Страница:
ядерной катастрофы можно было, только демонтировав тоталитарный строй в
Советском Союзе и покончив с "доктриной Брежнева". Он сделал этот выбор и с
этим останется в истории как величайший гуманист XX столетия.
По этой спасительной для народов логике и проблема ракеты "Ока", и
проблема единства Германии, и другие, вами названные, выглядят совсем иначе.
Ну что, спрашивается, от того, включили ли мы эту ракету в договор по
РСМД или не включили, настояли на снижении дальности подобных ракет или нет?
Для Генштаба, для мидовских переговорщиков, для некоторых подразделений ВПК
это -- с их ведомственных позиций -- конечно, имело значение. А с точки
зрения национальных интересов, т. е. государственной безопасности, абсолютно
никакого. Или Корниенко и впрямь уверен, что американцы и НАТО собирались
напасть на нас и нас завоевать?.. Или стали бы угрожать нам ядерной
расправой, если мы, например, "не отдали" бы жизненно важную (!) для нашего
народа Анголу?
То же самое с паритетом по ракетно-ядерному оружию. Ну, добились мы
его, вымотав экономику страны и деформировав всю общественную психику. И
что? Почему же американцы на нас не напали, пока мы не имели паритета? И
вообще -- для чего он нам нужен? Чтоб демонстрировать сверхдержавие,
ублажать свои великодержавные амбиции, без чего наши люди будто ну просто
спать спокойно не могут? Укреплять антидемократический, постсталинский режим
в стране и у ее союзников? В этом, что ли, был наш национальный интерес?
Никогда мы с вами, Георгий Маркович, тут не сойдемся.
...Договор СНВ-1 получился, согласно Корниенко, более выгоден для
США... "с чисто военной точки зрения", добавляет он. Не буду вникать в
правомерность этого утверждения. Для меня важно пояснение -- "с чисто
военной точки зрения". А с точки зрения, реального процесса ядерного
разоружения, т. е. уменьшения угрозы мировой войны?
По этому случаю и по другим Корниенко цитирует американцев -- политиков
и авторов книжек: те хвастают, что им удавалось "урывать" у нас побольше,
чем они ожидали. И выдают нас за этаких простачков. Корниенко вместе с ними
потешается. И этим выдает себя, ибо, оказывается, думает он так же, как они,
только с обратным знаком, -- в терминах дипломатической игры, переговорной
ловкости -- кто кого надует или сильнее прижмет в противоборстве.
А Горбачев, во всяком случае после Рейкьявика, с ними в игры не играл,
хотя и видел все ходы и уловки американцев. Американские "игроки" выставляют
себя победителями в играх, в которые с ними уже не играли. Горбачев шел к
цели -- через доверие и разрядку атмосферы военного противостояния. И
встретил искреннее (не на чиновно-военно-дипломатическом, а на нормальном,
человеческом уровне) понимание и готовность взаимодействовать, прежде всего
со стороны Шульца, а потом и других.
Об объединении Германии. Корниенко оценивает произошедшее с позиций
чиновника-переговорщика. В то время как Горбачев действовал, исходя из
понимания исторического значения объединения Германии для судеб двух великих
наций и их отношений на перспективу, думая о будущем Европы и мира, т. е.
показал себя и на этот раз государственным деятелем, а не политиком, для
которого популярность на данный день превыше всего. Его заботило также,
чтобы спонтанный порыв немцев к воссоединению не сорвал все то, что уже было
достигнуто в формировании новых, неконфронтационных международных отношений.
И совсем нелепы обвинения в предательстве национальных интересов, будто
от германского единства и общенациональной признательности немцев за то, что
мы этому не помешали, пострадала наша собственная безопасность.
Что получила Германия в результате объединения -- объяснений не
требует. От нас она хотела одного -- покончить со всем, что напоминало бы
отношения "победитель -- побежденный". Не так уж много, если учесть, что
минуло полвека после войны.
Мы же получили столько, сколько Германия могла бы и не дать, будучи
сама уже мощнейшей державой и главным союзником сверхдержавы в НАТО:
содержание наших войск в течение трех лет, строительство квартир для
офицеров, кредиты, помощь, включая гуманитарную, честную и активную
поддержку в международных делах перед "семеркой". В деньгах это исчисляется
в сотню миллиардов долларов. Другое дело -- как мы этим распорядились.
Замечу попутно: в описании германской политики Горбачева Корниенко
ссылается на недоброкачественные источники из вторых и третьих рук. Впрочем,
он "при этом" не был, и для меня, присутствовавшего на всех переговорах и
встречах, связанных с объединением Германии, его доводы, даже в частностях,
выглядят совсем несолидно, демагогически.
Наконец, о позиции Горбачева во время Персидской войны. Опять же -- и
понятно почему -- вне рассуждений Корниенко остается главная установка
нового мышления в этом острейшем международном кризисе. Да он и не знает,
какая огромная работа была проделана Горбачевым, чтобы не допустить худшего
-- для самого Ирака в особенности, -- чтобы предотвратить рецидив, а то и
возобновление "холодной войны". Инерция силовых подходов в мировой политике
была еще очень сильна. Горбачев не достиг всего того, к чему стремился,
сделав, однако, максимум, чтобы остановить военную машину и решить проблему
мирно. Не вмешайся Горбачев с позиций нового мышления в этот конфликт,
последствия были бы неизмеримо худшими.
В январе 1993 года я был приглашен выступить на конференции в
Иерусалимском университете. Тема конференции: "Харизма лидеров XX века".
Понятно, от меня хотели услышать, что я думаю на этот счет о Горбачеве. Свое
сравнительно тезисное выступление там я потом развернул в статью,
опубликованную журналом "Международная жизнь" (июль 1993 года) под
заголовком "Феномен Горбачева в контексте лидерства".
Здесь даю ее в сокращенном виде.
Малопонятная категория "харизмы" здесь не подходит. Хотя некоторые
авторы, справедливо связывая с Горбачевым поворот в мировой истории,
объясняют сделанное им вмешательством потусторонних сил -- одни дьявольских,
другие божественных.
От своих непосредственных предшественников в руководстве Советским
Союзом Горбачев действительно заметно отличался. Но эти отличия не выходят
за рамки обычных сравнений пусть даже между очень разными людьми. Ничего
трансцендентного в его особенностях я не увидел.
Правда, когда общаешься с человеком повседневно -- восприятие иное, чем
на расстоянии. В последнем случае всегда есть место "тайны", чего-то
загадочного... Тем не менее я давно пришел к выводу, при котором и остаюсь:
не будучи "великим человеком" по набору личных качеств, он сделал великое
дело. С исторической точки зрения это важнее.
Горбачев ведь не принес с собой завораживающей идеи -- ни как Хрущев с
его "коммунизмом" в два скачка к 1980 году, ни как Сталин, который с помощью
лжи, изоляции страны и страха убедил миллионы людей в том, что мы благодаря
ему, Сталину, самые "правильные", самые "справедливые" и самые "хорошие".
Начиная с марта 1985 года все проистекало из знаменитой потом
горбачевской фразы: "Так дальше жить нельзя". Правда, в самой этой мысли
таилась крамола: как это так -- "развитой социализм", а жить в нем нельзя?!
Важно, однако, что и общество, уставшее потешаться над Брежневым и
Черненко, униженное материально и сгорая от стыда за то, как и кто правит
страной, чувствовало или понимало, что действительно нельзя дальше так жить.
Это стало фактом обыденного сознания.
А как? Как жить? Что жить надо лучше и честнее -- это ясно. Но как к
этому идти? Никакой на этот счет харизматической идеи у Горбачева не было.
Но у него были огромный опыт работы внутри системы и неуемная
внутренняя энергия деятельной натуры. И у всех у нас был марксизм-ленинизм,
из которого на разных этапах старались что-то выжать, чтобы оправдать
экспромты и эксперименты над великой страной...
От настоящей, современной социальной науки мы давно оторвались. А
марксизм-ленинизм учит все начинать с базиса. Вот Горбачев и начал с
машиностроения, в котором увидел панацею и которому летом 1985 года посвятил
специальный Пленум ЦК. Предполагалось, что, улучшив положение в этой сфере,
мы получим современную технику для всех остальных отраслей, и экономика
пойдет в гору со всеми вытекающими...
Ну, конечно, плюс наши привычные методы: мобилизовать, показать пример,
возглавить, наладить дисциплину, лучше работать каждому на своем месте,
организовать выполнение плановых заданий и взятых обязательств и т. д.
Чем кончилось -- другой вопрос. Я здесь об этом -- для того лишь, чтобы
напомнить: в принципиальном плане речь шла о том, чтобы заставить систему
работать. Сама она ни малейшему сомнению не подвергалась.
Отсюда и горбачевская терминология: ускорение, динамизация,
совершенствование, улучшение... Термин "перестройка" как политическая
категория появился не сразу, хотя сам Горбачев произнес это слово еще в 1984
году, будучи в гостях у Тэтчер.
Но оно недаром ведь непереводимо на иностранные языки. Ни
"модернизация", ни "реконструкция", ни "переделка", ни "обновление", ни
"реорганизация", ни "преобразование" или "преображение", ни "реформа" не
передают его полного смысла.
Эта неопределенность (как и потом расплывчатость термина "гласность",
которая не идентична свободе слова) объясняется идеологической заданностью
-- и "внутренней", личной, и "внешней" -- от социально-политической среды.
Горбачеву первые годы и в голову не приходило, что может встать вопрос
об отказе от социализма, от советского строя, от власти во главе с КПСС, от
монополии ультраобщественной собственности и диктата государственного плана.
Но хотелось чего-то по-крупному нового. В неопределенности термина
"перестройка" и таился потенциал этого нового, непонятного пока ему самому.
Появилось и понятие "обновление". Оно интерпретировалось как переход
общества в "качественно новое состояние". Но и оно не воспринималось как
отход от хотя бы одного из перечисленных "принципов".
Что же двигало Горбачевым? Почему он пошел на такой риск для себя
лично? Почему он без всякого понуждения извне стал "раздавать" свою по
существу абсолютную власть?
Почему он сознательно решил покончить с вековой традицией "царизма" и с
советской традицией "вождизма", выродившегося в вождизм по должности? И он
сделал это. Попытка Ельцина возродить традицию быстро провалилась.
Одного честолюбия тут мало. И обычно оно диктует другое поведение в его
ситуации.
Что же было? Да просто надежда, которая давно жила в народе,
иррациональная, смутная. Надежда, что -- а вдруг! -- что-то изменится к
лучшему.
И все же возникает два вопроса:
-- Почему Горбачеву удалось начать перемены в этой косной застойной
среде?
-- И почему поверили ему?
Ответ на первый вопрос, как ни парадоксально, приходится искать в
вещах, противопоказанных преобразованиям, а именно в тех ненормальностях,
отрицательных сторонах нашего общества, даже его пороках, которые сложились
и закаменели на протяжении десятилетий. Что я имею в виду? Первое -- у
Горбачева была фактически абсолютная власть. Он сам потом говорил, что ни
один из руководителей крупных государств не располагает такой властью, какая
была у Генерального секретаря ЦК КПСС.
Далее: лояльность, конформизм, иждивенческий комплекс в партии и в
народе. Привычка считать, что там, "наверху", все знают, все видят и в любом
случае все равно сделают так, как захотят. Не говоря уже о том, что была
вера, что марксизм-ленинизм действительно самая передовая научная теория,
только вот ее плохо применяют.
Можно спросить: что же это -- страна дураков, при такой-то культуре в
прошлом? Да нет! Но это страна цензуры, страна, где воспитали не только
десятки тысяч тюремщиков, но где всю общественную сцену заполонили платные
служители неприкасаемой идеологии, исключавшей малейшее инакомыслие. Это
страна двоемыслия, где даже тот, кто ничему не верил, поносил и высмеивал
режим на кухне, в курилках, за пол-литра с друзьями, в то же время исправно,
а то и ревностно исполнял все, что полагалось по должности на любом посту.
Сразу же, однако, замечу, что эти негативные, консервативные стороны
нашего общества, которые сработали на Горбачева вначале, они же потом
обернулись против него, когда оказалось, что надежды, которые он возбудил,
не так-то просто удовлетворить.
Второй вопрос -- почему поверили Горбачеву? Ответ может быть еще более
неожиданный. Просто потому, что он не позволил -- и это было в тех условиях
проявлением мужества -- надеть на себя вериги, которые ему сразу же
полагались по должности: "выдающегося деятеля международного рабочего и
коммунистического движения", "непоколебимого марксиста-ленинца", "верного
продолжателя дела Ленина", "видного руководителя партии и народа" и т. д.
Он предстал перед обществом нормальным человеком, у которого
естественная, от здравого смысла, реакция на происходящее вокруг и на любых
людей, с которыми он общался.
Он запретил вывешивать и носить свои портреты не только потому, что это
не укладывалось в задуманный им политический курс, а прежде всего потому,
что это было ему просто противно, неловко. Он в самом начале отверг и
публично высмеял славословие в свой адрес. А такие попытки предпринимались,
в том числе и прежде всего -- на первых пленумах ЦК...
И на международной арене он привлек внимание и быстро завоевал
авторитет не своими инициативами, хотя и важными, и даже не какими-то
реальными шагами по разрядке напряженности, а тем, что перед
государственными и политическими деятелями Запада, перед общественностью
неожиданно из советского Зазеркалья предстал нормальный человек, который
может разговаривать обо всем с кем угодно и, вступая в диалог, даже споря,
видит перед собой не "представителя империализма", не идеологического
противника или что-то в этом роде, а тоже нормального живого человека,
способного здраво рассуждать, понимать обычные человеческие слова,
руководствоваться свойственными всем обыкновенным людям чувствами и
интересами.
Его природный демократизм не был совсем испорчен длительной карьерой
партработника, хотя кое-какие "благоприобретенные" черты сохранились.
Исконная его народность сидит в нем глубоко.
Он нес людям свои собственные мысли и оценки, а не то, что сочиняли для
генсека референты и отделы ЦК. Элементы некоторой театральности -- общение
"вождя" с народом -- в этих встречах на улицах присутствовали. Тем не менее
перемена была очевидной и разительной. И Горбачеву поверили не как мессии, а
как простому и хорошему человеку, каким его поначалу считало большинство.
О самом Горбачеве изданы десятки книг и сотни статей в разных странах.
Теоретики "лидерства" пытаются подвести его под какой-то определенный тип
лидера, хотя само понятие это -- с весьма размытыми границами. Тем более что
в русском языке слова "лидер" и "руководитель" не идентичны. Лидер должен
обладать чертами оригинальности и реальной значительности. А руководителем
называется шеф любой конторы, но даже и государства, даже большой партии.
"Лидером" такого обыкновенного руководителя величают лишь в ироническом
контексте.
Горбачев скорее подходит под тот тип лидерства, для которого характерно
соединение политики с моралью. Думаю, это главное, что отличает Горбачева
как личность в политике.
В этом -- величие Горбачева, но в этом же и истоки его личной драмы.
Ибо для слишком большого влияния морали на политику время еще не наступило,
а у нас -- тем более.
Будучи физически и душевно очень здоровым человеком и не избалованный
жизнью в детстве и юности, он искренне ужаснулся тому обществу, тем порядкам
и нравам, с которыми вроде свыклись, но которые открылись ему во всем своем
безобразии, когда он оказался в столичном эшелоне руководящего слоя партии и
государства.
Конечно, связав свою судьбу с таким грязным делом, как политика, он
подчас ловчил, хитрил, маневрировал, сознательно тянул с неприятными
решениями, лукавил -- словом, отступал от принципов строгой морали. Но
нравственный стержень в своих действиях сохранял. И если он и злоупотреблял
своей почти абсолютной властью, то при этом не оторвался от этого стержня.
Горбачев понимал -- как кто-то однажды написал, -- что в таком
искусственном казарменном обществе надо "скомандовать" делать перестройку. И
он "скомандовал".
Готовность подчиняться и слушаться, ставшая генетическим признаком
общественной психологии, позволяла Горбачеву рассчитывать на то, что можно
встать на путь перемен, и он со своими "затеями" не будет тут же сброшен.
Повторяю: в течение первых трех лет перестройки он мыслил улучшение
общества в категориях марксизма-ленинизма, уверенный в том, что, если бы
Ленин умер не в 1924 году, а хотя бы лет десять спустя, с социализмом в СССР
было бы все в порядке.
Однако очень скоро он столкнулся не только "с сопротивлением материала"
(употребляю технический термин, имея в виду тяжелейшее, по существу
кризисное экономическое наследие, пассивность населения, отсутствие кадров,
способных участвовать в преобразованиях), но и с сознательным
сопротивлением.
Он не отступил. И на ПБ не раз говорил: отступим -- погубим все дело! И
еще круче. "Выбирайте, -- говорил он коллегам, -- но я связал себя с
перестройкой лично и политически и не отступлю".
Летом 1987 года в Крыму, когда он работал над своей знаменитой книгой
"Перестройка и новое мышление", он мне как-то сказал: "Знаешь, Анатолий... Я
пойду далеко, очень далеко. Никто не знает, как далеко я пойду". Меня
поразило и вдохновило это признание. И я всегда его вспоминал, наблюдая его
дальнейшую деятельность.
Он действительно далеко пошел... Вернее, начатое им дело пошло далеко.
Причем с 1988 года все чаще случалось так, что развязанные им процессы
опережали его самого. Он все меньше мог контролировать общественные и
интеллектуальные силы, которые сам раскрепостил.
Возьмите гласность. Она ведь задумана была как орудие партии для
пропаганды идей перестройки, т. е. в старых представлениях -- об
"идеологическом обеспечении политики КПСС". Но джинн (если не выскочил
сразу) стал вылезать из бутылки. Сам Горбачев не раз негодовал по поводу
своеволия печати. Но когда Лигачев и К предпринимали попытки запихнуть
джинна обратно и закупорить бутылку, Горбачев противился. Не давал снимать
редакторов газет и исключать из партии авторов статей и передач (тогда еще
это было страшное наказание). А когда гласность оборачивалась против
перестройки, как в истории со статьей Нины Андреевой, он давал бой. И тем
самым еще больше развязывал руки средствам массовой информации.
В результате гласность становилась все более самостоятельным, если не
решающим фактором перемен. Освобождала общественное сознание от
социалистическо-сталинских стереотипов, а главное, становилась все более
критичной по отношению к существующим порядками и к тем, кто стоял на страже
этих порядков, -- партийным чиновникам, номенклатуре.
Горбачев сам оказался в сфере воздействия гласности, все чаще признавая
ее справедливость. Более того, он все основательнее отстаивал и брал на
вооружение ту массированную правдивую информацию, которую несла гласность,
превращавшаяся в реальную свободу слова. Он узнавал об обществе, которое
начал реформировать, такое, о чем раньше только подозревал. А главное, не
мог не считаться с тем, что наиболее интеллигентная часть общества и самой
партии, которая ранее сочувствовала и даже поддерживала диссидентство,
идеологически уже перестроилась. И именно она выступала главной, если не
единственной, опорой лично Горбачева.
Словом, Горбачев сам вынужден был меняться в атмосфере, освобожденной
от жестокого идеологического плена.
Значит, лидерство его в этой сфере можно оценить как импульс,
последствия которого он не вполне предвидел, но которые он имел мужество
признать и защищать, следуя своему принципу нравственности в политике.
Возьмем более сложную проблему лидерства -- отношения Горбачева с
партией.
В "лучших" ленинско-сталинских традициях Горбачев с самого начала
провозгласил партию авангардом перестройки. И если возможно было бы
подсчитать процент времени, нервов, усилий, потраченных на то, чтобы этого
добиться, то, наверное, будет около 80. Но, поскольку у самого Горбачева
менялись представления о сути перестройки и поскольку общество быстро
менялось, заглатывая все больше свободы, задача эта оказалась неразрешимой.
Не то чтобы он не принимал в расчет разницу между почти 20-миллионным
членским составом КПСС и партийным аппаратом, который фактически олицетворял
силу и роль партии, был по существу государственной структурой. Он отчетливо
видел эту разницу. Но до последнего момента полагал, что в ходе
демократизации общества коммунисты изберут руководителями тех, кто искренне
станет превращать партию в нормальную общественно-политическую организацию,
и даже помогут новым гражданским властям научиться править демократически.
Он упорствовал в этом убеждении, несмотря на то что от этапа к этапу в
ходе перестройки, от пленума к пленуму ЦК, от выборов к выборам в партийных
органах, где только за 1985--1990 годы сменилось три состава секретарей,
враждебность номенклатуры к делу перестройки нарастала и становилась все
более открытой.
Не убеждало его и то, что бурно пошел процесс отторжения общества от
партии, и не только в среде интеллигенции, но и в рабочем классе. Это уже
отчетливо проявилось на выборах в народные депутаты СССР весной 1989 года,
на первом Съезде народных депутатов. А потом вылилось в требование отмены
6-й статьи Конституции, чему Горбачев долго противился.
...Горбачев учитывал, что номенклатура все наглее действует против
него, переходит к прямой персональной критике. И в качестве Председателя
Президиума Верховного Совета (с осени 1988 года) он стремился компенсировать
потерю влияния в правящем слое партии активностью в государственных
инстанциях, настаивая на соблюдении формальных норм демократии. В этом
смысле символично, что на первом Съезде народных депутатов (май -- июнь 1989
года) члены Политбюро -- когда-то абсолютная и всесильная высшая власть --
сидели не в президиуме Съезда, не на почетном возвышении, а в зале, среди
других депутатов. Это поразило общественность больше, чем многое другое на
этом уникальном и небывалом у нас форуме.
Именно к этому времени относится крылатая фраза Лигачева из его книги,
вышедшей недавно: "Упустили мы Горбачева, просмотрели. Вижу в этом главную
свою ошибку!"
Горбачев подтверждал свой дивиз: "Пойду далеко!"
Но почему же он не ушел с поста генсека? Не только я -- многие из его
близкого окружения настаивали на этом. Позже довольно зло он отреагировал:
"Сначала потому, что хотел реформировать партию и поставить на службу
перестройке, а потом -- чтобы держать при себе этого монстра, который, если
спустить с цепи, мгновенно разрушил бы все мое дело!"
Какое-то объяснение в этом есть. Но несколько упрощенное. Думаю, что
было несколько мотивов:
-- синдром человека, вся политическая жизнь которого и вся карьера были
обязаны партии;
-- идеологический мотив: Горбачев долго, до 1992 года, продолжал
клясться верностью социалистическому выбору. А значит, нужна была и партия с
социалистической доктриной. Никакой другой у нас не было. Я уже не говорю о
мифологии, которая срослась с общественным сознанием, что без партии вообще
ничего невозможно сделать, немыслимо само существование государства;
-- третий мотив прагматический: реальная, особенно на местах, власть в
значительной степени до самого августа 1991 года сохранялась в руках первых
секретарей обкомов и райкомов. Отвернуться от них значило бы окончательно
утратить важнейшие каналы управляемости обществом. Замены им так и не
возникло.
По этим же причинам он не посягнул всерьез на КГБ, на Министерство
внутренних дел, на Министерство обороны: там по-прежнему царили партократы
самого худшего толка. Он полагал, что эти структуры еще пригодятся (на
всякий случай!) -- без силовых опор власть существовать не могла. Потеряв их
в августе, он утратил и реальное влияние на ход событий.
Спорят до сих пор, следовало бы и тогда Горбачеву отказаться от
генсекства...
Думаю, он до сих пор для себя не решил, была ли тут роковая ошибка с
его стороны, или он все равно не смог бы осуществить свой разрыв с партией.
Что этого нельзя было сделать в первые 4 года перестройки, для меня очевидно
-- через неделю, не позже, он стал бы "пенсионером союзного значения". Но
осенью 1990 года, мне кажется, уйти было возможно и необходимо. Партаппарат
тогда был уже достаточно деморализован, чтобы открыто восстать.
Во всяком случае -- в контексте нашей темы о лидерстве -- отношения
Горбачева с партией, пожалуй, решающий пункт, где надо искать причину того,
что он не смог довести преобразования до какого-то приемлемого рубежа и
вынужден был уйти.
Проблема лидерства -- это и проблема точного выбора промежуточных
целей.
Обладал ли Горбачев чутьем, пониманием и умением вычленять эти цели,
ставить их в необходимой последовательности? И да, и нет.
Советском Союзе и покончив с "доктриной Брежнева". Он сделал этот выбор и с
этим останется в истории как величайший гуманист XX столетия.
По этой спасительной для народов логике и проблема ракеты "Ока", и
проблема единства Германии, и другие, вами названные, выглядят совсем иначе.
Ну что, спрашивается, от того, включили ли мы эту ракету в договор по
РСМД или не включили, настояли на снижении дальности подобных ракет или нет?
Для Генштаба, для мидовских переговорщиков, для некоторых подразделений ВПК
это -- с их ведомственных позиций -- конечно, имело значение. А с точки
зрения национальных интересов, т. е. государственной безопасности, абсолютно
никакого. Или Корниенко и впрямь уверен, что американцы и НАТО собирались
напасть на нас и нас завоевать?.. Или стали бы угрожать нам ядерной
расправой, если мы, например, "не отдали" бы жизненно важную (!) для нашего
народа Анголу?
То же самое с паритетом по ракетно-ядерному оружию. Ну, добились мы
его, вымотав экономику страны и деформировав всю общественную психику. И
что? Почему же американцы на нас не напали, пока мы не имели паритета? И
вообще -- для чего он нам нужен? Чтоб демонстрировать сверхдержавие,
ублажать свои великодержавные амбиции, без чего наши люди будто ну просто
спать спокойно не могут? Укреплять антидемократический, постсталинский режим
в стране и у ее союзников? В этом, что ли, был наш национальный интерес?
Никогда мы с вами, Георгий Маркович, тут не сойдемся.
...Договор СНВ-1 получился, согласно Корниенко, более выгоден для
США... "с чисто военной точки зрения", добавляет он. Не буду вникать в
правомерность этого утверждения. Для меня важно пояснение -- "с чисто
военной точки зрения". А с точки зрения, реального процесса ядерного
разоружения, т. е. уменьшения угрозы мировой войны?
По этому случаю и по другим Корниенко цитирует американцев -- политиков
и авторов книжек: те хвастают, что им удавалось "урывать" у нас побольше,
чем они ожидали. И выдают нас за этаких простачков. Корниенко вместе с ними
потешается. И этим выдает себя, ибо, оказывается, думает он так же, как они,
только с обратным знаком, -- в терминах дипломатической игры, переговорной
ловкости -- кто кого надует или сильнее прижмет в противоборстве.
А Горбачев, во всяком случае после Рейкьявика, с ними в игры не играл,
хотя и видел все ходы и уловки американцев. Американские "игроки" выставляют
себя победителями в играх, в которые с ними уже не играли. Горбачев шел к
цели -- через доверие и разрядку атмосферы военного противостояния. И
встретил искреннее (не на чиновно-военно-дипломатическом, а на нормальном,
человеческом уровне) понимание и готовность взаимодействовать, прежде всего
со стороны Шульца, а потом и других.
Об объединении Германии. Корниенко оценивает произошедшее с позиций
чиновника-переговорщика. В то время как Горбачев действовал, исходя из
понимания исторического значения объединения Германии для судеб двух великих
наций и их отношений на перспективу, думая о будущем Европы и мира, т. е.
показал себя и на этот раз государственным деятелем, а не политиком, для
которого популярность на данный день превыше всего. Его заботило также,
чтобы спонтанный порыв немцев к воссоединению не сорвал все то, что уже было
достигнуто в формировании новых, неконфронтационных международных отношений.
И совсем нелепы обвинения в предательстве национальных интересов, будто
от германского единства и общенациональной признательности немцев за то, что
мы этому не помешали, пострадала наша собственная безопасность.
Что получила Германия в результате объединения -- объяснений не
требует. От нас она хотела одного -- покончить со всем, что напоминало бы
отношения "победитель -- побежденный". Не так уж много, если учесть, что
минуло полвека после войны.
Мы же получили столько, сколько Германия могла бы и не дать, будучи
сама уже мощнейшей державой и главным союзником сверхдержавы в НАТО:
содержание наших войск в течение трех лет, строительство квартир для
офицеров, кредиты, помощь, включая гуманитарную, честную и активную
поддержку в международных делах перед "семеркой". В деньгах это исчисляется
в сотню миллиардов долларов. Другое дело -- как мы этим распорядились.
Замечу попутно: в описании германской политики Горбачева Корниенко
ссылается на недоброкачественные источники из вторых и третьих рук. Впрочем,
он "при этом" не был, и для меня, присутствовавшего на всех переговорах и
встречах, связанных с объединением Германии, его доводы, даже в частностях,
выглядят совсем несолидно, демагогически.
Наконец, о позиции Горбачева во время Персидской войны. Опять же -- и
понятно почему -- вне рассуждений Корниенко остается главная установка
нового мышления в этом острейшем международном кризисе. Да он и не знает,
какая огромная работа была проделана Горбачевым, чтобы не допустить худшего
-- для самого Ирака в особенности, -- чтобы предотвратить рецидив, а то и
возобновление "холодной войны". Инерция силовых подходов в мировой политике
была еще очень сильна. Горбачев не достиг всего того, к чему стремился,
сделав, однако, максимум, чтобы остановить военную машину и решить проблему
мирно. Не вмешайся Горбачев с позиций нового мышления в этот конфликт,
последствия были бы неизмеримо худшими.
В январе 1993 года я был приглашен выступить на конференции в
Иерусалимском университете. Тема конференции: "Харизма лидеров XX века".
Понятно, от меня хотели услышать, что я думаю на этот счет о Горбачеве. Свое
сравнительно тезисное выступление там я потом развернул в статью,
опубликованную журналом "Международная жизнь" (июль 1993 года) под
заголовком "Феномен Горбачева в контексте лидерства".
Здесь даю ее в сокращенном виде.
Малопонятная категория "харизмы" здесь не подходит. Хотя некоторые
авторы, справедливо связывая с Горбачевым поворот в мировой истории,
объясняют сделанное им вмешательством потусторонних сил -- одни дьявольских,
другие божественных.
От своих непосредственных предшественников в руководстве Советским
Союзом Горбачев действительно заметно отличался. Но эти отличия не выходят
за рамки обычных сравнений пусть даже между очень разными людьми. Ничего
трансцендентного в его особенностях я не увидел.
Правда, когда общаешься с человеком повседневно -- восприятие иное, чем
на расстоянии. В последнем случае всегда есть место "тайны", чего-то
загадочного... Тем не менее я давно пришел к выводу, при котором и остаюсь:
не будучи "великим человеком" по набору личных качеств, он сделал великое
дело. С исторической точки зрения это важнее.
Горбачев ведь не принес с собой завораживающей идеи -- ни как Хрущев с
его "коммунизмом" в два скачка к 1980 году, ни как Сталин, который с помощью
лжи, изоляции страны и страха убедил миллионы людей в том, что мы благодаря
ему, Сталину, самые "правильные", самые "справедливые" и самые "хорошие".
Начиная с марта 1985 года все проистекало из знаменитой потом
горбачевской фразы: "Так дальше жить нельзя". Правда, в самой этой мысли
таилась крамола: как это так -- "развитой социализм", а жить в нем нельзя?!
Важно, однако, что и общество, уставшее потешаться над Брежневым и
Черненко, униженное материально и сгорая от стыда за то, как и кто правит
страной, чувствовало или понимало, что действительно нельзя дальше так жить.
Это стало фактом обыденного сознания.
А как? Как жить? Что жить надо лучше и честнее -- это ясно. Но как к
этому идти? Никакой на этот счет харизматической идеи у Горбачева не было.
Но у него были огромный опыт работы внутри системы и неуемная
внутренняя энергия деятельной натуры. И у всех у нас был марксизм-ленинизм,
из которого на разных этапах старались что-то выжать, чтобы оправдать
экспромты и эксперименты над великой страной...
От настоящей, современной социальной науки мы давно оторвались. А
марксизм-ленинизм учит все начинать с базиса. Вот Горбачев и начал с
машиностроения, в котором увидел панацею и которому летом 1985 года посвятил
специальный Пленум ЦК. Предполагалось, что, улучшив положение в этой сфере,
мы получим современную технику для всех остальных отраслей, и экономика
пойдет в гору со всеми вытекающими...
Ну, конечно, плюс наши привычные методы: мобилизовать, показать пример,
возглавить, наладить дисциплину, лучше работать каждому на своем месте,
организовать выполнение плановых заданий и взятых обязательств и т. д.
Чем кончилось -- другой вопрос. Я здесь об этом -- для того лишь, чтобы
напомнить: в принципиальном плане речь шла о том, чтобы заставить систему
работать. Сама она ни малейшему сомнению не подвергалась.
Отсюда и горбачевская терминология: ускорение, динамизация,
совершенствование, улучшение... Термин "перестройка" как политическая
категория появился не сразу, хотя сам Горбачев произнес это слово еще в 1984
году, будучи в гостях у Тэтчер.
Но оно недаром ведь непереводимо на иностранные языки. Ни
"модернизация", ни "реконструкция", ни "переделка", ни "обновление", ни
"реорганизация", ни "преобразование" или "преображение", ни "реформа" не
передают его полного смысла.
Эта неопределенность (как и потом расплывчатость термина "гласность",
которая не идентична свободе слова) объясняется идеологической заданностью
-- и "внутренней", личной, и "внешней" -- от социально-политической среды.
Горбачеву первые годы и в голову не приходило, что может встать вопрос
об отказе от социализма, от советского строя, от власти во главе с КПСС, от
монополии ультраобщественной собственности и диктата государственного плана.
Но хотелось чего-то по-крупному нового. В неопределенности термина
"перестройка" и таился потенциал этого нового, непонятного пока ему самому.
Появилось и понятие "обновление". Оно интерпретировалось как переход
общества в "качественно новое состояние". Но и оно не воспринималось как
отход от хотя бы одного из перечисленных "принципов".
Что же двигало Горбачевым? Почему он пошел на такой риск для себя
лично? Почему он без всякого понуждения извне стал "раздавать" свою по
существу абсолютную власть?
Почему он сознательно решил покончить с вековой традицией "царизма" и с
советской традицией "вождизма", выродившегося в вождизм по должности? И он
сделал это. Попытка Ельцина возродить традицию быстро провалилась.
Одного честолюбия тут мало. И обычно оно диктует другое поведение в его
ситуации.
Что же было? Да просто надежда, которая давно жила в народе,
иррациональная, смутная. Надежда, что -- а вдруг! -- что-то изменится к
лучшему.
И все же возникает два вопроса:
-- Почему Горбачеву удалось начать перемены в этой косной застойной
среде?
-- И почему поверили ему?
Ответ на первый вопрос, как ни парадоксально, приходится искать в
вещах, противопоказанных преобразованиям, а именно в тех ненормальностях,
отрицательных сторонах нашего общества, даже его пороках, которые сложились
и закаменели на протяжении десятилетий. Что я имею в виду? Первое -- у
Горбачева была фактически абсолютная власть. Он сам потом говорил, что ни
один из руководителей крупных государств не располагает такой властью, какая
была у Генерального секретаря ЦК КПСС.
Далее: лояльность, конформизм, иждивенческий комплекс в партии и в
народе. Привычка считать, что там, "наверху", все знают, все видят и в любом
случае все равно сделают так, как захотят. Не говоря уже о том, что была
вера, что марксизм-ленинизм действительно самая передовая научная теория,
только вот ее плохо применяют.
Можно спросить: что же это -- страна дураков, при такой-то культуре в
прошлом? Да нет! Но это страна цензуры, страна, где воспитали не только
десятки тысяч тюремщиков, но где всю общественную сцену заполонили платные
служители неприкасаемой идеологии, исключавшей малейшее инакомыслие. Это
страна двоемыслия, где даже тот, кто ничему не верил, поносил и высмеивал
режим на кухне, в курилках, за пол-литра с друзьями, в то же время исправно,
а то и ревностно исполнял все, что полагалось по должности на любом посту.
Сразу же, однако, замечу, что эти негативные, консервативные стороны
нашего общества, которые сработали на Горбачева вначале, они же потом
обернулись против него, когда оказалось, что надежды, которые он возбудил,
не так-то просто удовлетворить.
Второй вопрос -- почему поверили Горбачеву? Ответ может быть еще более
неожиданный. Просто потому, что он не позволил -- и это было в тех условиях
проявлением мужества -- надеть на себя вериги, которые ему сразу же
полагались по должности: "выдающегося деятеля международного рабочего и
коммунистического движения", "непоколебимого марксиста-ленинца", "верного
продолжателя дела Ленина", "видного руководителя партии и народа" и т. д.
Он предстал перед обществом нормальным человеком, у которого
естественная, от здравого смысла, реакция на происходящее вокруг и на любых
людей, с которыми он общался.
Он запретил вывешивать и носить свои портреты не только потому, что это
не укладывалось в задуманный им политический курс, а прежде всего потому,
что это было ему просто противно, неловко. Он в самом начале отверг и
публично высмеял славословие в свой адрес. А такие попытки предпринимались,
в том числе и прежде всего -- на первых пленумах ЦК...
И на международной арене он привлек внимание и быстро завоевал
авторитет не своими инициативами, хотя и важными, и даже не какими-то
реальными шагами по разрядке напряженности, а тем, что перед
государственными и политическими деятелями Запада, перед общественностью
неожиданно из советского Зазеркалья предстал нормальный человек, который
может разговаривать обо всем с кем угодно и, вступая в диалог, даже споря,
видит перед собой не "представителя империализма", не идеологического
противника или что-то в этом роде, а тоже нормального живого человека,
способного здраво рассуждать, понимать обычные человеческие слова,
руководствоваться свойственными всем обыкновенным людям чувствами и
интересами.
Его природный демократизм не был совсем испорчен длительной карьерой
партработника, хотя кое-какие "благоприобретенные" черты сохранились.
Исконная его народность сидит в нем глубоко.
Он нес людям свои собственные мысли и оценки, а не то, что сочиняли для
генсека референты и отделы ЦК. Элементы некоторой театральности -- общение
"вождя" с народом -- в этих встречах на улицах присутствовали. Тем не менее
перемена была очевидной и разительной. И Горбачеву поверили не как мессии, а
как простому и хорошему человеку, каким его поначалу считало большинство.
О самом Горбачеве изданы десятки книг и сотни статей в разных странах.
Теоретики "лидерства" пытаются подвести его под какой-то определенный тип
лидера, хотя само понятие это -- с весьма размытыми границами. Тем более что
в русском языке слова "лидер" и "руководитель" не идентичны. Лидер должен
обладать чертами оригинальности и реальной значительности. А руководителем
называется шеф любой конторы, но даже и государства, даже большой партии.
"Лидером" такого обыкновенного руководителя величают лишь в ироническом
контексте.
Горбачев скорее подходит под тот тип лидерства, для которого характерно
соединение политики с моралью. Думаю, это главное, что отличает Горбачева
как личность в политике.
В этом -- величие Горбачева, но в этом же и истоки его личной драмы.
Ибо для слишком большого влияния морали на политику время еще не наступило,
а у нас -- тем более.
Будучи физически и душевно очень здоровым человеком и не избалованный
жизнью в детстве и юности, он искренне ужаснулся тому обществу, тем порядкам
и нравам, с которыми вроде свыклись, но которые открылись ему во всем своем
безобразии, когда он оказался в столичном эшелоне руководящего слоя партии и
государства.
Конечно, связав свою судьбу с таким грязным делом, как политика, он
подчас ловчил, хитрил, маневрировал, сознательно тянул с неприятными
решениями, лукавил -- словом, отступал от принципов строгой морали. Но
нравственный стержень в своих действиях сохранял. И если он и злоупотреблял
своей почти абсолютной властью, то при этом не оторвался от этого стержня.
Горбачев понимал -- как кто-то однажды написал, -- что в таком
искусственном казарменном обществе надо "скомандовать" делать перестройку. И
он "скомандовал".
Готовность подчиняться и слушаться, ставшая генетическим признаком
общественной психологии, позволяла Горбачеву рассчитывать на то, что можно
встать на путь перемен, и он со своими "затеями" не будет тут же сброшен.
Повторяю: в течение первых трех лет перестройки он мыслил улучшение
общества в категориях марксизма-ленинизма, уверенный в том, что, если бы
Ленин умер не в 1924 году, а хотя бы лет десять спустя, с социализмом в СССР
было бы все в порядке.
Однако очень скоро он столкнулся не только "с сопротивлением материала"
(употребляю технический термин, имея в виду тяжелейшее, по существу
кризисное экономическое наследие, пассивность населения, отсутствие кадров,
способных участвовать в преобразованиях), но и с сознательным
сопротивлением.
Он не отступил. И на ПБ не раз говорил: отступим -- погубим все дело! И
еще круче. "Выбирайте, -- говорил он коллегам, -- но я связал себя с
перестройкой лично и политически и не отступлю".
Летом 1987 года в Крыму, когда он работал над своей знаменитой книгой
"Перестройка и новое мышление", он мне как-то сказал: "Знаешь, Анатолий... Я
пойду далеко, очень далеко. Никто не знает, как далеко я пойду". Меня
поразило и вдохновило это признание. И я всегда его вспоминал, наблюдая его
дальнейшую деятельность.
Он действительно далеко пошел... Вернее, начатое им дело пошло далеко.
Причем с 1988 года все чаще случалось так, что развязанные им процессы
опережали его самого. Он все меньше мог контролировать общественные и
интеллектуальные силы, которые сам раскрепостил.
Возьмите гласность. Она ведь задумана была как орудие партии для
пропаганды идей перестройки, т. е. в старых представлениях -- об
"идеологическом обеспечении политики КПСС". Но джинн (если не выскочил
сразу) стал вылезать из бутылки. Сам Горбачев не раз негодовал по поводу
своеволия печати. Но когда Лигачев и К предпринимали попытки запихнуть
джинна обратно и закупорить бутылку, Горбачев противился. Не давал снимать
редакторов газет и исключать из партии авторов статей и передач (тогда еще
это было страшное наказание). А когда гласность оборачивалась против
перестройки, как в истории со статьей Нины Андреевой, он давал бой. И тем
самым еще больше развязывал руки средствам массовой информации.
В результате гласность становилась все более самостоятельным, если не
решающим фактором перемен. Освобождала общественное сознание от
социалистическо-сталинских стереотипов, а главное, становилась все более
критичной по отношению к существующим порядками и к тем, кто стоял на страже
этих порядков, -- партийным чиновникам, номенклатуре.
Горбачев сам оказался в сфере воздействия гласности, все чаще признавая
ее справедливость. Более того, он все основательнее отстаивал и брал на
вооружение ту массированную правдивую информацию, которую несла гласность,
превращавшаяся в реальную свободу слова. Он узнавал об обществе, которое
начал реформировать, такое, о чем раньше только подозревал. А главное, не
мог не считаться с тем, что наиболее интеллигентная часть общества и самой
партии, которая ранее сочувствовала и даже поддерживала диссидентство,
идеологически уже перестроилась. И именно она выступала главной, если не
единственной, опорой лично Горбачева.
Словом, Горбачев сам вынужден был меняться в атмосфере, освобожденной
от жестокого идеологического плена.
Значит, лидерство его в этой сфере можно оценить как импульс,
последствия которого он не вполне предвидел, но которые он имел мужество
признать и защищать, следуя своему принципу нравственности в политике.
Возьмем более сложную проблему лидерства -- отношения Горбачева с
партией.
В "лучших" ленинско-сталинских традициях Горбачев с самого начала
провозгласил партию авангардом перестройки. И если возможно было бы
подсчитать процент времени, нервов, усилий, потраченных на то, чтобы этого
добиться, то, наверное, будет около 80. Но, поскольку у самого Горбачева
менялись представления о сути перестройки и поскольку общество быстро
менялось, заглатывая все больше свободы, задача эта оказалась неразрешимой.
Не то чтобы он не принимал в расчет разницу между почти 20-миллионным
членским составом КПСС и партийным аппаратом, который фактически олицетворял
силу и роль партии, был по существу государственной структурой. Он отчетливо
видел эту разницу. Но до последнего момента полагал, что в ходе
демократизации общества коммунисты изберут руководителями тех, кто искренне
станет превращать партию в нормальную общественно-политическую организацию,
и даже помогут новым гражданским властям научиться править демократически.
Он упорствовал в этом убеждении, несмотря на то что от этапа к этапу в
ходе перестройки, от пленума к пленуму ЦК, от выборов к выборам в партийных
органах, где только за 1985--1990 годы сменилось три состава секретарей,
враждебность номенклатуры к делу перестройки нарастала и становилась все
более открытой.
Не убеждало его и то, что бурно пошел процесс отторжения общества от
партии, и не только в среде интеллигенции, но и в рабочем классе. Это уже
отчетливо проявилось на выборах в народные депутаты СССР весной 1989 года,
на первом Съезде народных депутатов. А потом вылилось в требование отмены
6-й статьи Конституции, чему Горбачев долго противился.
...Горбачев учитывал, что номенклатура все наглее действует против
него, переходит к прямой персональной критике. И в качестве Председателя
Президиума Верховного Совета (с осени 1988 года) он стремился компенсировать
потерю влияния в правящем слое партии активностью в государственных
инстанциях, настаивая на соблюдении формальных норм демократии. В этом
смысле символично, что на первом Съезде народных депутатов (май -- июнь 1989
года) члены Политбюро -- когда-то абсолютная и всесильная высшая власть --
сидели не в президиуме Съезда, не на почетном возвышении, а в зале, среди
других депутатов. Это поразило общественность больше, чем многое другое на
этом уникальном и небывалом у нас форуме.
Именно к этому времени относится крылатая фраза Лигачева из его книги,
вышедшей недавно: "Упустили мы Горбачева, просмотрели. Вижу в этом главную
свою ошибку!"
Горбачев подтверждал свой дивиз: "Пойду далеко!"
Но почему же он не ушел с поста генсека? Не только я -- многие из его
близкого окружения настаивали на этом. Позже довольно зло он отреагировал:
"Сначала потому, что хотел реформировать партию и поставить на службу
перестройке, а потом -- чтобы держать при себе этого монстра, который, если
спустить с цепи, мгновенно разрушил бы все мое дело!"
Какое-то объяснение в этом есть. Но несколько упрощенное. Думаю, что
было несколько мотивов:
-- синдром человека, вся политическая жизнь которого и вся карьера были
обязаны партии;
-- идеологический мотив: Горбачев долго, до 1992 года, продолжал
клясться верностью социалистическому выбору. А значит, нужна была и партия с
социалистической доктриной. Никакой другой у нас не было. Я уже не говорю о
мифологии, которая срослась с общественным сознанием, что без партии вообще
ничего невозможно сделать, немыслимо само существование государства;
-- третий мотив прагматический: реальная, особенно на местах, власть в
значительной степени до самого августа 1991 года сохранялась в руках первых
секретарей обкомов и райкомов. Отвернуться от них значило бы окончательно
утратить важнейшие каналы управляемости обществом. Замены им так и не
возникло.
По этим же причинам он не посягнул всерьез на КГБ, на Министерство
внутренних дел, на Министерство обороны: там по-прежнему царили партократы
самого худшего толка. Он полагал, что эти структуры еще пригодятся (на
всякий случай!) -- без силовых опор власть существовать не могла. Потеряв их
в августе, он утратил и реальное влияние на ход событий.
Спорят до сих пор, следовало бы и тогда Горбачеву отказаться от
генсекства...
Думаю, он до сих пор для себя не решил, была ли тут роковая ошибка с
его стороны, или он все равно не смог бы осуществить свой разрыв с партией.
Что этого нельзя было сделать в первые 4 года перестройки, для меня очевидно
-- через неделю, не позже, он стал бы "пенсионером союзного значения". Но
осенью 1990 года, мне кажется, уйти было возможно и необходимо. Партаппарат
тогда был уже достаточно деморализован, чтобы открыто восстать.
Во всяком случае -- в контексте нашей темы о лидерстве -- отношения
Горбачева с партией, пожалуй, решающий пункт, где надо искать причину того,
что он не смог довести преобразования до какого-то приемлемого рубежа и
вынужден был уйти.
Проблема лидерства -- это и проблема точного выбора промежуточных
целей.
Обладал ли Горбачев чутьем, пониманием и умением вычленять эти цели,
ставить их в необходимой последовательности? И да, и нет.