Чуковский Николай Корнеевич. Балтийское небо

   Войдя в квартиру через никогда не запираемую дверь, Соня и Слава обычно долго шли по промерзшему коридору и пустым комнатам. Вот наконец единственная дверь в квартире, за которой еще сохранились тепло и жизнь. Соня осторожно отворяла ее, пропускала вперед Славу и входила сама.
   С расставленных вдоль стен кроватей на Славу и Соню смотрели добрые, дружелюбные глаза. В этой обширной квартире перед войной жило несколько многолюдных семейств, но одни из ее обитателей ушли на войну, другие успели уехать еще летом, третьи ночуют на тех предприятиях, где работают, и уже давно не являются домой, четвертые умерли, а те, что остались, переехали, забыв все семейные перегородки, в одну комнату, чтобы топить одну печку. Они постепенно слабели, почти незаметно для самих себя, всё реже выходили из комнаты, всё меньше двигались, больше лежали, потом совсем перестали выходить и уже давно не видались ни с кем из внешнего мира, кроме Сони и Славы. Правда, к одной старушке заходила еще изредка ее дочка, работавшая на папиросной фабрике, где теперь делали патроны, но Соню и Славу здесь любили даже больше, чем старушкину дочку.
   Эти люди, так же как другие такие же люди, жившие в соседних квартирах, ослабевая телесно, попрежнему с жадностью слушали радио, следили за всем, что происходит на свете, волновались ходом войны, мучительно беспокоились за своих близких на фронте и нисколько не потеряли способности любить их. Духовная жизнь их вовсе не становилась слабее. До последней минуты они не теряли ни одной человеческой черты.
   Все они откуда-то знали, что Соня и Слава - внуки профессора, что старик-профессор умер, что мать их убита, что отец их на фронте и что они живут совсем одни. Старухи встречали их возгласом:
   - Наши сиротки пришли!
   Войдя, Соня и Слава сразу принимались за работу. Принести хлеб, принести воду, вынести ведро, подмести пол, затопить печку. Выслушать письма - и те, которые пришли за последние дни, и те, которые они уже слушали в прошлый раз. Рассказать, что говорят о надеждах на новую прибавку хлеба, о Ледовой дороге, о том, какая продавщица в булочной заболела, о том, кто в каком доме и в какой квартире умер, а кто еще, оказывается, жив. Вообще разговоров бывало очень много, потому что приход Сони и Славы был для этих лежащих людей развлечением, и женщины, уже давно всё рассказавшие друг дружке, в их присутствии начинали рассказывать с новым жаром. Время шло, и Соня никогда не успевала навестить всех тех, кого ей следовало бы навестить.
   А между тем Антонина Трофимовна вскоре поручила ей новое дело, такое важное и требовавшее столько времени и сил, что Соня стала успевать еще меньше.
   В этом новом деле Слава тоже принимал участие. Они искали совсем маленьких детей, оставшихся без родителей.
   Антонина Трофимовна, по поручению райкома партии, занималась организацией в районе "Дома малютки".
   Удалось в чрезвычайном порядке выделить кое-какие продовольственные фонды - правда, совершенно ничтожные. У Антонины Трофимовны как раз к этому времени распухли и отнялись ноги. Одетая в белый халат, она неподвижно сидела в своем кабинете и через раскрытую дверь смотрела в большую комнату, где стояли детские кроватки. "Дом малютки" занимал одну квартиру, которую после недельных хлопот и усилий удалось отопить. Помогала Антонине Трофимовне докторша, еще не потерявшая способности ходить. Было и несколько нянечек - из тех комсомолок, которые вместе с Соней восстанавливали баню.
   Соня и Слава больше не держались домов своего квартала, где всё им было слишком хорошо известно, а шли каждый раз в новые дома, к новым людям. Там на каждом шагу подстерегали их неожиданности, там приходилось быть осторожным, наблюдательным, сообразительным.
   Соня обыкновенно начинала с расспросов, чтобы не искать наугад. У жильцов квартир 12 и 14 она спрашивала о жильцах квартиры 13. Почему квартира 13 всегда заперта и никто из нее не выходит? Ах, вот как, оттуда все уехали еще летом. А квартиры 17, и 19, и та, внизу, которая рядом с дворницкой? Если в разговоре участвовало несколько человек, число упоминаемых домов и квартир увеличивалось, всплывали всё новые имена, всё новые судьбы. Так у этой Клавы из квартиры рядом с дворницкой был грудной младенец? А как же, она рожала в апреле, еще снег лежал, ему теперь, значит, десятый месяц пошел. А когда ее видели в последний раз? Начинались припоминания, догадки. Соня и Слава отправлялись на поиски.
   Слава обычно шел впереди. Он отдавался поискам всей душой, без остатка, и в эти часы ничем посторонним нельзя было его отвлечь. Он любил, когда в запертую квартиру приходилось влезать через разбитое окно или пролом в стене, любил чердаки и разрушенные лестницы, любил действовать на основании сложных догадок, и чем эти догадки были замысловатее, тем тверже он верил в них.
   Один найденный ими осиротевший младенец неожиданно сблизил Соню с краснофлотцем Шараповым - с тем самым Шараповым, который делал какое-то таинственное военное дело в одной из квартир их дома и с которым Слава был хорошо знаком.
   Соня и Слава забрели в чье-то жилье. Там было темно, морозно и пусто; мебель сожжена, печки остыли, окна завешаны. Никого живого. Они уже дошли до кухни, как вдруг услышали легкий шелест в соседней комнате. Они вернулись и вошли в нее, темную, как пещера.
   Круглый блик фонарика осветил женщину, лежавшую на кровати. По женщине ползал младенец. Приподняв голову, он не мигая смотрел на свет.
   Мать была мертва. Часы на руке у нее успели уже остановиться. Мальчику было на вид около года. Едва его завернули в одеяло, как он сразу уснул. Соня и Слава нашли его довольно близко от своего дома, но далеко от "Дома малютки".
   У Сони был уже печальный опыт, сделавший ее очень осторожной, младенец, которого она нашла в прошлый раз, умер у нее на руках, пока она несла его по улицам к Антонине Трофимовне.
   - Занесем его к нам,-сказала Соня.
   - Конечно, - согласился Слава. - Пусть попьет кипяточку.
   На дворе они встретили Шарапова. Он посторонился, поздоровался и с любопытством посмотрел на большой сверток, который Соня несла в руках.
   Слава не мог не похвастать:
   - Шарапов, посмотрите, что у нас есть!
   Соня отогнула край одеяла и показала Шарапову крохотное, старческое личико с шевелящимися губками. У Шарапова дрогнуло лицо.
   - Нашли?
   Соня кивнула.
   - Для "Дома малютки"? Я слышал, что вы ищете детей...
   Он с восхищением и даже как-то робко поглядел на Соню.
   - Это уже шестой! -сказал Слава. - Был бы седьмым, да умер один по дороге, не донесли...
   - А как его зовут? - спросил Шарапов.
   - Неизвестно, - сказал Слава. - Как-нибудь назовут. И фамилию дадут. Сначала всем им давали фамилию Ленинградский, а потом стали и другие фамилии давать. Этому, наверно, дадут фамилию Сонин, потому что Соня его отыскала. Там уже Сониных несколько...
   - А зачем вы его к себе несете?
   - Кипятку нагреем и напоим.
   - Да у нас полный чайник кипятку! - воскликнул Шарапов. - Вы идите! Я сейчас принесу!..
   Соня видела, что он очень взволнован, и это ей нравилось. Ей вообще нравилось, что этот взрослый человек, военный, относится к ней, как ко взрослой, и даже с каким-то особым почтением, которое она чувствовала, смущаясь и не совсем понимая, чем оно вызвано. И была рада, когда минуты две спустя он, запыхавшись, вошел в их квартиру, неся большой чайник, из которого клубился пар.
   В кухне еще не остыла печурка и ребенка можно было развернуть.
   - Подержите его, - сказала Соня Шарапову. - Мы сейчас его перепеленаем.
   Шарапов испуганно вытянул руки вперед, и Соня положила на них младенца. Впервые в жизни Шарапов держал на руках ребенка и боялся шевельнуться, чтобы не повредить ему. Мальчик вдруг заплакал бессильным голоском, и Шарапов испугался еще больше.
   - Вы ему головку поднимите, - сказала Соня. - Одну минутку, я сейчас его у вас возьму.
   Она точными, быстрыми движениями разорвала простыню на большие лоскуты и разложила их у себя на кровати. Потом взяла ребенка, сразу замолчавшего, раздела его и туго спеленала. Когда он превратился в твердую белую куколку, она села на кровать и положила его к себе на колени.
   Она налила кипятку в стакан. Шарапов вытащил из кармана шинели черный сухарь и протянул ей:
   - Будет есть, как вы думаете?
   - Посмотрим, - сказала она и накрошила сухарь в кипяток.
   Она дула в ложечку и кормила ребенка. Слава и Шарапов с удовольствием смотрели, как усердно ел он размоченные крошки сухаря. Оказалось, что во рту у него четыре зуба, которые громко звенели об ложечку. Он спокойно съел всё, что было в стакане, но потом вдруг начал корчиться и кричать.
   - Это у него рези в животике, - сказала Соня. - Он слишком долго не ел.
   Шарапов испугался, особенно когда заметил, что Соня испугалась тоже. Они не знали, что сделать, чем помочь; крик корчившегося мальчика мучил их. Соня подняла его, прижалась к нему лицом и стала дуть ему в живот через пеленку. Помогло ли это средство, или боли сами собой прекратились, но мальчик вдруг успокоился, замолк и уснул.
   Соня закутала его в одеяло и понесла в "Дом малютки". Ей необходимо было переговорить с Антониной Трофимовной - и не только о найденном мальчике. Перед Соней как раз в это время встала новая трудность, очень ее мучившая. Она внезапно получила письма от отца и не знала, как на них отвечать.
   Письма эти пришли целой пачкой, штук пять сразу. Всеволод Андреевич написал их в конце ноября и в начале декабря, когда узнал наконец из сентябрьского Сониного письма о гибели Катерины Ильиничны. Одни из его писем были адресованы Соне, другие - покойному Илье Яковлевичу.
   Всеволод Андреевич находился на одном из отдаленнейших от Ленинграда фронтов - повидимому, где-то возле Воронежа. Он понимал, что Ленинград в беде, но имел об этом самые смутные представления. Весть о смерти жены потрясла его. Он никак не мог понять, почему семья его не уехала из Ленинграда, если немцы подошли так близко. Сам он, видимо, всё это время жил очень трудной, занятой и полной событий жизнью, но жгучая тревога о семье не покидала его ни на минуту, и всякий раз, когда у него появлялась возможность, он садился и торопливо писал письмо, состоящее из множества советов и вопросов. Но на вопросы его ответить было очень трудно, а советы его были совершенно неисполнимы.
   Он, например, то советовал продать свою библиотеку и купить где-нибудь под городом несколько мешков картошки, то умолял обратиться за помощью к своим друзьям, которых давно не было в городе. Он настойчиво убеждал их уехать куда угодно, лишь бы подальше от фронта, и в то же время боялся потерять их, если они уедут. По подробным указаниям, которыми он сопровождал свои советы, видно было, что он считал своего тестя довольно-таки бестолковым стариком, а Соню - совсем маленькой девочкой. Невозможность помочь своей семье причиняла ему, очевидно, нестерпимую боль, и у Сони, когда она перебирала его письма, глаза наполнялись слезами от жалости к нему.
   Она отнесла письма к Антонине Трофимовне и попросила у нее совета, что ответить. Антонина Трофимовна внимательно прочитала письма, но с советом не торопилась. Она понимала, каким страданием будет для отца Сони узнать, что тесть его умер от голода и что дети остались совсем одни в голодном городе. Что же делать? Не писать? Если не писать, будет еще хуже: он решит, что Сони и Славы нет в живых. Не сообщать ему о смерти старика?
   - Нет, врать я не могу, - сказала Соня. - Всё равно он узнает, что дедушка умер.
   Ей хотелось во что бы то ни стало приободрить отца. Но как приободрить?
   - Нельзя же написать: дедушка умер, всё хорошо! - говорила Соня, нахмурив брови. - Выйдет слишком глупо.
   Она в нерешительности перебирала затрепанные бумажонки, измазанные печатями, исписанные крупным, неровным почерком.
   Это было двадцать третьего января 1942 года. На следующий день, двадцать четвертого января, в булочной Соне выдали на ее карточку не сто двадцать пять граммов хлеба, а двести пятьдесят граммов.
   Соня в первое мгновение подумала, что продавщица ошиблась. Но, увидев улыбающиеся лица вокруг, внезапно догадалась.
   - Правда? - поспешно спросила она, всё еще не вполне веря.
   И все, кто был в булочной - и продавщицы и покупатели, - все, все закивали ей со всех сторон.
   Ну и событие!
   Это был первый ощутимый дар Ледовой дороги.
   И хотя прибавка была незначительна, хотя положение оставалось крайне серьезным, всем было ясно, что в осаде пробита брешь, что город больше не отрезан от страны и что план гитлеровцев не удался.
   День спустя Антонина Трофимовна спросила Соню:
   - Написала отцу?
   - Написала, - ответила Соня.
   - Что же ты написала?
   - Всё. Что мы живы и ждем его.
   * * *
   К февралю дорога через озеро была так хорошо налажена, что по ней можно было без особого риска начать перевозить большие массы людей. Вот когда наконец возобновилась прерванная в августе, полгода назад, эвакуация гражданского населения из Ленинграда. Машины, пересекавшие озеро, теперь везли с востока на запад продовольствие, а с запада на восток - людей.
   Решено было постепенно вывезти из Ленинграда всех тех, кто не нужен был для обороны. Это необходимо было сделать не только для того, чтобы спасти уезжающих, но и для того, чтобы спасти остающихся. Чем меньше оставалось в Ленинграде людей, тем легче было их прокормить.
   Уезжавшие ленинградцы садились на Финляндском вокзале в вагоны, поезд пересекал Карельский перешеек и довозил их до западного берега Ладожского озера, до мыса Осиновец. Здесь, у мыса Осиыовец, они пересаживались в кузовы грузовых машин и неслись по Ледовой дороге до восточного берега, до Кобоны. К этому времени в Кобону уже была проведена железная дорога. Перевезенных кормили, сажали в вагоны и везли через Тихвин, Череповец, Вологду - на восток...
   И Антонина Трофимовна однажды сказала Соне:
   - Ну вот, желание твоего папы исполняется. "Дом малютки" уезжает на Урал, и ты как нянечка поедешь вместе с ним.
   Вопрос о выезде детских учреждений возник сразу же, едва возобновилась эвакуация. "Дому малютки" дали трое суток на сборы, С младенцами отправлялся и весь обслуживающий их персонал, который даже расширили перед отъездом, потому что нелегко управиться с такими маленькими детьми в таком трудном пути.
   - А вы тоже поедете? - спросила Соня Антонину Трофимовну.
   - Я - дело другое, - сказала Антонина Трофимовна. - Я не поеду, потому что я с райкомом связана, а не с "Домом малютки". Когда "Дом малютки" уедет, у меня здесь найдется чем заняться...
   - Я тоже не поеду, - проговорила Соня.
   - Вот еще! - сурово сказала Антонина Трофимовна. - Почему?
   - Не могу Славку оставить...
   - Зачем же его оставлять? - сказала Антонина Трофимовна.- Ясно, что он поедет с тобой. Это еще лишний резон, что тебе ехать надо. С "Домом малютки" вы не пропадете, везде сыты будете...
   - Боюсь, Славка не захочет ехать... Один летчик обещал взять его на аэродром...
   - Глупости, - сказала Антонина Трофимовна. - Очень он нужен на аэродроме.
   - Знаете, какой он упорный! Он уже со всеми сговорился. И сам комиссар дивизии обещал ему...
   - Пустяки, пустяки! Иди домой, и чтобы вы оба были готовы!
   Антонине Трофимовне Соня ничего больше не сказала и вернулась домой. Но вечером, когда стемнело, она, накинув на себя платок, внезапно выскочила из квартиры, перебежала через двор и поднялась к Шарапову. Никогда еще она у него не была. Шарапов сидел за столом, освещенный маленькой керосиновой лампой, и, вооружась линейкой, чертил какую-то таблицу.
   - А, это вы! - сказал он. - Садитесь, пожалуйста.
   Она села возле стола. Желтый огонек отражался в ее темных глазах.
   - Я долго думала, с кем мне посоветоваться, - сказала она, - и решила прийти к вам...
   Она рассказала ему, что "Дом малютки" уезжает, и спросила:
   - Ехать мне или не ехать?
   - Конечно, ехать! - ответил он без всякого колебания.
   Она долго молчала, глядя на огонек, и думала.
   - А я надеялась, что вы мне посоветуете не ехать, - сказала она наконец.
   Он стал убеждать ее, что ехать необходимо. Он приводил много доводов, один убедительнее другого. Она слушала его молча, не возражая.
   - А Славе вы уже сказали, что собираетесь взять его с собой? - спросил Шарапов.
   - Нет еще. Если я ему сейчас скажу, он ни за что не согласится. Он ждет, когда его отправят на аэродром. Не знаю, как я его повезу... Он убежит, спрячется...
   Шарапов, конечно, хорошо знал все Славины планы и сам принимал некоторое участие в их осуществлении. Он неоднократно присутствовал при том, как Слава, поминутно ссылаясь на согласие Лунина, упрашивал Ховрина и самого Уварова пустить его в полк. И Уваров обещал ему отправить его к Лунину. Вначале Шарапов не был уверен, не шутит ли комиссар дивизии, и как-то раз, оставшись с Уваровым наедине, спросил его об этом. Но оказалось, что Уваров и не думал шутить.
   - Надо мальчишку подкормить, а то на него глядеть жалко, - сказал он.-Что?.. Непорядок? Ничего, это потом с нас спишется. Другое не спишется, а это спишется...
   Однако теперь всё изменилось. Благоразумнее всего и Славе и его сестре уехать с "Домом малютки". И Шарапов предложил:
   - Я попрошу комиссара дивизии сказать ему, что он не пустит его на аэродром.
   Соня не возразила, а только, помолчав, спросила:
   - Комиссара дивизии нет здесь сейчас?
   - Нету.
   - А когда он вернется?
   - Завтра или послезавтра.
   Она не сказала больше ни слова. Итак, всё было решено.
   Уваров приехал спустя несколько дней, перед вечером, в сумерках. Он послал Шарапова во двор - взять из машины пакеты с книгами. Нагруженный пакетами, Шарапов поднимался по лестнице, как вдруг услышал за собой быстрые, легкие шаги. Он подумал, что это Слава, и остановился. Это была Соня - ее светлый шерстяной платок белел во тьме.
   - Товарищ Шарапов, подождите!
   Она бежала и запыхалась. Поровнявшись с Шараповым, она прошептала:
   - Я догнала вас, чтобы попросить... Не говорите, пожалуйста, вашему начальнику насчет Славы... Пусть Славу возьмут на аэродром...
   Шарапов остановился.
   - Вы не хотите, чтобы Слава ехал с вами? - спросил он.
   - Нет, почему не хочу... - Она замялась. - "Дом малютки" уже уехал.
   - Уехал? - удивился он. - Когда?
   - Сегодня утром.
   - А бы?
   - Я их проводила.
   - Отказались ехать?
   Она промолчала. Он вглядывался ей в лицо, старался рассмотреть ее глаза, понять.
   А наверху, у себя в кабинете, Уваров в это время разговаривал с редактором дивизионной газеты Ховриным, который уже больше часа ждал его у Шарапова.
   Уваров приехал оживленный, веселый, с радостно блестящими глазами.
   - Знаете, откуда я только что? - спросил он Ховрина. - Из Военного Совета флота. И знаете, какая новость?
   Прищурив веселые глаза, Уваров помолчал, чтобы помучить Ховрина ожиданием. Потом выговорил:
   - Полк Проскурякова на днях станет гвардейским.
   - Да ну!
   Всё значение этой новости Ховрин оценил сразу. Гвардейские части в Красной Армии были введены совсем недавно. Пока, их всего несколько на всем громадном протяжении фронтов - легендарных частей, совершивших что-нибудь особенно героическое и, главное, что-нибудь особенно важное. И вот этой почести удостоена одна из частей их дивизии!
   - Завтра утром мы с вами поедем в полк к Проскурякову через озеро, сказал Уваров. - Будем присутствовать при вручении полку гвардейского знамени. Мне нужно, чтобы вы там кое-что написали.
   - Для газеты?
   - Нет, не для газеты. Для газеты, конечно, напишете тоже. Там будет о чем писать для газеты. Мы приедем в горячее время. Ведь немцы-то на дорогу наседают...
   - Наседают?
   - Еще как! Пока только авиацией, но авиации у них здесь с каждым днем всё больше. Бомбят и штурмуют, и полк Проскурякова каждый день в деле. Таких воздушных боев, как сейчас, с самого сентября не было... - Услышав за дверью шаги, Уваров крикнул: - Шарапов!
   Шарапов вбежал.
   - Сходите к тому мальчишке, - сказал Уваров.- Пусть он готовится. Завтра я отвезу его на аэродром к Лунину.
   2.
   Ховрин и Слава, прибыв на аэродром, поселились в избе, перед которой стояла раздвоенная береза. Сойдя с машины, они спросили, где живет Лунин, и их привели прямо сюда.
   Койка Лунина стояла за цветной занавеской; под койкой лежал его чемодан. Но в избе никого не было, кроме глухой, молчаливой хозяйки. Лунин и Серов уже дней пять не заходили в избу.
   Они снова летали, снова участвовали в боях. Из трех самолетов второй эскадрильи - Рассохина, Лунина и Серова - в ПАРМе сделали два. Лунин и Серов ночи проводили в землянке на старте, а с рассвета дежурили в своих самолетах. Вспыхивала ракета. Лунин и Серов, подняв столбы светящейся снежной пыли, взлетали. Тени двух их самолетов еще бежали по снегу аэродрома, а уже оперативный дежурный полка старший лейтенант Тарараксин доносил.в дивизию:
   - Вторая эскадрилья в воздухе!
   Над лысым бугром они проходили очень низко, - такой у них здесь установился обычай. Это было нечто вроде салюта Рассохину. Остроконечный серый камень, лежавший на могиле, проплывал под шасси. Они сами вместе со своими техниками приволокли сюда этот камень через несколько дней после похорон; и теперь он сразу бросался в глаза каждому, кто улетал с аэродрома и кто возвращался на аэродром. Ветер сметал с вершины бугра снег, и камень оставался на виду даже после самых сильных снегопадов...
   Миновав бугор, они шли, набирая высоту, к железнодорожной ветке, проложенной к Кобоне и законченной всего несколько дней назад. Чем выше они поднимались, тем шире раскрывался перед ними простор озера. Береговую черту они пересекали над Кобоной. Далеко внизу, в прозрачной глубине, как на дне пруда, видели они под собой крошечные избенки, вагончики, хлопотливые паровозики и тени клубов дыма, колеблющиеся на сверкающем снегу. Там, в Кобоне, перевезенные через озеро дети и женщины пересаживались в железнодорожные вагоны. Лунин и Серов делали над Кобоной несколько кругов, внимательно оглядывая весь воздушный простор. Но вот и Кобона уплывала назад, и белая пелена озера занимала всё пространство от края до края. Впрочем, они шли так, чтобы не терять из виду, синеющий на юге лес. Там, на южном берегу, были немцы.
   Дорога прямой линией рассекала белую пелену. Они шли не над дорогой, но видели ее почти всё время. С востока на запад везли продовольствие и оружие, с запада на восток - людей... Самолеты сворачивали к северу. Южный берег таял позади, исчезала позади и дорога, и под ними ничего не было, кроме белой пелены, бескрайной, сверкающей и мертвой. Они не меняли направления до тех пор, пока далеко впереди не появлялся крохотный, занесенный снегом островок, различимый среди льда только благодаря торчавшей на нем игрушечной башенке маяка. Островок этот носил странное название - Сухо. Заметив его, Лунин и Серов круто сворачивали. Они доходили до устья Волхова, над Новой Ладогой снова сворачивали, возвращались к аэродрому и шли на посадку, промчавшись над самой вершиной лысого бугра, над могилой Рассохина.
   Этот маршрут стал им так же привычен, как привычен был тот, прежний, над Маркизовой лужей, между Ленинградом, Кронштадтом и Петергофом. Конечно, пройти весь путь целиком им удавалось только в тех случаях, когда не было стычек с "Мессершмиттами". А стычки с "Мессершмиттами" становились всё чаще, редкий вылет обходился теперь без них.
   Когда немецкое командование обнаружило, что из осажденного города организованно уходят сотни тысяч людей, оно все усилия своей авиации в районе Ленинграда направило на то, чтобы помещать движению по дороге.
   И с каждым днем "Мессершмитты" вели себя всё назойливее.
   Они гонялись за машинами на Ледовой дороге, убивая шофёров; они старались перехватить наши транспортные самолеты, летавшие через озеро в Ленинград и обратно; они обстреливали улицы и только что построенные железнодорожные пути в Кобоне, загоняя переехавших через озеро ленинградцев в лес, в глубокий снег и не давая разгружать вагоны; они нападали посреди озера на вооруженные лопатами дорожные батальоны, беззащитные на открытом льду, и затевали постоянные стычки с советскими истребителями, стремясь, видимо, подавить их, чтобы дорога оставалась без прикрытия с воздуха.
   Но в этих стычках они не проявляли ни особой настойчивости, ни особого искусства. Казалось, это были уже не те немецкие летчики, что полгода назад. Да, может быть, и в самом деле не те.
   Пожалуй, главное, чему научился Лунин за месяцы войны, было искусство сразу определять характер летчика, с которым ему предстояло сразиться. По одному движению угадывал он необстрелянного новичка, идущего в бой с трепетом в душе, и опытного, но слишком дорожащего своей жизнью солдата, который стремится не к бою, а к инсценировке боя - покрутиться, обменяться очередями и разойтись. Громадное большинство немецких летчиков владело искусством пилотажа хуже его; он сознавал это и постоянно стремился вести бой в самых трудных для маневра условиях - над верхушками деревьев или даже в пойме реки, между откосами берегов, - зная, что противник проявит здесь нерешительность, неуверенность в себе и неизбежно будет побежден.