Чуковский Николай Корнеевич. Балтийское небо

   Осторожно отстранив руки Лунина, Кузнецов поднялся и глянул ему в лицо, ожидая, что он скажет.
   Но Лунин не сказал ничего.
   - Завтра утром отдам Дееву, - проговорил Кузнецов.
   Утро восемнадцатого января было дажо ослепительнее, чем предыдущее. С рассвета на аэродроме все были радостно возбуждены, так как стало известно, что у южного берега Ладожского озера войска Ленинградского фронта отделяет от рвущихся им навстречу войск Волховского фронта ничтожное расстояние в каких-нибудь два-три километра. Вражеское кольцо, столько времени душившее Ленинград, стало совсем тонким, и все чувствовали, что достаточно еще одного усилия, и оно порвется.
   Уваров находился в полку. На протяжении последней недели он почти ежедневно заезжал в полк. На этот раз он приехал ночью и привез с собой секретаря парткомиссии капитана Зубкова. Утром парторг эскадрильи техник Деев, встретив Уварова, показал ему заявление Кузнецова. По правде говоря, Деев несколько даже удивился тому волнению, с каким отнесся к этому заявлению комиссар дивизии. Он посоветовал Дееву провести партсобрание в эскадрилье сейчас же, не откладывая, и немедленно рассмотреть заявление Кузнецова.
   - Вот кстати и секретарь парткомиссии здесь, - сказал он. - И я подойду...
   - Но ведь сейчас полеты, - с сомнением проговорил Деев. - Все летчики и все техники на старте.
   - Ну и партсобрание проведем на старте; - сказал Уваров. - Выберем минутку и проведем. Это очень важно...
   Партсобрание состоялось на аэродроме, в маленькой, тесной землянке возле старта, построенной для того, чтобы в нее можно было забежать и обогреться. Члены партии, преимущественно техники, уселись вокруг горячей печки, тесно прижавшись друг к другу. Сизый махорочный дым, выползая из их замысловатых самодельных плексигласовых мундштуков, собирался в облако над головами. Уваров привел на собрание не только Зубкова, но и Ермакова и Проскурякова. Для огромного Проскурякова землянка была слишком мала, и он так и остался в дверях, согнувшись и осторожно втянув голову в плечи, чтобы не разбить лоб о притолоку.
   Кузнецов, в комбинезоне, в унтах, стоял посреди землянки возле печки и держал свой шлем в руках. За это утро он уже успел сделать два вылета.
   Деев прочитал вслух его заявление. Потом бережно вынул из своей сумки другую бумажку, оказавшуюся боевой характеристикой.
   - Боевая характеристика младшего лейтенанта Кузнецова положительная, сказал Деев.
   Он собирался прочесть характеристику, но Проскуряков предложил не читать:
   - Мы все Кузнецова знаем, он у нас на глазах воевал.
   Когда перешли к чтению рекомендаций, некоторые были удивлены, услышав, как жарко рекомендовал Кузнецова комиссар полка Ермаков. В эскадрилье многие помнили, что Ермаков долго не скрывал своего недоверия к Кузнецову.
   Затем секретарь парткомиссии Зубков попросил Кузнецова рассказать свою биографию.
   Кузнецов заговорил негромко, и ровный голос его был так спокоен, что казалось, будто он рассказывает не о себе, а о каком-то другом человеке, к которому он притом совершенно равнодушен. Но волнение его выдавали руки, беспрестанно мявшие и вертевшие шлем.
   Биография Кузнецова не отличалась сложностью. Он был единственный сын ивановской ткачихи, давно овдовевшей. Того времени, когда бы он не мечтал стать летчиком, он не помнил. В школе он учился не очень хорошо, даже на второй год оставался. Был пионером, потом комсомольцем. Его приняли в лётное училище, но он его не кончил. Да, исключили. Из училища исключили и из комсомола... Он рассказал об этом таким же ровным голосом, как и обо всем прежнем. Но шлем в его руках, смятый, свернутый, в жгут, кружился всё быстрее... Да, его исключили за недостойное поведение в нетрезвом виде.
   - На этом незачем задерживаться, - сказал Уваров. - Тут ничего интересного нет. Что было, то прошло. Продолжайте.
   Но Кузнецову уже почти нечего было рассказывать. После исключения он не вернулся к матери в Иваново. Да, ему стыдно было возвращаться. Он поехал сначала на север и работал там на сплаве. А когда сплав кончился, перебрался в Ленинград и поступил на завод. На заводе он проработал одну зиму, потом началась война, и его мобилизовали. Он попал в батальон аэродромного обслуживания, подметал снег на аэродроме. Его узнал комиссар дивизий и помог ему вернуться в авиацию. Вот и всё.
   Принят он был единогласно.
   Зазвонил телефон. Проскуряков взял трубку.
   - Второй эскадрилье сейчас вылетать, - сказал он.
   Все высыпали из землянки. Кузнецов побежал к своему самолету, надевая шлем на бегу.
   На этот раз вылетала вся эскадрилья, и вел ее Лунин. Все уже сидели в самолетах и ждали ракеты, чтобы взлететь, как вдруг к ним подбежал капитан Шахбазьян, крича:
   - Кузнецову остаться! Он получит особое задание.
   Эскадрилья взлетела без Кузнецова.
   Лунин повел свои самолеты за Неву, на охрану наших войск от вражеских бомбардировщиков. За Невой они свернули на восток и пошли над широкой полосой освобожденной заневской земли. Несмотря на прозрачность воздуха и отличную видимость, нигде не заметили они ни одного немецкого самолета. Ладожское озеро они увидели на расстоянии чуть ли не двадцати километров. Они приближались к нему, и его бескрайная сверкающая снежная гладь с каждым мгновением становилась всё обширнее, всё необъятнее.
   Пройдя над Шлиссельбургом, Лунин повел эскадрилью дальше на восток над южным берегом озера. Ему, как и всем его летчикам, хотелось своими глазами посмотреть эти места, где войска двух фронтов рвутся друг к другу навстречу, изнутри и извне кольца, пробивая брешь в осаде. Много ли им еще осталось пройти до встречи?
   Самолеты шли низко, и Лунин хорошо видел всё, что происходило на земле. По дорогам, по лесам, по полям, по льду узкого Круголадожского канала к востоку двигались бойцы. Они все очень спешили, многие даже бежали. Чем дальше, тем больше было бегущих; на бегу они размахивали автоматами, винтовками, подбрасывали вверх шапки и что-то кричали. Лунин ждал, когда же он наконец увидит передний край и немцев. Но ни переднего края, ни немцев здесь не было. Вместо немцев под самолетами оказались такие же группы красноармейцев, но бегущих не с запада на восток, а с востока на запад.
   Лунин понял: оба фронта - Ленинградский и Волховский - сомкнулись, и самолеты уже летели над частями Волховского фронта. Очевидно, это случилось только что, несколько минут назад, и этим объясняется ликование всех этих десятков тысяч людей.
   Лунин круто повернул эскадрилью и повел ее на запад.
   Ему хотелось увидеть то место, где оба фронта встретились.
   Он увидел его через несколько секунд. Под самолетами распростерлось обширное замерзшее болоте, лежащее между Синявиным и озером. Болото поросло редкими кустиками ольхи, голые прутья которой темнели на снегу и отбрасывали синеватые тени. Все людские потоки - и те, что двигались с запада, и те, что спешили с востока, - сливались, соединялись здесь. Кучки взволнованных, размахивавших руками людей стремительно увеличивались, разрастаясь. Бойцы обнимались и целовались. Несмотря на двадцатиградусный мороз, они снимали с себя шапки и подбрасывали их вверх.
   Восторг бойцов передался и летчикам. Самолеты кружили и кружили над этим знаменательным местом встречи, то проносясь на бреющем над самыми кустами, то поднимаясь в сияющую высь.
   Кончилось! Сорвана петля, душившая великий город. Пробиты ворота! Кроме пути через озеро, есть теперь путь и по сухой земле. Лунин вдруг заметил, что стал плохо видеть. Уж не стекло ли замерзло? Нет, стекло тут ни при чем - это слезы. Сколько мук было, сколько смертей, и вот наконец... Лунин вытер глаза кулаком в кожаной перчатке и осмотрелся.
   Как знаком ему этот только что освобожденный южный берег озера, низкий и болотистый!.. Вон та дорога, бегущая через лес параллельно береговой черте, по которой он почти полтора года назад проехал в Ленинград на грузовой машине с пустой бочкой в кузове. Вероятно, они с Ховриным были тогда последними .людьми, проехавшими по этой дороге. А теперь эта дорога опять свободна, и по ней бесконечной вереницей уже движутся к городу танки, и машины, и орудия, и полки.
   Вернувшись с эскадрильей на аэродром, Лунин сразу заметил самолет Кузнецова, попрежнему стоящий на линейке. Значит, Кузнецов до сих пор не вылетел и ждет задания. Захватив с собой Татаренко, Лунин направился в землянку командного пункта полка. Там были и Уваров, и Проскуряков, и Ермаков, и Шахбазьян и Тарараксин. В углу сидел Кузнецов, поджидая, когда наконец из штаба фронта сообщат, куда и зачем он должен вылететь. Они, конечно, всё уже знали.
   - Видел? - спросил Уваров.
   - Видел, - сказал Лунин.
   Он не умел рассказывать, особенно когда был взволнован. Рассказывал Татаренко. Лицо его пылало, глаза и зубы блестели. Встреча двух фронтов, обнимающиеся и целующиеся бойцы - всё это потрясало его. Он был переполнен впечатлениями.
   - Немцы контратакуют, - сказал Проскуряков. - Артиллерию подтягивают. Надеются снова прорваться к озеру.
   Зазвонил телефон. Тарараксин взял трубку, выслушал, потом передал Кузнецову приказание немедленно вылететь и определить расположение немецких батарей к югу от нашего прорыва.
   Кузнецов встал.
   - Разрешите идти, товарищ полковой комиссар? - спросил он Уварова.
   - Идите.
   Уже через две минуты капитан Шахбазьян связался с Кузнецовым по радио.
   - Взлетаю, взлетаю, - отчетливо прозвучал в землянке голос Кузнецова, вырвавшийся из репродуктора.
   Еще через несколько минут он сообщил номер квадрата, над которым он находится и ведет наблюдение.
   - Там зенитки с ума сходят, - проговорил Проскуряков, - бьют как бешеные. Самое пекло.
   - Батарея на берегу ручья, у двухэтажного дома, - раздался голос Кузнецова.
   Шахбазьян записал и поставил крестик на карте. Потом спросил:
   - Как зенитки?
   - Всё нормально, товарищ капитан... - ответил Кузнецов. - Батарея у школы справа.
   - Раз он говорит, что нормально, значит, бьют по нему вовсю, - сказал Проскуряков шёпотом.
   - Батарея на левом берегу ручья возле моста, - передал Кузнецов.
   Шахбазьян записал и отметил на карте.
   - Батарея на южном склоне высоты сто шестнадцать... Два орудия в ста метрах левее фабрики...
   Шахбазьян записывал и отмечал.
   - Квадрат пять. Очень крупная батарея. Ведет огонь в направлении на северо-запад...
   Кузнецов замолчал. Тишина длилась долго. Потом все в землянке ясно расслышали, как Кузнецов произнес:
   - Сволочи...
   И не то вздох, не то стон...
   Проскуряков шагнул к микрофону, оттеснил Шахбазьяна и закричал:
   - Что случилось, Кузнецов? Что случилось?
   - Товарищ командир полка... - хрипло и глухо проговорил Кузнецов. Две батареи за станцией у водокачки... ведут огонь...
   Голос его оборвался, Потом почти шёпотом он произнес:
   - Прощайте...
   Татаренко, бледный, вскочил, опрокинув скамейку. Стоя рядом с Проскуряковым у микрофона, он кричал:
   - Антон! Антон! Антон!
   Но докричаться было невозможно.
   Первым опомнился Шахбазьян.
   - Данные разведки нужно передать в штаб фронта, - сказал он.
   И двинулся к телефону.
   - Я передам сам, - вдруг проговорил Уваров и взял со стола лист, на котором Шахбазьян делал записи. Тарараксин соединил его со штабом фронта.
   - Генерал слушает, - сказал он, передавая Уварову телефонную трубку.
   Уваров неторопливо перечислил генералу-артиллеристу все места, где были расположены немецкие батареи.
   - Данные точные, - сказал он в заключение. - Их сообщил гвардии младший лейтенант Кузнецов.
   - Хорошо, - ответил генерал. - Мы сейчас дадим по этим батареям.
   - И покрепче, покрепче! - закричал Уваров, сжимая трубку в кулаке. Эти данные Кузнецов передал, умирая. Три минуты назад его убили в районе цели. Понимаете, товарищ генерал?
   - Понимаю... - ответил генерал.
   Уваров и Лунин вместе вышли из землянки. Пронизанный солнцем холодный безветренный воздух вздрагивал от тяжелого гула. Это наша артиллерия била по немецким батареям, указанным Кузнецовым.
   Уваров и Лунин прошли через весь аэродром до старта, не сказав друг другу ни слова.
   Лунину предстоял новый вылет.
   И только у своего самолета он выговорил:
   - Иван Иваныч, вы дали бы мне рекомендацию в партию?
   Уваров внимательно посмотрел на него.
   - Разумеется, дам, - сказал он.
   5.
   Вскоре после прорыва блокады полк торжественно отмечал годовщину того дня, когда ему было вручено гвардейское знамя. К этой годовщине готовились долго и ждали ее с нетерпением.
   Среди летчиков полка было всего несколько человек, которые год назад, преклонив колена перед знаменем, в первый раз произнесли гвардейскую клятву. Остальные знали об этом событии только по преданию и говорили о нем так, словно оно совершилось очень давно, в глубокой древности. Минувший год, полный событий, казался им длиннее столетия. Они провели в полку всего несколько месяцев, но их никто уже не считал молодыми летчиками. Они срослись с полком, были его неотъемлемой частью, они обладали уже богатейшим боевым опытом, который стал достоянием полка. Слова гвардейской клятвы они знали наизусть и завоевали право произносить их. И решено было, что в день годовщины вручения гвардейского знамени весь полк повторит свою клятву.
   Случайно вышло так, что именно в этот день Соня впервые приехала навестить Славу. Слава давно уже сговорился с ней о приезде и с утра встречал ее на трамвайной остановке. Пригласить к себе сестру разрешил ему сам командир полка, а пропуска ей никакого не требовалось, так как посторонним воспрещался вход лишь на обнесенное проволокой лётное поле, в дачный же поселок, где жили летчики, каждый мог войти свободно.
   Соня решилась приехать к Славе только после долгих колебаний, очень его удививших и даже рассердивших. Он никак не мог понять, отчего она колеблется, а между тем дело обстояло просто: ей не во что было одеться. На работу она ходила всё в том же комбинезоне, надев под него фуфайку, а сверху накинув свое пальтишко с короткими рукавами и засунув ноги в валенки. Из всех своих вещей, сшитых когда-то мамой, она окончательно выросла, а для маминых вещей была слишком худа: мамины юбки сваливались с нее. И обуться было не во что, и все чулки штопаны-перештопаны. Ничего не объясняя Славе, она совсем уже было решила не ехать. Но девушки из ее бригады, узнав, потребовали, чтобы она поехала непременно. Одна дала Соне кофту, другая - юбку, третья - туфли, и так, совместными усилиями, они снарядили ее в путь.
   Мороз в этот день был особенно сильный, и Соня жестоко замерзла в трамвае. Но еще больше замерз Слава, поджидавший ее на последней трамвайной остановке. Встретившись, они, чтобы отогреться, сразу побежали и бежали, не останавливаясь, до самого дачного поселка, в котором жили летчики.
   В поселке Соня вдруг оробела.
   - Ой, Славка, посидим где-нибудь вдвоем! - попросила она. - Ты лучше никому меня не показывай.
   - Ну, вот еще! - сказал Слава. - Как же не показывать? Я уже всех предупредил.
   Прежде всего он повел ее в тот домик, где жил сам вместе с Луниным. В сенях их встретил Хромых с веником в руках.
   - Гвардий майор дома? - спросил Слава.
   - Нет, на аэродроме, - ответил Хромых.
   - Давно ушел?
   - Недавно.
   - Я тебе говорил: приезжай пораньше, - обернулся Слава к Соне. - А теперь, конечно, все на аэродроме. Скоро будет построение и клятва... Тебя на построение не пустят, а без тебя, конечно, я не пойду, - прибавил он, причем голос его выражал одновременно и готовность принести жертву ради Сони и сожаление. - А это - наш Хромых. Познакомься.
   Соня сняла варежку и протянула руку. Чтобы пожать ее, Хромых переложил веник из правой руки в левую.
   - Это моя сестра, - объяснил Слава.
   - Внжу, вижу, - сказал Хромых.
   - Та самая, про которую я говорил.
   - Вижу. Пойдите погрейтесь.
   По короткому темному коридору Слава повел Соню в ту комнату, где жил вместе с Луниным.
   - Это летчик? - шёпотом спросила Соня, схватив Славу за плечо.
   - Хромых? Нет, это вестовой Константина Игнатьича. Замечательный дядька! Он еще у Рассохина вестовым был.
   Слава и Лунин жили в маленькой чистой комнате с крашеным полом, низким дощатым потолком и маленьким замерзшим окошком. Две железные койки, аккуратно заправленные, стол у окна, два стула.
   - Раздевайся, здесь тепло, - сказал Слава. - Вот тут сплю я, а тут Константин Игнатьич.
   Соня развязала свой шерстяной платок, расстегнула пальто и села на стул, осматриваясь. Вот уж не ожидала она, что военные люди так живут! В той комнате, где она обычно ночевала вместе с девушками из своей бригады, не было такой чистоты.
   - Это тот у вас убирает? - спросила она, вспомнив веник в руках у Хромых.
   - Ну нет! - сказал Слава. - Хромых подметает только крыльцо и сени. Константин Игнатьич знаешь какой чудной - он никому не позволяет за собой убирать. Он свою койку заправляет, а я свою. Если Хромых тут станет подметать, он на него рассердится. Он только мне позволяет, потому что я ведь здесь живу. Я и печку топлю и подметаю. Не могу же я допустить, чтобы он сам подметал! Он ведь, как-никак, командир эскадрильи.
   - Это очень хорошо, если ты только не врешь, - одобрила Соня. - Он не женатый?
   - Не женатый.
   - Вот оттого он и научился сам за собой убирать.
   Они обогрелись, и Слава стал уговаривать Соню пойти в кубрик к летчикам. Может быть, они там случайно кого-нибудь застанут. Соня уверяла, что ей и здесь хорошо. Она нашла на столе тетрадки, по которым Слава занимался с Деевым, стала перелистывать их и комментировать не слишком лестным для Славы образом. Однако это только усилило стремление Славы увести ее отсюда.
   - Ты у нас в гостях, - сказал он, - и должна всё делать по-нашему, а не по-своему.
   Через несколько минут они поднимались на крыльцо кубрика летчиков второй эскадрильи. На крыльце Соня совсем заробела. Остановившись, она шепнула:
   - Ты один зайди, а я здесь подожду.
   Слава вбежал в кубрик, сразу вернулся и объявил, что там никого нет.
   - Заходи, я тебе покажу, как они живут.
   Осторожно, стараясь не стучать ногами и не хлопать дверьми, Соня вошла в кубрик.
   - Здесь они спят? - спросила она удивленно.
   - А где же? Конечно, здесь, - ответил Слава, не понимая ее удивления.
   Она сама не могла бы объяснить, чему удивилась. Просто она не так себе всё представляла. Мирные кровати с белыми подушками, с чистыми полотенцами на спинках. Тумбочки, на которых разложены коробки с зубным порошком, фотографии, книжки, даже зеркальца, даже катушки ниток. Потертые сундучки, чемоданчики, перевязанные ремнями, веревками. На столе в ящике - детская игра "домино". И нигде никакого оружия, ничего военного. А ведь они мужчины, воины, бойцы!
   Она осторожно подошла к "Боевому листку", висевшему на стенке. Под печатным заголовком было крупными буквами от руки написано, что гвардии младшему лейтенанту Кузнецову Антону Ивановичу присвоено звание Героя Советского Союза.
   - Ты мне его покажешь? - спросила Соня.
   - Нет.
   - Почему?
   - Он после смерти получил Героя. Это называется: присвоено посмертно.
   Тут только она обратила, внимание на черную кайму, окружавшую весь "Боевой листок", и на заголовок статьи - "Памяти друга".
   - Он здесь жил?..
   - Вот его койка.
   Соня, оказывается, стояла возле самой койки Кузнецова.
   - А кто здесь теперь спит?
   - Пока никто.
   Потрясенная, примолкшая, Соня вслед за Славой вышла из кубрика"
   На улице поселка они встретили Ермакова, торопливо шагавшего к аэродрому. Слава вытянулся перед ним и отрапортовал:
   - Товарищ комиссар, разрешите доложить: вот моя сестра.
   Ермаков пожал Соне руку, внимательно вглядываясь ей в лицо.
   - Вы не сейчас уедете? - спросил он, улыбаясь. - Извините, я очень спешу. Мы еще сегодня с вами потолкуем. А пока пойдите пообедайте.
   На листке блокнота он написал записку в лётную столовую. Дал ее Славе, кивнул Соне головой и ушел.
   Славе не часто случалось обедать в лётной столовой, обычно он обедал с бойцами батальона.
   - Пойдем, пойдем, нас там Хильда накормит, - торопил он Соню, дергая ее за рукав.
   Соня от застенчивости колебалась.
   - Но я совсем не хочу есть, - соврала она.
   - Глупости! Идем. Летчикам всегда на второе котлеты дают.
   Столовая техников была в первом этаже, столовая летчиков - во втором. Слава и Соня поднялись по деревянной лестнице. В лётной столовой никого не было, кроме Хильды.
   - Хильда, вот моя сестра!
   Хильда кивнула головой и улыбнулась. Она усадила их за угловой столик и принесла им щей.
   - Какая красивая! - шепнула Соня, когда Хильда вышла. - Здесь у вас, наверно, в нее все влюблены.
   Слава удивился. Он никогда не задумывался над тем, красива ли Хильда, или нет.
   - Никто в нее не влюблен, - сказал он. - Она сама по Илюше Татаренко сохнет.
   - Откуда ты знаешь?
   - Это все знают, - уверенно сказал Слава, кладя в щи горчицу, как взрослый мужчина.
   - А он как? Любит ее?
   - И не смотрит.
   - Это очень плохо с его стороны, - сказала Соня.- Она красавица, и он должен ее полюбить.
   Хильда принесла им второе и отошла к окну. Обычно через это окно виден был аэродром, но теперь окно замерзло до половины, и Хильде, чтобы видеть что-нибудь, приходилось подниматься на носки. Еще две девушки выглянули из дверей кухни.
   - Уже? - спросили они Хильду.
   Хильда кивнула им. Они подбежали к окну, вытянулись сколько могли, но ничего не увидели, так как были ниже Хильды ростом. Тогда они влезли на подоконник. Хильда, поколебавшись, тоже влезла на подоконник.
   - Начинается! - сказал Слава.
   Набив рот котлетой, он подскочил к окну и просунул голову между ними. Но ничего не увидел. Тогда он кинулся к Соне:
   - Слушай, Соня, посиди здесь... Я не могу, нельзя же пропустить: это только раз в год бывает... Я сбегаю и сейчас вернусь...
   - А как же я одна? - испугалась Соня.
   - Ты посиди тут. Тебе никто ничего не сделает. Вот Хильда...
   - Нет, Слава, это нехорошо... Ведь я ж к тебе приехала...
   -Я вернусь, и все сюда придут... Ну, не сердись...ну, я очень скоро...
   И Слава слетел по лестнице вниз.
   А полк уже стоял в строю. Огромное морозное солнце сверкало над аэродромом. Все три эскадрильи, разделенные двумя равными промежутками, отчетливо темнели на снегу. В задних рядах - техники, в передних - летчики. Брови их поседели от мороза. Пар вился из их ртов.
   И вот наконец наступила долгожданная минута. Проскуряков принял знамя из рук знаменосца и опустился на одно колено. И весь полк - легким, сильным, дружным движением - опустился на колени.
   И, как год назад, Проскуряков произнес:
   - Родина, слушай нас! Сегодня мы приносим тебе святую клятву верности...
   У Лунина, стоявшего на коленях впереди своей эскадрильи, при этих словах дрогнуло сердце. Он не видел своих летчиков, но слышал, как они твердо, раздельно, ясно повторяли слова клятвы вслед за Проскуряковым. Лунин приносил эту клятву Родине вторично, а они - впервые. И по напряжению, по легкой дрожи их молодых звонких голосов он с радостью чувствовал, что для них клятва значит не меньше, чем для него.
   - Красное знамя советской гвардии мы пронесем сквозь бурю Отечественной войны к светлому Дню Победы! - страстно и сурово повторил коленопреклоненный полк вслед за своим командиром, и слово "победа" прозвучало в морозном воздухе грозно.
   Они уже знали, что такое победа. Это уже не была только мечта, только надежда, только предвидение, только желание. Они уже повидали ее, они уже побеждали и сами. В нескольких километрах от них лежал огромный и славный город, с которого только что была сорвана петля осады. Победа!
   Еще враг силен и самонадеян, он еще в Крыму, на Украине, в Белоруссии. Несмотря на прорыв в кольце осады Ленинграда, он с юго-запада попрежнему стоит вплотную к городу, он попрежнему ежедневно обстреливает город из тяжелых орудий. Какой еще огромный путь надо пройти, сколько жертв принести, как много предстоит еще сделать!
   Но победа будет. Этот светлый день настанет. Уже заря его забрезжила на краю неба.
   Великий перелом уже совершался.
   - Полк! Под знамя! Смирно!
   Глава тринадцатая.
   Битва над морем
   1.
   За обедом Соня познакомилась со всеми Славиными летчиками.
   Когда летчики гурьбой вошли в столовую, Соня засмущалась и хотела уйти, но ее удержали почти силой. Обед был праздничный, с мясным пирогом, и ее заставили съесть большой кусок, хотя она уже пообедала. После обеда в столовой неожиданно появился Уваров и, увидев Соню, сказал:
   - А, знакомая!
   Он произнес небольшую речь о гвардейском знамени, очень хорошо и торжественно, а потом отодвинули столы, молодой краснофлотец заиграл на аккордеоне, и начались танцы. Летчики были в синих морских кителях, в отутюженных черных брюках, в начищенных ботинках; золотые пуговицы, нашивки, ордена (у всех были ордена!)! сверкали. Молодой человек, которого Соня считала тоже летчиком, но который потом оказался доктором, принес патефон, и стало еще веселее.
   Соню упорно уговаривали танцевать, но она с таким же упорством отказывалась, уверяя, что танцевать не умеет. Это была правда: она танцевала немного до войны в школе с девочками из своего класса, но что это были за танцы и сколько времени прошло с тех пор! Особенно уговаривал Соню танцевать маленький забавный летчик Карякин, который очень понравился Соне своей лихой, бесшабашной веселостью. Он вприсядку ходил вокруг Сони, звонко щелкал пальцами, хватал Соню за руки и вытаскивал на середину комнаты, но она вырывалась и, смеясь, конфузливо убегала в угол.