабка его даже ревновала.
Капитан Кувелин (кличка Гнус) женился восемь раз, кончил тем, что перерезал себе вены.
Капитан бил жену. Та приходила жаловаться в штаб. Когда замполит задавал ему дежурный вопрос:
– Ну, почему вы бьёте свою жену?
Он отвечал:
– Да потому, что люблю.
Аргумент признавали веским.
Командир роты Бахур – сам питерский, из мореманов – начал «доставать» жену. Она – на балкон:
– Ещё шаг – и я прыгну!
– Так я тебе помогу!
Она небольшая такая была, Бахур схватил её за руки и сбросил. Посмотрел, как падает. Вызвал «скорую помощь». У жены – перелом позвоночника. Из Ленинграда приехал тесть, тоже моряк, собирался научить жизни. Бахур схватил кортик – у него дома висел над ковром. Хорошо, что жил на втором этаже – тесть спрыгнул следом за дочерью. «Боба» патруль поймал уже у Дома офицеров. Я с ним год служил, вообще мужик был остервеневший. Когда его жена загремела в больницу, Боря купил курицу лет восьми отроду и отдал братьям-«бацильникам» – известным кулинарам. Те – дипломированные повара – так её зажарили, что когда Боря принес эту курицу жене, та натолкла его ею по физиономии. Зажили душа в душу.
Рядовой Яшин (потом он стал прапорщиком) на «гражданке» вместе с отчимом сожительствовал с сестрами. У вотяков это не грех.
– А чего я буду из дома уходить?
У них по двенадцать-пятнадцать детей в семье, «папаня от водки помре». Он же склонял к сожительству и солдат. Был в роте один солдат, «Машка». Отдавался за деньги, за сеанс однополой любви – трёшка. В караул он шёл нарасхват, фигурка у него была женственная. Я его вычислил по тому, как он переходил из смены в смену – заступали на неделю, попробуй собаку трахнуть – она покусает, овцу ещё можно затащить… Снисходя к положению солдат, я его особенно не гонял. Начштаба достал:
– Позор, надо его убрать.
– Пускай, нравится человеку.
Я его под благовидным предлогом сплавил в другую роту. Через какое-то время прибегает её командир:
– Ты мне проститутку подсунул!
Первыми эстетами в полку стали эстонцы: они уже знали, кто такие «голубые». Прежде фельдшер Горбунов в санчасти драл всех подряд. Так как бабы ему не давали, доводил больных до истощения и сожительствовал за пайку хлеба, как в концлагере. Один было подкатился ко мне жаловаться и услышал в ответ:
– Да иди ты на хуй!
Мне бы его проблемы.
– Вы тут наркотики ищите, а она, знаете что? С девушками спит!
Тогда термин «лесбийская любовь» был нам неизвестен. На родине, в Чернигове, я, правда, знавал одного вольнонаемного, работавшего в женской зоне киномехаником. Придя на рабочее место новичка, начальник зоны первым делом поинтересовался, почему тот не запирает дверь. Оставлять её открытой на воле полагалось по правилам пожарной безопасности. Когда наутро из аппарата сперли продолговатую лампу, предостережение начальника обрело смысл. После каждого сеанса приходилось их выкручивать и прятать в железный ящик. Впоследствии за раздутую бракованную лампу местные дамы давали по сто доинфляционных советских рублей – тогдашнюю месячную зарплату киномеханика. Наш, в поисках подобного брака, оббегал всех своих коллег.
Полагая, что гомосексуализм среди женщин является таким же уголовным преступлением, как и «насильственное мужеложество», я, понятное дело, заинтересовался:
– Ну-ну, изложи мне этот факт подробно.
Она пояснила, что «Веранда» спит только с женщинами и питает особенную страсть к девственницам. Заманивает «пацанку», напаивает, затаскивает в постель и ломает целку.
– Как?
– Языком. Наперсток одевает…
– А потом?
– Вытаскивает.
– Покажи мне «Веранду».
Та – ни в какую.
– Не покажу. Меня прибьют, если узнают, что я выдала.
Пришлось надавить. И вот, что я узнал: «Верандой» оказалась наша официантка Юля – ангелоподобное существо приятных очертаний с васильковыми глазами. Никаких дегенеративных признаков, по Ломброзо, я в ней не обнаружил и сразу понял, что тот нагло лгал. Одевалась она тоже нормально, маскировалась, как Мата Хари, ничем не выдавала своих преступных наклонностей. Чтобы попасть к ней на квартиру и не быть посланным на хер, я договорился с начальником военторга: якобы он ей через меня что-то просил передать на словах. Ввиду отсутствия мебели, обстановка в логове «Веранды» была предельно спартанской. Никаких садистских орудий пытки я не обнаружил, но, по-моему, она их ещё и порола. На кухне следы грязной посуды, исполинские тараканы мечутся в поисках чего-нибудь пожрать. Бабы в общежитии брезговали варить – приносили объедки из столовой. Котлеты, гуляш перекручивали на мясорубке и делали макароны по-флотски. С тех пор я на них смотреть не могу. Когда прибывало новое пополнение, сотрудницы-подруги «Веранды» (её бывшие жертвы) помогали в совращении. Приглашали в гости, добавляли в водку спирт, девка с непривычки спадала с копыт, её волокли на кровать… Я видел это ложе – солдатская кровать с бельем цвета чернозема. Наутро она уже сама «тащилась» от этого и становилась звеном неразрывной цепи. Заговор существовал годами, а узнал я о нем совершенно случайно, иначе её бы не выдали. Посвященные с гордостью носили на животе татуировки: «Еби меня здесь», или на бедре, ниже ягодиц: «Раба любви». Своих протеже «Веранда» могла назначить на самую престижную должность – печь булочки. Этот процесс был полностью механизирован, единственный ручной труд – бить яйца, но солдату его нельзя было доверять – он бросал в автомат яйца со скорлупой, в булочках она трещала на зубах, как песок. Меня поражали как автомат для замешивания теста, так и сама «мисс Булочка». Какая была женщина! Когда она мыла полы я её предупреждал:
– Ты осторожнее, а то на сиську наступишь.
К сожалению, у нас с ней была разная сексуальная ориентация.
Без благоволения «Веранды» так и останешься в посудомойках. А те, кому не нравится, могли ехать в село в Саратовскую область к маме и навсегда забыть о военторге и лейтенанте, которого «Веранда», при хорошем поведении, могла и сосватать.
Когда я все это узнал, то изложил в рапорте начальнику политотдела. Надо сказать, что мы с ним были коллегами, изучали гниль общества изнутри. Он, как и все политработники, был антисоветчиком, но долг превыше всего… И исключил меня из партии.
– Таким, как ты, в партии не место.
Его поражало, что я входил во все подобные сомнительные компании и обо всем знал куда больше, чем Особый отдел. Например, говорю ему:
– Я даже знаю, что на свадьбу Вашей дочери привезли две канистры спирта, а Лихнович одну разбавил. Посмотрите сами, она внутри проржавела (канистра с разведенным спиртом ржавеет – Авт.).
Прочитав мой рапорт, он даже покраснел:
– Слушай, ты такое пишешь… Моя жена потом находит и читает. Лучше бы ты узнал, кто патроны на стрельбище ворует.
В знак доверия и он рассказал мне историю. Один капитан, изобличив жену в неверности, связал её и зашил срамные губы. Эту зверскую боль она испытала дважды. Второй раз – когда хирург в госпитале из мужской солидарности расшивал без наркоза.
Все пороки буржуазного общества не были чужды замкнутому миру космодрома. Ознакомившись с эротическими фильмами (по мере распространения видеомагнитофонов), я обнаружил, что наши люди и за железным занавесом занимались тем же. Прапорщик Ходон даже повесился на сексуальной почве – насмотрелся. Он точно был «того». Я за ним и раньше замечал, когда он орла завел на балконе.
«Эротический батальон», он же радиотехнический, – казарма в две комнаты, три солдата дежурят, три отдыхают. Они ничем не занимались, мы приходили туда оттянуться. У командира в служебном помещении стоял сейф. В нем – альбомы с фотографиями обнаженных женщин с 1956 по 1986 год. Мы насчитали несколько сот жертв его страсти. Сам он закончил свою карьеру преждевременно – не поделил с особистом семь килограммов спирта, и его уволили.
Прапорщик Воронцов любил, когда при нём трахали его жену.
Майор Синицын Иван Павлович, охотно отзывавшийся на «Иван Падлыч», мог изображать губами половые акты различной интенсивности. В курилке собиралась масса желающих, все слушали с упоением. Его очень уважали, он все умел, в том числе подражать голосам начальников. Когда из-за угла изображал командира полка, все разбегались.
Прапорщик Крашенинников сожительствовал сразу с бабкой шестидесяти пяти лет, её дочкой сорока пяти и внучкой шестнадцати лет. Поставили две кровати и спали вповалку. Обнаружил эту кровосмесительную связь майор Давлетов. Он был старшим в комиссии – делил пайки. Был въедлив и ему доверяли. Когда делил я, под кроватью почему-то оставались один-два ящика тушенки. Раз пропал мешок с чем-то, подозрение пало на нашего прапорщика. Жил он на первом этаже. Давлетов зашел к соседу, прошел через лоджию и затаился. Увидел свой мешок, пошел дальше, чтобы накрыть на горячем, и обомлел… Одна сосет, другой – он лижет, что делала третья – не помню. Но и этого ему было мало. Он ещё сожительствовал с бабкой, живущей этажом выше.
– Такой кайф, она уже и не шевелится!
Бабка его даже ревновала.
Капитан Кувелин (кличка Гнус) женился восемь раз, кончил тем, что перерезал себе вены.
Капитан бил жену. Та приходила жаловаться в штаб. Когда замполит задавал ему дежурный вопрос:
– Ну, почему вы бьёте свою жену?
Он отвечал:
– Да потому, что люблю.
Аргумент признавали веским.
Командир роты Бахур – сам питерский, из мореманов – начал «доставать» жену. Она – на балкон:
– Ещё шаг – и я прыгну!
– Так я тебе помогу!
Она небольшая такая была, Бахур схватил её за руки и сбросил. Посмотрел, как падает. Вызвал «скорую помощь». У жены – перелом позвоночника. Из Ленинграда приехал тесть, тоже моряк, собирался научить жизни. Бахур схватил кортик – у него дома висел над ковром. Хорошо, что жил на втором этаже – тесть спрыгнул следом за дочерью. «Боба» патруль поймал уже у Дома офицеров. Я с ним год служил, вообще мужик был остервеневший. Когда его жена загремела в больницу, Боря купил курицу лет восьми отроду и отдал братьям-«бацильникам» – известным кулинарам. Те – дипломированные повара – так её зажарили, что когда Боря принес эту курицу жене, та натолкла его ею по физиономии. Зажили душа в душу.
Рядовой Яшин (потом он стал прапорщиком) на «гражданке» вместе с отчимом сожительствовал с сестрами. У вотяков это не грех.
– А чего я буду из дома уходить?
У них по двенадцать-пятнадцать детей в семье, «папаня от водки помре». Он же склонял к сожительству и солдат. Был в роте один солдат, «Машка». Отдавался за деньги, за сеанс однополой любви – трёшка. В караул он шёл нарасхват, фигурка у него была женственная. Я его вычислил по тому, как он переходил из смены в смену – заступали на неделю, попробуй собаку трахнуть – она покусает, овцу ещё можно затащить… Снисходя к положению солдат, я его особенно не гонял. Начштаба достал:
– Позор, надо его убрать.
– Пускай, нравится человеку.
Я его под благовидным предлогом сплавил в другую роту. Через какое-то время прибегает её командир:
– Ты мне проститутку подсунул!
Первыми эстетами в полку стали эстонцы: они уже знали, кто такие «голубые». Прежде фельдшер Горбунов в санчасти драл всех подряд. Так как бабы ему не давали, доводил больных до истощения и сожительствовал за пайку хлеба, как в концлагере. Один было подкатился ко мне жаловаться и услышал в ответ:
– Да иди ты на хуй!
Мне бы его проблемы.
Ленкомната
Ленкомната – это самая настоящая кумирня с изображениями святых и нечестивых. Только вместо Георгия Победоносца и змея, гидру империализма колол советской воин.
Полагалось иметь 8 стендов, вроде бы солдаты понимают, что такое «национальный доход». Наш замполит брал формой, стеклами, фигурными гвоздями, объемностью изображений. Как-то в проулке, я в одном тексте насчитал штук 80 ошибок – солдат писал.
На стене висела стенгазета антисоветского содержания. За её написание отвечал рядовой Шарапов, татарин по национальности, зашуганный и хитрый, с 8-ю классами образования. Газету никто не читал, даже замполит. Однажды в роту приволокся пропагандист из бригады (последней в ракетных войсках) «Что делать не надо» – майор Тарадада. Кстати, отсосал орден «За службу Родине в Вооруженных Силах» 3-й степени. У нас от этого ордена отбивались – он был непривычной квадратной формы. Майор любил читать стенную печать. Прочитал и ужаснулся. Кроме массы грамматических ошибок, все было политически неграмотно.
– Я забираю эту газету!
Дневальный:
– Пока нет командира, я не отдам. Повесьте её на место, товарищ майор.
А они охраняли старты и майоры перед ними ползали на карачках – на старте всё зависит от солдата, сорвет пломбу – и майор будет ходить капитаном. Караул-то мне не подчинён, а подчинён дежурному по караулу, какому-нибудь лейтенанту из инженеров, понятия не имеющему о караульной службе. И приказать нельзя – дневальный по роте подчинён дежурному по роте. Тарадада впоследствии на совещании возмущался:
– Я посмотрел в глаза этому солдату и понял, что если я не повешу газету на место, он меня выкинет. Я вынужден был подчиниться.
Неприменным атрибутом ленинских комнат, кроме стенгазет, были «ваальчики» – маленькие бюсты В.И.Ленина, сокращенно ВИЛ – Ваал. Его дневальный каждый день протирал, чтобы пыль за ушами не скапливалась. Если покупать готовые в Алма-Ате, они все узкоглазые, смахивают если не на Мао, то на Конфуция. Комбинат лепил по макетам, как-то исправить их было трудно – очень уж плоскомордые. Лучше всего было купить в Джусалы в «Культтоварах» бюст Луначарского. Если сделать лысину и уменьшить бороду, шел за Ленина. Умельцам было по силам любой бюст обточить, даже бронзовый. Могли и Шевченко «вылепить», и Дзержинского…
Полагалось иметь 8 стендов, вроде бы солдаты понимают, что такое «национальный доход». Наш замполит брал формой, стеклами, фигурными гвоздями, объемностью изображений. Как-то в проулке, я в одном тексте насчитал штук 80 ошибок – солдат писал.
На стене висела стенгазета антисоветского содержания. За её написание отвечал рядовой Шарапов, татарин по национальности, зашуганный и хитрый, с 8-ю классами образования. Газету никто не читал, даже замполит. Однажды в роту приволокся пропагандист из бригады (последней в ракетных войсках) «Что делать не надо» – майор Тарадада. Кстати, отсосал орден «За службу Родине в Вооруженных Силах» 3-й степени. У нас от этого ордена отбивались – он был непривычной квадратной формы. Майор любил читать стенную печать. Прочитал и ужаснулся. Кроме массы грамматических ошибок, все было политически неграмотно.
– Я забираю эту газету!
Дневальный:
– Пока нет командира, я не отдам. Повесьте её на место, товарищ майор.
А они охраняли старты и майоры перед ними ползали на карачках – на старте всё зависит от солдата, сорвет пломбу – и майор будет ходить капитаном. Караул-то мне не подчинён, а подчинён дежурному по караулу, какому-нибудь лейтенанту из инженеров, понятия не имеющему о караульной службе. И приказать нельзя – дневальный по роте подчинён дежурному по роте. Тарадада впоследствии на совещании возмущался:
– Я посмотрел в глаза этому солдату и понял, что если я не повешу газету на место, он меня выкинет. Я вынужден был подчиниться.
Неприменным атрибутом ленинских комнат, кроме стенгазет, были «ваальчики» – маленькие бюсты В.И.Ленина, сокращенно ВИЛ – Ваал. Его дневальный каждый день протирал, чтобы пыль за ушами не скапливалась. Если покупать готовые в Алма-Ате, они все узкоглазые, смахивают если не на Мао, то на Конфуция. Комбинат лепил по макетам, как-то исправить их было трудно – очень уж плоскомордые. Лучше всего было купить в Джусалы в «Культтоварах» бюст Луначарского. Если сделать лысину и уменьшить бороду, шел за Ленина. Умельцам было по силам любой бюст обточить, даже бронзовый. Могли и Шевченко «вылепить», и Дзержинского…
Плац
Я в принципе не согласен с «теорией руин» Шпеера, согласно которой нельзя использовать железобетон для культовых сооружений. Наш начальник политотдела, полковник Кузнецов (рост – метр шестьдесят, любимая поговорка – «И я посмотрел Де Голлю в глаза») был одержим манией созидать. Построил на плацу стенды из швеллеров. За усердие был переведен в Москву, где перекопал какой-то важный правительственный кабель, за что и был уволен.
Обилие стройматериалов действительно побуждало к строительству. Я за два дня из железобетонных плит построил на плацу трибуну для начальства. Дорожные плиты были взяты на старом старте, благо, техника позволяла, поднимала до ста тонн. Единственной проблемой было вырубить звезду размером с хороший письменный стол. Рубили зубилами и тупыми топорами, шлифовали кирпичом. Единственную «болгарку» перед этим украли у начальника инженерной службы. Я видел, как Яшин в перерыве поволок её за столовую и продал Кобелеву за три литра спирта. Вижу: несёт в дипломате. Выпили все вместе… Когда прежний владелец увидел «болгарку» у Кобелева в гараже, то таскал хозяина вместе с ней по всему помещению, но так и не вырвал. И двухскоростную дрель тоже.
Потом звезду надо было закрепить на другой плите, с углублением под неё, которое тоже надо было высечь. Трибуна получилась, как пирамида. В пустыне её не разрушит ничего, кроме взрыва. Она и сейчас возвышается над плацем. Главное – правильный выбор стройматериала.
Плац без трибуны – не плац, так, заасфальтированная площадка. В городке могло не быть света, хоть убейся, но на плацу всегда горели «неонки». Сейчас бы разметку наносили светящейся краской. Кроме трибуны возвышались флагшток и плакаты.
«Запомни, сын, что Партия, Родина и мать – понятия святые». Щит закрывал солдат от дежурного, они там мочились. Утром за пять минут в туалет все не влезут. А зарядка – 40 минут, молодые выскакивают, куда? Когда кусок отгнил, убедились, что плакат не следует опускать до земли, чтобы видеть ноги того, кто гадит. Все должно быть продумано. А то один узбек нарисовал солдат, похожих на китайцев. Вышло как в НОАК. Кизуб, замкомандира части, за голову схватился:
– Что вы понамалевывали?!
Когда шифер покоробило, получилась какая-то японская графика.
Перед большими строевыми смотрами на плацу вешали зеркала. На ночь выставляли дневальных – отгонять солдат, чтобы не смотрелись. Делом чести считалось украсть или разбить.
Смысл воинских ритуалов до сих пор неясен. Вынос и относ полкового знамени, воинская святыня под щенячий визг полкового оркестра перед чумазыми солдатами… Кого и на что это должно было вдохновлять? Оркестр состоял из трёх труб барабана и литавр, эти были и вовсе некстати. Трубача-солиста я выгнал из своей роты – он был прикомандирован к музкоманде в клубе и в любой момент мог нажраться. Железное правило – избавляться от всех нестроевых солдат. Он же заодно исполнял и обязанности капельмейстера – играл и притопывал. Убожество, эта вшивота знала только встречный марш «бум-бум». Барабан был не натянут и шлепал, как сапог без портянки. На разводе этот, прости, Господи, оркестр исполнял что-то среднее между лезгинкой и «Алеет Восток». Начальнику штаба при докладе командиру с большим трудом удавалось попасть в ногу – барабанщик выдавал далеко не сто двадцать ударов в минуту. Но самое страшное случалось, когда они исполняли Гимн Советского Союза. Мелодия была невероятно затянута и напоминала «Боже, царя храни!» Начальник политотдела от греха подальше уходил с плаца. В конце концов капельмейстер упился в клубе брагой. Его приволокли в роту, а в личных вещах нашли боевые патроны с номерами моей роты. Меня потом особист таскал неделю, а все это время капельмейстеру чистили морду в каптёрке – за патроны. Оказалось, он когда-то был дежурным по роте, а старшина пересчитывал патроны. Вот он воспользовался моментом – подменил холостые на боевые. А так как автомата у него в клубе не было, то он делал из них шариковые ручки и брелки. На чем, падла, и попался.
Однажды в полк привезли Кантарию. Встречали со всеми воинскими почестями. Ещё где-то на полигоне деды порядочно нагрузили его коньяком, в микрофон он только хрюкал. Так как основная масса слушателей литературным русским языком не владела, это хрюканье сошло за рассказ о вооружении флага над Рейхстагом. Какой-то провокатор пустил слух: мол, тому, кто сфотографируется рядом с дедом, дадут отпуск. Я с комендантским взводом едва оттеснил эту сволочь. Сам фотографироваться с каким-то пьяным грузином побрезговал – он был неблагообразен, потом не докажешь, что Кантария.
Часа через два вождения под руки деда закрыли в «Волгу» и повезли дальше. Командование вздохнуло с облегчением: «Слава Богу, не помер»! Спустя десять лет оказалось, что ни на каком Рейхстаге он не был, а знамя там повесили, когда немцы капитулировали.
«Заря» – одно из гнуснейших мероприятий, пережиток митраизма. Смысл его теряется в первых веках христианства, с введением юлианского календаря. Это на Афоне солнце заходит в шесть часов вечера и объявляется «ночь». В Казахстане отбой объявляли в одиннадцать часов вечера, потому что в десять – ещё видно. Мероприятие это, глубоко презираемое всем личным составом, у нас в полку так и не прижилось. Горнист служил олицетворением армейской мерзости.
Моя первая «Заря» была посвящена тридцатилетию Победы. Накануне наш курс подняли часов в шесть утра, погрузили в машины, отвезли за город. Там на складах выдали обмундирование старого образца: гимнастерки, стальные шлемы, плащ-накидки, вооружили автоматами ППШ, чем мы были несказанно удивлены. После чего вернули в город, построили на площади вокруг театра, выстроенного в виде трактора. Стояли долго и нудно. Наконец отдали команду:
Обилие стройматериалов действительно побуждало к строительству. Я за два дня из железобетонных плит построил на плацу трибуну для начальства. Дорожные плиты были взяты на старом старте, благо, техника позволяла, поднимала до ста тонн. Единственной проблемой было вырубить звезду размером с хороший письменный стол. Рубили зубилами и тупыми топорами, шлифовали кирпичом. Единственную «болгарку» перед этим украли у начальника инженерной службы. Я видел, как Яшин в перерыве поволок её за столовую и продал Кобелеву за три литра спирта. Вижу: несёт в дипломате. Выпили все вместе… Когда прежний владелец увидел «болгарку» у Кобелева в гараже, то таскал хозяина вместе с ней по всему помещению, но так и не вырвал. И двухскоростную дрель тоже.
Потом звезду надо было закрепить на другой плите, с углублением под неё, которое тоже надо было высечь. Трибуна получилась, как пирамида. В пустыне её не разрушит ничего, кроме взрыва. Она и сейчас возвышается над плацем. Главное – правильный выбор стройматериала.
Плац без трибуны – не плац, так, заасфальтированная площадка. В городке могло не быть света, хоть убейся, но на плацу всегда горели «неонки». Сейчас бы разметку наносили светящейся краской. Кроме трибуны возвышались флагшток и плакаты.
«Запомни, сын, что Партия, Родина и мать – понятия святые». Щит закрывал солдат от дежурного, они там мочились. Утром за пять минут в туалет все не влезут. А зарядка – 40 минут, молодые выскакивают, куда? Когда кусок отгнил, убедились, что плакат не следует опускать до земли, чтобы видеть ноги того, кто гадит. Все должно быть продумано. А то один узбек нарисовал солдат, похожих на китайцев. Вышло как в НОАК. Кизуб, замкомандира части, за голову схватился:
– Что вы понамалевывали?!
Когда шифер покоробило, получилась какая-то японская графика.
Перед большими строевыми смотрами на плацу вешали зеркала. На ночь выставляли дневальных – отгонять солдат, чтобы не смотрелись. Делом чести считалось украсть или разбить.
Смысл воинских ритуалов до сих пор неясен. Вынос и относ полкового знамени, воинская святыня под щенячий визг полкового оркестра перед чумазыми солдатами… Кого и на что это должно было вдохновлять? Оркестр состоял из трёх труб барабана и литавр, эти были и вовсе некстати. Трубача-солиста я выгнал из своей роты – он был прикомандирован к музкоманде в клубе и в любой момент мог нажраться. Железное правило – избавляться от всех нестроевых солдат. Он же заодно исполнял и обязанности капельмейстера – играл и притопывал. Убожество, эта вшивота знала только встречный марш «бум-бум». Барабан был не натянут и шлепал, как сапог без портянки. На разводе этот, прости, Господи, оркестр исполнял что-то среднее между лезгинкой и «Алеет Восток». Начальнику штаба при докладе командиру с большим трудом удавалось попасть в ногу – барабанщик выдавал далеко не сто двадцать ударов в минуту. Но самое страшное случалось, когда они исполняли Гимн Советского Союза. Мелодия была невероятно затянута и напоминала «Боже, царя храни!» Начальник политотдела от греха подальше уходил с плаца. В конце концов капельмейстер упился в клубе брагой. Его приволокли в роту, а в личных вещах нашли боевые патроны с номерами моей роты. Меня потом особист таскал неделю, а все это время капельмейстеру чистили морду в каптёрке – за патроны. Оказалось, он когда-то был дежурным по роте, а старшина пересчитывал патроны. Вот он воспользовался моментом – подменил холостые на боевые. А так как автомата у него в клубе не было, то он делал из них шариковые ручки и брелки. На чем, падла, и попался.
Однажды в полк привезли Кантарию. Встречали со всеми воинскими почестями. Ещё где-то на полигоне деды порядочно нагрузили его коньяком, в микрофон он только хрюкал. Так как основная масса слушателей литературным русским языком не владела, это хрюканье сошло за рассказ о вооружении флага над Рейхстагом. Какой-то провокатор пустил слух: мол, тому, кто сфотографируется рядом с дедом, дадут отпуск. Я с комендантским взводом едва оттеснил эту сволочь. Сам фотографироваться с каким-то пьяным грузином побрезговал – он был неблагообразен, потом не докажешь, что Кантария.
Часа через два вождения под руки деда закрыли в «Волгу» и повезли дальше. Командование вздохнуло с облегчением: «Слава Богу, не помер»! Спустя десять лет оказалось, что ни на каком Рейхстаге он не был, а знамя там повесили, когда немцы капитулировали.
«Заря» – одно из гнуснейших мероприятий, пережиток митраизма. Смысл его теряется в первых веках христианства, с введением юлианского календаря. Это на Афоне солнце заходит в шесть часов вечера и объявляется «ночь». В Казахстане отбой объявляли в одиннадцать часов вечера, потому что в десять – ещё видно. Мероприятие это, глубоко презираемое всем личным составом, у нас в полку так и не прижилось. Горнист служил олицетворением армейской мерзости.
Моя первая «Заря» была посвящена тридцатилетию Победы. Накануне наш курс подняли часов в шесть утра, погрузили в машины, отвезли за город. Там на складах выдали обмундирование старого образца: гимнастерки, стальные шлемы, плащ-накидки, вооружили автоматами ППШ, чем мы были несказанно удивлены. После чего вернули в город, построили на площади вокруг театра, выстроенного в виде трактора. Стояли долго и нудно. Наконец отдали команду: