Страница:
— Хорошо! — сказал Ковбой-Трофим уклончиво. — Спустимся в подвал…, где вас ранили…
— А там и у Ленсанны почку бондиты… вырезоли…, а до того она запертоя в той же ихней опероционной Обрашку прооперировола, от смерти спосая… — Осмелевшая Слава демонстрировала осведомленность, стараясь подчеркнуть заслуги Лопухиной, которую теперь не просто обожала…, боготворила…
В операционной, несмотря на холод, стоял тошнотворный запах долгого пребывания человека, лишенного привычных удобств; на полу, углам — окровавленный перевязочный материал, шприцы, сдвинутая к операционному столу дорогостоящая медицинская аппаратура и повсюду резиновые пробки от бутылок с внутривенными растворами и антисептиками… Ковбой-Трофим нагнулся, поднял с полу несколько пробок, оглянулся мимолетно в поисках мишени и почти негляда послал пару в дальнее эмалированное ведро, механически, не стараясь особенно попасть и не целясь, так стряхивают снег с пальто или крошки со скатерти на столе, и тут же забывая об этом, подумал:
— Старею… и величие, похоже, испаряется, и приказы не исполняются: сначала Елена…, теперь Толик, сукин сын…, и, не оборачиваясь, бросил замам:
— Распорядитесь, чтобы всю дорогую аппаратуру отсюда перенесли в Цех, пока не растащили… — Потом повернулся к Фрэту и спросил по-английски: — How did you find her, Frat?
— I'm a dog, sir…, a hunting dog… — и, переходя на русский и садясь перед Ковбой-Трофимом на задние лапы, добавил: — Проведя здесь почти неделю после нефрэктомии…, которую делали кое-как…, совсем одна…, без еды, перевязочных материалов и лекарств, питьевой воды и одежды…., и выжив вопреки всему, она стала… гугенотом, реформатором… смелым и непримиримым …
— Что?! — заорал академик, перебивая Фрэта, не вьезжая в его конфессиональную терминологию. — Что за вздор, охотничья собака?! Какие гугеноты?! Что, ей смелости не хватало раньше?! На троих было… Понял, лабораторное животное…? — Он постепенно успокаивался.
— Как иначе должен вести себя неверующий с Богом? Она тоже удивлялась, сэр… Однако в одиночестве каждый видит в себе то, что он есть на самом деле… К счастью, доктор Лопухина унаследовала от своих предков не только достоинство и светлый ум… У нее невероятная сила духа, трудолюбие и вера… в себя… Понимаете? Она изменилась, сэр! Поменялась…
— Что ты хочешь этим сказать? — терясь произнес Ковбой-Трофим.
— Ничего… Только, что сказал, сэр… В одних религиях почитают палачей, в других — мучеников… Она другая… Гугенот-реформатор… Это про нее в Новом Завете: «Разве не знаете, что бегущие на ристалище бегут все, но один получает награду. Так бегите, чтоб получить…».
— Куда она собирается бежать? — настороженно спросил директор Цеха, странно взвинченный и утомленный обстановкой подвала, речами бигля, сеящими смуту в душе, смертью Толика Спиркина, раненным американцем, совершенно неуместным здесь, Лопухиной, выздоравливающей в своем кабинете после криминальной нефорэктомии…, всем этим весьма сомнительным и дурно пахнущим флером последних недель: со следователями, кабанами, бессмысленной и обременительной поездкой в Сызрань…
— Господи! — подумал он, взвинчиваясь еще больше: — Этот бездарный и опасный список безграничен!
Прошло две недели. Цех жил привычной жизнью большого научно-исследовательского хирургического центра, помешать отлаженной, изматывающе-напряженной сверх всякой меры работе которого не могло ничего: ни ежедневные серии операций на всех этажах, ни реанимация с интенсивной терапией послеоперационных больных, простых операций здесь просто не делали, ни строгая селекция пациентов для госпитализации, ни обследования, исследования, обходы, обсуждения, отделенческие и общеинститутские конференции…, ни приемы иностранных делегаций или визиты следователей…
Была однако и другая жизнь, невидимая и неизвестная большинству, не менее напряженная, опасная и изматывающая, чем в операционных…, обусловленная не столько обилием скопившихся пробем, сколько отсутствием механизмов их решения… И эта вторая жизнь почти замерла, подвешенная обстоятельствами, и копилась только силой, безысходностью и отчаянием, будто шарпей, застигнутый врасплох перед прыжком…, раздумывая то ли в горло вцепиться кому, то ли из ружья пальнуть, что за спиной маячит, или чтоб марши бравурные братанов-композиторов Покрассов прозвучали окрест, созывая к конной атаке на супостата…
— Хошь, всю правду-матку выложу, как на духу, Ленсанна? — загадочно улыбаясь, Вавила уселся в удобное кожанное кресло для почетных гостей, и высоко задрав на колено, как в американских фильмах на DVD, босую ногу в дранном сандале, не дожидаясь ответа, продолжал: — Ковбой-Трофим вызывал…, — и задумался, покачивая стопой и делаясь серьезным.
— Знаешь, что предложил наш любимый академик-геронт с Андреем Первозванным на шее? — спросил он, неведомо когда перешедший с ней на «ты» и томящийся потому в ожидании, что его одернут сторого или скажут привычное: «Колись, Вавила!».
Однако Лопухина не реагировала, белея все еще серым после подвала лицом, несмотря на внутривенные вливания жидокостей, витаминов, плазмы, белков … и загар, который получала в отделении физиотерапии.
— Он предложил возглавить работу…, — Вавила напрягся, демонстрируя интенсивную работу мысли, — по исследованию, поиску и привлечению альтернативных источников донорских органов… — Помолчал и добавил: — В статусе руководителя отдела Цеха… Растрогал меня до оргазма… — Он замолчал и погрузился ненадолго в детали недавней встречи с директором Цеха, в реальность которой до сих пор верил с трудом…
Вавила был в кабинете Ковбой-Трофима всего один раз до этого и привычно ошарашенный, как каждый, побывавший здесь впервые, судорожно искал глазами директора, путаясь в нагромождениях стеллажей с конской сбруей, доспехами американских ковбоев, множеством картин и фотографий по стенам, столами большими и малыми со стульями и креслами, и садом с гомонящими попугаями у дальней стены… Невысокий и щуплый Ковбой-Трофим просто терялся в здоровенном ангаре.
— Проходите, Владимир Викторович! — сказал откуда-то издалека Ковбой и Вавила стал нервно топтаться у входа, оглядываться в поисках второго посетителя, и не находил, и от этого терялся еще больше и не двигался с места, сильно стресанутый антуражем небожителя…
— Здравствуйте, Владимир Викторович! — Ковбой-Трофим шел к нему с протянутой рукой…
Только тут Вавила сообразил, что это он и есть Владимир Викторович. — Может, он еще и фамилию мою знает, — шалел Вавила, пытаясь безуспешно вспомнить ее и испытывая незнакомые доселе восторг и страх, будто поставил в рулетке на кон все, что было, и знает уже, нечеловеческим знанием каким-то, что выиграл, хоть шарик подпрыгивает еще на замедляющемся диске…
— Мне кажется, голубчик, вы засиделись в Отделении Елены Александровны…, — Ковбой вопросительно смотрел на него, в ожидании реагажа, но сильно стресанутый Вавила предпочел за лучшее промолчать. Ему казалось, он на приеме у архангела и сейчас за спиной победно протрубят трубы, прославляя его неведомы пока заслуги. Он сидел неподвижно, подавляя отчаянно ежелание поглядеть по сторонам и трубы протрубили голосом директора Цеха:
— Хочу предложить вам новую интересную работу…, творческую почти… Уверен справитесь…
— Ты согласился? — спросила Лопухина, возвращая Вавилу в свой кабинет, и внимательно посмотрела на него, и забеспокоилась, и стала расхаживать, поглаживая черех халат послеоперационный рубец в боку.
— Н-ну… почти…, — стал мяться Вавила, стараясь по выражению лица понять, чего хочет эта всегда странная немного, загадочная, непредсказуемая женщина, восхитительно прекрасная и желанная, что держит его то ли за придурка, то ли за один из книжных шкафов, что стоят рядами в ее кабинете…, и понимая, что не угадать, добавил, переходя на привычное «вы»: — Сказал, что посоветуюсь с вами…
Она дернулась телом несильно и подошла к нему: — Ты поступил опрометчиво, если без мата… Понимаешь…? Струсил…, переложив опять ответственность на меня… Ковбой предлагает тебе место доктора Спиркина…
— Ничто так не способствует душевному спокойствию, как отсутствие информации, ответственности и собственного мнения, — стал привычно дурачиться Вавила. — Да, грешен, труслив, необязателен и почти без принципов… Зато в меру честен, исполнителен и предан до гробовой доски, и влюблен в вас, как влюблены все вокруг, даже тот второй придурочный следователь из Богульмы в очках с толстыми линзами… — Он стал серьезным: — Сами решайте! А иначе за что Фрэт зовет вас предводительницей?
— Все равно делать выбор тебе придется самому… Я лишь попробую сформулировать альтернативы… — Она уселась на стол, чуть разведя колени и оттянув назад плечи, демонстрируя полюбившееся после операции нижнее белье с эмблемой вооруженных сил США — плотные серые майку и трусы, но сразу спохватилась и аккуратно закрутила ноги штопором, чтоб не отвлекать Вавилу:
— Во-первых, можешь отказаться… и все останется, как было… полулегально… Однако Ковбой-Трофим постарается надавить…
— Он уже надавил. Сказал, что с сентября здесь в Отделении мои услуги в качестве научного сотрудника вряд ли понадобятся, — встрял печально Вавила.
Она не обратила внимания на его реплику и продолжала:
— Далее…, во-вторых, значит: ты соглашаешься с его предложением и начинаешь заниматься поиском альтернативных источников донорских органов для Цеха. Стараешься и потеешь от усилий, как доктор Спиркин и его молодцы…, и потрошишь где-то на стороне, в подвале Вивария уже нельзя, доноров, доставляемых другими молодцами, более организованными и жестокими…, хотя спиркинские не на много лучше… или хуже…
Она задумалась, легко соскользнула со стола, подошла к окну и услышала полный сожаления или надежды громкий Вавилин вздох за спиной, а потом и текст:
— Если правильно понимаю, этот второй научный формат, грозит сумасшедшими бабками… всем нам…
Она опять не стала реагировать и продолжала, глядя в окно:
— …и все идет привычным чередом, как шло всегда, как еще месяц назад… Согласиться на эту роль и не делать того, что ждут, нельзя… Себе дороже. Get the drift? [84]
Теперь молчал Вавила, разглядывая отросшие ногти на босой ступне и борясь с отчаянным желанием почесать между пальцами, а потом увидел узкую прямую спину Лопухиной у окна и сказал неожиданно для себя: — I've got it by heart. [85] А третий…, что считаете правильным самым…?
Она повернулась к Вавиле, помедлила, уселась боком на подоконник и строго сказала:
— Ты соглашаешся с предложением Ковбой-Трофима…
— What are you driving at? [86] — удивился Вавила. — Только что вы говорили…
— Ты согласишься с предложением Ковбой-Трофима, — повторила Лопухина тоном строгой учительницы русского языка и литературы, — и станешь старательно заниматься поиском альтернативных донорских органов на стороне…, и доставлять их в Цех…
Она увидела, как обрадованный Вавила резво встал с кресла и двинулся к ней, улыбаясь и готовясь произнести одну из своих коронных шуток, прославляющих ее красоту и ум…, и спеша выложить главное, и понимая, что не успевает…, и что сейчас в приступе благодарности он перебьет, не дослушав, и станет говорить глупости, и развивать эту идею дальше, сказала отрывисто и резко:
—Под присмотром Прокуратуры!
Он сразу понял, про что она и остановился растерянный, стирая с лица улыбку и гримасу благодарности, и пробормотал невнятно:
— Избыток ума и есть его недостаток… В Прокуратуру позвонят и скажут: «Ковбой-Трофим выше всяческих подозрений и похвал, потому что он Ковбой-Трофим…». Его к тому же зовут в Политсовет Единственной России…
Он вернулся к креслу своему, сел, положил ногу на ногу, взял в пригоршню голые пальцы стопы, будто собрался потереть их, и громко спросил оттуда:
— Вы мстите Ковбою за почку свою?
Лопухина растерялась: — Ннет… Не думаю… Знаю одно: неучитываемые донорские органы не должны трансплантироваться хирургами Цеха… Этого не добиться, не убрав Ковбой-Трофима… В этом вижу миссию свою… Если хочешь и можешь… помоги.
— А если нет? Вы предлагаете мне внезапно научиться играть на… виолончеле или волторне…
Она молчала, вспоминая свой недавний трудный разговор с Волошиным…
— Я выступлю на институтской конференции и назову все вещи свими настоящими именами, — сказала она тогда.
— Ну и что? — спокойно отреагировал тогда Волошин. — У вас нет реальных доказательств, Елена Александровна… Только ощущения… Он вас при всех сравняет с землей…, с паркетом новенького конференцзала, приплетет безответную влюбленность в него и вынудит уйти из Отделения…
— Почему бы вам самой не встать на институтской конференции, Ленсанна, и не расколоться при всех или не двигануть в Прокуратуру, чтоб выложить лягавым, как было…? — Вавила будто услышал ее недавний диалог с Волошиным или почудились ему призывные марши братьев Покрасс в исполнении хорошего духового оркестра и мчался он в атаку, пригнув голову к шее коня, изредка покачивая шашкой.
— У меня нет доказательств… К тому же авторитет директора Цеха очень высок… Ты полезешь голым в бассейн к крокодилу?
— Значит, вы хотите послать меня туда…, в бассейн с крокодилом! — обрадовался Вавила.
— Я прошу тебя помочь вывести его на чистую воду…
— А почка, что изъяли из вас, которую Ковбой-Трофим трансплантировал этому придурочному и капризному big cheese[87] из Единственной России, что замордовал всех нянек и сестер? Разве это не доказательство?
— Вавила! — устало сказала Лопухина. — Откуда ему было знать, чью почку пересаживает…, или полагаешь, что к органу, доставленному в Цех бригадой забора, была приколота бирка с моей фамилией, должностью и ученым званием…? И почку-то доставал из меня не он…, а другой… И тот другой сам заплатил за это сполна…
— Сколько? — заинтересованно спросил он.
— Жизнью своей заплатил… — Она вернулась к столу, непривычно уселась в кресло, поискала сигареты и сказала:
— Дело за тобой встало, Вавила! Принимай решение…
Он забеспокоился, поднялся с кресла, попробовал пройтись по чужому кабинету, чего никогда не позволял себе раньше, но почувствовав скованность, уселся обратно и, забывая задрать босую ногу, мученически сказал:
— Sticking point! Тупик! — как мудро излагает ваш Фрэт… Я не должен давать повода, чтоб старый сукин сын выгнал меня из Цеха, как паршивую собаку… Не бигля имею в виду… Простите… На что жить тогда будем: две девочки, жена…, родители…
— Надеюсь, не станешь перечислять всю родню до третьего колена? — спросила Лопухина, не думая улыбаться.
— Не стану… А деньги, что сулит Ковбой-Трофим все равно очень большие… Вы в свое время согласились…, не отказались…
— Хочешь остаться без почки, как я, или без сердца и печени…?
— Вам легко давать хороший совет, подавая дурной пример…
— Вавила! Сукин сын! Поступай, как знаешь.
— Бить лежачего, Ленсанна, на Руси было безопасно всегда и очень эффективно… Можете рассмотреть этот тезис на примере своих предков… — Вавила чувствовал необычайный душевный подъем. Он отважно скакал в авангарде Первой Конной или мчался в конвое белых… Неважно… Он действовал… после долгих лет ожидания, несбыточных надежд, обещанных неизвестн кем, неизвестно кому…
— Доказанное примерами никогда нельзя считать доказанным. — Вавила вытаскивал из памяти, загруженной интернетовским абсурдом, все, что помнил и знал, ради сомнительной попытки размазать риски собственного злодейства, с которым согласился заранее…
— Как один из представителей среднего класса, величаемого вами биглями, я готов сотрудничать со стариком, понимая, что стану творить зло вместе с ним в этом бизнесе…, как творил его Спиркин…, как творили вы когда-то… Что есть зло? Часть человеческого бытия, не только разрушающая, но упорядочивающая связи между людьми…, гармонизирующая мир, делающая его динамичнее, привлекательнее и богаче… Что есть добро без зла? Ничто! Его просто нет… Оно не существует пока нет зла… Даже придурочные прагматисты американцы понимают это: «Добро надо делать из зла, потому что его больше не из чего делать…» Извлекая органы из донора, который обречен, мы спасаем…, спасаем в полном смысле жизнь людям, которым жить осталось всего ничего…
— Нельзя говорить о спасении одного, Вавила, если при этом убиваешь другого…, абсолютно здорового и невиновного. — Она стал уставать и вспомнила почему-то свой недавний поход в Третьяковскую галлерею с доктором Спиркиным, и его странную цитату из Микельанджело: «Что лучше: зло, приносящее пользу или добро, приносящее вред…?», и сказала, пытаясь вспомнить его настоящие имя и фамилия:
— Ты демагог, Вавила… Пытаешься подсластить конфету даже самому себе…
— Разве вы от безысходности не пытались делать то же самое…? — спросил он, опасно интерпретируя. — А этот чертов кобель-самурай, проницательный, прагматичный и мудрый…, познавший мир… Смог он найти справедливые для всех решения, примиряющие и объединяющие нас… Постарался ли он хотя бы сформулировать их в виде понятных терминов: добра… зла… раскаяния… расплаты…? Fucking beagle! Похоже, больше всего его интересует мир под юбками женщин: маленькое тесное пространство с запахами, притягивающими его с неимоверной силой… Под вашей — сильнее всего… Зло есть антитеза добра…, только и всего… «Полюбил богатый — бедную, Полюбил ученый — глупую, Полюбил румяный — бледную, Полюбил хороший — злую…».
— «Полюбил румяный — бледную, Полюбил хороший — вредную», — поправила Лопухина.
— Какая разница! — Обиделся Вавила. — Это не библейский текст — частушка и нечего придираться к точности цитаты, и искать в ней глубины…
— Дурень! Это Цветаева… Прекрасные стихи… Если не воевать со злом, полагая его простой антитезой в поэтическом сравнении, оно вытеснит добро… Закон единства и борьбы противоположностей…, как первый закон термодинамики… или следствие из него… Нельяза размыть зло или вину за него, как размывают риски в бизнесе, как разводят раков… или корабли…
— I should worry about it. [88] Вы слишком близко к сердцу принимаете марксистскую философию, Ленсанна… Если Ковбой готов платить…, мне много не надо, пару тысяч в месяц…, стану демонстрировать приверженность добру…, и тогда зло, упакованное в шероховатые денежные знаки с портретами ихних президентов, перестанет быть злом…
— Пока существуют такие как ты, незадумываясь выполняющие чужие приказы, всегда найдутся желающие отдавать их…, и зло не только останется злом, а станет плодиться….
Но конь под Вавилой скакал уже во весь опор и ему ничего не оставалось, как размахивать шашкой:
— Возможно! Но я не стану, как слепые надевать темные очки, предпочитаю наушники… Баста! Я согласен выполнять приказы… Пусть отдают! Я, доктор Вавила, представитель российского среднего бизнес-класса, готов уклониться от выполнения гражданского долга ради заработка и безбедного существования, готов притерпеть…, как за веру…, как гугеноты терпели, когда мочили их все, кому не лень… Пусть извлекают из меня почки или сердце, или печень для очередного ханыги big wheel[89], не жалко… А, может, я родился в рубашке и не стану донором органов, как стали вы…
— Рассредоточься, Вавила! Ты не бигль, знаю, и не бизнесмен, хоть сильно хочешь им казаться, наслушавшись речей Ковбой-Трофима, и даже не представитель среднего класса… Ты ежик… из дерьма, утыканного палочками, про которого любишь рассуждать…, глухой и слепой…, в наушниках и очках… Ступай! У меня дела…
— Хороший режиссер даже из дерьма делает конфету, — отбивался Вавила. — А тут еще палочки вам…
Почти совершенное, хорошо тренированное тело Елены Лопухиной легко и просто справилось с последствиями нефрэктомии. Оставшаяся почка взяла на себя функции удаленной и успешно фильтровала мочу, и удаляла шлаки за двоих… Она по-началу ограничивала себя в соленом и жидкостях, но скоро поняла, что в этом нет необходимости… Микрохирурги с восьмого этажа иссекли старый послеоперационный рубец в боку и наложили новые швы атравматичными иглами… изнутри…, и уродливого рубца не стало… Остался Ковбой-Трофим, зачастивший в Отделение с демонстрациями перед персоналом отеческой заботы и любви к ней, с ледянящей душу холодной вежливостью и пониманием того, что произошло, и почти не замечающий ее при этом, хоть глядел всякий раз с неизбывной заботой и состраданием, будто давал понять всем: «Ибо те, кто без закона согрешили, без Закона и погибнут; а те, кто под Законом согрешили, по Закону будут осуждены».[90]
Пришло лето, для характеристики которого применительно к кардиохирургии и трансплантологии лучше всего подходили слова про сезон слишком жаркий, чтоб делать то, для чего зимой было слишком холодно…, хотя в операционных и палатах Цеха воздух кондиционировала дорогущая американская система…
Институтский парк был удивительно ухожен, будто ждали визитеров высоких или заморских. Отъевшиеся голуби и примкнувшие к ним за зиму вороны демонстрировали редкостную привязанность к посетителям, встречая каждого таким доверительным и безбоязненным хлопаньем крыльев над головой, что родственники балдея, вынимали из сумок и раздавали птицам большую часть из припасенного в сумках…
Когда Станислава объявила о дне свадьбы, заявив публично, что торжество собрался финансировать Ковбой-Трофим, служивый люд задумчиво притих в недоумении, зная прижимистоть директора и отстраненность от институтских гулянок… А когда выяснилось, что для свадьбы арендован пароходик, пусть речной и маленький, Цех встал на цыпочки, стараясь постичь глубину поступка небожителя…, и не смог…
Пароходик назывался «Кузьма Минин» и институтская публика, традиционно подвыпив быстро и сильно, стала искать Митю Пожарского, и не находила, и осторожничая, старалась обходить стороной переднее пространство кораблика с Ковбой-Трофимом, негром и Станиславой за парадным фуршетным столом, привычно обсуждая новые хирургические идеи, как всегда идущие с Запада, собственную государственную власть, которая, в отличие от них, все еще могла позволять себе быть бездарной и злой, общих для многих из них молодых женщин, для которых специально снималась двухкомнатная квартира поблизости, набиравший силу бум со стволовыми клетками, к которым, как большинство хирургов, относились скептически, полагая, что только скальпель способен…
Елена Лопухина и следователь Волошин, выступавшие свидетелями на свадьбе, сидели на верхней палубе, периодически включаясь в карабельное веселье и принудительную, не терпящую отлагательств и отказов, выпивку, когда новая партия хирургов, представляющих очередной специализированный департамент Цеха или его этаж, добиралась до них…
Они не заметили, как сильно поплыли оба под влиянием разномастного алкоголя, и с трудом удерживаясь от отчаянного желания поскорее сойтись с коллективом, попрекающим их неуместной на речном кораблике гордыней, старались поскорее расставить точки в слишком затянувшемся, еще с весны, но неизменно прекрасном, будоражущем воображение споре о привратностях любви палача и жертвы, не исключающем возможности постоянной сексуальной близости между ними…
Бигль Фрэт, давно и определенно высказавший на это счет все, что полагал нужным, из которого коронной фразой оставалось его неизменное: «You're the best!», [91] осторожно сидел, будто в Виварии, уложив зад на задние лапы подле Лопухиной, и с трудом оценивал происходящее, надышавшись алкогольных паров…
Он сразу почувствовал приближение Ковбой-Трофима, поднялся на ноги и почти неслышно зарычал, и стал быть себя по бокам хвостом, и переступать ногами.
— Ночи на Москва-реке все еще холодные, детка, — сказал немного пьяно директор Цеха, посмотрел укоризненно на бигля, пошатнулся из-за невидимой волны, и продолжал удивительно миролюбиво: — Простудишься…. организм ослаблен… лучше не рисковать…
Он стоял в ожидании ее реплики, демонстрируя уверенность и сопричастность всем прекрасным начинаниям Цеха, включая свадьбу простой лаборантки, на которую пригласил часть сотрудников, уверенный, что американцы непременно прознают про это…
А Лопухина молчала, вызывающе, даже дерзко, и придерживала бигля за ошейник с магнитной карточкой, которая давно размагнитилась.
— Похоже, ты не слишком расположена к беседе, — миролюбиво заметил Ковбой-Трофим, опускаясь на жесткую деревянную скамью с многочисленными именами и датами прежних параходиковых пассажиров, вырезанными ножем или выжженными сигаретами, и провожая глазами скользнувшего вниз по лестнице Фрэта…
— А там и у Ленсанны почку бондиты… вырезоли…, а до того она запертоя в той же ихней опероционной Обрашку прооперировола, от смерти спосая… — Осмелевшая Слава демонстрировала осведомленность, стараясь подчеркнуть заслуги Лопухиной, которую теперь не просто обожала…, боготворила…
В операционной, несмотря на холод, стоял тошнотворный запах долгого пребывания человека, лишенного привычных удобств; на полу, углам — окровавленный перевязочный материал, шприцы, сдвинутая к операционному столу дорогостоящая медицинская аппаратура и повсюду резиновые пробки от бутылок с внутривенными растворами и антисептиками… Ковбой-Трофим нагнулся, поднял с полу несколько пробок, оглянулся мимолетно в поисках мишени и почти негляда послал пару в дальнее эмалированное ведро, механически, не стараясь особенно попасть и не целясь, так стряхивают снег с пальто или крошки со скатерти на столе, и тут же забывая об этом, подумал:
— Старею… и величие, похоже, испаряется, и приказы не исполняются: сначала Елена…, теперь Толик, сукин сын…, и, не оборачиваясь, бросил замам:
— Распорядитесь, чтобы всю дорогую аппаратуру отсюда перенесли в Цех, пока не растащили… — Потом повернулся к Фрэту и спросил по-английски: — How did you find her, Frat?
— I'm a dog, sir…, a hunting dog… — и, переходя на русский и садясь перед Ковбой-Трофимом на задние лапы, добавил: — Проведя здесь почти неделю после нефрэктомии…, которую делали кое-как…, совсем одна…, без еды, перевязочных материалов и лекарств, питьевой воды и одежды…., и выжив вопреки всему, она стала… гугенотом, реформатором… смелым и непримиримым …
— Что?! — заорал академик, перебивая Фрэта, не вьезжая в его конфессиональную терминологию. — Что за вздор, охотничья собака?! Какие гугеноты?! Что, ей смелости не хватало раньше?! На троих было… Понял, лабораторное животное…? — Он постепенно успокаивался.
— Как иначе должен вести себя неверующий с Богом? Она тоже удивлялась, сэр… Однако в одиночестве каждый видит в себе то, что он есть на самом деле… К счастью, доктор Лопухина унаследовала от своих предков не только достоинство и светлый ум… У нее невероятная сила духа, трудолюбие и вера… в себя… Понимаете? Она изменилась, сэр! Поменялась…
— Что ты хочешь этим сказать? — терясь произнес Ковбой-Трофим.
— Ничего… Только, что сказал, сэр… В одних религиях почитают палачей, в других — мучеников… Она другая… Гугенот-реформатор… Это про нее в Новом Завете: «Разве не знаете, что бегущие на ристалище бегут все, но один получает награду. Так бегите, чтоб получить…».
— Куда она собирается бежать? — настороженно спросил директор Цеха, странно взвинченный и утомленный обстановкой подвала, речами бигля, сеящими смуту в душе, смертью Толика Спиркина, раненным американцем, совершенно неуместным здесь, Лопухиной, выздоравливающей в своем кабинете после криминальной нефорэктомии…, всем этим весьма сомнительным и дурно пахнущим флером последних недель: со следователями, кабанами, бессмысленной и обременительной поездкой в Сызрань…
— Господи! — подумал он, взвинчиваясь еще больше: — Этот бездарный и опасный список безграничен!
Прошло две недели. Цех жил привычной жизнью большого научно-исследовательского хирургического центра, помешать отлаженной, изматывающе-напряженной сверх всякой меры работе которого не могло ничего: ни ежедневные серии операций на всех этажах, ни реанимация с интенсивной терапией послеоперационных больных, простых операций здесь просто не делали, ни строгая селекция пациентов для госпитализации, ни обследования, исследования, обходы, обсуждения, отделенческие и общеинститутские конференции…, ни приемы иностранных делегаций или визиты следователей…
Была однако и другая жизнь, невидимая и неизвестная большинству, не менее напряженная, опасная и изматывающая, чем в операционных…, обусловленная не столько обилием скопившихся пробем, сколько отсутствием механизмов их решения… И эта вторая жизнь почти замерла, подвешенная обстоятельствами, и копилась только силой, безысходностью и отчаянием, будто шарпей, застигнутый врасплох перед прыжком…, раздумывая то ли в горло вцепиться кому, то ли из ружья пальнуть, что за спиной маячит, или чтоб марши бравурные братанов-композиторов Покрассов прозвучали окрест, созывая к конной атаке на супостата…
— Хошь, всю правду-матку выложу, как на духу, Ленсанна? — загадочно улыбаясь, Вавила уселся в удобное кожанное кресло для почетных гостей, и высоко задрав на колено, как в американских фильмах на DVD, босую ногу в дранном сандале, не дожидаясь ответа, продолжал: — Ковбой-Трофим вызывал…, — и задумался, покачивая стопой и делаясь серьезным.
— Знаешь, что предложил наш любимый академик-геронт с Андреем Первозванным на шее? — спросил он, неведомо когда перешедший с ней на «ты» и томящийся потому в ожидании, что его одернут сторого или скажут привычное: «Колись, Вавила!».
Однако Лопухина не реагировала, белея все еще серым после подвала лицом, несмотря на внутривенные вливания жидокостей, витаминов, плазмы, белков … и загар, который получала в отделении физиотерапии.
— Он предложил возглавить работу…, — Вавила напрягся, демонстрируя интенсивную работу мысли, — по исследованию, поиску и привлечению альтернативных источников донорских органов… — Помолчал и добавил: — В статусе руководителя отдела Цеха… Растрогал меня до оргазма… — Он замолчал и погрузился ненадолго в детали недавней встречи с директором Цеха, в реальность которой до сих пор верил с трудом…
Вавила был в кабинете Ковбой-Трофима всего один раз до этого и привычно ошарашенный, как каждый, побывавший здесь впервые, судорожно искал глазами директора, путаясь в нагромождениях стеллажей с конской сбруей, доспехами американских ковбоев, множеством картин и фотографий по стенам, столами большими и малыми со стульями и креслами, и садом с гомонящими попугаями у дальней стены… Невысокий и щуплый Ковбой-Трофим просто терялся в здоровенном ангаре.
— Проходите, Владимир Викторович! — сказал откуда-то издалека Ковбой и Вавила стал нервно топтаться у входа, оглядываться в поисках второго посетителя, и не находил, и от этого терялся еще больше и не двигался с места, сильно стресанутый антуражем небожителя…
— Здравствуйте, Владимир Викторович! — Ковбой-Трофим шел к нему с протянутой рукой…
Только тут Вавила сообразил, что это он и есть Владимир Викторович. — Может, он еще и фамилию мою знает, — шалел Вавила, пытаясь безуспешно вспомнить ее и испытывая незнакомые доселе восторг и страх, будто поставил в рулетке на кон все, что было, и знает уже, нечеловеческим знанием каким-то, что выиграл, хоть шарик подпрыгивает еще на замедляющемся диске…
— Мне кажется, голубчик, вы засиделись в Отделении Елены Александровны…, — Ковбой вопросительно смотрел на него, в ожидании реагажа, но сильно стресанутый Вавила предпочел за лучшее промолчать. Ему казалось, он на приеме у архангела и сейчас за спиной победно протрубят трубы, прославляя его неведомы пока заслуги. Он сидел неподвижно, подавляя отчаянно ежелание поглядеть по сторонам и трубы протрубили голосом директора Цеха:
— Хочу предложить вам новую интересную работу…, творческую почти… Уверен справитесь…
— Ты согласился? — спросила Лопухина, возвращая Вавилу в свой кабинет, и внимательно посмотрела на него, и забеспокоилась, и стала расхаживать, поглаживая черех халат послеоперационный рубец в боку.
— Н-ну… почти…, — стал мяться Вавила, стараясь по выражению лица понять, чего хочет эта всегда странная немного, загадочная, непредсказуемая женщина, восхитительно прекрасная и желанная, что держит его то ли за придурка, то ли за один из книжных шкафов, что стоят рядами в ее кабинете…, и понимая, что не угадать, добавил, переходя на привычное «вы»: — Сказал, что посоветуюсь с вами…
Она дернулась телом несильно и подошла к нему: — Ты поступил опрометчиво, если без мата… Понимаешь…? Струсил…, переложив опять ответственность на меня… Ковбой предлагает тебе место доктора Спиркина…
— Ничто так не способствует душевному спокойствию, как отсутствие информации, ответственности и собственного мнения, — стал привычно дурачиться Вавила. — Да, грешен, труслив, необязателен и почти без принципов… Зато в меру честен, исполнителен и предан до гробовой доски, и влюблен в вас, как влюблены все вокруг, даже тот второй придурочный следователь из Богульмы в очках с толстыми линзами… — Он стал серьезным: — Сами решайте! А иначе за что Фрэт зовет вас предводительницей?
— Все равно делать выбор тебе придется самому… Я лишь попробую сформулировать альтернативы… — Она уселась на стол, чуть разведя колени и оттянув назад плечи, демонстрируя полюбившееся после операции нижнее белье с эмблемой вооруженных сил США — плотные серые майку и трусы, но сразу спохватилась и аккуратно закрутила ноги штопором, чтоб не отвлекать Вавилу:
— Во-первых, можешь отказаться… и все останется, как было… полулегально… Однако Ковбой-Трофим постарается надавить…
— Он уже надавил. Сказал, что с сентября здесь в Отделении мои услуги в качестве научного сотрудника вряд ли понадобятся, — встрял печально Вавила.
Она не обратила внимания на его реплику и продолжала:
— Далее…, во-вторых, значит: ты соглашаешься с его предложением и начинаешь заниматься поиском альтернативных источников донорских органов для Цеха. Стараешься и потеешь от усилий, как доктор Спиркин и его молодцы…, и потрошишь где-то на стороне, в подвале Вивария уже нельзя, доноров, доставляемых другими молодцами, более организованными и жестокими…, хотя спиркинские не на много лучше… или хуже…
Она задумалась, легко соскользнула со стола, подошла к окну и услышала полный сожаления или надежды громкий Вавилин вздох за спиной, а потом и текст:
— Если правильно понимаю, этот второй научный формат, грозит сумасшедшими бабками… всем нам…
Она опять не стала реагировать и продолжала, глядя в окно:
— …и все идет привычным чередом, как шло всегда, как еще месяц назад… Согласиться на эту роль и не делать того, что ждут, нельзя… Себе дороже. Get the drift? [84]
Теперь молчал Вавила, разглядывая отросшие ногти на босой ступне и борясь с отчаянным желанием почесать между пальцами, а потом увидел узкую прямую спину Лопухиной у окна и сказал неожиданно для себя: — I've got it by heart. [85] А третий…, что считаете правильным самым…?
Она повернулась к Вавиле, помедлила, уселась боком на подоконник и строго сказала:
— Ты соглашаешся с предложением Ковбой-Трофима…
— What are you driving at? [86] — удивился Вавила. — Только что вы говорили…
— Ты согласишься с предложением Ковбой-Трофима, — повторила Лопухина тоном строгой учительницы русского языка и литературы, — и станешь старательно заниматься поиском альтернативных донорских органов на стороне…, и доставлять их в Цех…
Она увидела, как обрадованный Вавила резво встал с кресла и двинулся к ней, улыбаясь и готовясь произнести одну из своих коронных шуток, прославляющих ее красоту и ум…, и спеша выложить главное, и понимая, что не успевает…, и что сейчас в приступе благодарности он перебьет, не дослушав, и станет говорить глупости, и развивать эту идею дальше, сказала отрывисто и резко:
—Под присмотром Прокуратуры!
Он сразу понял, про что она и остановился растерянный, стирая с лица улыбку и гримасу благодарности, и пробормотал невнятно:
— Избыток ума и есть его недостаток… В Прокуратуру позвонят и скажут: «Ковбой-Трофим выше всяческих подозрений и похвал, потому что он Ковбой-Трофим…». Его к тому же зовут в Политсовет Единственной России…
Он вернулся к креслу своему, сел, положил ногу на ногу, взял в пригоршню голые пальцы стопы, будто собрался потереть их, и громко спросил оттуда:
— Вы мстите Ковбою за почку свою?
Лопухина растерялась: — Ннет… Не думаю… Знаю одно: неучитываемые донорские органы не должны трансплантироваться хирургами Цеха… Этого не добиться, не убрав Ковбой-Трофима… В этом вижу миссию свою… Если хочешь и можешь… помоги.
— А если нет? Вы предлагаете мне внезапно научиться играть на… виолончеле или волторне…
Она молчала, вспоминая свой недавний трудный разговор с Волошиным…
— Я выступлю на институтской конференции и назову все вещи свими настоящими именами, — сказала она тогда.
— Ну и что? — спокойно отреагировал тогда Волошин. — У вас нет реальных доказательств, Елена Александровна… Только ощущения… Он вас при всех сравняет с землей…, с паркетом новенького конференцзала, приплетет безответную влюбленность в него и вынудит уйти из Отделения…
— Почему бы вам самой не встать на институтской конференции, Ленсанна, и не расколоться при всех или не двигануть в Прокуратуру, чтоб выложить лягавым, как было…? — Вавила будто услышал ее недавний диалог с Волошиным или почудились ему призывные марши братьев Покрасс в исполнении хорошего духового оркестра и мчался он в атаку, пригнув голову к шее коня, изредка покачивая шашкой.
— У меня нет доказательств… К тому же авторитет директора Цеха очень высок… Ты полезешь голым в бассейн к крокодилу?
— Значит, вы хотите послать меня туда…, в бассейн с крокодилом! — обрадовался Вавила.
— Я прошу тебя помочь вывести его на чистую воду…
— А почка, что изъяли из вас, которую Ковбой-Трофим трансплантировал этому придурочному и капризному big cheese[87] из Единственной России, что замордовал всех нянек и сестер? Разве это не доказательство?
— Вавила! — устало сказала Лопухина. — Откуда ему было знать, чью почку пересаживает…, или полагаешь, что к органу, доставленному в Цех бригадой забора, была приколота бирка с моей фамилией, должностью и ученым званием…? И почку-то доставал из меня не он…, а другой… И тот другой сам заплатил за это сполна…
— Сколько? — заинтересованно спросил он.
— Жизнью своей заплатил… — Она вернулась к столу, непривычно уселась в кресло, поискала сигареты и сказала:
— Дело за тобой встало, Вавила! Принимай решение…
Он забеспокоился, поднялся с кресла, попробовал пройтись по чужому кабинету, чего никогда не позволял себе раньше, но почувствовав скованность, уселся обратно и, забывая задрать босую ногу, мученически сказал:
— Sticking point! Тупик! — как мудро излагает ваш Фрэт… Я не должен давать повода, чтоб старый сукин сын выгнал меня из Цеха, как паршивую собаку… Не бигля имею в виду… Простите… На что жить тогда будем: две девочки, жена…, родители…
— Надеюсь, не станешь перечислять всю родню до третьего колена? — спросила Лопухина, не думая улыбаться.
— Не стану… А деньги, что сулит Ковбой-Трофим все равно очень большие… Вы в свое время согласились…, не отказались…
— Хочешь остаться без почки, как я, или без сердца и печени…?
— Вам легко давать хороший совет, подавая дурной пример…
— Вавила! Сукин сын! Поступай, как знаешь.
— Бить лежачего, Ленсанна, на Руси было безопасно всегда и очень эффективно… Можете рассмотреть этот тезис на примере своих предков… — Вавила чувствовал необычайный душевный подъем. Он отважно скакал в авангарде Первой Конной или мчался в конвое белых… Неважно… Он действовал… после долгих лет ожидания, несбыточных надежд, обещанных неизвестн кем, неизвестно кому…
— Доказанное примерами никогда нельзя считать доказанным. — Вавила вытаскивал из памяти, загруженной интернетовским абсурдом, все, что помнил и знал, ради сомнительной попытки размазать риски собственного злодейства, с которым согласился заранее…
— Как один из представителей среднего класса, величаемого вами биглями, я готов сотрудничать со стариком, понимая, что стану творить зло вместе с ним в этом бизнесе…, как творил его Спиркин…, как творили вы когда-то… Что есть зло? Часть человеческого бытия, не только разрушающая, но упорядочивающая связи между людьми…, гармонизирующая мир, делающая его динамичнее, привлекательнее и богаче… Что есть добро без зла? Ничто! Его просто нет… Оно не существует пока нет зла… Даже придурочные прагматисты американцы понимают это: «Добро надо делать из зла, потому что его больше не из чего делать…» Извлекая органы из донора, который обречен, мы спасаем…, спасаем в полном смысле жизнь людям, которым жить осталось всего ничего…
— Нельзя говорить о спасении одного, Вавила, если при этом убиваешь другого…, абсолютно здорового и невиновного. — Она стал уставать и вспомнила почему-то свой недавний поход в Третьяковскую галлерею с доктором Спиркиным, и его странную цитату из Микельанджело: «Что лучше: зло, приносящее пользу или добро, приносящее вред…?», и сказала, пытаясь вспомнить его настоящие имя и фамилия:
— Ты демагог, Вавила… Пытаешься подсластить конфету даже самому себе…
— Разве вы от безысходности не пытались делать то же самое…? — спросил он, опасно интерпретируя. — А этот чертов кобель-самурай, проницательный, прагматичный и мудрый…, познавший мир… Смог он найти справедливые для всех решения, примиряющие и объединяющие нас… Постарался ли он хотя бы сформулировать их в виде понятных терминов: добра… зла… раскаяния… расплаты…? Fucking beagle! Похоже, больше всего его интересует мир под юбками женщин: маленькое тесное пространство с запахами, притягивающими его с неимоверной силой… Под вашей — сильнее всего… Зло есть антитеза добра…, только и всего… «Полюбил богатый — бедную, Полюбил ученый — глупую, Полюбил румяный — бледную, Полюбил хороший — злую…».
— «Полюбил румяный — бледную, Полюбил хороший — вредную», — поправила Лопухина.
— Какая разница! — Обиделся Вавила. — Это не библейский текст — частушка и нечего придираться к точности цитаты, и искать в ней глубины…
— Дурень! Это Цветаева… Прекрасные стихи… Если не воевать со злом, полагая его простой антитезой в поэтическом сравнении, оно вытеснит добро… Закон единства и борьбы противоположностей…, как первый закон термодинамики… или следствие из него… Нельяза размыть зло или вину за него, как размывают риски в бизнесе, как разводят раков… или корабли…
— I should worry about it. [88] Вы слишком близко к сердцу принимаете марксистскую философию, Ленсанна… Если Ковбой готов платить…, мне много не надо, пару тысяч в месяц…, стану демонстрировать приверженность добру…, и тогда зло, упакованное в шероховатые денежные знаки с портретами ихних президентов, перестанет быть злом…
— Пока существуют такие как ты, незадумываясь выполняющие чужие приказы, всегда найдутся желающие отдавать их…, и зло не только останется злом, а станет плодиться….
Но конь под Вавилой скакал уже во весь опор и ему ничего не оставалось, как размахивать шашкой:
— Возможно! Но я не стану, как слепые надевать темные очки, предпочитаю наушники… Баста! Я согласен выполнять приказы… Пусть отдают! Я, доктор Вавила, представитель российского среднего бизнес-класса, готов уклониться от выполнения гражданского долга ради заработка и безбедного существования, готов притерпеть…, как за веру…, как гугеноты терпели, когда мочили их все, кому не лень… Пусть извлекают из меня почки или сердце, или печень для очередного ханыги big wheel[89], не жалко… А, может, я родился в рубашке и не стану донором органов, как стали вы…
— Рассредоточься, Вавила! Ты не бигль, знаю, и не бизнесмен, хоть сильно хочешь им казаться, наслушавшись речей Ковбой-Трофима, и даже не представитель среднего класса… Ты ежик… из дерьма, утыканного палочками, про которого любишь рассуждать…, глухой и слепой…, в наушниках и очках… Ступай! У меня дела…
— Хороший режиссер даже из дерьма делает конфету, — отбивался Вавила. — А тут еще палочки вам…
Почти совершенное, хорошо тренированное тело Елены Лопухиной легко и просто справилось с последствиями нефрэктомии. Оставшаяся почка взяла на себя функции удаленной и успешно фильтровала мочу, и удаляла шлаки за двоих… Она по-началу ограничивала себя в соленом и жидкостях, но скоро поняла, что в этом нет необходимости… Микрохирурги с восьмого этажа иссекли старый послеоперационный рубец в боку и наложили новые швы атравматичными иглами… изнутри…, и уродливого рубца не стало… Остался Ковбой-Трофим, зачастивший в Отделение с демонстрациями перед персоналом отеческой заботы и любви к ней, с ледянящей душу холодной вежливостью и пониманием того, что произошло, и почти не замечающий ее при этом, хоть глядел всякий раз с неизбывной заботой и состраданием, будто давал понять всем: «Ибо те, кто без закона согрешили, без Закона и погибнут; а те, кто под Законом согрешили, по Закону будут осуждены».[90]
Пришло лето, для характеристики которого применительно к кардиохирургии и трансплантологии лучше всего подходили слова про сезон слишком жаркий, чтоб делать то, для чего зимой было слишком холодно…, хотя в операционных и палатах Цеха воздух кондиционировала дорогущая американская система…
Институтский парк был удивительно ухожен, будто ждали визитеров высоких или заморских. Отъевшиеся голуби и примкнувшие к ним за зиму вороны демонстрировали редкостную привязанность к посетителям, встречая каждого таким доверительным и безбоязненным хлопаньем крыльев над головой, что родственники балдея, вынимали из сумок и раздавали птицам большую часть из припасенного в сумках…
Когда Станислава объявила о дне свадьбы, заявив публично, что торжество собрался финансировать Ковбой-Трофим, служивый люд задумчиво притих в недоумении, зная прижимистоть директора и отстраненность от институтских гулянок… А когда выяснилось, что для свадьбы арендован пароходик, пусть речной и маленький, Цех встал на цыпочки, стараясь постичь глубину поступка небожителя…, и не смог…
Пароходик назывался «Кузьма Минин» и институтская публика, традиционно подвыпив быстро и сильно, стала искать Митю Пожарского, и не находила, и осторожничая, старалась обходить стороной переднее пространство кораблика с Ковбой-Трофимом, негром и Станиславой за парадным фуршетным столом, привычно обсуждая новые хирургические идеи, как всегда идущие с Запада, собственную государственную власть, которая, в отличие от них, все еще могла позволять себе быть бездарной и злой, общих для многих из них молодых женщин, для которых специально снималась двухкомнатная квартира поблизости, набиравший силу бум со стволовыми клетками, к которым, как большинство хирургов, относились скептически, полагая, что только скальпель способен…
Елена Лопухина и следователь Волошин, выступавшие свидетелями на свадьбе, сидели на верхней палубе, периодически включаясь в карабельное веселье и принудительную, не терпящую отлагательств и отказов, выпивку, когда новая партия хирургов, представляющих очередной специализированный департамент Цеха или его этаж, добиралась до них…
Они не заметили, как сильно поплыли оба под влиянием разномастного алкоголя, и с трудом удерживаясь от отчаянного желания поскорее сойтись с коллективом, попрекающим их неуместной на речном кораблике гордыней, старались поскорее расставить точки в слишком затянувшемся, еще с весны, но неизменно прекрасном, будоражущем воображение споре о привратностях любви палача и жертвы, не исключающем возможности постоянной сексуальной близости между ними…
Бигль Фрэт, давно и определенно высказавший на это счет все, что полагал нужным, из которого коронной фразой оставалось его неизменное: «You're the best!», [91] осторожно сидел, будто в Виварии, уложив зад на задние лапы подле Лопухиной, и с трудом оценивал происходящее, надышавшись алкогольных паров…
Он сразу почувствовал приближение Ковбой-Трофима, поднялся на ноги и почти неслышно зарычал, и стал быть себя по бокам хвостом, и переступать ногами.
— Ночи на Москва-реке все еще холодные, детка, — сказал немного пьяно директор Цеха, посмотрел укоризненно на бигля, пошатнулся из-за невидимой волны, и продолжал удивительно миролюбиво: — Простудишься…. организм ослаблен… лучше не рисковать…
Он стоял в ожидании ее реплики, демонстрируя уверенность и сопричастность всем прекрасным начинаниям Цеха, включая свадьбу простой лаборантки, на которую пригласил часть сотрудников, уверенный, что американцы непременно прознают про это…
А Лопухина молчала, вызывающе, даже дерзко, и придерживала бигля за ошейник с магнитной карточкой, которая давно размагнитилась.
— Похоже, ты не слишком расположена к беседе, — миролюбиво заметил Ковбой-Трофим, опускаясь на жесткую деревянную скамью с многочисленными именами и датами прежних параходиковых пассажиров, вырезанными ножем или выжженными сигаретами, и провожая глазами скользнувшего вниз по лестнице Фрэта…