Дарвин Эмма. Математика любви

   – Я буду молиться о скорейшем выздоровлении Тома, – сказала мисс Дурвард, выходя вслед за ним в коридор.
   – О да, конечно. Но при этом не забудьте выполнять мои инструкции.
   С этими словами он уселся в свой экипаж и отбыл. Откуда-то издалека до нас доносился слабый шум марширующих армейских подразделений, приказов, воплей страха и яростных возгласов неповиновения, а также звон бьющегося стекла.
   – Мы можем чем-то помочь мальчику? – спросил я, запирая дверь.
   – Только тем, что должны будем дать ему ложечку лекарства, когда он придет в себя, да еще не беспокоить его в течение нескольких часов. А пока что нам ничего не остается, только ждать… Я, пожалуй, отправлю еще одно письмо Хетти.
   – Если вы будете так любезны, что напишете его сейчас, я могу взять его с собой, – сказал я и отправился наверх. Я боялся даже представить, какие душевные терзания выпали на долю миссис Гриншоу, и теперь, когда срочная надобность в моих услугах отпала, мог думать только о том, чтобы побыстрее доставить ей столь утешительные известия.
   Мисс Дурвард обернулась ко мне.
   – О, вы уже уходите?
   – Да. Уже поздно.
   – Не могли бы вы остаться? Прошу великодушно простить меня, но я с радостью предпочла бы, чтобы здесь были вы, а не слуга, на тот случай, если Том… на тот случай, если нам понадобится помощь. Я не имею права просить вас о такой услуге, но…
   Она была очень похожа на свою сестру, с такими же темными волосами и голубыми глазами, только выше ростом и более хрупкая. А сейчас в ней угадывалось еще и напряжение, вызванное, несомненно, испытываемым ею беспокойством. В тусклом свете свечей в коридоре, лишенная пухлых щечек и здорового румянца миссис Гриншоу, которые давеча привели меня в такое восхищение, она выглядела исхудавшей и нездоровой.
   – Я охотно останусь здесь, если это принесет пользу, – заявил я, – но не думаю, что ваша матушка согласилась бы на это.
   – С нами будет няня. Да и я уже не девочка. Если маме это не нравится, пусть она приходит сюда и забирает меня сама.
   Громкий шум, раздавшийся в задней части дома, вслед за которым последовал испуганный крик служанки, заставил нас резко обернуться в попытке понять его причину. Я жестом велел мисс Дурвард укрыться наверху, а сам направился в буфетную, но она упрямо последовала за мной. Незваным гостем оказался, впрочем, не бунтарь и не грабитель, а грум Дурвардов.
   – Мне было приказано вернуться как можно скорее, вот только в городе днем с огнем не сыскать наемную коляску или лошадь, а отсюда до дома добрых пять миль пешком. Хозяйка распорядилась, чтобы я оставался здесь и привез известия, когда вы сочтете возможным меня отпустить.
   Мисс Дурвард оказалась права: нам оставалось только ждать. Она поднялась наверх, чтобы написать миссис Гриншоу новую записку, в которой собиралась рассказать о визите доктора, а я вернулся в гостиную. В одном ее углу притаился маленький письменный стол, на котором нашлись чернильница и бумага, так что, намереваясь навести порядок в мыслях и несколько успокоиться, я уселся за него, собираясь отписать своему управляющему в Керси по некоторым отнюдь не первостепенной важности и срочности вопросам. Следует заметить, что я не верил в дошедшие до моего слуха в городе предсказания, будто события сегодняшнего дня знаменуют собой начало революции. Еще меньше веры у меня было в то, что она быстро распространится по мирным и процветающим просторам Саффолка. Тем не менее я настоятельно попросил его обратить внимание на то, чтобы ни одна заслуживающая внимания и обоснованная жалоба моих арендаторов или слуг не осталась без внимания, равно как и радикальные и досужие разговоры.
   Запечатав письмо, я устало откинулся на спинку стула, наслаждаясь покоем после суеты и треволнений последних часов, вслушиваясь в тишину на улице. Шло время, минуты текли одна за другой, и ко мне вернулась моя любовь. Вернулась с такой силой и ясностью, что руки мои сами протянулись вперед, чтобы коснуться ее пальчиков, губы ощутили невесомое прикосновение ее уст, а тело заныло от ее отсутствия.
   За окнами уже стемнело, когда няня настояла на том, чтобы прислать мне на ужин холодное мясо с хлебом и сыром.
   – Извините, сэр, но больше у нас ничего нет, – сказала она, входя в комнату вслед за молоденькой служанкой и внимательно приглядывая затем, как та накрывает на стол. – Мы обедали в полдень, а в кладовой хоть шаром покати, и все из-за этих беспорядков.
   – Этого более чем достаточно, миссис Хилис, – успокоил я ее, – особенно учитывая то, чем вам пришлось заниматься… А мисс Дурвард уже поела?
   – Она сейчас сойдет вниз. А я посижу с бедным ребенком. Ей обязательно нужно поесть.
   – Миссис Хилис, вы уверены, что миссис Дурвард хотела бы, чтобы я остался здесь?
   Она прикрутила фитиль в керосиновой лампе и вновь надела на нее стеклянную колбу.
   – Вот так лучше. Не беспокойтесь, сэр, миссис Дурвард знает, что я здесь, и притом, как все повернулось, я уверена, что она не станет возражать. А то, чего не знает остальной мир, не может ему повредить, вот как я обычно говорю. Мисс Люси всегда все делает по-своему, эта привычка у нее осталась еще с тех пор, когда она была маленькой и не обращала внимания на то, что говорят всякие досужие умники. Бывало, мне приходилось кричать ей, чтобы она слезала с большого дуба в саду, и кричать не один раз, а дюжину, но ей было хоть бы что. Она говорила, что очень жалеет о том, что сделала, просила прощения, но это ее не останавливало. Она уверяла, что сверху ей лучше видно и что листья ей совсем не мешают. А вот мисс Хетти сделана из другого теста. Вы бы ни за что не застали ее за тем, что она перелезает через ворота и рвет при этом свое лучшее платье, об этом можно было не беспокоиться, майор Фэрхерст, сэр. Вы будете ею гордиться, да благословит ее Господь. И мастером Томом тоже, если ему суждено еще пожить. А теперь извините меня, я пойду и приведу мисс Люси, чтобы она поужинала.
   Откровенность, которую проявила миссис Хилис в отношении причины моего приезда в Ланкашир, заставила меня с некоторой неловкостью встретить появление мисс Дурвард, но на лице у нее отразилось лишь легкое нетерпение, когда я встат, чтобы подать ей руку и сопроводить к столу. Она съела совсем немного, но я отметил, что она набросилась на еду с жадностью – хотя и намного более воспитанно и даже элегантно – подобно какому-нибудь унтер-офицеру, которого после лошадиного мяса и горстки сырой муки, которыми он питался несколько дней кряду, вдруг угостили хлебом с сыром. Она подняла глаза и увидела, что я улыбаюсь.
   – Я думал о том, как часто во время кампании, вечерами, мы мечтали о таком вот ужине, – пустился я в объяснения, дабы она не подумала ничего дурного относительно моей улыбки. – Хотя чаще мы намного опережали своих интендантов, или они попросту теряли нас и не могли отыскать, чтобы снабдить продовольствием.
   – Как я вам завидую, вы побывали в Европе и столько всего видели! – вырвалось у нее. – Хотя… у вас была возможность и время любоваться пейзажами?
   – Предостаточно, когда мы стояли лагерем, и еще больше – на марше. Даже легкая кавалерия движется довольно медленно, чтобы с седла можно было любоваться природой, если только пыль не поднимается слишком высоко.
   – А правда ли то, что на поле почти ничего нельзя рассмотреть из-за порохового дыма?
   – В общем, да.
   – А бывает и по-другому? – поинтересовалась она, отрезая себе кусочек сыра.
   – Видите ли, все, главным образом, зависит от ветра: сильный он или слабый и в какую сторону дует. Свою роль играет и погода, и рельеф местности, и местонахождение командного пункта. У меня бывал такой обзор поля боя, которому позавидовал бы и генерал, а случалось и так, что я не видел пальцев собственной руки, не говоря уже о своих солдатах или о противнике.
   Она кивнула:
   – Так я и думала.
   – В самом деле?
   – Да. Я работаю над серией эстампов для отца «Двенадцать мгновений рождения и падения тирании». Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду.
   – Более-менее. Но я и предположить не мог, что женщины тоже занимаются их изготовлением.
   – А я всегда ищу темы для такой работы. Именно поэтому и пришла сюда: чтобы сделать зарисовки митинга. Разве вы не знали об этом?
   – Ваша мать упомянула лишь, что вы навещаете старую няню.
   – Ну, и это тоже, естественно. – Она рассмеялась, отчего на щеках у нее выступил румянец. – Она предпочитает не поднимать эту тему, если только ее не вынуждают к этому. Равно как и Хетти. Почему, я не знаю. Мама работала со своей матерью в молочной лавке и в буфетной, а Хетти отдается вышиванию с тем же увлечением, что и я – своему рисованию. Однако создается впечатление, что мое участие в деловых предприятиях отца – нечто совсем другое. Или, быть может, все дело в том, что времена изменились. Я пытаюсь не выходить из себя, когда они начинают рассуждать о моем творчестве, называя его «забавой юной леди».
   – Но у вас, несомненно, есть талант, – заявил я, указывая на стену у нее за спиной. – Вы рисуете намного лучше большинства юных леди.
   – О да, – согласилась она и не стала жеманно краснеть, дабы отрицать очевидное. – Но я считаю, что в том, чтобы нарисовать батальное полотно, на котором будут изображены сотни персонажей и критический момент истории, нуждающийся в объяснении, присутствует совсем другой интерес. Картина должна радовать глаз и в то же время оставаться правдивой. Вот только я совсем не уверена, что у меня достанет мужества работать с этими скетчами. – Она положила салфетку на стол и встала. – Я должна идти. Я чуть ли не силой вырвала у няни обещание, что она пойдет отдыхать, как только я поднимусь наверх. – Когда я открыл перед ней дверь, она обратилась ко мне: – Я могу рассчитывать на вас, если понадобится помощь? В следующий раз Том должен будет принимать лекарство в полночь.
   – Разумеется.
   – Благодарю вас. – И она быстро поднялась на второй этаж.
   А я вернулся к своим письмам. Пробил колокол, возвещая наступление комендантского часа, и на город опустилась душная и жаркая тишина.
   До полуночи оставалось две минуты, когда я легонько постучал в дверь спальни:
   – Я подумал, что вам понадобится помощь, чтобы дать мальчику лекарство.
   Она кивнула и осторожно отступила назад, к столу, на котором рядом с тускло светившей масляной лампой стояла склянка с лекарством и стакан.
   – Благодарю вас. Доктор сказал, что его следует повернуть на другой бок.
   Сломанная рука Тома лежала у него на груди, поднимавшейся и опускавшейся в такт неглубокому дыханию. Рукав рубашки был разрезан, чтобы можно было наложить лубки на руку. Под льняным покрывалом виднелись иссиня-черные синяки – в тех местах, где тела касались солдатские сапоги и камни. С величайшей осторожностью я приподнял его за плечи, стараясь не потревожить сломанную руку, и почувствовал, как отяжелело в беспамятстве его худенькое и совсем еще детское тельце. Я знал, что очень скоро он отпразднует свой шестой день рождения. Про себя я подивился тому, что забота о таком маленьком теле и столь же крошечной душе способна объединять взрослых мужчин и женщин.
   Мисс Дурвард присела на кровать рядом с ним и поднесла к его губам стакан. Том скривился, но она по капле влила ему в рот лекарство, и я увидел, как движется у него кадык, когда он глотал снадобье. Когда он выпил все лекарство, она негромко проговорила:
   – Его следует повернуть на другой бок.
   Она взяла несколько подушек из целой груды, которую, очевидно, убрали с кровати, а я осторожно перевернул его от себя, стараясь не задеть сломанную руку. Мисс Дурвард обошла кровать, встала рядом со мной и подложила подушки мальчику под спину, а раненую руку пристроила поверх еще одной. От нее пахло красками и скипидаром, прядь волос прилипла к щеке, а один рукав ее простого шерстяного платья был испачкан известью. Она вздрогнула.
   – Холодает. Его нужно укрыть потеплее.
   Она встряхнула одеяло, и порыв воздуха смахнул со стола лист бумаги, который упал на пол. Я наклонился, чтобы поднять его, и увидел, что это набросок Тома, лежавшего при свете лампы с закрытыми глазами.
   – Я должна была чем-нибудь занять себя! – словно оправдываясь, прошептала мисс Дурвард. – И еще я подумала, что… я подумала, что Хетти… – Она умолкла на полуслове.
   – Он выглядит очень умиротворенным, – обронил я, кладя листок на стол.
   – Няня намекнула, что, если я хочу чем-нибудь заняться, она может предложить шитье, но меня отчего-то не тянет подрубать и подшивать платки.
   – Действительно, – согласился я. – Я никогда не мог понять, как подобное занятие может привлекать столь многих представительниц вашего пола, которые не испытывают недостатка в слугах, способных выполнять эту работу вместо них.
   – О, все дело в том, что матери буквально навязывают нам это занятие. Что касается меня, то единственная игла, которая вызывает у меня интерес, – это офортная игла, – заявила она. – Но для многих женщин это и в самом деле единственная отрада. Хетти обращается с иглой просто изумительно, и она украсила чудесной вышивкой постельное белье для… – Она оборвала себя на полуслове, и я тоже не нашелся, что ответить, поскольку знал, для кого предназначалось это белье. Мне рассказывали о горе, которое постигло миссис Гриншоу, когда она потеряла долгожданного ребенка, причем это случилось почти сразу после гибели супруга. Спустя несколько секунд мисс Дурвард предложила: – Может быть, вы присядете?
   – Благодарю вас. Да, вчера вечером мне представилась возможность полюбоваться рукоделием миссис Гриншоу, и должен сказать, что оно привело меня в восторг.
   – У нее прекрасный вкус. Кроме того, она наделена талантом, который позволяет ей воплощать его в жизнь.
   – Мы не помешаем мальчику? – заметил я, придвигая ей кресло.
   – Нет, если будем разговаривать тихо. Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали немного о своих путешествиях.
   С этими словами она взяла в руки карандаш и бумагу, и, понимая, что даже рисование не в силах отвлечь ее от тревожных мыслей, я начал рассказ. Я поведал ей о Лиссабоне, где в каждом замке и особняке имеются свои лазутчики, которых иногда бывает так много, что их тени способны затмить солнечный свет. Я рассказывал ей о Мадриде, где с утра в восхитительном, напоенном ароматами воздухе реют флаги и цвета Бурбонов, а к вечеру их сменяют вымпелы и стяги Бонапарта; о мавританских замках, силуэты которых чудесно вырисовываются на горизонте, пламенеющем красками испанского заката. Я говорил о скалах и ущельях Пиренеев, погруженных в туманную дымку, и о ручьях с ледяной водой, кружевной завесой ниспадающих с серых и золотистых утесов. Пожалуй, мои недавние мечты придали силы и образности моему повествованию, и вскоре я умолк, не находя нужных слов. Мисс Дурвард молча глядела на меня некоторое время, держа карандаш в руке, а потом опустила взгляд на свой рисунок, по-прежнему не говоря ни слова. Спустя несколько мгновений она заговорила:
   – Я надеялась, что, если для вас это не будет слишком утомительно, вы дадите мне несколько советов относительно того, как следует изобразить Ватерлоо. Я не совсем уверена, что все получилось именно так, как должно, хотя и прочла все описания сражения, какие только смогла отыскать.
   – Разумеется, я с радостью помогу вам, – заявил я, и на какое-то время между нами воцарилось молчание, так что единственными звуками в комнате было дыхание Тома и шорох карандаша мисс Дурвард, скользящего по бумаге. У моего локтя уютно мерцала масляная лампа.
   В четыре часа утра мы снова дали Тому лекарства и опять перевернули его на спину. Глаза у него открылись, и, похоже, он понял, где находится. Он даже слегка закашлялся, как если бы лекарство пришлось ему не по вкусу. Когда я опустил его обратно на подушку, он проследил взглядом за мисс Дурвард, двигавшейся по комнате. Затем лицо его вдруг омрачилось.
   – Я потерялся, – прошептал он.
   – Да, – откликнулась она, – но мы нашли тебя. Услышав эти слова, он снова закрыл глаза и через мгновение уже спал.
   Когда часы пробили пять, в соседней комнате завозилась няня, а издалека, с задних дворов и боковых улиц, до нас донеслись крики людей, специально поставленных для того, чтобы будить рабочих по утрам.
 
   Лондон, 2006 год
   Мне не нужно смотреть на него, чтобы поверить в то, что случилось – в то, что я действительно была там, – как не нужны мне и фотографии, запечатлевшие меня, юную и неуклюжую девочку-подростка. Мне даже не нужны письма Стивена. Письма рассказывают о начале – точнее, одном из начал, – а эта штука повествует о конце. Но держать ее у себя на столе мне незачем. Кроме того, она слишком хрупкая.
   Речь идет о раннем дагерротипе, возраст которого составляет более полутора сотен лет. Я обычно объясняю, что это всего лишь позитивный процесс, при котором каждая пластина подвергается прямому экспонированию, в чем и заключается ее уникальность. Если стекло разобьется, то пластина будет разрушена. Она хранится в футляре из потертой кожи типа того, который используется для ювелирных изделий. Замочек немного заедает в силу своего почтенного возраста, но крышка поднимается по-прежнему очень легко. Внутри на подушечке черного бархата лежит стеклянная пластинка. Если поднести ее к свету, изображение начинает мерцать и переливаться – такое яркое, такое темное и такое точное, что кажется, будто в момент фотографирования оно зажило в стекле собственной жизнью. Лучи солнца золотят колонны и трубы особняка Керси-Холл, отчего между темными деревьями летнего сада скачут солнечные зайчики. Солнечный свет пляшет на лужайке перед домом, ласково гладит изгибы каменных ступенек, украдкой проникает в полуотворенную дверь, падая на стоящую в полумраке фигуру в длинном платье. Именно в это мгновение сработал затвор объектива, выхватив из окружающего мира игру света и теней и перенеся ее на вот этот кусочек стекла, навсегда запечатлев и сохранив эти несколько секунд. А потом солнце отправилось в свой обычный путь по небосклону, день продолжался, и только пластинка поймала и сохранила эти тени, взяв их с собой в другое место и совсем другое время, когда ее обнаружили заново. И как-то раз случилось так, что это время стало моим.
 
   Саффолк, 1976 год
   Сначала мы ехали тем же самым путем, каким раньше всегда отправлялись в Саутэнд, южную часть Лондона, на каникулы. С наступлением каждого лета я мечтала об Испании, как о том частенько заговаривала мать, но мы так и не поехали туда вместе. А к тому времени, когда мы пересекли весь Лондон и выскочили на автостраду с двусторонним движением, я поняла, что совсем потеряла ориентир. Полупустой междугородный автобус равнодушно поглощал мили и часы жаркого полдня, и, когда он остановился у очередной станции, прошло несколько секунд, прежде чем я смогла встать с кресла и двинуться дальше. Когда я вышла из автобуса, меня встречал дядя Рей. Он вспотел, от него попахивало спиртным, как бывало раньше, когда он навещал нас в городе, а его одежда, некогда дорогая, выглядела так, словно ее в последний раз стирали и штопали давным-давно.
   – Анна! Наконец-то ты приехала!
   – Это было нетрудно, автобус ходит регулярно.
   – Ну конечно. Давай я понесу твой багаж. Нэнси, то есть твоя мать, уже в Испании, надо полагать? С ней все в порядке?
   – Да.
   Я не намеревалась дальше распространяться на эту тему. Во всяком случае, не с дядюшкой, которого я и видела-то всего два раза в жизни, причем первый раз не запомнила.
   У меня возникло ощущение, что он-то как раз собирался изречь что-нибудь в том духе, что, мол, я должна скучать по ней и все такое, но он не сделал этого. Воцарилось неловкое молчание, и мы зашагали по бетонированной площадке прочь от автостанции под лучами палящего солнца. Наконец он открыл рот:
   – Вот мы и пришли.
   Мы остановились не у легковой машины, как я ожидала, а у старого, когда-то белого микроавтобуса, фургона, совершенно пустого, и я видела, как из разрывов виниловой обшивки сидений торчат куски поролоновой набивки. Должно быть, он жарился на солнце уже довольно долго, потому что, когда я открыла дверцу со стороны пассажира, в лицо пахнуло вонью нагретой резины, бензиновых паров и потных ног. Дядя Рей положил сзади мои сумки, парочку пакетов из супермаркета, а я взобралась на переднее сиденье.
   Двигатель заработал с лязгом и астматическими хрипами – карбюратор нужно отрегулировать и удалить нагар с клапанов, как сказал бы последний приятель моей матери. Какое-то время дядя Рей был занят тем, что лавировал в потоке автомобилей и путанице узеньких улочек, поэтому разговаривать ему было некогда, что меня вполне устраивало. Но я не могла не думать о том, как меня встретит школа Керси-Холл.
   Мать постаралась подсластить пилюлю, прежде чем сбагрить меня сюда. Не то чтобы я так уж хотела отправиться на Коста-дель-Сол вместе с ней и Дэйвом, а потом смотреть, как они обмусоливают друг друга поцелуями, и чувствовать себя при этом лишней. Кроме того, по ее словам, со своим цветом кожи я выгляжу так, словно провела две недели на пляже в Фуэнгероле, так что мне вроде как и ни к чему ехать туда, чтобы загореть. Впрочем, мне следовало знать, что во всех ее планах мне отводится самая последняя роль, роль неудачницы. Но все дело в том, что она просто не могла оставить меня одну в квартире.
   – Анна, я не могу позволить себе арендную плату, – вразумляла она меня, – а мне придется наверняка платить любому, кроме Рея, причем платить больше, чем обойдется твое содержание.
   Но и это было не главным. Она не говорила, что не доверяет мне, но болтала без умолку, пытаясь спрятать за бессмысленной болтовней то, что мы обе знали и так.
   – Все будет просто прекрасно, – трещала она. – Большой дом в сельской местности. Так мне говорили, по крайней мере. Может быть, там даже будут жить другие девочки, с которыми ты подружишься. Рей говорил, что иногда кто-нибудь из учеников остается на каникулы. Бывает, что остаются и учителя, и еще экономка. И сам Рей тоже будет рядом. Он живет в квартире на последнем этаже школьного здания. Ты ведь помнишь Рея, он приезжал к нам – сколько же тебе тогда было, пять лет? Шесть? Дядя Рей Хольман… Видишь ли, после твоего рождения я сменила фамилию. Но Рей – неплохой парень. И… ее там не будет. Он говорит, что она никогда… что она живет где-то в другом месте. Очень далеко, на другом конце Англии. Она… Я бы никогда не отправила тебя туда, если бы она была там. Твоя бабушка. Я встречалась с ним несколько раз, а сейчас пришло время и тебе познакомиться с ним поближе – ведь он твой дядя. Он моложе меня. Ему всего тридцать, – говорила она, но Рей выглядел намного старше, усталый, с испещренным морщинами лицом. И волосы у него такого цвета, что выглядят какими-то окислившимися, а не седыми. – Я пригласила его завтра к нам пропустить стаканчик, – торопливо сыпала она словами, и я поняла, что она чувствует себя виноватой оттого, что не навела справки должным образом, а просто воспользовалась первым попавшимся предлогом и местом, чтобы благополучно и без особых хлопот сбыть меня с рук. – Я купила тебе билет на автобус на следующий вторник, сразу же после того, как уедем мы. Ты хорошо отдохнешь, а как только мы с Дэйвом выберем подходящий отель, который нам подойдет и который можно купить, то есть по-настоящему хороший, я вышлю тебе деньги на дорогу и ты приедешь к нам.
   Рей говорил что-то о том, что по новой объездной дороге мы доберемся быстрее, и действительно, вскоре дома по обеим сторонам шоссе стали встречаться все реже, пока совсем не исчезли. Мы свернули на очередную скоростную двухполосную автостраду – того типа, что выложена бетонными плитами, швы между которыми залиты битумом. Этот битум лезет из щелей, когда на плиту наезжает автомобиль, отчего создается впечатление, будто едешь по стиральной доске, и машина гремит подвесками «бух-бух-бух», совсем как сердце, которое стучит с перебоями.
   – У меня для тебя кое-какие новости… – заговорил вдруг дядя Рей с каким-то странным придыханием, словно торопясь выпалить то, что давно было у него на уме. – Так, ничего особенного. В общем, твоя бабушка здесь. Она приехала вчера.
   – Вот как.
   На большее меня не хватило. Я не знала, что сказать. Мать никогда, ни единым словом не упоминала о бабушке. Если не считать одного-единственного раза. «Она живет где-то в другом месте. Очень далеко, на другом конце Англии. Она… Я бы никогда не отправила тебя туда, если бы она была там. Твоя бабушка». А до этого вообще не упоминала о ней. А ведь я наверняка спрашивала о ней, правда ведь? Но я ничего не помню. Ее молчание представлялось мне высоченной кирпичной стеной, взобраться на которую я не могла бы при всем желании. Я даже не пыталась узнать, как ее зовут.
   – Она… Все так неожиданно. Но я уверен, что… Она сильно изменилась, и в лучшую сторону. Я уверен, что вы найдете общий язык. Думаю, все будет в порядке. – Он оторвал взгляд от дороги, посмотрел куда-то мимо меня и ткнул пальцем в сторону выстроившихся вряд огромных деревьев. – Вот она, школа Керси-Холл, – сообщил он мне с таким видом, словно это должно чертовски заинтересовать меня или произвести неизгладимое впечатление.
   Я ограничилась тем, что лениво повернула голову в ту сторону и пробормотала:
   – Извините, я не заметила.
   – Я сказал ей, что ты приезжаешь сегодня. Так что она ждет тебя.
   Интересно, неужели все будет, как в кино, как в каком-нибудь детском фильме, типа «Дети железной дороги», когда Роберта бежит по платформе к своему… Нет, ничего подобного не будет. Я даже не стану надеяться на это. Со мной никогда не бывает так, как в кино.