Чуковский Николай Корнеевич. Балтийское небо

   Созданная немцами за семнадцать месяцев осады широчайшая полоса укреплений не была еще полностью преодолена, и потому наступление развивалось не быстро, разбиваясь на ряд упорных боев вокруг отдельных укрепленных узлов. Для преодоления этих укрепленных узлов в помощь артиллерии, танкам и пехоте посылалась штурмовая авиация, и для истребителей этот день прошел так же, как и вчерашний, - главным образом в сопровождении штурмовиков.
   Самой грандиозной, замечательной и трудной операцией этого дня была штурмовка железнодорожных составов у Синявина. В ней участвовала вся эскадрилья Лунина.
   Они вовсе не собирались идти к Синявину и вслед за штурмовиками направлялись совсем к другой цели, как вдруг и штурмовикам и им по радио было приказано переменить курс. Наша разведка установила, что на станцию Синявино только что прибыли какие-то эшелоны; эти эшелоны нужно было уничтожить немедленно, чтобы немцы не успели ни разгрузить их, ни увести.
   Лунин не был у Синявина с сентября и впервые шел к нему не с востока, а с запада. Не успели они приблизиться к станции, а уже нервно заговорило множество зениток. Видимо, тут было что защищать. Находилась здесь и четверка "Мессершмиттов"; но "Мессершмитты" не осмеливались принять бой с целой эскадрильей советских истребителей и отошли. Разрывы зенитных снарядов образовали широкий круг, внутри которого огонь был на редкость силен и густ. И штурмовикам и истребителям предстояло войти внутрь этого смертоносного круга.
   Уберечь их могло только беспрестанное маневрирование. Разбившись на маленькие группы - по два, по три самолета - и выделывая сложные движения, чтобы сбить и запутать зенитчиков, они с разных сторон прорвались к железнодорожной станции. Все пути возле станции были забиты составами. Лунин насчитал их восемь. Тут же рядом, на проезжей дороге, стояла длиннейшая колонна грузовиков, кузова которых были совершенно одинаково покрыты брезентом.
   И штурмовка началась.
   При первом же взрыве Лунин ощутил такой толчок, что забеспокоился, не попал ли в его самолет зенитный снаряд. Через мгновение его тряхнуло еще, потом еще, и он понял, что его сотрясают воздушные волны от взрывов необычайной силы. Земля под ним тонула в густом дыму. Но штурмовики бесстрашно лезли в этот дым и продолжали свое дело. Еще взрыв, еще... Самолет Лунина подскакивал в воздухе. Никогда еще Лунину не приходилось испытывать ничего подобного. Однако по-настоящему силу этих взрывов он оценил лишь тогда, когда увидел, как закачалось, расползлось и рухнуло двухэтажное каменное здание, стоявшее по крайней мере в полукилометре от железной дороги, от места штурмовки.
   Чем же могли быть вызваны взрывы такой силы?
   Догадаться было нетрудно.
   В вагонах, уничтожаемых штурмовиками, находились снаряды, подвезенные сюда немцами для снабжения войск.
   В первое мгновение немцы настолько растерялись, что зенитный огонь, вместо того чтобы усилиться, ослабел. Но уже через минуту зенитчики стали приходить в себя. Зенитки били чуть ли не из-под каждого куста. Положение истребителей, более подвижных, имеющих возможность уйти вверх, в тучи, и не связанных необходимостью держаться над самой железной дорогой, было еще сносно. Но положение штурмовиков стало чрезвычайно опасным. Кого-нибудь из них непременно собьют, если только они немедленно не повернут и не уйдут отсюда.
   Но цепи вагонов со снарядами были длинны, занимали несколько путей, раскинулись на несколько километров, и чтобы взорвать их все, нужно было время. И штурмовики не уходили, а продолжали нырять в расползающиеся клубы дыма, хлопоча над составами, как большие жуки. И примерно на четвертой минуте штурмовки в один из них попали.
   Самого попадания Лунин не видел. По тяжелому дымному следу он понял, что штурмовик горит. Пламя распространялось по нему стремительно, за какие-нибудь полминуты дойдя от хвоста до кабины. Там, в кабине, два человека - пилот и стрелок.
   Горящий штурмовик продолжал вести себя так, будто ничего не случилось. Он врывался в стлавшийся по земле дым и обстреливал цепи вагонов. Было видно, как сзади, не переставая, мигал багровый глазок пулемета стрелка. Потом горящий штурмовик, держась низко над землей, отошел от железнодорожных путей, перевалил через разрушенные станционные постройки и оказался над шоссе.
   Когда началась штурмовка, покрытые брезентом вражеские грузовые машины, бесконечной вереницей стоявшие на шоссе, сделали попытку удрать. Но три из них опрокинуло взрывом, и, перевернувшись, они загородили проезд. Из их кузовов вывалились снаряды и поблескивали на снегу. Объехать опрокинутые машины было невозможно, но перепуганные водители в панике продолжали напирать, и грузовики сбились на дороге в плотную массу - в три и даже в четыре ряда. Горящий штурмовик спокойно и неторопливо направился прямо в это скопление грузовых машин.
   Лунина опять подбросило в воздухе. Шоссе заволокло дымом. Когда дым рассеялся, нельзя было разобрать ничего - ни взорвавшегося самолета, ни уничтоженных машин. Всё слилось в большое, зловещее черное пятно.
   Этот подвиг двух человек, совершённый так просто, деловито и естественно, потряс всех, кто его видел. Штурмовка по-настоящему только теперь и началась. К зенитному огню штурмовики, казалось, стали совсем равнодушны и заботились только о том, как бы не пропустить ни одного вагона. И станция, и поселок, и леса кругом - всё тонуло в дыму. Земля и небо содрогались от могучих взрывов...
   Со второй половины дня туманы в ложбинах поредели, метель прекратилась. Видимость значительно улучшилась. После обеда Лунин по приказанию командования направил четверку своих самолетов для охраны наших войск с воздуха: с улучшением погоды немецкие бомбардировщики могли попытаться совершить нападение. В четверку эту входили Татаренко, Костин, Карякин и Рябушкин. Старшим Лунин назначил Татаренко.
   Пройдя над передовой во всю ее длину, они повернули обратно. Горючего у них оставалось ровно столько, чтобы дойти до аэродрома. Облака теперь были очень высоко, на высоте полутора тысяч метров, и Костин, Карякин и Рябушкин шли под самыми облаками. Татаренко, несколько их опередивший, нырнул вниз, чтобы рассмотреть двигавшуюся к фронту колонну каких-то машин, и шел метров на шестьсот ниже своих товарищей. И внезапно Костин увидел два самолета, выскочившие из облаков и направившиеся прямо к самолету Татаренко.
   Никогда еще таких самолетов Костин не видел. У них были странные тупые рыла и прямые, словно обрубленные, консоли крыльев. И именно оттого, что таких самолетов Костин никогда не видел, он понял: это "Фокке-Вульфы".
   Наконец-то! Ну что ж, посмотрим... Во всяком случае, они не очень смелы... Костин был убежден, что они атаковали Татаренко только оттого, что им показалось, будто он один. Трех других советских истребителей они заметили не сразу. Обнаружив, что они имеют дело не с одним советским самолетом, а с четырьмя, они оставили Татаренко и мгновенно, обратились в бегство.
   Они понеслись вверх, обратно к тучам. Да, круто они могли подниматься, очень круто! Круто и быстро. Куда "Мессершмиттам"!
   У советских истребителей горючее было на исходе, но они забыли об этом. Нельзя же пропустить такой случай! Они поднялись так же круто и так же быстро. Ни на метр не отстали. Так, все вшестером, одновременно и почти в одном месте, они пробили облака.
   Видя, что удрать невозможно, немцы решили принять бой. "Только не дать им ударить в лоб,- думал Костин. - Вооружение на них, безусловно, много сильней, чем на "Мессершмиттах", и удара в лоб можно не вынести. Жаль, что мои товарищи недостаточно разбираются в вопросах тактики..." Но оказалось, что товарищи не хуже его самого понимали, что незачем подставлять себя под лобовой удар. Они вертелись вокруг "Фокке-Вульфов", стараясь атаковать их сзади и не дать им напасть на себя. Это была отличная проверка маневренности самолетов, и оказалось, что и в вертикальной плоскости и в горизонтальной "Фокке-Вульфы" ничуть не маневреннее наших истребителей. Карякин и Рябушкин занялись ведомым "Фокке-Вульфом" и оттянули его несколько в сторону от ведущего. А Татаренко, подойдя к ведущему спереди, но держась ниже его, ударил по нему очередью снизу.
   Ведущий "Фокке-Вульф" стал беспомощно падать,
   переваливаясь через крыло. Ведомый оставил его, нырнул в облака и исчез. У советских истребителей горючее совсем пришло к концу; нужно было возвращаться немедленно. Уходя, они следили, как, кружась, словно осенний лист, падал подбитый "Фокке-Вульф". Мотор его еще кое-как работал, и летчик делал отчаянные попытки выпрямить свою машину. Внизу, над самым лесом, это ему удалось. "Фокке-Вульф" выпрямился и неуверенно, боком, словно слепой, двинулся куда-то на восток.
   Ничего не стоило догнать его и добить. Но горючего не было. Они еле добрались до дома.
   Когда они вышли из самолетов, лица их пылали от возбуждения. Они первые дрались с "Фокке-Вульфами" и победили их!
   - До чего досадно, что не хватило горючего! - огорчался Костин. - Эх, встретили бы мы их на десять минут раньше, и оба были бы на земле...
   Ему казалось, что победа получилась неполной.
   - Я его здорово полоснул по брюху! Никуда ему далеко не уйти, убежденно говорил Татаренко. - Непременно где-нибудь свалится.
   - Уже свалился, - сказал Проскуряков, вышедший встречать их на аэродром.
   Оказалось, что всё известно. За боем советских истребителей с "Фокке-Вульфами" следил весь фронт. На командном пункте полка узнали, что Татаренко сбил "Фокке-Вульф", через минуту после того, как это случилось. Знали тут уже и о дальнейшей судьбе немецкого самолета.
   - Выпрямиться ему кое-как удалось, - рассказал Проскуряков, - но управление у него было не в порядке. И пошел он не туда, куда хотел, а куда ему удавалось идти. Вышел он на берег Ладожского озера как раз в том месте, где теперь проходит наш передний край. Повернуть направо, к своим, он не мог, а пошел дальше и сел на лед. От нас метров четыреста и от немцев метров четыреста...
   - А что же летчик? - спросил Татаренко.
   - Летчик бросился на лед и по льду уполз к своим.
   - Чёрт с ним, с летчиком, - сказал инженер полка, молча слушавший весь этот разговор. - Нам бы самолет раздобыть...
   Все техники в полку относились к "Фокке-Вульфам" с не меньшим любопытством, чем летчики. Им не терпелось узнать, что нового придумали немцы, как ответила немецкая конструкторская мысль на появление новых советских истребителей. Каждый из них понимал, что здесь речь идет о соревновании, малейший успех или неуспех в котором имеет громадное значение для всего дальнейшего хода войны. Четверых летчиков, повидавших "Фокке-Вульфы" собственными глазами, они забрасывали множеством вопросов. Но что летчики могли им ответить?
   - Да, скоростенка у него недурна, - говорил Карякин. - Однако от нас не ушел.
   - Да, вооружение у него, наверно, сильное, - соглашался Рябушкин. - А впрочем, кто его знает - в нас он не попал.
   - Да, маневренность у него есть, - подтвердил Татаренко. - Наш-то, пожалуй, маневреннее.
   - Мотор у него, повидимому, воздушного охлаждения, - пояснял Костин. Не знаю, преимущество это или недостаток...
   Все эти ответы, поневоле неточные, основанные на случайных впечатлениях, не могли удовлетворить техников: им хотелось точного знания. И инженер полка Федоров убеждал Проскурякова, что нужно завладеть сбитым "Фокке-Вульфом" и привезти его в полк.
   - Он сбит летчиками нашего полка, и мы имеем на это право, - говорил инженер.
   Тарараксин каждые двадцать минут справлялся по телефону о судьбе "Фокке-Вульфа". "Фокке-Вульф" продолжал лежать всё там же, на льду. Немцы предприняли несколько попыток завладеть им, но всякий раз, когда они спускались с берега на лед, наши бойцы прогоняли их сильным огнем. Но и наших бойцов немцы не подпускали к самолету, держа весь этот край озера под обстрелом. Хуже всего было то, что немцы стреляли по самолету даже тогда, когда никто не пытался к нему приблизиться. Потеряв надежду им завладеть, они теперь старались разрушить его, чтобы он не достался никому.
   - Надо спешить, пока в него не. угодил снаряд, - убеждал инженер Проскурякова.
   Проскуряков интересовался "Фокке-Вульфом" не меньше других, но рисковать людьми ради сбитого немецкого самолета ему ее хотелось. Однако, когда инженер полка заявил, что сам отправится за "Фокке-Вульфом" и доставать его будет ночью, под покровом темноты, Проскуряков согласился. Уже начинались сумерки, и экспедиция за сбитым самолетом стала немедленно собираться в путь.
   Инженер полка взял с собой нескольких техников, в том числе и Деева, и нескольких бойцов из батальона аэродромного обслуживания. Четыре летчика, участвовавшие в бою с "Фокке-Вульфом", стали просить, чтобы их взяли тоже, но Проскуряков сердито приказал им остаться. Экспедиция двинулась к Ладожскому озеру на полуторатонке, - инженер полка в кабине рядом с шофёром, остальные в кузове.
   Стало гораздо морознее, чем было утром, ветер стих совсем, тучи исчезли, и на темнеющем небе вспыхнули звёзды - впервые за целый месяц. В неподвижном холодном воздухе несмолкаемый грохот боя казался таким близким, будто бой происходил здесь, за ближайшими соснами, а не где-то там, далеко, по ту сторону Невы. Вся южная половина неба беспрестанно озарялась артиллерийскими вспышками, яркими, как зарницы.
   Полуторатонка, бежавшая по укатанной снежной дороге, спустилась на лед Невы напротив Шлиссельбурга. Было уже совсем темно, но и во тьме они слева от себя заметили на фоне звездного неба бесформенную черную громаду. Это были развалины Шлиссельбургской крепости. Подвиг ее гарнизона, длившийся столько месяцев, был окончен. Наши войска освободили Шлиссельбург, и крепость на островке посреди реки оказалась в тылу.
   Освобожденный городок встретил их тьмою, развалинами, догоравшими пожарами. Машина быстро приближалась к переднему краю. Проехав сквозь весь Шлиссельбург, они, к востоку от него, выехали на берег озера.
   Это был тот южный берег Ладожского озера, на котором еще совсем недавно находились немцы. Отсюда немецкая артиллерия обстреливала ледовую дорогу. Теперь, на вторые сутки нашего наступления, та часть этого берега, которая примыкала непосредственно к Шлиссельбургу, была уже в наших руках. Но дальше к востоку, возле прибрежной деревни Липки, немцы еще держались. Сбитый "Фокке-Вульф" лежал на льду на равном расстоянии от нас и от них.
   Оставив машину на берегу, инженер полка повел свой маленький отряд на разведку. Метель смела с поверхности льда весь снег, и идти по льду было нетрудно. Тьма надежно скрывала их. Они довольно скоро наткнулись на "Фокке-Вульф" и стали шёпотом совещаться, что делать дальше. Инженер предполагал, что самолет можно будет подтащить к берегу на руках. Но оказалось, что у "Фокке-Вульфа" повреждены шасси и тащить его не так-то просто. Пройдет вся ночь, прежде чем они доволокут его до берега, а действовать надо быстро, потому что немцы каждую минуту могут заметить эту возню на льду и открыть огонь. Деев предложил спустить на лед полуторатонку и подвести ее к "Фокке-Вульфу". Это был опасный план, потому что немцы могли услышать стук мотора и обо всем догадаться. Однако инженер Федоров, подумав, решил рискнуть.
   Полуторатонка добралась до сбитого самолета вполне благополучно. Техники занесли хвост "Фокке-Вульфа" в кузов и закрепили его канатами. И машина двинулась к берегу, волоча за собой самолет.
   Внезапно немцы всполошились. Пулеметы, минометы, орудия заговорили разом. Мины взрывались с грохотом, выли снаряды, посвистывали пули. Техникам пришлось пережить несколько жутких минут. Самым страшным было то, что машина, волоча за собой самолет, двигалась очень медленно.
   Но в конце концов мины остались позади; стрельба мало-помалу затихла. Полуторатонка втащила "Фокке-Вульф" на плоский берег и неторопливо поволокла его через Шлиссельбург, через Неву, по лесной дороге - к аэродрому.
   Шел уже третий час ночи, когда "Фокке-Вульф" был наконец водворен в помещение ПАРМа - большой холодный сарай на краю аэродрома. Ни инженер Федоров, ни техники в эту ночь спать не ложились. До рассвета суетились они вокруг немецкого самолета, разбирали его мотор, изучали его приборы, разглядывали каждую деталь. А когда стало светать, в ПАРМ вошел Лунин и с ним Татаренко.
   - Ну как? - спросил Лунин, с любопытством оглядывая "Фокке-Вульф".
   - Ничего нового,- сказал инженер полка. - Вчерашний день.
   - Чем-нибудь лучше наших?
   - Ничем.
   - А хуже?
   - Есть один существенный недостаток, - сказал инженер полка, подумав.
   - Какой?
   - Обзор плох. Летчику трудно смотреть перед собой вниз. Мотор слишком велик и закрывает обзор.
   - Я это еще в бою понял, - вдруг сказал Татаренко. - Я подошел к нему спереди снизу и сбил.
   4.
   Утром на третий день наступления небо было безоблачное, прозрачное. Огромное морозное малиновое солнце озарило снега. В воздухе ни малейшей мути, никакого тумана. Звуки с необыкновенной отчетливостью передавались на громадное пространство, и до аэродрома доносились все шумы боя. Казалось, при каждом взрыве весь воздушный океан вздрагивал, как огромный колокол.
   И больше погода уже не менялась. Метели, туманы и ветры ушли, казалось, безвозвратно. После ослепительно яркого дня наступила ясная звездная ночь, а после ночи - такой же ослепительный день. В эти морозные солнечные дни, в эти звездные ночи среди сверкающих рыхлых снегов продолжалось наступление наших войск. Оно развивалось не быстро, немцы сопротивлялись упорно, но с каждым днем расстояние между Ленинградским фронтом и Волховским становилось всё меньше, кольцо осады - всё тоньше.
   Летчики эскадрильи летали от зари до зари. Это были трудные для них дни, - все они заметно осунулись, лица их стали суровее и старше. Ложась спать, они от усталости почти не разговаривали, засыпали мгновенно и спали крепко, каменным сном.
   Эти трудные дни были для них счастливыми днями. Несмотря на увеличение численности немецких самолетов, встречи с ними для летчиков эскадрильи неизменно кончались победой. Господство в воздухе было завоевано советскими летчиками твердо, непоколебимо, и сознание этого наполняло их гордой радостью.
   Благодаря хорошо налаженной радиосвязи большую помощь советским истребителям оказывали наземные посты наблюдения.
   - Внимание! - передавал наблюдатель. - Сзади снизу - два "Мессершмитта".
   Однажды Татаренко и Хаметов так стремительно расправились с двумя "Мессершмиттами", указанными им наблюдателем, что тот даже не успел уследить за ходом битвы и не понял, что произошло.
   - Внимание! - кричал наблюдатель. - Здесь где-то два "Мессершмитта", но сейчас я их почему-то не вижу.
   - И больше не увидите, - отвечал Татаренко. - Оба сбиты.
   В этих январских боях свойства каждого летчика проявлялись особенно ярко. Они не были уже новичками, начинающими, они были боевыми летчиками с большим опытом войны за плечами. И способности их оказались неодинаковыми. В полку и в дивизии всем было ясно, что в эскадрилье у Лунина есть два летчика - Татаренко и Кузнецов, - которые и в полете и в бою далеко оставили всех остальных. Никто не сбивал столько вражеских самолетов, сколько они. Их имена почти каждый день повторялись снова и снова в связи со всё новыми победами в воздухе.
   Оба они фактически были заместителями Лунина, ближайшими его помощниками. Если на какое-нибудь боевое задание направлялась не вся эскадрилья, а только часть ее, то этой группой самолетов обычно командовал либо Татаренко, либо Кузнецов. Между ними установилось скрытое соперничество, которое они старались никак не выказывать, но о котором, конечно, все знали.
   Кузнецов был внешне холодный, сдержанный человек. Но в эскадрилье, где к нему давно уже хорошо присмотрелись, понимали, что только поверхностному взгляду он кажется холодным, а в действительности он человек горячий и пылкий. Он был старше Татаренко, боевой стаж у него был больше, и он, безусловно, не мог быть равнодушен к тому, что Татаренко опережает его. Существовала одна область, в которой у Кузнецова не было соперников во всей дивизии, - разведка. Лучший разведчик - это, конечно, значило много, но была в этом и досадная сторона: его часто посылали на разведку, и потому он участвовал в боях реже, чем Татаренко, и не мог сравняться с ним по числу сбитых вражеских самолетов.
   А Татаренко - тот вообще ничего не умел скрывать, его чувства и побуждения всегда были всем видны. У него была славная черта, за которую его все любили: он искренне радовался успехам своих товарищей. Если Рябушкину, или Хаметову, или Остросаблину удавалось сбить вражеский самолет, он ликовал вместе с ними, удивлялся их отваге, их находчивости. Если ему случалось сбить самолет совместно с другими летчиками, он, докладывая или рассказывая, подчеркивал их, а не свои заслуги. Но, конечно, и он сам понимал и все кругом понимали, что ни Рябушкина, ни Остросаблина, ни даже Хаметова и Костина, несмотря на все их успехи, нельзя с ним сравнивать. Кузнецов - дело совсем другое. Всякий раз, когда Кузнецов сбивал самолет, Татаренко весь настораживался. Он подробно расспрашивал, как это всё произошло, внимательно вникая во все детали боя. Потом говорил:
   - Ну ладно...
   И всем было понятно, что это значило. А значило это, что он не успокоится, пока не сделает того же, что сделал Кузнецов, или даже больше.
   Тринадцатого января Татаренко сбил "Фокке-Вульф".
   Почти весь следующий день, четырнадцатого, Кузнецов провел в разведке и только один раз вылетел вместе с Остросаблиным на охрану наших войск. Он зоркими своими глазами увидел над самой землей два "Мессершмитта" и спикировал на них, ведя за собой Остросаблина. Один "Мессершмитт" он сбил сразу же, а другой гнал вдоль всего фронта до самого Синявина и там поджег. Немецкий летчик выпрыгнул из горящего самолета и спустился на парашюте.
   Пятнадцатого Татаренко, вылетев во главе четверки самолетов, встретил семь "Мессершмиттов". Он немедленно повел свои самолеты в атаку, и в результате короткого боя три "Мессершмитта" были сбиты. Два из них сбил сам Татаренко, а один - Карякин и Рябушкин.
   Шестнадцатого утром Кузнецов, вылетев на разведку, обнаружил внизу под собой "Мессершмитт-110". Кузнецов подошел к нему сзади, со стороны хвоста. Хвост "Мессершмитта-110" охранял стрелок; он издали заметил самолет Кузнецова и открыл по нему огонь с очень большой дистанции. Кузнецов продолжал настойчиво нагонять его и, приблизившись, дал очередь. Стрелок сразу перестал стрелять, - вероятно, он был убит. Кузнецов подошел к немецкому самолету почти вплотную и с четвертой очереди сбил его.
   Вечером того же дня при ослепительном закате, охватившем полнеба, Татаренко, ведя за собой Костина, Хаметова и Дзигу, встретил пять "Юнкерсов-88", которые шли на бомбежку под охраной двух "Мессершмиттов" и двух "Фокке-Вульфов".
   Татаренко атаковал их спереди, в лоб. "Юнкерсы" шли цепочкой, один за другим, и Татаренко, летевший впереди своей четверки, дал снизу очередь по первому из них. Он проскочил под ним и, даже не обернувшись, чтобы посмотреть, что с ним случилось, устремился на второго. Он хотел успеть обстрелять возможно большее число "Юнкерсов", прежде чем "Мессершмитты" и "Фокке-Вульфы" успеют вмешаться.
   Этот замысел оказался правильным. Второй "Юнкерс" упал в лес одновременно с первым, которого добил шедший вслед за Татаренко Костин. А Татаренко тем временем успел атаковать третий "Юнкерс" и четвертый. "Мессершмитты" и "Фокке-Вульфы" кинулись к нему, но он, выворачиваясь из-под их ударов, продолжал бить по "Юнкерсам". Ему помогали Хаметов и Дзига, которые действовали так же, как и он: не ввязываясь в драку с истребителями, беспрестанно атаковали бомбардировщики. Третий и четвертый "Юнкерсы" были сбиты через полминуты после первых двух. Пятый "Юнкерс" успел удрать. Он умчался к югу, охраняемый двумя "Фокке-Вульфами" и двумя "Мессершмиттами".
   Четыре бомбардировщика, сбитые четырьмя истребителями благодаря умному маневру, - это было событие, которое обсуждала вся дивизия. Но уже через сутки, вечером семнадцатого, Кузнецов, повторив в более трудных обстоятельствах то, что сделал Татаренко, достиг таких же результатов.
   Кузнецова сопровождали Остросаблин, Карякин и Рябушкин. На закате они встретили двадцать немецких самолетов. Десять "Юнкерсов" шли впереди, а истребители - восемь "Мессершмиттов" и два "Фокке-Вульфа" - несколько выше и сзади.
   Кузнецов повторил маневр Татаренко. Его четверка атаковала "Юнкерсы" спереди и тем самым опередила немецкие истребители. За те несколько секунд, пока "Мессершмитты" и "Фокке-Вульфы" спешили к месту боя, четыре "Юнкерса" были сбиты. Остальные "Юнкерсы", беспорядочно побросав бомбы в лес, обратились в бегство. Отбив запоздалую атаку "Мессершмиттов" и "Фокке-Вульфов", Кузнецов привел свою четверку на аэродром.
   Этот день, семнадцатое января, был уже шестым днем боев за прорыв блокады Ленинграда. Поздно вечером, перед тем как лечь спать, Лунин зашел в кубрик, где жили летчики его эскадрильи. Он ежевечерне навещал их в этот час и неизменно заставал их спящими. И на этот раз они спали. Но не все. Койка Кузнецова была пуста. Кузнецов, одетый, сидел за столом спиной к двери и что-то писал.
   Лунин, зная, каким утомительным был для Кузнецова минувший день, удивился.
   - Письмо? - спросил он.
   Он сзади положил руки на плечи Кузнецову, чтобы не дать ему встать.
   - Нет, не письмо, - ответил Кузнецов. - Прочтите, товарищ гвардии майор.
   "Прошу партийную организацию, - прочитал Лунин, - принять меня в члены ВКЩб), так как я хочу драться с фашистами, находясь в рядах большевистской партии. Я буду сражаться до последней капли крови за освобождение советской земли. Кузнецов Антон Иванович".