Страница:
Итак, мы поужинали вдвоем, сидя у длинного окна в гостиной, которое выходило во двор. Прозрачный муслин платья Катрийн трепетал над чугунными поручнями небольшого балкона, а свечи тихо плакали воском в теплом воздухе. Даже после того как Мейке убрала посуду, мы остались сидеть за столом, наблюдая, как сумерки затапливают колодец двора и только верхушки самых высоких труб еще золотят лучи заходящего солнца.
Катрийн положила ладонь на мою руку, в которой я держал бокал с вином.
– О чем ты сейчас думаешь?
– Ни о чем. Точнее, не знаю, – удивленно отозвался я, и в самом деле не понимая, куда устремились мои мысли в последние несколько минут. Это не были воспоминания о времени, проведенном мною в Бера; я вряд ли могу назвать их воспоминаниями, притом что они стали неотъемлемой частью моего существования, хотя я никогда не рассказывал о них Катрийн. Скорее, это было ощущение радости бытия – такое яркое и сильное, что почти причиняло мне боль, тем не менее оно возникло отнюдь не вследствие какого-либо определенного образа или звука. Его принес ко мне свет свыше, и два видения слились перед моим мысленным взором воедино; казалось, я существую в двух местах одновременно. Я не мог с уверенностью сказать, то ли моя память заставила время повернуть вспять и остановиться, то ли само время вызвало из забытья мое прошлое, обострив до предела восприятие и заставив капитулировать мое сознательное «я».
– Стивен?
– Прости меня. Я думал об Испании.
– Это были хорошие мысли или плохие? – негромко спросила она, взяв мою руку в свои и нежно водя большим пальцем по моей раскрытой ладони.
– Ох… хорошие. – Я сжал ее руку. – Я вспоминал закаты, которые мы наблюдали в Пиренеях.
Я говорил правду, потому что голос Катрийн вернул мне способность рассуждать здраво, и я понял, что знаю, какое именно воспоминание захлестнуло мою душу. Но я не мог описать его так, чтобы она сумела понять, поскольку привыкла иметь дело, главным образом, с привычками и страстями, которые управляли жизнью человека на земле.
Она смотрела на меня в упор, с той настойчивостью, которая заставляла меня не сводить с нее глаз, когда она играла на сцене, освещенная светом рампы.
И тут я вдруг понял, в какую форму мне следует облечь свои мысли, чтобы она поняла.
– Когда ты играешь, например, Андромаху и стоишь на сцене, освещенная газовыми фонарями, ты ведь не живешь при дворе царя Пирра… Но… – Я попытался облечь ускользающую мысль в слова и начал снова. – Ты ведь не вдова Гектора и не мать Астинакса…
Она рассмеялась.
– Нет, конечно нет! – воскликнула она.
– Ну а как же тогда я могу смотреть на тебя, кого я так хорошо знаю… – При этих словах она подарила мне улыбку, которая неизменно заставляла мое сердце замирать в сладостной дрожи. – Смотреть на тебя и чувствовать скорбь и гнев, как если бы я действительно смотрел на Андромаху, поставленную перед нелегким выбором? Эти подлинные чувства и в самом деле существуют, пусть даже ее воображаемую роль исполняет мадемуазель Метисе среди теней и бумажных декораций.
– Когда я изображаю скорбь или счастье, ты сидишь в удобном кресле и наблюдаешь за марионеткой, оттиском с живого человека, которая жестикулирует, обозначая эти чувства. Но когда я стараюсь примерить на себя характер своей героини Андромахи, если она тебе нравится, или Сюзанны, тогда… тогда я способна ощущать ее чувства столь же ярко, как ощущаю свои собственные в реальной жизни. И мое тело, и мой голос подчиняются владеющим ею чувствам. Ее образ накладывается на меня. – Она улыбнулась. – Даже моя фамилия «Метисе» означает «полукровка», ты знал об этом? Я только наполовину я сама, а другая половина – это другой человек… А правду говорят, что в Англии слово voyeur[21] имеет очень нехорошее значение?
– Правда.
– Я так и думала… Хотя особой разницы нет… Наверное, когда ты смотришь на то, как я играю на сцене, мои слова и движения заставляют твои мысли следовать за моими, а мои счастье или скорбь усиливают твои чувства. Ты видишь меня, но при этом чувствуешь еще и себя. – Помедлив мгновение, она откинулась на спинку кресла, и сумерки растворили мерцание свечей, освещающих ее лицо. – Ну и, разумеется, я должна быть уверена, что меня видят и слышат, я должна смотреть себе под ноги, чтобы не наступить на подол платья, и должна помнить еще и о том, что сегодня после обеда месье Менье слишком долго просидел в винной лавке, так что он может и не подсказать мне реплику вовремя.
Я перегнулся через стол и крепко поцеловал ее в губы, словно стремясь впитать в себя свет, из которого она сделана.
– И даже если он забыл просуфлировать тебя, я все равно вижу перед собой Андромаху, пришедшую ко мне сквозь время, и вижу Катрийн, пришедшую ко мне сквозь расстояние, и вижу себя – если мне будет позволено так выразиться – в вас обеих.
…Может быть, вы несказанно удивитесь, если я скажу, что самые необычные воспоминания о годах, проведенных за границей, связаны у меня с закатом одного спокойного и тихого дня, когда я стоял на вершине Пиренеев и смотрел сверху вниз на равнины и долины Франции. Безусловно, окружающий пейзаж – одинокие утесы и бурные потоки – был превосходен, и сознание того, что мы добились капитуляции французов, согревало мне душу. Мне довелось быть свидетелем величайших сражений у Бузако, Виттории и Ватерлоо, где наши солдаты проявили небывалую силу духа, даже героизм, а командиры продемонстрировали блестящий военный талант, которые навсегда сохранятся в памяти тех, кто воевал в тех местах, и останутся предметом их гордости. Однако память об этом дне, когда подо мной лежала долина Бера, затмевают все прочие воспоминания.
Воздух был кристально чист, и лучи заходящего солнца только начали подсвечивать розовым и золотистым светом облака, зацепившиеся за вершины гор. И внезапно я понял, что, не сделав ни единого шага и не отсчитав ни секунды, я оказался в другом мире, который существовал параллельно моему собственному. Я ощутил себя частью бесконечности, как если бы и я сам, и Дора, и каждое дерево, и все люди возникли из этой бесконечности пространства и времени. В едином и великом устройстве мира нашлось место и падающему листу, и раскрывающемуся бутону, и они были столь же важны, как горы и висящие над ними облака, и в каждом из них жила частичка чуда, воспринять и осознать которое мы были не в силах.
Я не верю в рай, несмотря на то что меня учили в него верить, как не верю, впрочем, и в его противоположность. Тем не менее строгая организация окружающего мира, в существовании которой убеждает нас натурфилософия[22], тоже не в состоянии объяснить подобные вещи. В такие моменты, как сейчас, даже усталый и измученный солдат, голова которого забита приказами и уставами, видит перед собой нечто большее, чем просто активность частиц. Нечто намного большее, то, что природа являет ему как свое величие.
Но Марс не склонен позволять своим воинам слишком уж долго созерцать и наслаждаться такой красотой, во всяком случае, пока они могут верой и правдой служить ему, и спустя несколько мгновений, которые показались мне вечностью, внизу в долине вспыхнула перестрелка.
Меня совсем не удивляет тот факт, что вы полагаете, будто многочисленные приготовления даже к такой скромной церемонии, на которой настаивают ваша сестра и мистер Барклай, имеют слишком мало общего с духом подлинной супружеской любви. Более того, я готов пойти дальше и предположить, что в нашем обществе – надеюсь, мои слова не покажутся вам оскорбительными – иногда случается так, что суета и беспокойство по поводу новых платьев и составления списка приглашенных отражают действительную природу взаимоотношений между мужем и женой. Вероятно, правила приличия и государственная церковь пока что не в состоянии принимать в расчет бесконечное разнообразие человеческих жизней.
Почтовое сообщение с Ланкаширом является одним из самых лучших и быстрых из всех, с которыми мне пришлось иметь дело, поскольку торговцы столь же сильно зависят от сведений, получаемых ими со всех концов земного шара, как и правительство Его Величества. А поскольку и те, и другие в состоянии подкрепить свои требования весомыми денежными средствами, то мое письменное общение с мисс Дурвард, даже из Брюсселя, протекало в ранге спокойной и дружеской беседы. Но это было последнее отправленное мной письмо, относительно которого я мог быть уверен, что оно попадет ей в руки до того, как она отправится в Бельгию. Я с некоторым удивлением обнаружил, что время тянется для меня теперь слишком медленно, и испытывал огромную благодарность к Катрийн за то, что она, будучи занята более обыкновенного, тем не менее редко отказывала мне в своем обществе или в полном забвении, которое я испытывал, наслаждаясь ее телом.
Однако же случались ночи, когда после репетиций, длившихся целый день, вечером ей приходилось играть еще и какую-нибудь главную драматическую роль, например Ифигении, и тогда я проявил бы себя последним животным, если бы потребовал от нее удовлетворить мою плотскую страсть. У меня вошло в привычку провожать ее домой даже в том случае, когда я не был на спектакле, но тогда мне хватало одного взгляда в гримерную, чтобы заметить ее широко раскрытые, покрасневшие глаза и дрожащие руки, чтобы я сразу же спешил позвать извозчика. Когда это случилось в первый раз и я влез в коляску вслед за ней и захлопнул дверцу, отрезая нас от шума ликующей толпы, она бессильно привалилась ко мне и облегченно вздохнула.
– Я провожу тебя домой, а там передам на руки Мейке, – сказал я.
Она в ответ лишь кивнула. Сидя рядом с ней в тесноте экипажа, я чувствовал, как ее оставляет приподнятое настроение и напряженное внимание только что сыгранного спектакля. Она наверняка ощущала страшную усталость, как солдат, разбивающий бивуак на клочке земли, отвоеванном у противника в кровавой битве. Коляску никак нельзя было назвать просторной и комфортной, она ничем не отличалась от аналогичных экипажей, во всяком случае в лучшую сторону. Я услышал, как спустя несколько мгновение Катрийн вздохнула, расслабилась и прижалась ко мне, положив голову мне на плечо. Я взглянул на нее и увидел, что она устало прикрыла глаза. Когда мы добрались до ее апартаментов, я поднялся с ней наверх и вручил ее попечению Мейке, а потом отправился пешком к своей гостинице. Меня терзала мучительная боль ушедшей любви, я страшился пустоты, которую несла с собой наступившая ночь, и только слабый, нежный запах духов Катрийн, оставшийся у меня на щеке, сулил некоторое облегчение.
За день до предполагаемого прибытия мисс Дурвард и Барклаев в Брюссель у Катрийн не было вечером репетиции. Мы пообедали вместе, потом я сел на свое обычное место в ложе и стал смотреть, как она играет Сюзанну. Она соблазняла и искушала нас, зрителей, каждым шагом, словом и взглядом, пытаясь в то же время защитить свою честь от похоти хозяина и ревности нареченного. Уже ночью, когда мы лежали, обнявшись и погрузившись в уютную и теплую дремоту, оберегавшую нас от tristesse,[23] которую древние полагали неизбежной, Катрийн пробормотала, уткнувшись носом в мое плечо:
– Тебе, очевидно, придется проводить много времени с друзьями, когда они приедут?
Я поцеловал ее в шею, в то место, где темные волосы разметались по кремовой коже.
– Я пообещал показать им Ватерлоо и, быть может, еще Катр-Бра. Без сомнения, они обратятся ко мне за советом относительно возможных увеселений и развлечений в Брюсселе.
– Ты не хочешь сводить их в театр?
– Если они выскажут такое пожелание. Я уверен, что мисс Дурвард с радостью примет мое приглашение. Но я совсем ничего не знаю о Барклае – о его вкусах, вообще о том, как он относится к театру. – Катрийн внезапно пошевелилась, как если бы тяжесть моего тела показалась ей непомерной, и я отодвинулся. – Они приезжают всего на несколько недель, в свадебное путешествие, и мисс Дурвард сопровождает сестру. В этом нет ничего необычного. Вероятно, мне придется провести в их обществе какое-то время. Но в любом случае мы с тобой и так видимся не каждый день, да и не собираемся этого делать.
– Ты прав… – Она повернулась на бок, так что мы оказались лицом друг к другу, и протянула руку. – Так для нас ничего не изменится?
– Нет, конечно. Да я и не хотел бы, чтобы что-нибудь менялось.
Я спал так хорошо и крепко, что, открыв глаза, обнаружил, что Катрийн уже одевается. Она стояла в ногах кровати, повернувшись спиной к Мейке, которая затягивала на ней шнуровку корсета. Я же просто лежал и наблюдал за ней. Мои руки еще ощущали тепло ее тела, и мне казалось, что это я обнимаю ее, а не хлопчатобумажная набивная ткань платья ласкает ее живот, талию и спину, стягивая все крепче, петля за петлей, крючок за крючком, дюйм за дюймом, и уже только ее грудь вздымается при каждом вдохе над закованной в ткань плотью. Если бы не Мейке, я бы овладел ею прямо сейчас. Катрийн наблюдала за мной краем глаза, продолжая одеваться, медленно натягивая чулки на гладкую и шелковистую внутреннюю поверхность бедер, завязывая подвязки маленькими бантиками, наклонившись, чтобы застегнуть жесткие черные сапожки, плотно облегающие ее икры, а потом выпрямляясь и отбрасывая назад упавшие на плечи волосы. Я вдруг страшно пожалел, что мне нужно скоро уходить, и тут Мейке позвала кузина Элоиза, которая никогда не покидала своей комнаты по утрам, пока я не уйду. Я воспользовался случаем и притянул к себе Катрийн. Она наблюдала за мной, укладывая волосы в пышную прическу, которую мне так нравилось разрушать. Оказывается, она так же горела желанием, как и я, возбужденный процедурой одевания, свидетелем которой мне довелось стать.
После этого у нас хватило времени лишь на то, чтобы второпях выпить кофе, и Катрийн поспешила на репетицию, а я добрался до «Лярк-ан-сьель» немного позже, чем рассчитывал. Мне следовало бы, конечно, прибыть раньше, но я предпочел пройтись пешком от рю де л’Экуйе, несмотря на моросивший дождь, отчего камни булыжной мостовой стали скользкими и опасными. Даже с тросточкой я вынужден был ступать очень медленно. Впрочем, я не жалел о представившейся возможности подышать холодным воздухом и размять мышцы, чтобы успокоиться. Из своей конторы поприветствовать меня вышел Планшон, и я расположился в гостиной номера, заранее заказанного по просьбе Барклаев. Я сидел в ожидании и листал газету «Ле Монитор», дабы отвлечься от легкого замешательства, которое, как я опасался, могло возникнуть во время моей встречи с новоиспеченной миссис Барклай.
Я читал отчет о путешествии принцессы Уэльской из Брунсвика, которая спешила заявить свои права на участие в коронации супруга, – странно, но скандалы в нашем королевском семействе попадали на страницы континентальных газет, в то время как сообщениям о чрезмерной жестокости политиков и некомпетентности военных не уделялось ровным счетом никакого внимания. И в это время за спиной прозвучал женский голос, обратившийся ко мне с несомненным английским акцентом:
– Майор Фэрхерст?
Я вскочил на ноги и пожал протянутую руку.
– Мисс Дурвард! Рад вас видеть. Как прошло путешествие? Надеюсь, оно было не особенно утомительным для вас. Равно как и для миссис Барклай.
– Вовсе нет. Сегодня утром мы проделали лишь путь из Гента, и дороги были очень хорошими, – сказала она, и хотя длинная мантилья несколько измялась за время пути, а ленты на шляпке перепутались, выражение ее лица подтверждало правоту ее слов.
Мы обменялись рукопожатием, и в эту минуту, приподняв с лица вуаль, в комнату вошла миссис Барклай. Я пожал ей руку и с некоторой неловкостью поздравил, после чего справился о здоровье Тома. Она принялась рассказывать о нем, и тут появился Барклай. Он оказался почти таким, каким я его себе представлял, хотя несколько моложе и намного выше. Одет он был просто и неброско, но очень дорого, и только произношение, характерное для севера Англии, отличало его речь от речи его новых родственников из Ланкашира.
Женщины наотрез отказались отдохнуть с дороги. Миссис Барклай заявила, что намерена переодеться и надеется, что супруг согласится сопровождать ее в короткой прогулке по городу.
– Надеюсь, мы можем рассчитывать на вас, майор, если вы не слишком заняты? Ваши рассказы изрядно возбудили мой аппетит! – заявила она, стоя в дверях. – Прошу извинить нас, но мы недолго вас задержим. Пойдем, Люси.
– Что, Хетти? – Мисс Дурвард уже успела извлечь свой альбом и, стоя у окна, увлеченно что-то рисовала.
– Ты разве не собираешься переодеться?
– О… да, полагаю, что собираюсь, – ответила она, взглянув на свое платье, а потом подняв глаза на меня. – Черт бы побрал это старое стекло! Через него ничего не видно. Я иду сию же секунду.
Но прошло еще несколько минут, прежде чем она закончила эскиз мальчишки-почтальона, державшего лошадь под уздцы, удовлетворенно вздохнула и отправилась следом за сестрой.
– Думаю, они появятся еще нескоро, – заявил Барклай. – Может быть, мы пока пропустим по стаканчику? Дороги очень хорошие, но в горле у меня пересохло так, словно я из конца в конец пересек пустыню, а не провел всего лишь неделю в приятном путешествии по Европе.
Я позвонил в колокольчик, а потом поинтересовался у него, как прошло путешествие. И только когда официант принес пиво для нас и шерри для женщин, которые до сих пор не появились, Барклай поудобнее устроился в кресле и сказал:
– По словам Хетти, вы очень хорошо знаете Брюссель. Она выразила желание в любом случае отправиться в свадебное путешествие за границу, полагая, что для начала неплохо было бы поехать туда, где мы можем встретить друга.
Я не был уверен, знает ли он о моем знакомстве со своей супругой.
– Да, мне довелось побывать здесь несколько лет назад. Еще до того, как я унаследовал имение кузена в Керси.
– Вы сражались при Ватерлоо?
– Да.
– А потом решили остаться здесь?
– Не совсем так. – Я сделал глоток бельгийского пива, оставлявшего на языке приятную горечь, но молчать дальше было неприлично. – Я начал сопровождать англичан по местам боев.
– Ага, – с живостью подхватил он, – я так и думал, что на такие услуги наверняка будет спрос, особенно если вы разбираетесь в своем деле. А я почему-то уверен, что так оно и есть.
– Да, спрос был. И есть. Во всяком случае, так утверждает Планшон, владелец этой гостиницы. Но сейчас я стараюсь держаться от этого подальше.
– Что же, вы, очевидно, можете себе позволить просто жить в свое удовольствие. – Он отпил еще глоток пива и поморщился. – Полагаю, вы привыкли к этому напитку?
– Разумеется, он не похож на наш английский эль, – согласился я, – но при более близком знакомстве производит приятное впечатление. А Планшон держит замечательный винный погреб.
– В самом деле? Мне от этого никакого проку, я не пью вина. Да и эль я употребляю только тогда, когда сомневаюсь в качестве воды, и не пью вообще ничего, когда меня могут видеть мои люди. Звучит глупо, зато я подаю хороший пример. Ну и, разумеется, следует помнить об учении матери-Церкви нашей, особенно в том, что касается рабочих и их трезвости.
– Могу вас уверить, что здесь вам не придется опасаться воды. Насколько я понимаю, вы принадлежите к диссентерам?[24]
– Именно. Вообще-то я считаю себя унитарием,[25] хотя, честно говоря, заглядываю в церковь только по делам. Хетти хотела, чтобы мы обвенчались, и я не собирался поднимать шум из-за таких пустяков. Вы не женаты, Фэрхерст?
– Я? Нет.
В этот момент я с радостью услышал женские голоса в коридоре, потому что хотя Барклай и понравился мне больше, чем я того ожидал, все-таки он оставался последним человеком, с кем бы я принялся обсуждать свой затянувшийся холостяцкий статус. Вот-вот должно было пробить полдень, да и дождь прекратился, и даже тротуары и мостовая успели немного подсохнуть. Миссис Барклай поудобнее пристроила свой зонтик, поправила шляпку сестры, взяла супруга под руку и предложила мисс Дурвард опереться на мою руку. После этого мы наконец отправились смотреть город.
Во сне я неожиданно кончила и промокла, как мужчина, а утром, проснувшись, обнаружила, что свернулась клубочком и что между ног у меня липко и влажно. Это случается со мной не слишком часто – во сне, я имею в виду. Когда это произошло в первый раз, я испугалась и решила, что со мной что-то не в порядке, потому что никто и никогда не говорил мне, что и с девочками такое бывает. Даже между собой мы никогда не заговариваем об этом. Мы болтаем о чем угодно: о прыщах, о менструациях, о родителях, о мальчиках, о грязных старикашках, об омерзительных молодчиках, даже о том, каково это, забеременеть. Словом, мы болтаем о самых ужасных вещах. А вот о приятных не заговариваем никогда. Такое впечатление, что никто, даже мы сами, не в состоянии вообразить, что может случиться что-то приятное, если рядом нет мальчика, который занимается с тобой любовью.
И еще одна приятная вещь заключается в том, что после этого ты медленно, как в теплую воду, погружаешься в сон. Вот только мне заснуть не удалось. Я вдруг подумала, что если собираюсь когда-нибудь сходить в деревню и разузнать там насчет автобусного расписания, то не будет ничего плохого, если я пойду туда прямо сейчас.
Итак, я встала, умылась, привела в порядок свой макияж и одежду, а письма, которые дал мне Криспин, сунула в выдвижной ящик стола.
Снаружи было очень тихо, в городе никогда не бывает такой тишины, и в воздухе висела легкая дымка. Мне показалось, что в этом неярком, призрачном свете все окружающие предметы видны как сквозь вуаль.
Эва говорила мне, что к дороге лучше идти мимо их дома – так быстрее, чем тащиться вниз по подъездной аллее, и я последовала ее совету. Впрочем, я старалась держаться в тени, чтобы не попадаться им на глаза, если они не захотят меня видеть. А если они окликнут меня, чтобы поздороваться, значит, действительно рады мне. На траве лежала роса, и носки моих босоножек потемнели от влаги. Оконные рамы в доме были маленькими, и витражные стекла сверкали на солнце подобно бриллиантам, становясь то темными и непроницаемыми, то прозрачными до невозможности, так что, проходя мимо, в них можно было заглянуть. А над крышей вздымались печные трубы, темно-коричневые, похожие на леденцы на палочке.
В этот момент одно из окон отворилось и выглянула Эва в домашнем халате.
– Анна! Доброе утро! Ты спешишь, или нам удастся соблазнить тебя чашечкой кофе?
Голос ее звучал вполне искренне, уж в этом-то я разбиралась. И внезапно я поняла, что мне, пожалуй, понравится жить в Керси.
На Эве был китайский халат, расписанный извивающимися драконами, чуточку несвежий, и один карман у него слегка надорвался, как если бы она зацепилась им за что-то. Я начала понемногу привыкать к кофе, да и вообще Эва как-то обмолвилась, что в такую рань предпочитает cafe-au-lai[26] t. Оказалось, что она имеет в виду самый обычный кофе, но с добавлением горячего молока, что было чертовски вкусно, если не считать пенки, которую она не потрудилась вынуть. Помню, когда я была маленькой, стоило мне простудиться, как мать готовила мне горячий шоколад, но при этом обязательно убирала пенку.
Эва отправилась переодеваться. Тео сидел за кухонным столом в одних брюках, пил черный кофе и курил. Для мужчины его возраста тело у него оказалось очень крепким, на руках и плечах бугрились мускулы, на груди блестели серебристые волоски, и вообще он выглядел так, словно родился вот таким загорелым и здоровым.
– Как тебе нравится в Холле?
– Ничего, нормально. Оттуда увезли школьные причиндалы – кровати, парты и все остальное, и теперь он выглядит пустым и заброшенным. Но ведь я все равно не хожу по комнатам. А Рей постоянно очень занят. Я его редко вижу.
Внезапно я сообразила, что они почти наверняка ничего не знают о Белль, но почему-то никак не могла придумать, как рассказать о ней.
А Тео тем временем рассуждал:
– Закрыть собственное дело всегда нелегко. А школа там была очень долго.
– Правда?
– В общем, я думаю, что он приобрел ее – как это будет по-английски? – как действующее предприятие незадолго до того, как мы переехали сюда, а это случилось почти два года назад. Наверное, он так и не смог добиться, чтобы она начала приносить прибыль. – Он вдруг улыбнулся мне. Так бывает, когда кто-то входит в комнату, в которой вы сидите в темноте, и включает свет. – Тебе, наверное, здесь одиноко и скучно.
– Да нет, все нормально, – отозвалась я, хотя горло у меня сжалось от благодарности к нему, ведь он угадал, как я на самом деле себя чувствовала. – Здесь живет моя… моя бабушка. Ее… ее зовут Белль. И еще там живет Сесил.
Катрийн положила ладонь на мою руку, в которой я держал бокал с вином.
– О чем ты сейчас думаешь?
– Ни о чем. Точнее, не знаю, – удивленно отозвался я, и в самом деле не понимая, куда устремились мои мысли в последние несколько минут. Это не были воспоминания о времени, проведенном мною в Бера; я вряд ли могу назвать их воспоминаниями, притом что они стали неотъемлемой частью моего существования, хотя я никогда не рассказывал о них Катрийн. Скорее, это было ощущение радости бытия – такое яркое и сильное, что почти причиняло мне боль, тем не менее оно возникло отнюдь не вследствие какого-либо определенного образа или звука. Его принес ко мне свет свыше, и два видения слились перед моим мысленным взором воедино; казалось, я существую в двух местах одновременно. Я не мог с уверенностью сказать, то ли моя память заставила время повернуть вспять и остановиться, то ли само время вызвало из забытья мое прошлое, обострив до предела восприятие и заставив капитулировать мое сознательное «я».
– Стивен?
– Прости меня. Я думал об Испании.
– Это были хорошие мысли или плохие? – негромко спросила она, взяв мою руку в свои и нежно водя большим пальцем по моей раскрытой ладони.
– Ох… хорошие. – Я сжал ее руку. – Я вспоминал закаты, которые мы наблюдали в Пиренеях.
Я говорил правду, потому что голос Катрийн вернул мне способность рассуждать здраво, и я понял, что знаю, какое именно воспоминание захлестнуло мою душу. Но я не мог описать его так, чтобы она сумела понять, поскольку привыкла иметь дело, главным образом, с привычками и страстями, которые управляли жизнью человека на земле.
Она смотрела на меня в упор, с той настойчивостью, которая заставляла меня не сводить с нее глаз, когда она играла на сцене, освещенная светом рампы.
И тут я вдруг понял, в какую форму мне следует облечь свои мысли, чтобы она поняла.
– Когда ты играешь, например, Андромаху и стоишь на сцене, освещенная газовыми фонарями, ты ведь не живешь при дворе царя Пирра… Но… – Я попытался облечь ускользающую мысль в слова и начал снова. – Ты ведь не вдова Гектора и не мать Астинакса…
Она рассмеялась.
– Нет, конечно нет! – воскликнула она.
– Ну а как же тогда я могу смотреть на тебя, кого я так хорошо знаю… – При этих словах она подарила мне улыбку, которая неизменно заставляла мое сердце замирать в сладостной дрожи. – Смотреть на тебя и чувствовать скорбь и гнев, как если бы я действительно смотрел на Андромаху, поставленную перед нелегким выбором? Эти подлинные чувства и в самом деле существуют, пусть даже ее воображаемую роль исполняет мадемуазель Метисе среди теней и бумажных декораций.
– Когда я изображаю скорбь или счастье, ты сидишь в удобном кресле и наблюдаешь за марионеткой, оттиском с живого человека, которая жестикулирует, обозначая эти чувства. Но когда я стараюсь примерить на себя характер своей героини Андромахи, если она тебе нравится, или Сюзанны, тогда… тогда я способна ощущать ее чувства столь же ярко, как ощущаю свои собственные в реальной жизни. И мое тело, и мой голос подчиняются владеющим ею чувствам. Ее образ накладывается на меня. – Она улыбнулась. – Даже моя фамилия «Метисе» означает «полукровка», ты знал об этом? Я только наполовину я сама, а другая половина – это другой человек… А правду говорят, что в Англии слово voyeur[21] имеет очень нехорошее значение?
– Правда.
– Я так и думала… Хотя особой разницы нет… Наверное, когда ты смотришь на то, как я играю на сцене, мои слова и движения заставляют твои мысли следовать за моими, а мои счастье или скорбь усиливают твои чувства. Ты видишь меня, но при этом чувствуешь еще и себя. – Помедлив мгновение, она откинулась на спинку кресла, и сумерки растворили мерцание свечей, освещающих ее лицо. – Ну и, разумеется, я должна быть уверена, что меня видят и слышат, я должна смотреть себе под ноги, чтобы не наступить на подол платья, и должна помнить еще и о том, что сегодня после обеда месье Менье слишком долго просидел в винной лавке, так что он может и не подсказать мне реплику вовремя.
Я перегнулся через стол и крепко поцеловал ее в губы, словно стремясь впитать в себя свет, из которого она сделана.
– И даже если он забыл просуфлировать тебя, я все равно вижу перед собой Андромаху, пришедшую ко мне сквозь время, и вижу Катрийн, пришедшую ко мне сквозь расстояние, и вижу себя – если мне будет позволено так выразиться – в вас обеих.
…Может быть, вы несказанно удивитесь, если я скажу, что самые необычные воспоминания о годах, проведенных за границей, связаны у меня с закатом одного спокойного и тихого дня, когда я стоял на вершине Пиренеев и смотрел сверху вниз на равнины и долины Франции. Безусловно, окружающий пейзаж – одинокие утесы и бурные потоки – был превосходен, и сознание того, что мы добились капитуляции французов, согревало мне душу. Мне довелось быть свидетелем величайших сражений у Бузако, Виттории и Ватерлоо, где наши солдаты проявили небывалую силу духа, даже героизм, а командиры продемонстрировали блестящий военный талант, которые навсегда сохранятся в памяти тех, кто воевал в тех местах, и останутся предметом их гордости. Однако память об этом дне, когда подо мной лежала долина Бера, затмевают все прочие воспоминания.
Воздух был кристально чист, и лучи заходящего солнца только начали подсвечивать розовым и золотистым светом облака, зацепившиеся за вершины гор. И внезапно я понял, что, не сделав ни единого шага и не отсчитав ни секунды, я оказался в другом мире, который существовал параллельно моему собственному. Я ощутил себя частью бесконечности, как если бы и я сам, и Дора, и каждое дерево, и все люди возникли из этой бесконечности пространства и времени. В едином и великом устройстве мира нашлось место и падающему листу, и раскрывающемуся бутону, и они были столь же важны, как горы и висящие над ними облака, и в каждом из них жила частичка чуда, воспринять и осознать которое мы были не в силах.
Я не верю в рай, несмотря на то что меня учили в него верить, как не верю, впрочем, и в его противоположность. Тем не менее строгая организация окружающего мира, в существовании которой убеждает нас натурфилософия[22], тоже не в состоянии объяснить подобные вещи. В такие моменты, как сейчас, даже усталый и измученный солдат, голова которого забита приказами и уставами, видит перед собой нечто большее, чем просто активность частиц. Нечто намного большее, то, что природа являет ему как свое величие.
Но Марс не склонен позволять своим воинам слишком уж долго созерцать и наслаждаться такой красотой, во всяком случае, пока они могут верой и правдой служить ему, и спустя несколько мгновений, которые показались мне вечностью, внизу в долине вспыхнула перестрелка.
Меня совсем не удивляет тот факт, что вы полагаете, будто многочисленные приготовления даже к такой скромной церемонии, на которой настаивают ваша сестра и мистер Барклай, имеют слишком мало общего с духом подлинной супружеской любви. Более того, я готов пойти дальше и предположить, что в нашем обществе – надеюсь, мои слова не покажутся вам оскорбительными – иногда случается так, что суета и беспокойство по поводу новых платьев и составления списка приглашенных отражают действительную природу взаимоотношений между мужем и женой. Вероятно, правила приличия и государственная церковь пока что не в состоянии принимать в расчет бесконечное разнообразие человеческих жизней.
Почтовое сообщение с Ланкаширом является одним из самых лучших и быстрых из всех, с которыми мне пришлось иметь дело, поскольку торговцы столь же сильно зависят от сведений, получаемых ими со всех концов земного шара, как и правительство Его Величества. А поскольку и те, и другие в состоянии подкрепить свои требования весомыми денежными средствами, то мое письменное общение с мисс Дурвард, даже из Брюсселя, протекало в ранге спокойной и дружеской беседы. Но это было последнее отправленное мной письмо, относительно которого я мог быть уверен, что оно попадет ей в руки до того, как она отправится в Бельгию. Я с некоторым удивлением обнаружил, что время тянется для меня теперь слишком медленно, и испытывал огромную благодарность к Катрийн за то, что она, будучи занята более обыкновенного, тем не менее редко отказывала мне в своем обществе или в полном забвении, которое я испытывал, наслаждаясь ее телом.
Однако же случались ночи, когда после репетиций, длившихся целый день, вечером ей приходилось играть еще и какую-нибудь главную драматическую роль, например Ифигении, и тогда я проявил бы себя последним животным, если бы потребовал от нее удовлетворить мою плотскую страсть. У меня вошло в привычку провожать ее домой даже в том случае, когда я не был на спектакле, но тогда мне хватало одного взгляда в гримерную, чтобы заметить ее широко раскрытые, покрасневшие глаза и дрожащие руки, чтобы я сразу же спешил позвать извозчика. Когда это случилось в первый раз и я влез в коляску вслед за ней и захлопнул дверцу, отрезая нас от шума ликующей толпы, она бессильно привалилась ко мне и облегченно вздохнула.
– Я провожу тебя домой, а там передам на руки Мейке, – сказал я.
Она в ответ лишь кивнула. Сидя рядом с ней в тесноте экипажа, я чувствовал, как ее оставляет приподнятое настроение и напряженное внимание только что сыгранного спектакля. Она наверняка ощущала страшную усталость, как солдат, разбивающий бивуак на клочке земли, отвоеванном у противника в кровавой битве. Коляску никак нельзя было назвать просторной и комфортной, она ничем не отличалась от аналогичных экипажей, во всяком случае в лучшую сторону. Я услышал, как спустя несколько мгновение Катрийн вздохнула, расслабилась и прижалась ко мне, положив голову мне на плечо. Я взглянул на нее и увидел, что она устало прикрыла глаза. Когда мы добрались до ее апартаментов, я поднялся с ней наверх и вручил ее попечению Мейке, а потом отправился пешком к своей гостинице. Меня терзала мучительная боль ушедшей любви, я страшился пустоты, которую несла с собой наступившая ночь, и только слабый, нежный запах духов Катрийн, оставшийся у меня на щеке, сулил некоторое облегчение.
За день до предполагаемого прибытия мисс Дурвард и Барклаев в Брюссель у Катрийн не было вечером репетиции. Мы пообедали вместе, потом я сел на свое обычное место в ложе и стал смотреть, как она играет Сюзанну. Она соблазняла и искушала нас, зрителей, каждым шагом, словом и взглядом, пытаясь в то же время защитить свою честь от похоти хозяина и ревности нареченного. Уже ночью, когда мы лежали, обнявшись и погрузившись в уютную и теплую дремоту, оберегавшую нас от tristesse,[23] которую древние полагали неизбежной, Катрийн пробормотала, уткнувшись носом в мое плечо:
– Тебе, очевидно, придется проводить много времени с друзьями, когда они приедут?
Я поцеловал ее в шею, в то место, где темные волосы разметались по кремовой коже.
– Я пообещал показать им Ватерлоо и, быть может, еще Катр-Бра. Без сомнения, они обратятся ко мне за советом относительно возможных увеселений и развлечений в Брюсселе.
– Ты не хочешь сводить их в театр?
– Если они выскажут такое пожелание. Я уверен, что мисс Дурвард с радостью примет мое приглашение. Но я совсем ничего не знаю о Барклае – о его вкусах, вообще о том, как он относится к театру. – Катрийн внезапно пошевелилась, как если бы тяжесть моего тела показалась ей непомерной, и я отодвинулся. – Они приезжают всего на несколько недель, в свадебное путешествие, и мисс Дурвард сопровождает сестру. В этом нет ничего необычного. Вероятно, мне придется провести в их обществе какое-то время. Но в любом случае мы с тобой и так видимся не каждый день, да и не собираемся этого делать.
– Ты прав… – Она повернулась на бок, так что мы оказались лицом друг к другу, и протянула руку. – Так для нас ничего не изменится?
– Нет, конечно. Да я и не хотел бы, чтобы что-нибудь менялось.
Я спал так хорошо и крепко, что, открыв глаза, обнаружил, что Катрийн уже одевается. Она стояла в ногах кровати, повернувшись спиной к Мейке, которая затягивала на ней шнуровку корсета. Я же просто лежал и наблюдал за ней. Мои руки еще ощущали тепло ее тела, и мне казалось, что это я обнимаю ее, а не хлопчатобумажная набивная ткань платья ласкает ее живот, талию и спину, стягивая все крепче, петля за петлей, крючок за крючком, дюйм за дюймом, и уже только ее грудь вздымается при каждом вдохе над закованной в ткань плотью. Если бы не Мейке, я бы овладел ею прямо сейчас. Катрийн наблюдала за мной краем глаза, продолжая одеваться, медленно натягивая чулки на гладкую и шелковистую внутреннюю поверхность бедер, завязывая подвязки маленькими бантиками, наклонившись, чтобы застегнуть жесткие черные сапожки, плотно облегающие ее икры, а потом выпрямляясь и отбрасывая назад упавшие на плечи волосы. Я вдруг страшно пожалел, что мне нужно скоро уходить, и тут Мейке позвала кузина Элоиза, которая никогда не покидала своей комнаты по утрам, пока я не уйду. Я воспользовался случаем и притянул к себе Катрийн. Она наблюдала за мной, укладывая волосы в пышную прическу, которую мне так нравилось разрушать. Оказывается, она так же горела желанием, как и я, возбужденный процедурой одевания, свидетелем которой мне довелось стать.
После этого у нас хватило времени лишь на то, чтобы второпях выпить кофе, и Катрийн поспешила на репетицию, а я добрался до «Лярк-ан-сьель» немного позже, чем рассчитывал. Мне следовало бы, конечно, прибыть раньше, но я предпочел пройтись пешком от рю де л’Экуйе, несмотря на моросивший дождь, отчего камни булыжной мостовой стали скользкими и опасными. Даже с тросточкой я вынужден был ступать очень медленно. Впрочем, я не жалел о представившейся возможности подышать холодным воздухом и размять мышцы, чтобы успокоиться. Из своей конторы поприветствовать меня вышел Планшон, и я расположился в гостиной номера, заранее заказанного по просьбе Барклаев. Я сидел в ожидании и листал газету «Ле Монитор», дабы отвлечься от легкого замешательства, которое, как я опасался, могло возникнуть во время моей встречи с новоиспеченной миссис Барклай.
Я читал отчет о путешествии принцессы Уэльской из Брунсвика, которая спешила заявить свои права на участие в коронации супруга, – странно, но скандалы в нашем королевском семействе попадали на страницы континентальных газет, в то время как сообщениям о чрезмерной жестокости политиков и некомпетентности военных не уделялось ровным счетом никакого внимания. И в это время за спиной прозвучал женский голос, обратившийся ко мне с несомненным английским акцентом:
– Майор Фэрхерст?
Я вскочил на ноги и пожал протянутую руку.
– Мисс Дурвард! Рад вас видеть. Как прошло путешествие? Надеюсь, оно было не особенно утомительным для вас. Равно как и для миссис Барклай.
– Вовсе нет. Сегодня утром мы проделали лишь путь из Гента, и дороги были очень хорошими, – сказала она, и хотя длинная мантилья несколько измялась за время пути, а ленты на шляпке перепутались, выражение ее лица подтверждало правоту ее слов.
Мы обменялись рукопожатием, и в эту минуту, приподняв с лица вуаль, в комнату вошла миссис Барклай. Я пожал ей руку и с некоторой неловкостью поздравил, после чего справился о здоровье Тома. Она принялась рассказывать о нем, и тут появился Барклай. Он оказался почти таким, каким я его себе представлял, хотя несколько моложе и намного выше. Одет он был просто и неброско, но очень дорого, и только произношение, характерное для севера Англии, отличало его речь от речи его новых родственников из Ланкашира.
Женщины наотрез отказались отдохнуть с дороги. Миссис Барклай заявила, что намерена переодеться и надеется, что супруг согласится сопровождать ее в короткой прогулке по городу.
– Надеюсь, мы можем рассчитывать на вас, майор, если вы не слишком заняты? Ваши рассказы изрядно возбудили мой аппетит! – заявила она, стоя в дверях. – Прошу извинить нас, но мы недолго вас задержим. Пойдем, Люси.
– Что, Хетти? – Мисс Дурвард уже успела извлечь свой альбом и, стоя у окна, увлеченно что-то рисовала.
– Ты разве не собираешься переодеться?
– О… да, полагаю, что собираюсь, – ответила она, взглянув на свое платье, а потом подняв глаза на меня. – Черт бы побрал это старое стекло! Через него ничего не видно. Я иду сию же секунду.
Но прошло еще несколько минут, прежде чем она закончила эскиз мальчишки-почтальона, державшего лошадь под уздцы, удовлетворенно вздохнула и отправилась следом за сестрой.
– Думаю, они появятся еще нескоро, – заявил Барклай. – Может быть, мы пока пропустим по стаканчику? Дороги очень хорошие, но в горле у меня пересохло так, словно я из конца в конец пересек пустыню, а не провел всего лишь неделю в приятном путешествии по Европе.
Я позвонил в колокольчик, а потом поинтересовался у него, как прошло путешествие. И только когда официант принес пиво для нас и шерри для женщин, которые до сих пор не появились, Барклай поудобнее устроился в кресле и сказал:
– По словам Хетти, вы очень хорошо знаете Брюссель. Она выразила желание в любом случае отправиться в свадебное путешествие за границу, полагая, что для начала неплохо было бы поехать туда, где мы можем встретить друга.
Я не был уверен, знает ли он о моем знакомстве со своей супругой.
– Да, мне довелось побывать здесь несколько лет назад. Еще до того, как я унаследовал имение кузена в Керси.
– Вы сражались при Ватерлоо?
– Да.
– А потом решили остаться здесь?
– Не совсем так. – Я сделал глоток бельгийского пива, оставлявшего на языке приятную горечь, но молчать дальше было неприлично. – Я начал сопровождать англичан по местам боев.
– Ага, – с живостью подхватил он, – я так и думал, что на такие услуги наверняка будет спрос, особенно если вы разбираетесь в своем деле. А я почему-то уверен, что так оно и есть.
– Да, спрос был. И есть. Во всяком случае, так утверждает Планшон, владелец этой гостиницы. Но сейчас я стараюсь держаться от этого подальше.
– Что же, вы, очевидно, можете себе позволить просто жить в свое удовольствие. – Он отпил еще глоток пива и поморщился. – Полагаю, вы привыкли к этому напитку?
– Разумеется, он не похож на наш английский эль, – согласился я, – но при более близком знакомстве производит приятное впечатление. А Планшон держит замечательный винный погреб.
– В самом деле? Мне от этого никакого проку, я не пью вина. Да и эль я употребляю только тогда, когда сомневаюсь в качестве воды, и не пью вообще ничего, когда меня могут видеть мои люди. Звучит глупо, зато я подаю хороший пример. Ну и, разумеется, следует помнить об учении матери-Церкви нашей, особенно в том, что касается рабочих и их трезвости.
– Могу вас уверить, что здесь вам не придется опасаться воды. Насколько я понимаю, вы принадлежите к диссентерам?[24]
– Именно. Вообще-то я считаю себя унитарием,[25] хотя, честно говоря, заглядываю в церковь только по делам. Хетти хотела, чтобы мы обвенчались, и я не собирался поднимать шум из-за таких пустяков. Вы не женаты, Фэрхерст?
– Я? Нет.
В этот момент я с радостью услышал женские голоса в коридоре, потому что хотя Барклай и понравился мне больше, чем я того ожидал, все-таки он оставался последним человеком, с кем бы я принялся обсуждать свой затянувшийся холостяцкий статус. Вот-вот должно было пробить полдень, да и дождь прекратился, и даже тротуары и мостовая успели немного подсохнуть. Миссис Барклай поудобнее пристроила свой зонтик, поправила шляпку сестры, взяла супруга под руку и предложила мисс Дурвард опереться на мою руку. После этого мы наконец отправились смотреть город.
Во сне я неожиданно кончила и промокла, как мужчина, а утром, проснувшись, обнаружила, что свернулась клубочком и что между ног у меня липко и влажно. Это случается со мной не слишком часто – во сне, я имею в виду. Когда это произошло в первый раз, я испугалась и решила, что со мной что-то не в порядке, потому что никто и никогда не говорил мне, что и с девочками такое бывает. Даже между собой мы никогда не заговариваем об этом. Мы болтаем о чем угодно: о прыщах, о менструациях, о родителях, о мальчиках, о грязных старикашках, об омерзительных молодчиках, даже о том, каково это, забеременеть. Словом, мы болтаем о самых ужасных вещах. А вот о приятных не заговариваем никогда. Такое впечатление, что никто, даже мы сами, не в состоянии вообразить, что может случиться что-то приятное, если рядом нет мальчика, который занимается с тобой любовью.
И еще одна приятная вещь заключается в том, что после этого ты медленно, как в теплую воду, погружаешься в сон. Вот только мне заснуть не удалось. Я вдруг подумала, что если собираюсь когда-нибудь сходить в деревню и разузнать там насчет автобусного расписания, то не будет ничего плохого, если я пойду туда прямо сейчас.
Итак, я встала, умылась, привела в порядок свой макияж и одежду, а письма, которые дал мне Криспин, сунула в выдвижной ящик стола.
Снаружи было очень тихо, в городе никогда не бывает такой тишины, и в воздухе висела легкая дымка. Мне показалось, что в этом неярком, призрачном свете все окружающие предметы видны как сквозь вуаль.
Эва говорила мне, что к дороге лучше идти мимо их дома – так быстрее, чем тащиться вниз по подъездной аллее, и я последовала ее совету. Впрочем, я старалась держаться в тени, чтобы не попадаться им на глаза, если они не захотят меня видеть. А если они окликнут меня, чтобы поздороваться, значит, действительно рады мне. На траве лежала роса, и носки моих босоножек потемнели от влаги. Оконные рамы в доме были маленькими, и витражные стекла сверкали на солнце подобно бриллиантам, становясь то темными и непроницаемыми, то прозрачными до невозможности, так что, проходя мимо, в них можно было заглянуть. А над крышей вздымались печные трубы, темно-коричневые, похожие на леденцы на палочке.
В этот момент одно из окон отворилось и выглянула Эва в домашнем халате.
– Анна! Доброе утро! Ты спешишь, или нам удастся соблазнить тебя чашечкой кофе?
Голос ее звучал вполне искренне, уж в этом-то я разбиралась. И внезапно я поняла, что мне, пожалуй, понравится жить в Керси.
На Эве был китайский халат, расписанный извивающимися драконами, чуточку несвежий, и один карман у него слегка надорвался, как если бы она зацепилась им за что-то. Я начала понемногу привыкать к кофе, да и вообще Эва как-то обмолвилась, что в такую рань предпочитает cafe-au-lai[26] t. Оказалось, что она имеет в виду самый обычный кофе, но с добавлением горячего молока, что было чертовски вкусно, если не считать пенки, которую она не потрудилась вынуть. Помню, когда я была маленькой, стоило мне простудиться, как мать готовила мне горячий шоколад, но при этом обязательно убирала пенку.
Эва отправилась переодеваться. Тео сидел за кухонным столом в одних брюках, пил черный кофе и курил. Для мужчины его возраста тело у него оказалось очень крепким, на руках и плечах бугрились мускулы, на груди блестели серебристые волоски, и вообще он выглядел так, словно родился вот таким загорелым и здоровым.
– Как тебе нравится в Холле?
– Ничего, нормально. Оттуда увезли школьные причиндалы – кровати, парты и все остальное, и теперь он выглядит пустым и заброшенным. Но ведь я все равно не хожу по комнатам. А Рей постоянно очень занят. Я его редко вижу.
Внезапно я сообразила, что они почти наверняка ничего не знают о Белль, но почему-то никак не могла придумать, как рассказать о ней.
А Тео тем временем рассуждал:
– Закрыть собственное дело всегда нелегко. А школа там была очень долго.
– Правда?
– В общем, я думаю, что он приобрел ее – как это будет по-английски? – как действующее предприятие незадолго до того, как мы переехали сюда, а это случилось почти два года назад. Наверное, он так и не смог добиться, чтобы она начала приносить прибыль. – Он вдруг улыбнулся мне. Так бывает, когда кто-то входит в комнату, в которой вы сидите в темноте, и включает свет. – Тебе, наверное, здесь одиноко и скучно.
– Да нет, все нормально, – отозвалась я, хотя горло у меня сжалось от благодарности к нему, ведь он угадал, как я на самом деле себя чувствовала. – Здесь живет моя… моя бабушка. Ее… ее зовут Белль. И еще там живет Сесил.