широкую лужайку и короткая тень следовала за нею; перейдя через лужайку, она
повернула налево и пошла вдоль тянувшихся высоґкой стеной обстриженных
тисовых деревьев, пока не оказалась на круглой лужайке меньших размеров,
посреґди которой стояла какая-то скульптура.
-- Сад моложе дома, -- сказал сэр Бэзил. -- Он был разбит в начале
восемнадцатого века одним французом, которого звали Бомон, тем самым,
который участвовал в планировке садов в Ливенсе, в Уэстморленде. Наверно,
целый год здесь работали двести пятьдесят человек.
К женщине в красном платье присоединился мужчиґна, и они встали
примерно в ярде друг от друга, оказавґшись в самом центре всей садовой
панорамы, и, видимо, стали' разговаривать. У мужчины в руке был какой-то
небольшой черный предмет.
-- Если вам это интересно, я покажу вам счета, коґторые этот Бомон
представлял старому герцогу за работу в саду.
-- Было бы весьма интересно их посмотреть. Это, наґверно, уникальные
документы.
-- Он платил своим рабочим шиллинг в день, а раґботали они по десять
часов.
День был солнечный и яркий, и нетрудно было слеґдить за движениями и
жестами двух человек, стоявших на лужайке. Они повернулись к скульптуре и,
указыґвая на нее рукой, видимо, принялись смеяться над каґкими-то ее
изъянами. В скульптуре я распознал одну из работ Генри Мура, исполненную в
дереве, -- тонкий гладґкий предмет необыкновенной красоты с двумя-тремя
проґрезями и несколькими торчащими из пего конечностями странного вида.
-- Когда Бомон сажал тисовые деревья, которые должны были потом стать
шахматными фигурами и проґчими предметами, он знал, что пройдет по меньшей
мере сотня лет, прежде чем из этого что-нибудь выйдет. Когда мы сегодня
что-то планируем, мы, кажется, не столь терґпеливы, не правда ли? Как вы
думаете?
-- Это верно, -- отвечал я. -- Так далеко мы не расґсчитываем.
Черный предмет в руке мужчины оказался фотоаппаґратом; отойдя в
сторону, он принялся фотографировать женщину рядом со скульптурой Генри
Мура. Она приґнимала разнообразные позы, и все они, насколько я мог видеть,
были смешны и должны были вызывать улыбку. Она то обхватывала какую-нибудь
из деревянных торґчащих конечностей, то вскарабкивалась на фигуру и
усаживалась на нее верхом, держа в руках воображаеґмые поводья. Высокая
стена тисовых деревьев заслоняґла их от дома и, по сути, от всего остального
сада, кроґме небольшого холма, па котором мы сидели. У них быґли все
основания надеяться на то, что их не увидят, а если им и случалось взглянуть
в нашу сторону, то есть против солнца, то сомневаюсь, заметили ли они две
маленькие неподвижные фигурки, сидевшие на скамье возґле пруда.
-- Знаете, а мне нравятся эти тисы, -- сказал сэр Бэґзил. -- Глаз
отдыхает, на них глядя. А летом, когда воґкруг них буйствует разноцветье,
они приглушают ярґкость красок и взору являются восхитительные тона. Бы
обратили внимание на различные оттенки зеленого цвеґта на граням и
плоскостях каждого подстриженного деґрева?
-- Да, это просто удивительно.
Мужчина теперь, казалось, принялся что-то объясґнять женщине, указывая
на работу Генри Мура, и по тому, как они откинули головы, я догадался, что
они снова рассмеялись. Мужчина продолжал указывать на скульптуру, и тут
женщина обошла вокруг нее, нагнуґлась и просунула голову в одну из прорезей.
Скульптуґра была размерами, наверно, с небольшую лошадь, но тоньше
последней, и с того места, где я сидел, мне было видно по обе стороны
скульптуры -- слева тело женщиґны, справа высовывающуюся голову. Это мне
сильно наґпоминало одно из курортных развлечений, когда просоґвываешь голову
в отверстие в щите и тебя снимают в виде толстой женщины. Именно так сейчас
фотографиґровал мужчина.
-- Тисы вот еще чем хороши, -- говорил сэр Бэзил. --- Ранним летом,
когда появляются молодые веточки... -- Тут он умолк и, выпрямившись, подался
немного вперед, и я почувствовал, как он неожиданно весь напрягся.
-- Да-да, -- сказал я, -- появляются молодые веточки. И что же?
Мужчина сфотографировал женщину, однако она не вынимала голову из
прорези, и я увидел, как он убрал руку (вместе с фотоаппаратом) за спину и
направился в ее сторону. Затем он наклонился и приблизил к ее лиґпу свое,
касаясь его, и так и стоял, полагаю, целуя ее или что-то вроде того. Мне
показалось, что в наступивґшей тишине я услышал доносившийся издалека
женский смех, рассыпавшийся под солнечными лучами по всему саду.
-- Не вернуться ли нам в дом? -- спросил я.
-- Вернуться в дом?
-- Да, не пойти ли нам и не выпить ли чего-нибудь перед ленчем?
-- Выпить? Да, пожалуй, надо выпить. Однако он не двигался. Он застыл
на месте, но мысґлями был очень далеко, пристально глядя на две фигуры.
Я также внимательно следил за ними. Я не мог оторвать от них глаз; я
должен был досмотреть, чем все кончится. Это все равно что смотреть издали
балетную миниатюру, когда знаешь, кто танцует и кто написал музыку, но не
знаешь, чем закончится представление, кто ставил танґцы, что будет
происходить в следующее мгновение.
-- Годье Брешка, -- произнес я. -- Как вы полагаете, насколько бы он
прославился, если бы не умер таким моґлодым?
-- Кто?
-- Годье Брешка.
-- Да-да, -- ответил он. -- Разумеется.
Теперь и я увидел, что происходило нечто странное. Голова женщины еще
находилась в прорези. Вдруг женґщина начала медленно изгибаться всем телом
из стороґны в сторону несколько необычным образом, а мужчина, отступив на
шаг, при этом наблюдал за ней и не двиґгался. По тому, как он держался, было
видно, что ему не по себе, а положение головы и напряженная поза гоґворили о
том, что больше он не смеется. Какое-то вреґмя он оставался недвижимым,
потом я увидел, что он поґложил фотоаппарат на землю и, подойдя к женщине,
взял ее голову в руки; и все это тотчас показалось поґхожим скорее на
кукольное представление, чем на балетґный спектакль, -- на далекой, залитой
солнцем сцене кроґшечные деревянные фигурки, казавшиеся безумными,
производили едва заметные судорожные движения.
Мы молча сидели на белой скамье и следили за тем, как крошечный
кукольный человечек начал проделывать какие-то манипуляции с головой
женщины. Действовал он осторожно, в этом сомнений не было, осторожно и
медленно, и то и дело отступал, чтобы обдумать, как быть дальше, и несколько
раз припадал к земле, чтобы посмотреть на голову под другим углом. Как
только он оставлял женщину, та снова принималась изгибаться всем телом и тем
самым напоминала мне собаку, на коґторую впервые надели ошейник.
-- Она застряла, -- произнес сэр Бэзил.
Мужчина подошел к скульптуре с другой стороны, где находилось тело
женщины, и обеими руками попыґтался помочь ей высвободиться. Потом, точно
вдруг выйґдя из себя, он раза два или три резко дернул ее за шею, и на этот
раз мы отчетливо услышали женский крик, полны" то ли гнева, то ли боли, то
ли и того и другого.
Краешком глаза я увидел, как сэр Бэзил едва заметґно закивал головой.
-- Однажды у меня застряла рука в банке с конфеґтами, -- сказал он, --
и я никак не мог ее оттуда вынуть.
Мужчина отошел на несколько ярдов и встал -- руки в боки, голова
вскинута, взгляд хмурый и мрачный. Женщина, похоже, что-то говорила ему или,
скорее, криґчала на него, и, хотя она не могла сдвинуться с места и лишь
изгибалась всем телом, ноги ее были свободны, и она ими вовсю била и топала.
-- Банку пришлось разбить молотком, а матери я скаґзал, что нечаянно
уронил ее с полки. -- Он, казалось, успокоился, напряжение покинуло его,
хотя голос звуґчал на удивление бесстрастно. -- Думаю, нам лучше пойґти туда
-- может, мы чем-нибудь сможем помочь.
-- Пожалуй, вы правы.
Однако он так и не сдвинулся с места. Достав сигаґрету, он закурил, а
использованную спичку тщательно спрятал в коробок.
-- Простите, -- сказал он. -- А вы не хотите закурить?
-- Спасибо, пожалуй, и я закурю.
Он устроил целое представление, угощая меня сигаґретой, давая
прикурить, а использованную спичку снова спрятал в коробок. Потом мы
поднялись и неспешно стаґли спускаться по поросшему травой склону.
Мы молча приблизились к ним, войдя в сводчатый проход, устроенный в
тисовой изгороди; для них наше появление явилось, понятно, полной
неожиданностью.
-- Что здесь происходит? -- спросил сэр Бэзил. Он говорил таким
голосом, который не предвещал ничего хоґрошего и который, я уверен, его жена
никогда прежде не слышала.
-- Она вставила голову в прорезь и теперь не может ее вынуть, -- сказал
майор Хэддок. -- Просто хотела поґшутить.
-- Что хотела?
-- Бэзил! -- вскричала леди Тэртон. -- Да не будь же ты идиотом! Сделай
же что-нибудь! -- Видимо, она не могла много двигаться, но говорить еще была
в состоянии.
-- Дело ясное -- нам придется расколоть эту дереґвяшку, -- сказал
майор.
На его седых усах запечатлелось красненькое пятґнышко, и так же, как
один-единственный лишний мазок портит всю картину, так и его это пятнышко
лишало спеси. Вид у него был комичный.
-- Вы хотите сказать -- расколоть скульптуру Генри Мура?
-- Мой дорогой сэр, другого способа вызволить даму нет. Бог знает, как
она умудрилась влезть туда, но я точно знаю: вылезти она не может. Уши
мешают.
-- О Боже! -- произнес сэр Бэзил. -- Какая жалость. Мой любимый Генри
Мур.
Тут леди Тэртон принялась оскорблять своего мужа самыми непристойными
словами, и неизвестно, сколько бы это продолжалось, не появись неожиданно из
тени Джелкс. Скользящей походкой он молча пересек лужайґку и остановился на
почтительном расстоянии от сэра Бэзила в ожидании его распоряжений. Его
черный наряд казался просто нелепым в лучах утреннего солнца, и со своим
древним розово-белым лицом и белыми руками он был похож на краба, который
всю свою жизнь прожил в норе.
-- Могу я для вас что-нибудь сделать, сэр Бэзил? -- Он старался
говорить ровным голосом, но не думаю, чтоґбы и лицо его оставалось
бесстрастным. Когда он взгляґнул на леди Тэртон, в глазах его сверкнули
торжествуюґщие искорки.
-- Да, Джелкс, можешь. Ступай и принеси мне пилу или еще что-нибудь,
чтобы я мог отпилить кусок дерева.
-- Может, позвать кого-нибудь, сэр Бэзил? Уильям хороший плотник.
-- Не надо, я сам справлюсь. Просто принеси инструґменты, и
поторапливайся.
В ожидании Джелкса я отошел в сторону, потому что не хотелось более
слушать то, что леди Тэртон говорила своему мужу. Но я вернулся как раз к
тому моменту, когда явился дворецкий, на сей раз сопровождаемый еще одной
женщиной, Кармен Лярозой, которая тотчас броґсилась к хозяйке.
-- Ната-лия! Моя дорогая Ната-лия! Что они с тобой сделали?
-- О, замолчи, -- сказала хозяйка. -- И прошу тебя, не вмешивайся,
Сэр Бэзил стоял рядом с головой леди, дожидаясь Джелкса. Джелкс
"медленно подошел к нему, держа в одной руке пилу, в другой -- топор, и
остановился, наґверно, на расстоянии ярда. Затем он подал своему хозяиґну
оба инструмента, чтобы тот мог сам выбрать один из них. Наступила
непродолжительная -- не больше двух-трех секунд -- тишина; все ждали, что
будет дальше, а вышло так, что в эту минуту я наблюдал за Джелксом. Я
увидел, что руку, державшую топор, он вытянул на какую-то толику дюйма ближе
к сэру Бэзилу. Движение казалось едва заметным -- так, всего лишь чуточку
дальше вытянутая рука, жест невидимый и тайный, незримое предложение,
незримое и ненавязчивое, сопровожґдаемое, пожалуй, лишь едва заметным
поднятием бровей.
Я не уверен, что сэр Бэзил видел все это, однако он заколебался, и
снова рука, державшая топор, чуть-чуть выдвинулась вперед, и все это было
как в карточном фокусе, когда кто-то говорит: "Возьмите любую карту", и вы
непременно возьмете ту, которую хотят, чтобы- вы взяли. Сэр Бэзил взял
топор. Я видел, как он с несколько задумчивым видом протянул руку, приняв
топор у Джелкса, и тут, едва ощутив в руке топорище, казалось, понял, что от
него требуется, и тотчас же ожил.
После этого происходящее стало напоминать мне ту ужасную ситуацию,
когда видишь, как на дорогу выбеґгает ребенок, мчится автомобиль, и
единственное, что ты можешь сделать, -- это зажмурить глаза и ждать, поґкуда
по шуму не догадаешься, что произошло. Момент ожидания становится долгим
периодом затишья, когда желтые и красные точки скачут по черному полю, и
даґже если снова откроешь глаза и обнаружишь, что никто не убит и не ранен,
это уже не имеет значения, ибо что касается тебя, то ты все видел и
чувствовал нутром.
Я все отчетливо видел и на этот раз, каждую деталь, и не открывал
глаза, пока не услышал голос сэра Бэзила, прозвучавший еще тише, чем прежде,
и в голосе его послышалось недовольство дворецким.
-- Джелкс, -- произнес он, и тут я посмотрел на него; он стоял с
топором в руках и сохранял полнейшее споґкойствие. На прежнем месте была и
голова леди Тэр-тон, так и торчавшая из прорези, однако лицо ее приобґрело
пепельно-серый оттенок, а рот то открывался, то закрывался, и в горле у нее
как бы вроде булькало. -- Послушай, Джелкс, -- говорил сэр Бэзил. -- О чем
ты только думаешь? Эта штука очень опасна. Дай-ка лучше пилу, -- Он поменял
инструмент, и я увидел, как его щеки впервые порозовели, а в уголках глаз
быстро заґдвигались морщинки, предвещая улыбку.
-------------------------
[1] А. Биван (1897--1960) -- английский государственный деятель, самая
противоречивая фигура в британской политике в перґвое десятилетие после
второй мировой войны.
[2] X. Мемлинг (ок. 1440--1494) -- нидерландский живописец, Ван Эйк,
братья Хуберт (ок. 1370--1426) в Ян (ок. 1390--1441), -- нидерландские
живописцы
[3] Дж. Торп (1563--1655) -- английский архитектор.
[4] Семья английских архитекторов, творивших в конце XVI -- начале XVII
в.: Роберт (1535--1614), Джон (ум. в 1634) и Хантингґдон (ум, в 1648),
[5] Завершающее украшение.
[6] Королевская династия в Англии в 1485--1603 гг.
[7] Дж. Эпстайн (1880--1959)--американский и английский скульптор.
[8] Я. Бранкузи (1876--1957)--румынский скульптор; О. Сент-Годан
(1848--1907)--английский скульптор; Г Мур (р. 1898)-- английский скульптор.
Перевод И. А. Богданова
В кн.: Роальд Даль. Убийство Патрика Мэлони
Москва: РИЦ "Культ-информ-пресс", СКФ "Человек", 1991
OCR & spellchecked by Alexandr V. Rudenko (п'ятниця, 13 липня 2001 р. )
avrud@mail. ru
Уже почти полночь, и я понимаю, что если сейчас же не начну записывать
эту историю, то никогда этого не сделаю. Весь вечер я пытался заставить себя
приступить к делу. Но чем больше думал о случившемся, тем больший ощущал
стыд и смятение.
Я пытался -- и думаю, правильно делал, -- признав свою вину и
проанализировав происшедшее, найти приґчину или хоть какое-то оправдание
своему возмутительґному поведению по отношению к Жанет де Пеладжиа. Я хотел
-- и это самое главное -- обратиться к вообраґжаемому, сочувствующему
слушателю, некоему мифичеґскому вы, человеку доброму и отзывчивому, которому
я мог бы без стеснения поведать об этом злосчастном проґисшествии во всех
подробностях. Мне остается лишь наґдеяться, что волнение не помешает мне
довести рассказ до конца.
Если уж говорить по совести, то, полагаю, надобно признаться, что более
всего меня беспокоит не ощущение стыда и даже не оскорбление, нанесенное
мною бедной Канет, а сознание того, что я вел себя чудовищно глупо и что все
мои друзья -- если я еще могу их так назыґвать, -- все эти сердечные и милые
люди, так часто быґвавшие в моем доме, теперь, должно быть, считают меня не
кем иным, как злым, мстительным стариком. Да, это задевает меня за живое.
Если я скажу, что мои друзья -- это вся моя жизнь, все, абсолютно все,
тогда, быть моґжет, вам легче будет меня понять.
Однако сможете ли вы понять меня? Сомневаюсь, но, чтобы облегчить свою
задачу, я отвлекусь ненадолго и расскажу, что я собой представляю.
Гм, дайте-ка подумать. По правде говоря, я, пожалуй, являю собою особый
тип -- притом, заметьте, редкий, но тем не менее совершенно определенный, --
тип человека состоятельного, привыкшего к размеренному образу жизґни,
образованного, средних лет, обожаемого (я тщательно выбираю слова) своими
многочисленными друзьями за шарм, деньги, ученость, великодушие и--я
искренне наґдеюсь на это -- за то, что он вообще существует. Его (этот тип)
можно встретить только в больших столиґцах -- в Лондоне, Париже, Нью-Йорке;
в этом я убежден. Деньги, которые он имеет, заработаны его отцом, по
паґмятью о нем он склонен пренебрегать. Это не его вина, потому как есть в,
его характере нечто такое, что заставґляет его втайне смотреть свысока на
всех людей, у коґторых так я не хватило ума узнать, чем отличается Рокингем
от Споуда, уотерфорд от венециана, Шератон от Чиппенделя, Моне от Мане или
хотя бы поммар от монтраше[2].
Он, таким образом, является знатоком, обладающим помимо всего прочего
изысканным вкусом. Имеющиеся у него картины работы Констебля, Бонингтона,
Лотрека, Редона, Вюйяра, Мэтью Смита[3] не хуже произведений тех же
мастеров, хранящихся в галерее Тейт[4], и, будучи столь баснословно дорогими
и прекрасными, они созґдают в доме несколько гнетущую атмосферу -- взору
явґляется нечто мучительное, захватывающее дух, пугаюґщее даже, пугающее
настолько, что страшно подумать о том, что у него есть и власть и право, и
стоит ему поґжелать, и он может изрезать, разорвать, пробить кулаґком
"Долину Дэдхэм", "Гору Сент-Виктуар", "Кукурузґное поле в Арле", "Таитянку",
"Портрет госпожи Сезан". И от стен, на которых развешаны эти чудеса, исходит
какое-то великолепие, едва заметный золотистый свет, неґкое неуловимое
излучение роскоши, среди которой он живет, двигается, предается веселью с
лукавой беспечґностью, доведенной почти до совершенства.
Он закоренелый холостяк и, кажется, никогда не позґволяет себе увлечься
женщинами, которые его окружают и которые так горячо его любят. Очень может
быть -- и на это вы, возможно, обратили уже внимание, а может, и нет еще, --
что где-то в нем скрывается разочарование, неудовлетворенность, сожаление.
Даже некое помрачеґние ума.
Не думаю, что мне нужно еще что-либо говорить. Я и без того был слишком
откровенен. Вы меня уже доґстаточно хорошо знаете, чтобы судить обо мне по
спраґведливости и -- осмелюсь ли я надеяться на это? -- поґсочувствовать мне
после того, как выслушаете мой расґсказ. Вы даже можете прийти к заключению,
что больґшую часть вины за случившееся следует возложить не на меня, а на
некую даму, которую зовут Глэдис Понсонби. В конце концов, именно из-за нее
все и началось. Если бы я не провожал Глэдис Понсонби домой в тот вечер,
почти полгода назад, и если бы она не говорила обо мне столь откровенно
некоторые вещи кое-кому из своих знакомых, тогда это трагическое
происшествие ниґкогда бы и не имело места.
Если я хорошо помню, это произошло в декабре прошґлого года; я обедал с
четой Ашенденов в их чудесном доме, который обращен фасадом на южную границу
Рид-жентс-парк. Там было довольно много народу, но Глэдис Понсонби, сидевшая
рядом со мной, была единственной дамой, пришедшей без спутника. И когда
настало время уходить, я, естественно, предложил проводить ее до дома. Она
согласилась, и мы отправились в моем автомобиле;
но, к несчастью, когда мы прибыли к ней, она настояла на том, чтобы я
зашел к ней в дом и выпил, как она выґразилась, "на дорожку". Мне не
хотелось показаться чоґпорным, поэтому я последовал за ней.
Глэдис Понсонби весьма невысокая женщина, ростом явно не выше четырех
футов и девяти или десяти дюйґмов, а может, и того меньше; она из тех
крошечных челоґвечков, находиться рядом с которыми -- значит испытыґвать
такое чувство, будто стоишь на стуле. Она вдова, моложе меня на несколько
лет -- ей, наверно, пятьдесят три или пятьдесят четыре года, и возможно, что
триґдцать лег назад она была весьма соблазнительной штучґкой. Но теперь кожа
на ее лице обвисла, сморщилась, и ничего особенного она собою не
представляет. Индивиґдуальные черты лица -- глаза, нос, рот, подбородок --
все это погребено в складках жира, скопившегося вокруг сморщенного лица, и
всего перечисленного попросту не замечаешь. Кроме, пожалуй, рта, который
напоминает мне -- не могу удержаться от сравнения -- рот лосося.
Когда она в гостиной наливала мне бренди, я обратил внимание на то, что
у нее чуть-чуть дрожат руки. Дама устала, решил я про себя, поэтому мне не
следует долго задерживаться. Мы сели на диван и какое-то время обсуждали
вечер у Ашенденов и их гостей. Наконец я поднялся.
-- Сядь, Лайонель, -- сказала она. -- Выпей еще бренди.
-- Нет, мне правда уже пора.
-- Сядь и не будь таким чопорным. Я, пожалуй, выґпью еще, а ты хотя бы
просто посиди со мной.
Я смотрел, как эта крошечная женщина подошла к буфету и, слегка
покачиваясь, принесла стакан, сжимая его в обеих руках, точно это было
жертвоприношение; при виде этой невысокой, я бы сказал, приземистой
женґщины, передвигавшейся на негнущихся ногах, у меня вдруг возникла нелепая
мысль, что у нее не было ног выше коленей.
-- Лайонель, чему это ты радуешься? -- Наполняя свой стакан, она
посмотрела на меня и пролила немного бренди мимо.
-- Да так, моя дорогая. Ничему особенно.
-- Тогда прекрати хихикать и скажи-ка лучше, что ты думаешь о моем
новом портрете.
Она кивнула в сторону большого холста, висевшего над камином, на
который я старался не смотреть с той минуты, как мы вошли в гостиную. Это
была ужасная вещь, написанная, как мне было хорошо известно, челоґвеком, от
которого в Лондоне в последнее время все с ума посходили, очень
посредственным художником по имени Джон Ройден, Глэдис, леди Понсонби, была
изображена в полный рост, и художник сработал так ловко, что она казалась
женщиной высокой и обольстительной.
-- Чудесно, -- сказал я.
-- Правда? Я так рада, что тебе нравится.
-- Просто чудесно.
-- По-моему, Джон Ройден -- гений. Тебе не кажетґся, что он гений,
Лайонель?
-- Ну, это уж несколько сильно сказано.
-- То есть ты хочешь сказать, что об этом еще рано говорить?
-- Именно.
-- Но послушай, Лайонель, думаю, тебе это будет интересно узнать. Джон
Ройден нынче так популярен, что ни за что не согласится написать портрет
меньше чем за тысячу гиней!
-- Неужели?
-- О да! И тот, кто хочет иметь свой портрет, выстаиґвает к нему целую
очередь.
-- Очень любопытно.
-- А возьми своего Сезанна или как там его. Готова поспорить, что он за
свою жизнь столько денег не зараґботал.
-- Ну что ты!
-- И ты называешь его гением?
-- Что-то вроде того, пожалуй.
-- Значит, и Ройден гений, -- заключила она, откинувґшись на диване. --
Деньги -- лучшее тому доказательґство.
Какое-то время она молчала, потягивая бренди, и я не мог не заметить,
как стакан стучал о ее нижнюю губу, когда она подносила его ко рту
трясущейся рукой. Она видела, что я наблюдаю за пей, и, не поворачивая
голоґвы, скосила глаза и испытующе поглядела па меня.
-- Ну-ка скажи мне, о чем ты думаешь? Вот уж чего я терпеть не могу,
так это когда меня спрашивают, о чем я думаю. В таких случаях я ощущаю
прямо-таки физическую боль в груди и начинаю кашлять,
-- Ну же, Лайонель. Говори.
Я покачал головой, не зная, что отвечать. Тогда она резко отвернулась и
поставила стакан с бренди на неґбольшой столик, находившийся слева от нее;
то, как она это сделала, заставило меня предположить -- сам не знаю почему,
-- что она почувствовала себя оскорбленной и теперь готовилась предпринять
какие-то действия. Настуґпило молчание. Я выжидал, ощущая неловкость, и,
поскольку не знал, о чем еще говорить, стал делать вид, будто чрезвычайно
увлечен курением, сигары, -- внимаґтельно рассматривал пепел и нарочито
медленно пускал дым к потолку. Она, однако, молчала. Что-то меня стало
раздражать в этой особе -- может, то был злобно-мечтаґтельный вид, который
она напустила на себя, -- и мне заґхотелось "тотчас же встать и уйти. Когда
она снова поґсмотрела на меня, я увидел, что она хитро мне улыбаетґся этими
своими погребенными глазками, но вот рот -- о, опять мне вспомнился лосось!
-- был совершенно непоґдвижен.
-- Лайонель, мне кажется, я должна открыть тебе один секрет.
-- Извини, Глэдис, но мне правда пора.
-- Не пугайся, Лайонель. Я не стану смущать тебя. Ты вдруг так
испугался.
-- Я не очень-то смыслю в секретах,
-- Я вот сейчас о чем подумала, -- продолжала она. -- Ты так хорошо
разбираешься в картинах, что это должґно заинтересовать тебя.
Она совсем не двигалась, лишь пальцы ее все время шевелились. Она без
конца крутила ими, и они были поґхожи на клубок маленьких белых змей,
извивающихся у нее на коленях.
-- Так ты не хочешь, чтобы я открыла тебе секрет, Лайонель?
-- Ты же знаешь, дело не в этом. Просто уже ужасґно поздно...
-- Это, наверно, самый большой секрет в Лондоне. Женский секрет.
Полагаю, в него посвящены -- дай-ка подумать -- в общей сложности тридцать
или сорок женґщин. И ни одного мужчины. Кроме него, разумеется, Джона
Ройдена.
Мне не очень-то хотелось, чтобы она продолжала, поґэтому я промолчал.
-- Но сначала пообещай мне, пообещай, что ты ни единой живой душе
ничего не расскажешь.
-- Бог с тобой!
-- Так ты обещаешь, Лайонель?
-- Да, Глэдис, хорошо, обещаю.
-- Вот и отлично! Тогда слушай. -- Она взяла стакан с бренди и удобно
устроилась в углу дивана. -- Полагаю, тебе известно, что Джон Ройден рисует
только женґщин?
-- Этого я не знал.
-- И притом женщина всегда либо стоит, либо сидит, как я вон там, то
есть он рисует ее с ног до головы. А теперь посмотри внимательно на картину,
Лайонель. Виґдишь, как замечательно нарисовано платье?
-- Ну и что?
-- Пойди и посмотри поближе, прошу тебя. Я неохотно поднялся, подошел к
повернула налево и пошла вдоль тянувшихся высоґкой стеной обстриженных
тисовых деревьев, пока не оказалась на круглой лужайке меньших размеров,
посреґди которой стояла какая-то скульптура.
-- Сад моложе дома, -- сказал сэр Бэзил. -- Он был разбит в начале
восемнадцатого века одним французом, которого звали Бомон, тем самым,
который участвовал в планировке садов в Ливенсе, в Уэстморленде. Наверно,
целый год здесь работали двести пятьдесят человек.
К женщине в красном платье присоединился мужчиґна, и они встали
примерно в ярде друг от друга, оказавґшись в самом центре всей садовой
панорамы, и, видимо, стали' разговаривать. У мужчины в руке был какой-то
небольшой черный предмет.
-- Если вам это интересно, я покажу вам счета, коґторые этот Бомон
представлял старому герцогу за работу в саду.
-- Было бы весьма интересно их посмотреть. Это, наґверно, уникальные
документы.
-- Он платил своим рабочим шиллинг в день, а раґботали они по десять
часов.
День был солнечный и яркий, и нетрудно было слеґдить за движениями и
жестами двух человек, стоявших на лужайке. Они повернулись к скульптуре и,
указыґвая на нее рукой, видимо, принялись смеяться над каґкими-то ее
изъянами. В скульптуре я распознал одну из работ Генри Мура, исполненную в
дереве, -- тонкий гладґкий предмет необыкновенной красоты с двумя-тремя
проґрезями и несколькими торчащими из пего конечностями странного вида.
-- Когда Бомон сажал тисовые деревья, которые должны были потом стать
шахматными фигурами и проґчими предметами, он знал, что пройдет по меньшей
мере сотня лет, прежде чем из этого что-нибудь выйдет. Когда мы сегодня
что-то планируем, мы, кажется, не столь терґпеливы, не правда ли? Как вы
думаете?
-- Это верно, -- отвечал я. -- Так далеко мы не расґсчитываем.
Черный предмет в руке мужчины оказался фотоаппаґратом; отойдя в
сторону, он принялся фотографировать женщину рядом со скульптурой Генри
Мура. Она приґнимала разнообразные позы, и все они, насколько я мог видеть,
были смешны и должны были вызывать улыбку. Она то обхватывала какую-нибудь
из деревянных торґчащих конечностей, то вскарабкивалась на фигуру и
усаживалась на нее верхом, держа в руках воображаеґмые поводья. Высокая
стена тисовых деревьев заслоняґла их от дома и, по сути, от всего остального
сада, кроґме небольшого холма, па котором мы сидели. У них быґли все
основания надеяться на то, что их не увидят, а если им и случалось взглянуть
в нашу сторону, то есть против солнца, то сомневаюсь, заметили ли они две
маленькие неподвижные фигурки, сидевшие на скамье возґле пруда.
-- Знаете, а мне нравятся эти тисы, -- сказал сэр Бэґзил. -- Глаз
отдыхает, на них глядя. А летом, когда воґкруг них буйствует разноцветье,
они приглушают ярґкость красок и взору являются восхитительные тона. Бы
обратили внимание на различные оттенки зеленого цвеґта на граням и
плоскостях каждого подстриженного деґрева?
-- Да, это просто удивительно.
Мужчина теперь, казалось, принялся что-то объясґнять женщине, указывая
на работу Генри Мура, и по тому, как они откинули головы, я догадался, что
они снова рассмеялись. Мужчина продолжал указывать на скульптуру, и тут
женщина обошла вокруг нее, нагнуґлась и просунула голову в одну из прорезей.
Скульптуґра была размерами, наверно, с небольшую лошадь, но тоньше
последней, и с того места, где я сидел, мне было видно по обе стороны
скульптуры -- слева тело женщиґны, справа высовывающуюся голову. Это мне
сильно наґпоминало одно из курортных развлечений, когда просоґвываешь голову
в отверстие в щите и тебя снимают в виде толстой женщины. Именно так сейчас
фотографиґровал мужчина.
-- Тисы вот еще чем хороши, -- говорил сэр Бэзил. --- Ранним летом,
когда появляются молодые веточки... -- Тут он умолк и, выпрямившись, подался
немного вперед, и я почувствовал, как он неожиданно весь напрягся.
-- Да-да, -- сказал я, -- появляются молодые веточки. И что же?
Мужчина сфотографировал женщину, однако она не вынимала голову из
прорези, и я увидел, как он убрал руку (вместе с фотоаппаратом) за спину и
направился в ее сторону. Затем он наклонился и приблизил к ее лиґпу свое,
касаясь его, и так и стоял, полагаю, целуя ее или что-то вроде того. Мне
показалось, что в наступивґшей тишине я услышал доносившийся издалека
женский смех, рассыпавшийся под солнечными лучами по всему саду.
-- Не вернуться ли нам в дом? -- спросил я.
-- Вернуться в дом?
-- Да, не пойти ли нам и не выпить ли чего-нибудь перед ленчем?
-- Выпить? Да, пожалуй, надо выпить. Однако он не двигался. Он застыл
на месте, но мысґлями был очень далеко, пристально глядя на две фигуры.
Я также внимательно следил за ними. Я не мог оторвать от них глаз; я
должен был досмотреть, чем все кончится. Это все равно что смотреть издали
балетную миниатюру, когда знаешь, кто танцует и кто написал музыку, но не
знаешь, чем закончится представление, кто ставил танґцы, что будет
происходить в следующее мгновение.
-- Годье Брешка, -- произнес я. -- Как вы полагаете, насколько бы он
прославился, если бы не умер таким моґлодым?
-- Кто?
-- Годье Брешка.
-- Да-да, -- ответил он. -- Разумеется.
Теперь и я увидел, что происходило нечто странное. Голова женщины еще
находилась в прорези. Вдруг женґщина начала медленно изгибаться всем телом
из стороґны в сторону несколько необычным образом, а мужчина, отступив на
шаг, при этом наблюдал за ней и не двиґгался. По тому, как он держался, было
видно, что ему не по себе, а положение головы и напряженная поза гоґворили о
том, что больше он не смеется. Какое-то вреґмя он оставался недвижимым,
потом я увидел, что он поґложил фотоаппарат на землю и, подойдя к женщине,
взял ее голову в руки; и все это тотчас показалось поґхожим скорее на
кукольное представление, чем на балетґный спектакль, -- на далекой, залитой
солнцем сцене кроґшечные деревянные фигурки, казавшиеся безумными,
производили едва заметные судорожные движения.
Мы молча сидели на белой скамье и следили за тем, как крошечный
кукольный человечек начал проделывать какие-то манипуляции с головой
женщины. Действовал он осторожно, в этом сомнений не было, осторожно и
медленно, и то и дело отступал, чтобы обдумать, как быть дальше, и несколько
раз припадал к земле, чтобы посмотреть на голову под другим углом. Как
только он оставлял женщину, та снова принималась изгибаться всем телом и тем
самым напоминала мне собаку, на коґторую впервые надели ошейник.
-- Она застряла, -- произнес сэр Бэзил.
Мужчина подошел к скульптуре с другой стороны, где находилось тело
женщины, и обеими руками попыґтался помочь ей высвободиться. Потом, точно
вдруг выйґдя из себя, он раза два или три резко дернул ее за шею, и на этот
раз мы отчетливо услышали женский крик, полны" то ли гнева, то ли боли, то
ли и того и другого.
Краешком глаза я увидел, как сэр Бэзил едва заметґно закивал головой.
-- Однажды у меня застряла рука в банке с конфеґтами, -- сказал он, --
и я никак не мог ее оттуда вынуть.
Мужчина отошел на несколько ярдов и встал -- руки в боки, голова
вскинута, взгляд хмурый и мрачный. Женщина, похоже, что-то говорила ему или,
скорее, криґчала на него, и, хотя она не могла сдвинуться с места и лишь
изгибалась всем телом, ноги ее были свободны, и она ими вовсю била и топала.
-- Банку пришлось разбить молотком, а матери я скаґзал, что нечаянно
уронил ее с полки. -- Он, казалось, успокоился, напряжение покинуло его,
хотя голос звуґчал на удивление бесстрастно. -- Думаю, нам лучше пойґти туда
-- может, мы чем-нибудь сможем помочь.
-- Пожалуй, вы правы.
Однако он так и не сдвинулся с места. Достав сигаґрету, он закурил, а
использованную спичку тщательно спрятал в коробок.
-- Простите, -- сказал он. -- А вы не хотите закурить?
-- Спасибо, пожалуй, и я закурю.
Он устроил целое представление, угощая меня сигаґретой, давая
прикурить, а использованную спичку снова спрятал в коробок. Потом мы
поднялись и неспешно стаґли спускаться по поросшему травой склону.
Мы молча приблизились к ним, войдя в сводчатый проход, устроенный в
тисовой изгороди; для них наше появление явилось, понятно, полной
неожиданностью.
-- Что здесь происходит? -- спросил сэр Бэзил. Он говорил таким
голосом, который не предвещал ничего хоґрошего и который, я уверен, его жена
никогда прежде не слышала.
-- Она вставила голову в прорезь и теперь не может ее вынуть, -- сказал
майор Хэддок. -- Просто хотела поґшутить.
-- Что хотела?
-- Бэзил! -- вскричала леди Тэртон. -- Да не будь же ты идиотом! Сделай
же что-нибудь! -- Видимо, она не могла много двигаться, но говорить еще была
в состоянии.
-- Дело ясное -- нам придется расколоть эту дереґвяшку, -- сказал
майор.
На его седых усах запечатлелось красненькое пятґнышко, и так же, как
один-единственный лишний мазок портит всю картину, так и его это пятнышко
лишало спеси. Вид у него был комичный.
-- Вы хотите сказать -- расколоть скульптуру Генри Мура?
-- Мой дорогой сэр, другого способа вызволить даму нет. Бог знает, как
она умудрилась влезть туда, но я точно знаю: вылезти она не может. Уши
мешают.
-- О Боже! -- произнес сэр Бэзил. -- Какая жалость. Мой любимый Генри
Мур.
Тут леди Тэртон принялась оскорблять своего мужа самыми непристойными
словами, и неизвестно, сколько бы это продолжалось, не появись неожиданно из
тени Джелкс. Скользящей походкой он молча пересек лужайґку и остановился на
почтительном расстоянии от сэра Бэзила в ожидании его распоряжений. Его
черный наряд казался просто нелепым в лучах утреннего солнца, и со своим
древним розово-белым лицом и белыми руками он был похож на краба, который
всю свою жизнь прожил в норе.
-- Могу я для вас что-нибудь сделать, сэр Бэзил? -- Он старался
говорить ровным голосом, но не думаю, чтоґбы и лицо его оставалось
бесстрастным. Когда он взгляґнул на леди Тэртон, в глазах его сверкнули
торжествуюґщие искорки.
-- Да, Джелкс, можешь. Ступай и принеси мне пилу или еще что-нибудь,
чтобы я мог отпилить кусок дерева.
-- Может, позвать кого-нибудь, сэр Бэзил? Уильям хороший плотник.
-- Не надо, я сам справлюсь. Просто принеси инструґменты, и
поторапливайся.
В ожидании Джелкса я отошел в сторону, потому что не хотелось более
слушать то, что леди Тэртон говорила своему мужу. Но я вернулся как раз к
тому моменту, когда явился дворецкий, на сей раз сопровождаемый еще одной
женщиной, Кармен Лярозой, которая тотчас броґсилась к хозяйке.
-- Ната-лия! Моя дорогая Ната-лия! Что они с тобой сделали?
-- О, замолчи, -- сказала хозяйка. -- И прошу тебя, не вмешивайся,
Сэр Бэзил стоял рядом с головой леди, дожидаясь Джелкса. Джелкс
"медленно подошел к нему, держа в одной руке пилу, в другой -- топор, и
остановился, наґверно, на расстоянии ярда. Затем он подал своему хозяиґну
оба инструмента, чтобы тот мог сам выбрать один из них. Наступила
непродолжительная -- не больше двух-трех секунд -- тишина; все ждали, что
будет дальше, а вышло так, что в эту минуту я наблюдал за Джелксом. Я
увидел, что руку, державшую топор, он вытянул на какую-то толику дюйма ближе
к сэру Бэзилу. Движение казалось едва заметным -- так, всего лишь чуточку
дальше вытянутая рука, жест невидимый и тайный, незримое предложение,
незримое и ненавязчивое, сопровожґдаемое, пожалуй, лишь едва заметным
поднятием бровей.
Я не уверен, что сэр Бэзил видел все это, однако он заколебался, и
снова рука, державшая топор, чуть-чуть выдвинулась вперед, и все это было
как в карточном фокусе, когда кто-то говорит: "Возьмите любую карту", и вы
непременно возьмете ту, которую хотят, чтобы- вы взяли. Сэр Бэзил взял
топор. Я видел, как он с несколько задумчивым видом протянул руку, приняв
топор у Джелкса, и тут, едва ощутив в руке топорище, казалось, понял, что от
него требуется, и тотчас же ожил.
После этого происходящее стало напоминать мне ту ужасную ситуацию,
когда видишь, как на дорогу выбеґгает ребенок, мчится автомобиль, и
единственное, что ты можешь сделать, -- это зажмурить глаза и ждать, поґкуда
по шуму не догадаешься, что произошло. Момент ожидания становится долгим
периодом затишья, когда желтые и красные точки скачут по черному полю, и
даґже если снова откроешь глаза и обнаружишь, что никто не убит и не ранен,
это уже не имеет значения, ибо что касается тебя, то ты все видел и
чувствовал нутром.
Я все отчетливо видел и на этот раз, каждую деталь, и не открывал
глаза, пока не услышал голос сэра Бэзила, прозвучавший еще тише, чем прежде,
и в голосе его послышалось недовольство дворецким.
-- Джелкс, -- произнес он, и тут я посмотрел на него; он стоял с
топором в руках и сохранял полнейшее споґкойствие. На прежнем месте была и
голова леди Тэр-тон, так и торчавшая из прорези, однако лицо ее приобґрело
пепельно-серый оттенок, а рот то открывался, то закрывался, и в горле у нее
как бы вроде булькало. -- Послушай, Джелкс, -- говорил сэр Бэзил. -- О чем
ты только думаешь? Эта штука очень опасна. Дай-ка лучше пилу, -- Он поменял
инструмент, и я увидел, как его щеки впервые порозовели, а в уголках глаз
быстро заґдвигались морщинки, предвещая улыбку.
-------------------------
[1] А. Биван (1897--1960) -- английский государственный деятель, самая
противоречивая фигура в британской политике в перґвое десятилетие после
второй мировой войны.
[2] X. Мемлинг (ок. 1440--1494) -- нидерландский живописец, Ван Эйк,
братья Хуберт (ок. 1370--1426) в Ян (ок. 1390--1441), -- нидерландские
живописцы
[3] Дж. Торп (1563--1655) -- английский архитектор.
[4] Семья английских архитекторов, творивших в конце XVI -- начале XVII
в.: Роберт (1535--1614), Джон (ум. в 1634) и Хантингґдон (ум, в 1648),
[5] Завершающее украшение.
[6] Королевская династия в Англии в 1485--1603 гг.
[7] Дж. Эпстайн (1880--1959)--американский и английский скульптор.
[8] Я. Бранкузи (1876--1957)--румынский скульптор; О. Сент-Годан
(1848--1907)--английский скульптор; Г Мур (р. 1898)-- английский скульптор.
Перевод И. А. Богданова
В кн.: Роальд Даль. Убийство Патрика Мэлони
Москва: РИЦ "Культ-информ-пресс", СКФ "Человек", 1991
OCR & spellchecked by Alexandr V. Rudenko (п'ятниця, 13 липня 2001 р. )
avrud@mail. ru
Уже почти полночь, и я понимаю, что если сейчас же не начну записывать
эту историю, то никогда этого не сделаю. Весь вечер я пытался заставить себя
приступить к делу. Но чем больше думал о случившемся, тем больший ощущал
стыд и смятение.
Я пытался -- и думаю, правильно делал, -- признав свою вину и
проанализировав происшедшее, найти приґчину или хоть какое-то оправдание
своему возмутительґному поведению по отношению к Жанет де Пеладжиа. Я хотел
-- и это самое главное -- обратиться к вообраґжаемому, сочувствующему
слушателю, некоему мифичеґскому вы, человеку доброму и отзывчивому, которому
я мог бы без стеснения поведать об этом злосчастном проґисшествии во всех
подробностях. Мне остается лишь наґдеяться, что волнение не помешает мне
довести рассказ до конца.
Если уж говорить по совести, то, полагаю, надобно признаться, что более
всего меня беспокоит не ощущение стыда и даже не оскорбление, нанесенное
мною бедной Канет, а сознание того, что я вел себя чудовищно глупо и что все
мои друзья -- если я еще могу их так назыґвать, -- все эти сердечные и милые
люди, так часто быґвавшие в моем доме, теперь, должно быть, считают меня не
кем иным, как злым, мстительным стариком. Да, это задевает меня за живое.
Если я скажу, что мои друзья -- это вся моя жизнь, все, абсолютно все,
тогда, быть моґжет, вам легче будет меня понять.
Однако сможете ли вы понять меня? Сомневаюсь, но, чтобы облегчить свою
задачу, я отвлекусь ненадолго и расскажу, что я собой представляю.
Гм, дайте-ка подумать. По правде говоря, я, пожалуй, являю собою особый
тип -- притом, заметьте, редкий, но тем не менее совершенно определенный, --
тип человека состоятельного, привыкшего к размеренному образу жизґни,
образованного, средних лет, обожаемого (я тщательно выбираю слова) своими
многочисленными друзьями за шарм, деньги, ученость, великодушие и--я
искренне наґдеюсь на это -- за то, что он вообще существует. Его (этот тип)
можно встретить только в больших столиґцах -- в Лондоне, Париже, Нью-Йорке;
в этом я убежден. Деньги, которые он имеет, заработаны его отцом, по
паґмятью о нем он склонен пренебрегать. Это не его вина, потому как есть в,
его характере нечто такое, что заставґляет его втайне смотреть свысока на
всех людей, у коґторых так я не хватило ума узнать, чем отличается Рокингем
от Споуда, уотерфорд от венециана, Шератон от Чиппенделя, Моне от Мане или
хотя бы поммар от монтраше[2].
Он, таким образом, является знатоком, обладающим помимо всего прочего
изысканным вкусом. Имеющиеся у него картины работы Констебля, Бонингтона,
Лотрека, Редона, Вюйяра, Мэтью Смита[3] не хуже произведений тех же
мастеров, хранящихся в галерее Тейт[4], и, будучи столь баснословно дорогими
и прекрасными, они созґдают в доме несколько гнетущую атмосферу -- взору
явґляется нечто мучительное, захватывающее дух, пугаюґщее даже, пугающее
настолько, что страшно подумать о том, что у него есть и власть и право, и
стоит ему поґжелать, и он может изрезать, разорвать, пробить кулаґком
"Долину Дэдхэм", "Гору Сент-Виктуар", "Кукурузґное поле в Арле", "Таитянку",
"Портрет госпожи Сезан". И от стен, на которых развешаны эти чудеса, исходит
какое-то великолепие, едва заметный золотистый свет, неґкое неуловимое
излучение роскоши, среди которой он живет, двигается, предается веселью с
лукавой беспечґностью, доведенной почти до совершенства.
Он закоренелый холостяк и, кажется, никогда не позґволяет себе увлечься
женщинами, которые его окружают и которые так горячо его любят. Очень может
быть -- и на это вы, возможно, обратили уже внимание, а может, и нет еще, --
что где-то в нем скрывается разочарование, неудовлетворенность, сожаление.
Даже некое помрачеґние ума.
Не думаю, что мне нужно еще что-либо говорить. Я и без того был слишком
откровенен. Вы меня уже доґстаточно хорошо знаете, чтобы судить обо мне по
спраґведливости и -- осмелюсь ли я надеяться на это? -- поґсочувствовать мне
после того, как выслушаете мой расґсказ. Вы даже можете прийти к заключению,
что больґшую часть вины за случившееся следует возложить не на меня, а на
некую даму, которую зовут Глэдис Понсонби. В конце концов, именно из-за нее
все и началось. Если бы я не провожал Глэдис Понсонби домой в тот вечер,
почти полгода назад, и если бы она не говорила обо мне столь откровенно
некоторые вещи кое-кому из своих знакомых, тогда это трагическое
происшествие ниґкогда бы и не имело места.
Если я хорошо помню, это произошло в декабре прошґлого года; я обедал с
четой Ашенденов в их чудесном доме, который обращен фасадом на южную границу
Рид-жентс-парк. Там было довольно много народу, но Глэдис Понсонби, сидевшая
рядом со мной, была единственной дамой, пришедшей без спутника. И когда
настало время уходить, я, естественно, предложил проводить ее до дома. Она
согласилась, и мы отправились в моем автомобиле;
но, к несчастью, когда мы прибыли к ней, она настояла на том, чтобы я
зашел к ней в дом и выпил, как она выґразилась, "на дорожку". Мне не
хотелось показаться чоґпорным, поэтому я последовал за ней.
Глэдис Понсонби весьма невысокая женщина, ростом явно не выше четырех
футов и девяти или десяти дюйґмов, а может, и того меньше; она из тех
крошечных челоґвечков, находиться рядом с которыми -- значит испытыґвать
такое чувство, будто стоишь на стуле. Она вдова, моложе меня на несколько
лет -- ей, наверно, пятьдесят три или пятьдесят четыре года, и возможно, что
триґдцать лег назад она была весьма соблазнительной штучґкой. Но теперь кожа
на ее лице обвисла, сморщилась, и ничего особенного она собою не
представляет. Индивиґдуальные черты лица -- глаза, нос, рот, подбородок --
все это погребено в складках жира, скопившегося вокруг сморщенного лица, и
всего перечисленного попросту не замечаешь. Кроме, пожалуй, рта, который
напоминает мне -- не могу удержаться от сравнения -- рот лосося.
Когда она в гостиной наливала мне бренди, я обратил внимание на то, что
у нее чуть-чуть дрожат руки. Дама устала, решил я про себя, поэтому мне не
следует долго задерживаться. Мы сели на диван и какое-то время обсуждали
вечер у Ашенденов и их гостей. Наконец я поднялся.
-- Сядь, Лайонель, -- сказала она. -- Выпей еще бренди.
-- Нет, мне правда уже пора.
-- Сядь и не будь таким чопорным. Я, пожалуй, выґпью еще, а ты хотя бы
просто посиди со мной.
Я смотрел, как эта крошечная женщина подошла к буфету и, слегка
покачиваясь, принесла стакан, сжимая его в обеих руках, точно это было
жертвоприношение; при виде этой невысокой, я бы сказал, приземистой
женґщины, передвигавшейся на негнущихся ногах, у меня вдруг возникла нелепая
мысль, что у нее не было ног выше коленей.
-- Лайонель, чему это ты радуешься? -- Наполняя свой стакан, она
посмотрела на меня и пролила немного бренди мимо.
-- Да так, моя дорогая. Ничему особенно.
-- Тогда прекрати хихикать и скажи-ка лучше, что ты думаешь о моем
новом портрете.
Она кивнула в сторону большого холста, висевшего над камином, на
который я старался не смотреть с той минуты, как мы вошли в гостиную. Это
была ужасная вещь, написанная, как мне было хорошо известно, челоґвеком, от
которого в Лондоне в последнее время все с ума посходили, очень
посредственным художником по имени Джон Ройден, Глэдис, леди Понсонби, была
изображена в полный рост, и художник сработал так ловко, что она казалась
женщиной высокой и обольстительной.
-- Чудесно, -- сказал я.
-- Правда? Я так рада, что тебе нравится.
-- Просто чудесно.
-- По-моему, Джон Ройден -- гений. Тебе не кажетґся, что он гений,
Лайонель?
-- Ну, это уж несколько сильно сказано.
-- То есть ты хочешь сказать, что об этом еще рано говорить?
-- Именно.
-- Но послушай, Лайонель, думаю, тебе это будет интересно узнать. Джон
Ройден нынче так популярен, что ни за что не согласится написать портрет
меньше чем за тысячу гиней!
-- Неужели?
-- О да! И тот, кто хочет иметь свой портрет, выстаиґвает к нему целую
очередь.
-- Очень любопытно.
-- А возьми своего Сезанна или как там его. Готова поспорить, что он за
свою жизнь столько денег не зараґботал.
-- Ну что ты!
-- И ты называешь его гением?
-- Что-то вроде того, пожалуй.
-- Значит, и Ройден гений, -- заключила она, откинувґшись на диване. --
Деньги -- лучшее тому доказательґство.
Какое-то время она молчала, потягивая бренди, и я не мог не заметить,
как стакан стучал о ее нижнюю губу, когда она подносила его ко рту
трясущейся рукой. Она видела, что я наблюдаю за пей, и, не поворачивая
голоґвы, скосила глаза и испытующе поглядела па меня.
-- Ну-ка скажи мне, о чем ты думаешь? Вот уж чего я терпеть не могу,
так это когда меня спрашивают, о чем я думаю. В таких случаях я ощущаю
прямо-таки физическую боль в груди и начинаю кашлять,
-- Ну же, Лайонель. Говори.
Я покачал головой, не зная, что отвечать. Тогда она резко отвернулась и
поставила стакан с бренди на неґбольшой столик, находившийся слева от нее;
то, как она это сделала, заставило меня предположить -- сам не знаю почему,
-- что она почувствовала себя оскорбленной и теперь готовилась предпринять
какие-то действия. Настуґпило молчание. Я выжидал, ощущая неловкость, и,
поскольку не знал, о чем еще говорить, стал делать вид, будто чрезвычайно
увлечен курением, сигары, -- внимаґтельно рассматривал пепел и нарочито
медленно пускал дым к потолку. Она, однако, молчала. Что-то меня стало
раздражать в этой особе -- может, то был злобно-мечтаґтельный вид, который
она напустила на себя, -- и мне заґхотелось "тотчас же встать и уйти. Когда
она снова поґсмотрела на меня, я увидел, что она хитро мне улыбаетґся этими
своими погребенными глазками, но вот рот -- о, опять мне вспомнился лосось!
-- был совершенно непоґдвижен.
-- Лайонель, мне кажется, я должна открыть тебе один секрет.
-- Извини, Глэдис, но мне правда пора.
-- Не пугайся, Лайонель. Я не стану смущать тебя. Ты вдруг так
испугался.
-- Я не очень-то смыслю в секретах,
-- Я вот сейчас о чем подумала, -- продолжала она. -- Ты так хорошо
разбираешься в картинах, что это должґно заинтересовать тебя.
Она совсем не двигалась, лишь пальцы ее все время шевелились. Она без
конца крутила ими, и они были поґхожи на клубок маленьких белых змей,
извивающихся у нее на коленях.
-- Так ты не хочешь, чтобы я открыла тебе секрет, Лайонель?
-- Ты же знаешь, дело не в этом. Просто уже ужасґно поздно...
-- Это, наверно, самый большой секрет в Лондоне. Женский секрет.
Полагаю, в него посвящены -- дай-ка подумать -- в общей сложности тридцать
или сорок женґщин. И ни одного мужчины. Кроме него, разумеется, Джона
Ройдена.
Мне не очень-то хотелось, чтобы она продолжала, поґэтому я промолчал.
-- Но сначала пообещай мне, пообещай, что ты ни единой живой душе
ничего не расскажешь.
-- Бог с тобой!
-- Так ты обещаешь, Лайонель?
-- Да, Глэдис, хорошо, обещаю.
-- Вот и отлично! Тогда слушай. -- Она взяла стакан с бренди и удобно
устроилась в углу дивана. -- Полагаю, тебе известно, что Джон Ройден рисует
только женґщин?
-- Этого я не знал.
-- И притом женщина всегда либо стоит, либо сидит, как я вон там, то
есть он рисует ее с ног до головы. А теперь посмотри внимательно на картину,
Лайонель. Виґдишь, как замечательно нарисовано платье?
-- Ну и что?
-- Пойди и посмотри поближе, прошу тебя. Я неохотно поднялся, подошел к