Чуковский Николай Корнеевич. Балтийское небо

   Доктор исчез.
   Лунин полез в сугроб, проваливаясь в рыхлый снег по пояс.
   - Стойте! - услышал он голос доктора откуда-то снизу. - Стойте, а то скатитесь.
   - Да что здесь? Воронка?
   - Канава или войонка, чёйт его знает что. Обойдите кйугом, подойдите с дйугой стойоны. Он здесь. Я лежу на нем...
   - Здесь? Серов? Он жив?
   Доктор не ответил.
   С треском ломая сучья и проваливаясь в снег, Лунин двинулся вперед, стараясь приблизиться к смутно темневшей перед ним яме. Вдруг на дне ямы вспыхнул свет: это доктор зажег электрический фонарик. В кружке света возникло запрокинутое лицо Серова, странно измененное какими-то темными пятнами на щеках и на лбу. Глаза Серова были открыты.
   - Коля, Коля! - закричал Лунин. - Он не слышит меня! Он жив?
   - Пока жив, - сказал доктор.
   - Зрачки у него сужаются от света, - объяснила санитарка, уже стоявшая рядом с доктором.
   Фонарик погас. Быстрым, сильным движением доктор поднял Серова и вынес его из ямы.
   - Отойдите, не мешайте! - сказал он Лунину властно.- Все отойдите!
   Услышав окрик доктора, все покорно расступились, чувствуя, что теперь он здесь главный. Образовался широкий круг, в центре которого находились Серов, доктор и санитарка.
   - Носилки, - сказал доктор вполголоса.
   Носилки тащил один из краснофлотцев. Их мгновенно расставили на снегу, и доктор стал опускать на них Серова. Голова Серова, пока его опускали, странно свесилась, как у куклы, и при виде этого неживого движения Лунин вздрогнул. "Пока жив", - повторил он про себя, стараясь проникнуть в смысл этих слов. - "Пока..."
   Доктор, стоя на коленях перед носилками, работал. Санитарка, раскрыв свою большую сумку, передавала ему по его приказаниям то один предмет, то другой. Он разрезал меховой сапог на правой ноге Серова, снял его и отшвырнул.
   - Жгут! - произнес он.
   Отрезав тяжелый от крови край комбинезона, он туго перетянул голую ногу Серова жгутом чуть повыше раны, чтобы остановить кровотечение. Санитарка светила ему фонариком, пока он рассматривал рану в ноге несколько ниже колена, стараясь определить, значительно ли задета кость. Затем он занялся правой рукой Серова. Здесь всё смешалось - обломки и осколки костей, обрывки холста, клочья ваты, куски порванных мышц, - всё было слеплено запекшейся кровью в один ком. Доктор очищал руку по частям быстрыми, мелкими, точными движениями. Когда он выпрямил ее, Серов, вдруг глухо простонал, не приходя в сознание. Доктор наложил тугой жгут возле самого плеча, сделал перевязку и упаковал руку в лубок.
   Лунин, конечно, не понимал смысла того, что доктор делает, да и почти ничего не видел, но уверенность доктора, его решительность, спокойствие всё это внушало Лунину доверие. Так уверен и спокоен может быть только человек, знающий свое дело. Особенно удивительной в докторе была именно уверенность, потому что каждый, кто видел его изо дня в день на аэродроме, чувствовал, что его излишняя грубоватость, все эти разговоры о спирте и женщинах происходят от постоянной неуверенности в себе. Сейчас, склоненный над раненым Серовым, он был, казалось, совсем другим человеком. Даже движения у него были другие, даже голос другой. Это чувствовали все - не только Лунин, но и Ермаков и краснофлотцы - и относились к нему по-другому: с уважением и надеждой.
   - Подымайте, - сказал доктор. - Не качайте! Идем!
   Укрытого чьим-то бараньим тулупом, Серова понесли на носилках через лес к дороге. Санитарка возвращалась на аэродром в грузовой машине вместе с краснофлотцами, и в "эмке" с Серовым ехали трое: Ермаков, доктор и Лунин. Носилки в "эмку" не поместились, и доктор с Луниным всю дорогу назад держали Серова у себя на руках. Голова Серова лежала у Лунина на груди, и Лунин старался не только не шевелиться, но даже не дышать, чтобы не тревожить его.
   Несмотря на темноту, Лунин довольно ясно видел его лицо, обезображенное ожогами, распухшее, в черных пятнах. Теперь глаза Серова были закрыты. Ермаков, сидевший за рулем, время от времени оборачивался и тоже поглядывал на лицо Серова. Черные пятна ожогов, видимо, тревожили его.
   - Здорово он опален, - сказал наконец Ермаков доктору.
   - Пустяки, - ответил доктор. - Главное - глаза целы. Ожоги заживут. Конечно, если...
   Доктор не договорил. "Если он жив останется", - догадался Лунин.
   - Он много крови потерял, - проговорил Ермаков.
   - Очень много, - сказал доктор. - И главная для него была опасность,стужа. Это ему повезло, что он в яму скатился. В яме снег мягкий, он глубоко вошел в снег, его засыпало - под снегом теплее, - вот он и не закостенел.
   Километров через пять Ермаков спросил:
   - А как у него нога?
   - Навылет, - ответил доктор. - Но кость либо совсем не задета, либо задета мало. Ногу ему в госпитале наладят. Ходить будет.
   Эти слова несколько утешили Лунина, но вдруг доктор проговорил:
   - А вот пйавую йуку я у него сейчас отниму. Сейчас, как пйиедем.
   - Как - отнимете? - не понял Лунин.
   - Отйежу, - объяснил доктор.
   Лунин взглянул в лицо Серова, такое знакомое, милое, мужественное, и содрогнулся. Как беззащитен и беспомощен Серов в этом своем забытьи! С ним можно сделать всё что угодно. Лунин почувствовал к доктору неприязнь. Он вспомнил, как охотно говорил доктор о своей любви "резать", и поморщился. "Резать легче всего, - подумал Лунин. - Ты не режь, а вылечи - это потруднее..."
   Лунин ничего не сказал, но доктор, кажется, что-то почувствовал. Когда Серова наконец привезли и внесли в ту избу, которую занимал доктор со своими санитарами и санитарками, он был явно недоволен, что Лунин вошел тоже. Изба была разделена на две части не доходившей до потолка дощатой перегородкой. То, что было перед перегородкой, называлось "приемной"; то, что было за перегородкой, называлось "палатой". Лунин остановился в "приемной", не осмеливаясь идти дальше. Света в "приемной" не было, но в "палате" горела керосиновая лампа, и все щели в перегородке светились. Оттуда, из-за перегородки, доносились шёпотом отдаваемые приказания, слышно было, как передвигали железную койку, переносили стол. Лунин простоял в темноте пять минут, не осмеливаясь двинуться, не решаясь сесть, надеясь, что никто не обратит на него внимания. Но надежда эта не сбылась. Доктор долго, старательно мыл руки у умывальника, а потом появился в дверях - не в лётном комбинезоне, как привык видеть его Лунин, а в белом халате, с полотенцем, с обнаженными до локтей руками. Он посмотрел на Лунина и сказал:
   - Вам надо идти, комэск. Ложитесь спать. Я пошлю за вами, когда его будут увозить.
   Это сказано было так твердо и властно, что Лунину оставалось только подчиниться. Но его смутная неприязнь к доктору усилилась. Особенно рассердили его слова "ложитесь спать". "Какой заботливый! - думал он, уходя. - Как же, так я и лягу..."
   Только он отошел от крыльца, как услышал тяжелые шаги и, обернувшись, увидел, как на крыльцо взошел Проскуряков. Лунин хотел его окликнуть, но Проскуряков уже исчез за дверью. Тогда Лунин решил дождаться его и поговорить.
   Ему пришлось долго стоять посреди темной деревенской улицы. Во всех избах уже не было света, светились только окошечки санчасти. Там, за этими тускло мерцавшими окошечками, беспрестанно мелькали тени, двигались люди. Это мелькание теней казалось Лунину зловещим, и он с тревогой следил за ним. Но вот наконец дверь со стуком отворилась, и на скрипящем под тяжестью крыльце возникла громадная фигура Проскурякова.
   - Товарищ командир! - окликнул его Лунин.
   - А, это вы, майор, - сказал Проскуряков, без всякого, впрочем, удивления. Казалось, он считал вполне естественным, что Лунин стоит ночью посреди улицы перед санчастью.
   - Вы видели его? - спросил Лунин. Проскуряков кивнул и сказал:
   - Он будет жить.
   - Я знаю, - сказал Лунин. - Но ему сейчас отрежут правую руку...
   - Беда... - горько проговорил Проскуряков. - Такой великолепный летчик!
   - А может быть, можно не резать?
   - Мне говорил доктор, что вы ему не верите, - сказал Проскуряков.
   - Говорил? - удивился Лунин.
   - Я и сам сейчас сюда пришел, чтобы узнать, нельзя ли не резать. Мне Ермаков рассказал. Но, видно, нельзя, - надо.
   Лунин вздохнул.
   - У него рука перебита в четырех местах, кости превращены в кашу, продолжал Проскуряков. - Руки уже нет, так что спасать всё равно нечего. Завтра с утра его нужно везти на Волховстрой. Там его положат в санитарный поезд и отправят на восток. Если не отрезать, у него в пути сделается гангрена, и он погибнет.
   Лунин молчал.
   - Что мы с вами в этом понимаем, майор! - грустно сказал Проскуряков. - Я предпочел бы, чтобы меня прикончили сразу, чем резали по частям, да и вы, наверно, тоже... Жаль, что не будет его с нами, когда привезут гвардейское знамя.
   И они разошлись.
   Лунин побрел на аэродром, в свою землянку.
   В землянке, как всегда, было жарко. Ласково шумела железная печь. Хромых, в огромных валенках, бесшумно встал перед Луниным. Он как-то по-особенному внимательно посмотрел Лунину в лицо и ничего не сказал. И Лунин был ему за это благодарен.
   Хромых поставил перед Луниным его ужин, но Лунин есть не мог. Спать он тоже не собирался - он был убежден, что не заснет, хотя чувствовал себя очень усталым. Сняв шлем, как был - в комбинезоне и унтах, - он присел на деревянную лавку, прислушиваясь к знакомому треску печурки. И вдруг заснул - нечаянно, не заметив.
   Вздрогнув, он проснулся с чувством вины, - будто проспал что-то важное, чего не имел права проспать. Он посмотрел на часы. С того времени, когда они вернулись на аэродром, прошло уже больше трех часов. Всё, наверно, уже совершилось. У Серова, наверно, уже нет руки... Лунину показалось, что в землянке нестерпимо душно. Он натянул шлем, вышел наружу и зашагал по аэродрому к санчасти.
   Ночь стала темнее и угрюмее. Лунин глянул вверх и увидел, что звёзды сохранились только на восточной половине неба. С запада ползла невидимая туча и гасила их - одну за другой. От этой наступающей тьмы, от гаснущих звезд Лунину стлало еще тоскливей.
   В оконцах санчасти попрежнему был свет. Лунин открыл двери и вошел в сени.
   - Кто там?.. Тише! - услышал он шёпот доктора.
   Теперь керосиновая лампочка горела в "приемной", а не в "палате". Под лампочкой на скамье сидела санитарка - та самая, которая ездила искать Серова, - и сидя спала. Доктор в халате стоял перед раскрытым шкафом, в котором помещалась аптека, и, позвякивая, переставлял какие-то склянки. Когда вошел Лунин, он обернулся. Что-то новое было в его лице: он, показалось Лунину, был измучен.
   - Я зашел только узнать... - начал Лунин вполголоса.
   - Спит, - сказал доктор.
   - Спит?
   - Очнулся и уснул. Очень слаб.
   - Больно ему?
   - Его мучат ожоги.
   - А рука?
   - Пока его мучат только ожоги.
   Лунин хотел узнать - отрезали уже Серову руку или нет, но у него не хватило мужества спросить. Однако доктор сам догадался и сказал: - Нет. Пока еще нет.
   Санитарка внезапно открыла глаза и сказала строго:
   - Мы сделали ему переливание крови и решили подождать до утра.
   - А утром? - спросил Лунин.
   - Утром температура покажет, - сказала санитарка.
   - Если не подымется, я так отвезу его к поезду, - проговорил доктор.
   - А если подымется?
   - Если подымется, тогда, возможно, будет уже поздно.
   Доктор отвернулся от Лунина, прошелся по комнате и произнес изменившимся голосом:
   - йиск!
   Больше они не сказали друг другу ни слова. Лунин опустился на скамейку рядом с умолкшей санитаркой, а доктор продолжал шагать по комнате от стенки к стенке. Лунин с благодарностью и состраданием смотрел на его осунувшееся лицо. Этот доктор не такой уж любитель резать, как сам про себя рассказывает. Он действительно человек, чувствующий свою ответственность за жизнь, здоровье, будущность Серова, мучающийся от сознания этой ответственности. Лунин понимал, что эта ночь сблизила его с доктором.
   - Идите спать, - сказал доктор. - До утйа он всё йавно не пйоснется.
   Лунин неохотно ушел, решив зайти на рассвете.
   Он опять был убежден, что, конечно, не уснет, и опять нечаянно задремал, усыпленный теплотой и тишиной землянки. Разбудил его телефонный звонок.
   Звонил Тарараксин из командного пункта полка и сообщил, что на аэродром сегодня прибудут представители командования для вручения полку гвардейского знамени. Лунин повесил трубку и выбежал из землянки.
   Ему казалось, что он проспал, опоздал, что Серова уже отвезли на Волховстрой и он больше не увидит его.
   Почти совсем рассвело, но утро было хмурое, сумрачное. Тучи ползли низко, задевая грязноватой своей бахромой за вершину лысого бугра. Чувствовалось, что вот-вот пойдет снег. У крыльца санчасти стояла длинная санитарная машина. Заметив ее издали, Лунин заторопился еще больше. Такой машины не было ни в полку, ни в аэродромном батальоне; доктор, очевидно, вызвал ее откуда-то, .чтобы перевезти Серова.
   - Я уже думал посылать за вами, - сказал доктор, встретив Лунина на крыльце. - Он очнулся и хочет видеть вас.
   - Температура?
   - Пока ничего...
   Значит, руку еще не отрезали! Задыхаясь от волнения, Лунин вошел в "приемную". Навстречу ему шла маленькая женщина в платке и тулупе. Хильда! Кажется, она плакала. Кивнув Лунину, она вышла.
   - Вы не заставляйте его вам отвечать, - шепнул доктор. - Ему больно шевелить губами. Ожоги...
   Стараясь не стучать, Лунин вошел в "палату".
   Лицо Серова было забинтовано, видны были только глаза. Когда Лунин вошел, глаза эти, такие знакомые, двинулись и улыбнулись ласково и печально. Углы рта у Лунина задрожали, как когда-то в детстве, но он пересилил себя и тоже улыбнулся.
   Доктор вышел, чтобы не мешать им.
   Они никогда не разговаривали слишком много друг с другом, а если говорили, так только о простом и обычном. Их близость создалась не с помощью слов, и слова вовсе не были им необходимы для того, чтобы понимать друг друга. По глазам Серова Лунин мгновенно отгадал всё, что происходит в нем, и Серов, увидев лицо Лунина с дрожащими уголками губ, тоже всё отгадал.
   Им предстояла разлука. Лунин попросил Серова писать ему, сообщать свои адреса. Он и сам обещал писать обо всем, что творится в полку, чуть только получит адрес госпиталя, в который положат Серова. Серов отвечал ему движениями глаз, что понимает и совершенно согласен.
   - Чемодан я ваш поберегу, - сказал Лунин. - Потом, при оказии, переправлю...
   Грустная тень мелькнула в глазах Серова, и Лунин сразу понял, что она означает.
   - Да, вернее всего, и не придется переправлять,- прибавил он поспешно. - Чемодан полежит у меня, пока вы не вернетесь в полк...
   Он замолчал. Со двора доносился голос доктора, который распоряжался, устраивая что-то в санитарной машине. Шофёр наливал воду в радиатор, готовясь к поездке. Лунин молчал и смотрел на Серова, чувствуя, что видит его уже последние мгновения. Тяжелый топот раздался на крыльце, и Лунин, скосив глаза, заметил через окошко Проскурякова и Ермакова, которые шли проститься с Серовым.
   Вот и всё. Им больше уже не быть наедине.
   И вдруг бинт, закрывавший губы Серова, зашевелился. Серов что-то старался сказать.
   Лунин нагнулся к нему и услышал:
   - Если придет письмо...
   Лунин сразу понял, о каком письме он говорит. Если придет в конце концов письмо от той женщины...
   - Я перешлю, перешлю, - сказал Лунин, кивая. - И вам перешлю и ей напишу.
   Вошли Проскуряков с Ермаковым. Лунину не хотелось оставаться с Серовым при других, и он тихонько вышел на крыльцо. У санитарной машины уже собрались многие, чтобы проводить Серова. Все поглядывали на Лунина, но никто не заговорил с ним, так как всем было понятно его состояние.
   Лунин услышал, как доктор в сенях сказал Проскурякову:
   - Я не отнял, но это еще ничего не значит. Могут отнять в госпитале...
   Они вышли, прошли мимо Лунина. Доктор раскрыл дверцу санитарной машины, заглянул внутрь, показал Проскурякову. Санитары вынесли Серова на носилках - закутанного, прямого, длинного, неподвижного. Лунин хотел еще раз увидеть его глаза, но глаза его были закрыты. Носилки с Серовым внесли в машину, доктор уселся рядом с ним, дверца захлопнулась, и машина покатила между двумя рядами изб.
   - Майор, - сказал Проскуряков Лунину, - пойдем посмотрим, как живут ваши техники. А то приедут со знаменем - могут поинтересоваться.
   - Есть! - ответил Лунин.
   Теперь он один остался из всех рассохинцев и обязан был довести их дело до конца.
   5.
   День был темный, хмурый; казалось, что всё еще утро, что вот-вот рассветет, но так и не рассвело даже к обеду, а после обеда стало еще темнее.
   Ховрин сидел у себя в избе и писал, когда за окном у раздвоенной березы остановилась машина. Раздался стук шагов на крыльце, и в избу вошел Уваров.
   Ховрин сразу всё понял.
   - Уже? - спросил он, вставая.
   Уваров был бледнее и сдержаннее, чем обычно.
   - Надевайте шинель, - сказал он. - Поедемте со мной. Вам надо это видеть.
   Он усадил Ховрина рядом с собой в машину, и они поехали.
   - Вы знаете, кто привез полку новое знамя? - спросил Уваров.
   - Командующий ВВС?
   - Нет!
   - Кто же?
   - Жданов!
   Впереди шла другая машина - большая, черная.
   Белое поле аэродрома, окаймленное почти невидимым в сумерках лесом, казалось огромным и пустынным. Теряясь в этом огромном белом пространстве, на краю аэродрома чернела короткая цепочка людей.
   Это авиаполк стоял в строю.
   Пока машины шли по краю аэродрома, Ховрин жадно смотрел в окно. Вот он, весь полк. Вот эти два промежутка разделяют между собой эскадрильи. Первая, вторая, третья. Эскадрильи построены в два ряда - сзади техники, впереди летчики. Вот это - все летчики, оставшиеся в полку, несколько человек... Перед техниками второй эскадрильи только один летчик - Лунин...
   Командование полка - Проскуряков, Ермаков и Шахбазьян - стояло отдельно. Рядом со своим комиссаром и начальником штаба Проскуряков казался гигантом.
   Обе машины, подкатив, остановились.
   Первым из передней машины вышел Жданов. Полк узнал его. Один из руководителей партии здесь, на аэродроме! Этого не ожидал никто.
   Вслед за Ждановым из машины вышел командующий ВВС, невысокий и несколько грузный, а за ним адмирал - тонкий, стройный, в черной с золотом шинели,- с новым знаменем в руках. Он передал его Жданову. Ветер шевельнул тяжелое полотнище.
   Проскуряков, выступил вперед, остановился перед Ждановым и отдал рапорт.
   В усах и бровях Жданова блестели пылинки изморози. Он пристально вглядывался в лица стоявших перед ним людей. По твердо сжатым губам было видно, как взволновала его эта встреча с поредевшим полком. Когда он заговорил, голос его, негромкий, но слышный всем, прозвучал просто и неожиданно мягко.
   - Партия и правительство, - сказал он, - доверили мне вручить это знамя вам, зная, что вы будете достойны его.
   Он протянул древко знамени Проскурякову. Проскуряков принял знамя, опустясь на колено.
   И весь полк опустился перед знаменем на колени.
   - Родина, слушай нас! - проговорил Проскуряков на коленях.
   И полк, коленопреклоненный, повторил за ним:
   - Родина, слушай нас!
   - Сегодня мы приносим тебе святую клятву верности, - продолжал Проскуряков, - сегодня мы клянемся еще беспощаднее и яростнее бить врага, неустанно прославлять грозную силу советского оружия...
   Ховрин слушал и не узнавал этих слов, написанных им самим вместе с Луниным, - такими сурово-торжественными казались они, медленно и негромко произносимые Проскуряковым и повторяемые полком, стоявшим на коленях перед своим знаменем.
   - Родина, пока наши руки держат штурвал самолета, пока глаза видят землю, стонущую под фашистским сапогом, пока в груди бьется сердце и в жилах течет кровь, мы будем драться, не зная страха, не ведая жалости, презирая смерть во имя полной, окончательной победы.
   Так клялся полк перед своим новым знаменем, завоеванным подвигами живых и тех, кого уже не было в живых.
   - Гвардейцы не знают поражений... - продолжал Проскуряков.
   "Правда, правда! - подумал Ховрин. - Их мало, но они ни разу не были разбиты".
   - Гвардеец может умереть, но должен победить... - сказал Проскуряков.
   "Правда, правда"! - думал Ховрин, как будто слышал эти слова впервые. Слезы выступили у него на глазах - может быть, от слишком резкого ветра, дувшего прямо в лицо.
   - Под знамя смирно! - скомандовал Шахбазьян, начальник штаба.
   Полк поднялся. Проскуряков, со знаменем в руках, прошел по всей цепи, и знамя проплыло над всеми головами. Он вручил его знаменосцу. Полк, отчетливо видный на белом снегу, прошел вслед за новым своим знаменем мимо Жданова, мимо командующего ВВС.
   Быстро темнело.
   "Может умереть, но должен победить, - повторял Ховрин, жмурясь от ветра. - Правда, правда..."
   Глава восьмая.
   Ураганы
   1.
   Слухи о том, что полку вот-вот дадут новые самолеты, стали проникать на аэродром еще весной.
   Всё упорнее рассказывали, что советская промышленность стала выпускать новые самолеты-истребители, которые по всем показателям гораздо лучше прежних. Некоторые даже видели их, - правда, издали, в полете. Из всех их качеств особенно прельщала летчиков быстроходность. Утверждали, что эти новые самолеты куда быстроходнее "Мессершмиттов-109", и летчики мечтали о том, как, получив их, расправятся с "Мессершмиттами".
   Однако неделя шла за неделей, а новых самолетов полк не получал. Время от времени в полк подбрасывали то один самолет, то другой, - но всё это были "И-16", такие же много раз пробитые и много раз побывавшие в ремонте, как те, которые находились в полку с начала войны. Правда, это означало, что какие-то части вооружают новыми самолетами, а старые самолеты забирают у них и передают на усиление другим частям; следовательно, перевооружение авиации идет, движется.
   - А раз движется - значит, дойдет и до нас, - рассудительно говорил комиссар полка Ермаков. - Нужно только подождать.
   - Как же, дождемся... - хмуро говорил Проскуряков, Всегдашний трезвый и спокойный оптимизм Ермакова раздражал его. Он не мог примириться с тем, что его гвардейский полк как бы обходят.
   - И дождемся, - отвечал Ермаков.
   - А пока в наш полк сметают мусор со всех фронтов! - ворчал Проскуряков. - Мы что ж, хуже других?..
   - Мы никого не хуже, да другие сейчас, видно, нужнее, - говорил Ермаков всё с той же рассудительностью.
   - Это кто же? - спрашивал Проскуряков, и огромное лицо его краснело. Где же это нужнее? - гудел он обидчиво. - И так уж немцы над озером совсем изнахалились - с тех пор как лед сошел, каждый день норовят бомбить перевалочные базы...
   Проскуряков был прав: с тех пор как лед растаял и грузы для Ленинграда переправлялись через озеро на баржах, значение истребителей, несущих охрану, еще увеличилось, потому что большие баржи были уязвимее с воздуха, чем грузовые машины. И всё-таки в душе Лунин больше соглашался с Ермаковым. С приходом теплых дней на юге началось новое наступление немцев, и он чувствовал, что события, назревающие там, вдали, гораздо грандиознее и важнее всего, что сейчас совершается здесь, у Ленинграда.
   За весну в полк прибыло и несколько новых летчиков. Но, так же как самолеты, летчиков этих, в сущности, неправильно было назвать новыми, были это люди, раненные в начале войны на разных фронтах, отлежавшие свое в госпиталях и теперь вернувшиеся в строй. Одного летчика получил и Лунин в свою эскадрилью. Впрочем, летчик этот никогда ранен не был, да и летчиком его назвать можно было только условно.
   В полк привез его комиссар дивизии Уваров: прилетел на своем "У-2", а сзади у него сидел высокий сержант с костистым лицом, довольно угрюмый на вид. Звали его Антон Кузнецов, и до случайной встречи с Уваровым он служил в одном из аэродромных батальонов - корчевал пни, подметал снег.
   - А, знакомый! - сказал, увидя его, Уваров, обладавший замечательной памятью на лица.
   Этого Кузнецова он встречал до войны в одном из лётных училищ и сразу припомнил его историю. Кузнецов был исключен из училища за пьянство.
   Он тоже узнал Уварова и стал еще угрюмее.
   - Как вы сюда попали? - спросил Уваров.
   - На войну, товарищ полковой комиссар? - переспросил Кузнецов, вытянувшись перед Уваровым. - По мобилизации.
   В этом нарочито глупом ответе был вызов, но Уваров сделал вид, что ничего не заметил.
   - Не на войну, а в батальон аэродромного обслуживания.
   - Сюда в батальон? Выпросился, - объяснил Кузнецов уже без всякого вызова, но всё так же хмуро. - Меня хотели в какую-то автороту направить, потому что я с мотором знаком, а я выпросился в аэродромный батальон. Всё-таки к самолетам поближе.
   - Любите самолеты?
   - Люблю...
   Он умолк. Этот разговор явно тяготил его.
   - А летать не разучились? - спросил Уваров.
   - Не знаю... С тех пор не пробовал...
   - А хотели бы попробовать?
   Кузнецов исподлобья посмотрел на Уварова - не шутит ли.
   Но Уваров не шутил.
   - Вы, конечно, курса не кончили, но я помню, как вы летали, - сказал он. И как вы стреляли по конусу, помню... Из вас получится летчик-истребитель. Как вы думаете?
   - Не знаю, - сказал Кузнецов.
   Он всё еще не был убежден, что Уваров говорит серьезно.
   - А я знаю, - сказал Уваров. - Раз я вам говорю, что из вас получится летчик-истребитель, можете не сомневаться. Было бы желание...
   - Желание есть, товарищ полковой комиссар, - проговорил Кузнецов твердо.
   В полку к Кузнецову отнеслись недоверчиво. Летчики не верили в его уменье летать. Но особенно не понравился он Ермакову. Ермаков был человек непьющий, глубоко презиравший пьяниц и склонный относиться к ним сурово. Он поморщился, услышав, что Уваров хочет назначить Кузнецова во вторую эскадрилью.
   - В такую эскадрилью, товарищ полковой комиссар!