Страница:
Кабинет Эйбрехэма с огромным окном во всю стену походил на офис, что расположены обычно на Пятой авеню, а лаборантская, в которой ночами обреталась Слава, превратилась почти в гостиничный номер с письменным столом, кожанными креслами и большим диваном с дистанционным управлением — remote control, который настойчивый ветеринар нашел в одном из нью-йоркских мебельных магазинов…
— Каждая лабораторная собака заслуживает отдельного номера, — говорил Авраам Лопухиной по-английски на полном серьезе: русский ему не давался, кроме нескольких матерных слов, которым научил его кто-то из служителей Вивария, произносимых с такими искажениями, что понять кого он имеет… в виду было невозможно. Ветеринар постоянно использовал Славу переводчиком и был счастлив этим, а она демонстрировала пострясающие способности в английском, забывая окать, и теперь ее часто приглашали в Цех на синхронные переводы и переговоры, и хорошо платили…
— Каждое лабораторное животное заслуживает отдельного номера в Виварии…, особенно собаки! — говорил ветеринар. — К сожалению, мы не можем предоставить им подобные удобства, даже в Америке…, но то, что мы сделали для них здесь… почти сделали… просто замечательно. I get it up! [94]
— Здравствуй, собака! — сказала Лопухина, косясь на телевизор Sony с картинкой новостей CNN на экране, стоящий на полу, от которого только что отвернулся Фрэт, и уселась удобно перед ним на высокую гигиеничную табуретку из нержавейки и толстого небьющегося стекла-сиденья, и оглядела стены, тщательно отделанные веселым кафелем, и пол без традиционных опилок, крытый неизвестным гладким материалом с многочисленными отверстиями для стока воды… Просторные клетки из нержавеющей стали, зарешеченные спереди крупной сеткой, стояли у длинной дальней стены друг на друге в два этажа. Их конструкция была удивительно рационально и просто приспособлена для ухода за животными, и запаха в помещении не было совсем, хотя в клетках находилось больше десятка биглей…
— Похоже, Абрам готов исполнять любые твои прихоти, собака. — Она нервно улыбнулась. — Попроси компьютер тогда… и кресло-качалку, и беспроводные наушники…, и закажи пиццу Maxima…
— Что-то случилось? — спросил Фрэт, втягивая в затрепетавшие ноздри запахи молодой женщины, мгновенно проникаясь прочно поселившимися в ней отчаянием и тревогой, и печалью, такой глубокой и беспросветной, что до дна не добраться, как ни старайся и не копай…
— Фрэт! Ничего не происходит! Будто не покончил с собой доктор Спиркин в подвале Третьяковской галлерее, не спился окончательно талантливый Митя Борщев, испугавшись ответственности за легкомысленные связи с криминальным миром и работающий грузчиком теперь в Универсаме, у меня по-прежнему две почки и не было выступления на пятничной институтской конференции…
Она достала сигарету, закурила, нервно затянулась и автоматически, не думая и не глядя, швырнула зажигалку в дальнюю корзину для мусора, и лишь потом, наблюдая за полетом, почувствовала непривычную тяжесть в руке перед броском…
— Если что и происходит, то только плохое, Фрэт… Та безумная ночная пьяная прогулка Рывкина с Митей холодной весной по ночному Соколу дорого обошлась ему… Похоже, избыточные дозы алкоголя…, по его рассказам он выпил чуть больше литра водки, убили зародыш, неприспособленный к подобным нагрузкам интоксикантами… Видимо, нежные клетки эмбриона, несмотря на хорошее кровоснабжение, просто денатурировали, как необратимо денатурируются белки под воздействием спирта… Он уже давно опять очень старый и больной…, на постоянном гемодиализе… и я должна, наконец, решиться на трансплантацию ему новой почки… В жизни бы не стало делать этого…, он он-то, как раз заслужил…
— Почему у нас так устроено, Хеленочка, что все, даже самое хорошое…, гениальное почти…, идет backasswards и уничтожается на корню…? Талантливые русские генетики до— и послевоенных лет, что были тогда впереди всех, всего мира… Большую часть из них посадили, многих растреляли, генетику обозвали лженаукой… Русский биолог Демихов в середине прошлого века в Москве начал первым в мире получать в эксперименте реальные результаты после пересадки органов…, даже головы… Хорошо, что не был врачем…, поэтому его не принимали всерьез и не закрыли…, лишь объявили трансплантологию буржуазной наукой…, а к нему приезжали учиться из заграницы те, кто позже стали признанными лидерами клинической трансплантологии… Почти целый век в запасниках Русского музея в Ленинграде парились картины гениальных русских художников двадцатых-тридцатых годов прошлого столетия… А эксперимент с человеческим эмбрионом ты повторишь…, рано или поздно…, — печально закончил Фрэт и, глухо стукнув о пол тяжелым хвостом, добавил: — Не думаю, что сегодня многое изменилось…, скорее наоборот… Ты — предводительница… Меняй!
— Наши недостатки — продолжение наших достоинств, говорит умница Вавила, черпающий мудрость в Интернете… Вот почему их так много… — Она посмотрела, не видя, в окно, втянула в себя воздух Вивария и не почувствовала привычного мерзкого запаха мочи и гнилого мяса, и улыбнулась удивленно и почти радостно, и сказала, подумав мгновение:
— А Волошин все больше напоминает мне Славкиного Авраама, увлеченного реновацией Вивария по-американски… Следователь влюблен и счастлив безмерно, что заполучил меня всю…, все тело, и до души ему почти нет дела…
— Значит неучтенные органы по-прежнему проходят через отделения Цеха? Я прав? — Бигль снова стукнул о пол толстым хвостом.
— Проходят…
— Почему ты тогда не остановишь это?
— Я не знаю, какие из них криминальные… По документам все всегда в порядке: полный кворум требуемых специалистов, включая юристов, присутствующих при констатации мозговой смерти потенциального донора, даже письменные согласия родственников… Выборочная проверка ничего не дает, а контролировать все подряд никто не позволит… А главное…, — она замолчала, привычно погружаясь в болезненный пересчет понесенных утрат, нереализованных возможностей…
— Что главное, Хеленочка?
— Главное…? Главное — Ковбой-Трофим! Заботливый, по-отечески внимательный и демократичный, напрочь забывший все обиды, готовый притерпеть еще больше…, а под этим всем…, знаю, будто сам рассказал по секрету, единственное желание, поглотившее его целиком, ради которого, похоже, и живет теперь: изъять оставшуюся почку мою… Не выдрать по-бандитски с корнем, а удалить… умело и артистично…, и тогда мне конец… Даже если вдруг найдут, как в прошлый раз, экстренную пересадку делать никто не станет… Пока он в Цехе все будет идти как всегда…, как было…, backasswards…, включая правительственные награды, визиты в Кремль, Парламент, Белый Дом, заграницу… А все, что наговорила…, наобещала тогда сотрудникам Цеха на пятничной конференции остается нереализованным всуе… Нельза совмещать эффективную хирургическую службу с душевным разнобоем и склокой среди сотрудников… Интриги — сила слабых, говорил Шекспир. Он знал толк в таких делах… Провалиться сквозь землю — самая легкая кара для меня сегодня…
— В неразумный век разум, выпущенный на свободу, губителен для его обладателя, — произнес Фрэт, разглядывая голое тело Лопухиной под халатом и солдатскими трусиками с майкой, маркированными знакомым US Army… —К сожалению, не знаю кто сказал… То же можно относится и к справедливости.
— Фрэт! — улыбнулась Лопухина. — Ты опять больше озабочен моей промежностью, чем проблемами и душой… Не втягивай в себя так сильно воздух окрест… Мне хватит Волошина и его рассказов про преданную службу президенту-государю… Ты стал совсем русским…, just the new Russian, которому до фени чужая жизнь… Хочешь, куплю тебе кресло-качалку и беспроводные наушники, чтоб слушать передачи BBC…?
— Купи! — согласился Фрэт. — Хотя новости CNN меня вполне устраивают. А еще смотрю мой любимый Первый канал, всякий раз удивляясь второй древнейшей профессии, которую у нас теперь путают с первой…, а еще оскопленный НТВ, то ли с золотым зубом глубоко во рту, то ли с глубоко запрятанной фигой в кармане…
— Что делать? — спросила она, стараясь показать, что не ждет ответа и готова искать его сама.
— В тебе есть главное, Хеленочка: ты знаешь, как надо…, а справедливость и долг…, и готовность притепеть достались по наследству вместе с редкостной четвертой резус-отрицательной группой крови… Ты предводительница…, гугенот-реформатор… В суете отделенческих забот и вялотекущей войны с Ковбой-Трофимом ты стала забывать об этом… God helps those who help themselves.
— No, Frat! These things gripe my sole… I'm still in a jam…, just shit out of luck…
— Get the lead out of your ass and do what you need!
— Frat! You are the best… [95]
Каждый вечер Фрэт спускался в подвал Вивария будто на дежурство: что-то гнало его туда… Он сидел два-три часа, втягивая в ноздри еще витавшие в воздухе запахи беды, приключившейся с Еленой Лопухиной; беды, которой обычный человек противостоять не может, а потом возвращался к себе. Через несколько дней он понял, что ищет встречи с Ковбой-Трофимом, и уверенность, что тот рано или поздно придет, крепла, но Ковбой не шел…
Фрэт сидел, уложив зад на лапы, разбросав хвост, и привычно полемизировал с собой, путая понятия, беспричинно причисляя себя то к американцам, то к русским, то становясь собакой…, и в этом бессистемном водовороте размытых терминов его самурайский разум, способный видеть и постигать одновременно, чувствовал себя уверенно и свободно…
— У них… Нет…, у нас.. только два класса: очень богатые и бедные очень… Чиновники-шарпеи и голубые олигархи-доги, как Билл, обучающие дворняг-бедняков Пахомов выстраиваться в бесконечные трубопроводы, транспортирующие заграницу сырье… И нет буржуазии…, надежной и прочной, как бигли, на которую можно опереться… Власть с очень богатыми и беднота никогда не станут опорой: все равно, что опираться одновременно на белочку и слона…
— Недавно нам привезли дюжину биглей из Питсбурга, штат Пенсильвания…, — вспомнил он. — Сильных и смелых, с прекрасной наследственностью, чтоб размножались, давая начало среднему классу… А мы сунули их в зловонный собачник и стали кормить отбросами с институтской кухни, и бездарно оперировать, как прооперировали Лорен… и меня…
— А интеллигенция российская…? Разве это не бигли…, не средний класс? — подумал Фрэт и увидел за тяжелой металлической дверью Ковбой-Трофима, сующего ключ в замочную скважину…, и успел сказать: — Нет!, — и встал, и двинулся к дальней стене, где оставались старые функциональные кровати из клинических отделений Цеха вперемежку с матрацами в потеках застарелой мочи, и присел там на задние лапы, вытянув хвост в струну.
По тому, как войдя Ковбой-Трофим уверенно нашел в темноте выключатель и зажег бестеневую операционную лампу над столом с цифровой видеокамерой, Фрэт понял, что здесь он не впервой. А тот подошел к столу, постоял, провел рукой по стальным поверхностям, функционально разделенным на сегменты, перемещающиеся по желанию во всех плоскостях пультом дистанционного управления, и неожиданно легко взобрался на стол, обхватил руками согнутые в коленях ноги и положил на них голову, как Лопухина, и затих…
Фрэт поежился в углу, а потом двинулся к операционному столу и сел перед Ковбой-Трофимом, глухо стукнув хвостом о пол и выжидательно посмотрел. А тот совсем не удивился, будто знал все про Фрэта и про дежурства его вечерние в подвале, и сказал ему или себе…, не понять:
— Плоть дряхлеет, а сила душевная нет, и влияние растет и известность, и здесь, и заграницей, а может даже и в Цехе…
— Ну в Цехе, вряд ли…, — отреагировал Фрэт. — Слишком много зла причинили и скрывать это стало почти невозможным…, даже если Прокуратура оберегая возьмет над вами тотальное шефство… или о депутатском мандате похлопочет…
— Что ты себе позволяешь? — несильно удивился директор. — Разве может прибывшая из Штатов собака, даже такая инбредная и чистопородная реплика, как ты, судить о зле… или добре здесь, в России…?
— Не думаю, что принципы добра и зла сильно коррелируют с географическими терминами, — сказал бигль. — Библия, которая впервые рассмотрела и оценила эти понятия, даже если полагать, что в ней представлено мнение лишь одной стороны, воспринимается одинаково на всех континентах уже много сотен лет…
— Ты считаешь все мои звания, должности и награды незаслуженными? — спросил Ковбой-Трофим, будто сидел со старым приятелем в маленькой домашней кухоньке под Саратовым и пил водку из фаянсовой чашки для чая, закусывая яичницей и бутербродами с докторской колбасой…
— Не знаю…
— Попробавал бы приехать в Москву молодым зеленым врачем и стать тем, что я есть сейчас…, без связей, нужных знакомств, влиятельных родителей…
— Вам был дан Богом удивительный хирургический талант, который просто пер из вас… Не заметить его мог только слепой, и то, если в темных очках…, или глухой, что в наушниках Sharp…
— Видишь?! — оживился директор, но со стола не слез. — Я всего добился сам… Своей головой, руками…
— …и пенисом, — хотел добавить Фрэт, но промолчал, а Ковбой продолжал, словно некролог читал или получил последнее слово на суде и спешил произвести впечатление на присяжных…
— Я постоянно тренировал пальцы игрой на скрипке, сшивал простыни хирургическими иглами, зажатыми иглодержателем, прошивал и перевязывал в трехлитровой банке с помощью инструментов куски ткани, отрезанные от собственного пальто…, сидел ночами в морге, изучая доступы к органам и сосудам…
— Надеюсь, не станете перечислять весь послужной список, — попытался остановить его Фрэт, — включая названия этюдов из Школы беглости для скрипки, что привели вас в директоры Цеха…? Меня скоро примутся искать коллеги… — Он помолчал, удивляясь позе Ковбой-Трофима на операционном столе, такой знакомой и странно притягательной…
— Не стану… Для бигля ты достаточно интеллигентен, парень… Как ты умудрился?
— Тут нет моей заслуги… Все сделали инженеры из лаборатории генетики в Питсбурге, штат Пенсильвания… Примерно также, как вас Господь наградил потрясающим хирургическим талантом, ярким и спасительным для больных…
Фрэт обошел стол, разглядывая сидящего Ковбоя, продолжая удивляться позе: так похоже недавно сидела на этом столе Лопухина…
— Интеллигенция совсем не то, что вы думаете, мистер Трофимов… Это не класс…, и даже не средний, которого у нас почему-то все еще нет. Это узкая, всего в один слой, прослойка достаточно честных и порядочных людей, умеющих себя вести в любых обстоятельствах…, умных и образованных, пищущих книги и картины или хорошую музыку, открывающих или изобретающих что-то, и ценящих превыше всего не свободу и справедливость, но собственные комфорт и благополучие, и готовых ради этого на все…, почти на все, особенно в нашей с вами стране… Это, вроде непреложного биологического закона…
Фрэт был удивительно спокоен, будто, наконец, решил для себя, что и как станет делать в нелегальной ночной операционной, в которой несмотря на заканчивающийся ремонт ничего поменялось и не происходило: ни со стенами, ни с потолком, ни с оборудованием…
— Если мы два интеллигента, то что мы сделали для своей страны, сэр: изобрели порох, создали цифровую видеокамеру, интернет, джаз…, придумали колесо, полифоническую музыку, маточные спирали, импрессионизм, атомную бобмбу или эмпириокритицизм…? Мы просто использовали собственные интеллект и гибкость ума, чтоб приспосабливаться, быть послушными и выгодно продаваться, и покупаться…
— Что делают два интеллигентных человека ночью в подвале институтского Вивария? — прервал затянувшийся монолог Фрэта Ковбой-Трофим и было заметно, что он начинает нервничать.
— Из нас двоих одни — бигль…, другой… Хотите, чтоб прямо сейчас выложил все, что думаю про вас и про зло, которое чините…?
— Не надо… — остановил его директор. — Достигнув цели, замечаешь, что ты всего лишь средство, — и легко спрыгнул со стола, демонстрируя бесстрашие. — Нехватало, чтоб я начал сводить счеты с собакой. — Он странно хихикнул. — Завтра пойдешь в эксперимент… Станешь донором доли печени для одного из своих детей-биглей… Если сможешь выжить после операции, разрешу Лопухиной забрать тебя домой… Давно просит…
Он вынул из заднего кармана брюк нож, инкрустированный слоновой костью, нажал на невидимую кнопку и вместе со щелчком, таким же глубоким и приятным, как звук захлопываемой двери дорогого автомобиля, над которым специально работают дизайнеры-акустики, вылетело лезвие, пасмурно блеснув, удивительное широкое и длинное…
— А это стилет…, выкидуха, как любил говорить покойный Толик Спиркин. Видишь? Надеюсь, знаешь быстроту моих реакций и точность движений? — спросил на всякий случай Ковбой-Трофим.
— Знаю… Кабан на охоте не смог одолеть вас, хоть и был недалеко от цели… Вседорожник спас…
Они помолчали и стало заметно, как были обеспокоены оба, и как каждый старательно и молчаливо произносит в душе монолог: один в оправдание, другой обвиняя…, и воздух в нелегальной операционной густел взаимными обидами, упреками и бессмысленными обвинениями, потому что логика и мораль, и почитаемые обоими ценности постепенно уходили, растворяясь в злобе, ненависти и вражде, и противоречия становились антогонистическими, и служили, согласно классическим постулатам, приписываемым Марксу, стимулом классовой…, проще говоря, видовой борьбы: собаки и человека.
Первым это понял Ковбой-Трофим и спросил:
— Почему ты взял на себя эту миссию, а не доктор Лопухина или следователь Волошин, или бывший ординатор Вавила, или коллектив Цеха…? Разве мало там достойных людей…, умных и хорошо образованных, как любишь говорить…
— Потому что все они, в отличие от вас, действуют по правилам…
— Я тоже! — поспешил заверить Фрэта Ковбой-Трофим.
— Вот как?! — удивился бигль. — Разве изгоняя когда-то из клиники доктора Спиркина, увидев в нем соперника, который оперировал не хуже, а лучше, вы действовали в рамках правил?
— Пойми! Зависть сильнее и непримиримее, чем ненависть… Он и вправду был гением в хирургии… Не мог ему этого простить никак… Ему не надо было даже оперировать… Хватало того, что просто клал руку на больной живот, и человек выздоравливал.
— За это нельзя изгонять…
— Можно… Два больших хирурга в одной клинике непозволительная роскошь…
— А изгнав, в отместку или в качестве благодарности, вы втянули его в бандитский оборот нелегальных донорских органов, обставив все так, будто он главный, а вы — жертва, вынужденная подчиниться обстоятельствам…
— Это просто была разумная тактика…
— А Лопухина? — спросил Фрэт. — Разве не заслужила вашего покровительства? Умная, добрая, удивительно красивая и породистая, как лошади, которых вам так и не удалось заполучить.., говая ради вас на любые жертвы… Чем она провинилась?
— В ее покладистости и преданности постоянно сквозила такая самонадеянность и гордыня, и независимость, которым до сих пор не могу найти определения и оправдания, несмотря на то, что вырастил и воспитал, как большого хирурга, и дал все, о чем может только мечтать молодая женщина ее вазраста и специальности…
— А разве не платила она научными результатами, участием в бизнесе бандитском, телом своим удивительно прекрасным, по сравнению с которым ваши постоянные сексуальные партнерши кажутся обрубками корявых подмосковных осин, спиленных за ненадобностью? — удивился Фрэт, уже зная ответ.
— В сексе прелесть партнерши не является доминирующим фактором, — сказал Ковбой-Трофим, — Иногда уродина с кривыми ногами, потными подмышками и прыщами на спине обладает таким «поди сюда», которое не снится манекеншам из самых богатых и престижных модельных конюшен мира…
— Удивительная связь существует между вами и женщинами рода Лопухиных…, начиная с Машинистки — Лизы Лопухиной и прилежного пионера Глеба в заштатной Сызрани…, затем Анна и молодой хирург Трофимов…, наконец, Елена Лопухина и известнывй на весь мир академик Ковбой-Трофим… Странно, неправда ли? И всегда вы — злодей, а они…жертвы, хоть все и были влюблены в вас… — Фрэт подождал, надеясь услышать комментарий директора Цеха, но тот молчал. — Не может быть, чтоб вы никогда не задавались вопросом «почему?!». Традиционная ненависть простолюдина к аристократкам…, один из Эдиповых комплексов школьника, бездарно предавшего ни в чем неповинную девушку…, месть из чувства вины…? Этот последний случай редкостный даже для традиционной психиатрии…
— В них всех презрение к человеку из толпы, — неохотно заметил Ковбой и было видно, что думает совсем о другом.
— Это не повод…, чтоб предавать и убивать, — сказал Фрэт. — Елену Лопухину спасло чудо: доктор Спиркин не стал убивать ее после нефрэктомии… и мы никогда уже не узнаем почему он решил ослушаться вас… К тому же вы — не человек из толпы…
И оба сразу поняли, что безобидная дискуссия на темы общечеловеческих ценностей закончилась и текст, который собрался произнести Ковбой-Трофим в свое оправдание, про: «А я и не собирался убивать…» и который так и не произнес, проникшись бессмысленностью подобного заявления, уже ничего не изменит…
Они оба перешли в другой формат: бигль в свой, запомнившийся охотой на бесстрашного и мудрого медведя-людоеда в лесах, окружавших Мемфис, штат Теннеси, в начале прошлого века…, а Ковбой-Трофим никуда не перемещался, потому как постоянно носил в себе другой слой-формат, в котором похищали и потрошили людей ради донорских органов для серых трансплантаций…
Фрэт оглядел знакомый подвал с дорогой бестеневой лампой над операционным столом и увидел, как отдаляются стены, вытесняемые непролазным лиственным лесом в пригороде Мемфиса…, рекой в густых зарослях тростника и лозняка с одной стороны и высоким открытым берегом с другой, и стаю гончих…, и бросил напоследок Ковбой-Трофиму, как бросают неудобный в полете мяч-дыню в регби:
— Вам надо уйти из Цеха… самому…, торжественно и с почестями, если захотите, и еще одним орденом…, но самому…, чтоб Елена Лопухина могла выполнить свою миссию… Она… Она достойна… и заплатила за все… и расплатилась… единственная, способная очистить Цех от скверны, что так умело и старательно насаждали, и сделать его лидером мировой трансплантологии…
Лес был совсем близко: он уже чувствовал будоражащие тело запахи прелой листвы, под которой сновали отъевшиеся за лето мыши, перетаскивая в норы высохшие ягоды, желуди и грибы…, терпкий пот давно и сильно взапревших гончих, взмыленных лошадей, сбруи, охотничьих доспехов, тонкой, почти невидимой паутины без запаха, которая назойливо липла на лица, и надо всем этим великолепием запахов, движений и цветов мощно и сильно давлел дух раненного медведя, по кличке Старый Бен…, измученного погоней, огнестрельной раной, сильно кровоточащей и от этого еще более опасного и свирепого, не желавшего смиряться с надвигающимся поражением…
Фрэт успел оглянуться, чтоб увидеть реакцию Ковбой-Трофима на свои слова: мяч-дыня, брошенный им, летел удивительно прямо, не кувыркаясь в полете, лишь чуть покачиваясь, стремительно приближаясь к директору Цеха, который, как и бигль, не сводил с него глаз… А стая гончих, завидя Фрэта, шумно рвалась навстречу с поводков…, и он, врезаясь в них, подпрыгивая и громко лая в вострге, покусывая ближайших сородичей за потные бока, уже не боковым, но всеобъемлющим зрением разума увидел, как увернулся от подлетающего мяча Ковбой-Трофим и неспешно зашагал куда-то…
"Они взбежали на обрыв, продрались сквозь прибрежные кусты и увидели медведя: на задних лапах встал спиной к дереву, вкоруг вопят и каруселью вертятся собаки, и вот опять он — его тогда звали Лев — метнулся в прыжке.
На этот раз медведь не сшиб его на землю. Принял пса в обе лапы, словно в объятия, и упали вдвоем… Лев висел, вцепившись в глотку, на медведе, а тот, полуподнявшись, ударом лапы далеко отбросил одну из гончих и, вырастая, вырастая бесконечно, встал на дыби и принялся драть Фрэту-Льву брюхо передними лапами…" [96]
Он стал терять сознание, а потом увидел, как из раны на животе показались нежно-розовые спавшиеся петли тонкого кишечника и начали дымиться в холодном осеннем воздухе леса…, и вспомнил незаконченный диалог с Ковбой-Трофимом в подвале институтского Вивария, и дыню-мяч, что летел удивительно прямо, и заспешил обратно, с трудом выбираясь из все еще крепких лап Старого Бена, с когтями, похожими на маленькие индейские топоры…
— Вам надо уйти из Цеха… самому! — повторил Фрэт, с трудом проникаясь, после встречи с медведем, смыслом недавнего разговора.