Страница:
– По-моему, ей уже лучше. По крайней мере, если это то, что случилось с ней в прошлый раз. – Она продолжала, по-прежнему не сводя глаз с окружающей местности: – Возможно, мне не следовало бы говорить об этом, но вы наверняка уже догадались сами. Или я скажу вам. – Она заколебалась.
– Скажете что?
– Хетти… в интересном положении. И она неважно себя чувствует, не говоря уже о том, что случилось с ней раньше…
Голос у нее задрожал, и часть щеки, которая была доступна моему взору, определенно порозовела. Я поспешил ответить:
– Я понимаю. И приложу все усилия к тому, чтобы она не проявляла активности, которая может оказаться чрезмерной.
– Вы очень заботливы и внимательны, майор. Вы не будете возражать, если я займусь рисованием?
– Ничуть, – рассмеялся я. – Разве не для этого мы и предприняли нашу вылазку?
Она улыбнулась и вытащила альбом.
– Разумеется.
При том что я находил общество мисс Дурвард исключительно приятным, в данный момент ничто не могло доставить мне большего удовольствия, чем тишина и молчание. Мое душевное равновесие было нарушено лязгом, шумом и запахами, пришедшими из прошлого и ввергнувшими меня в беспамятство, продолжавшееся неизвестно сколько. И какой же нежной и тихой, по контрасту, казалась мне радость и даже опасения, содержавшиеся в известиях, которые поведала мисс Дурвард! У меня перед глазами вставал образ ее сестры, когда она подперла рукой бледную щеку за обеденным столом, или изгиб ее нежной шеи, когда она скосила глаза туда, где тонкий батист платья ласково облегал ее живот. У меня более не было желания жениться на миссис Барклай, равно как и на любой другой женщине, но известие о том, что она носит ребенка, причинило мне боль, вызванную сожалением о том, чего я никогда не знал.
К тому времени, когда я очнулся от своих раздумий, экипаж уже сворачивал во двор гостиницы в Катр-Бра, и вот тут-то меня начал бить озноб. А когда мы достигли Брюсселя, состояние мое ухудшилось настолько, что чета Барклаев настояла на том, чтобы отвезти меня на рю де л’Экуйе, где и высадила прямо напротив моего обиталища. Я с трудом пробормотал извинения и попрощался, отчетливо сознавая, что кора хинного дерева не оказала своего лечебного действия. У меня начиналась лихорадка.
Проснувшись в первый раз, я обнаружила, что свернулась калачиком под простыней, что меня колотит крупная дрожь и что холодное окружающее пространство давит на меня, словно стремясь проникнуть в мои плоть и кровь. Я поняла, что проспала. Солнца не было, и, должно быть, именно поэтому мне было холодно. Кроме того, я проголодалась. Да еще и обещала, что приду в бывшую конюшню в десять часов. Вскочив с кровати, я умылась и оделась так быстро, как только смогла, не потрудившись включить радио, поскольку в этом не было никакого смысла: слова и разговор доносились очень уж издалека. Я уже причесывалась, когда вдруг заметила сложенные кучкой листы из альбома для рисования Сесила. Спускаясь вниз, я прихватила их с собой, а заодно и кисточку для макияжа.
В кухне его не было, так что, позавтракав гренками, я зашла в его комнату и положила картинки и кисточку на комод. От его кровати шел сладковатый, влажный запах. Интересно, меняла ли Сюзанна ему простыни? И менял ли их кто-нибудь вообще?
На стене появился новый рисунок. Сесил разбрызгал белую краску по всему листу, и она, подобно снегу, укрыла коричневое животное с длинными ногами, похожее на лошадь, которая распростерлась на белом же пятне. Вся ее голова была заляпана ярко-красной краской, которая стекала по стене на пол. Он говорил, что иногда ему снятся сны, точнее, кошмары. Может быть, это как раз и был один из них. Бедный Сесил!
Выходя из дома, я едва не налетела в коридоре на Рея, который шел из кухни. В руках он нес картонную коробку, полную бутылок.
– Привет, Анна! Собираешься уходить?
– Тео и Эва дали мне работу.
– Смотри-ка, – промолвил он, приглаживая рукой спутанные, клочковатые волосы. – Ну что же, это хорошие новости. И тебе много… много приходится работать?
– На самом деле я еще не знаю. Наверное, я буду работать тогда, когда им нужно. По всей видимости, почти каждое утро. – Я уже собралась проскользнуть в сад, когда вдруг подумала, что лучше рассказать ему о Сесиле. – М-м… по-моему, Сесил намочил свою постель.
– О Боже, опять, – Он испустил тяжелый вздох и улыбнулся мне взрослой понимающей улыбкой. – Я думаю, он совсем перестал следить за собой. Ну ладно, я разберусь. Ты бы никогда не подумала, что за соседней дверью находится его ванная комната, правда?
– Я думаю, он просто еще слишком мал.
– Увы, да. – Он бросил взгляд через мое плечо в кухню. – Хорошо, что вспомнил. Белль сказала мне, что вчера ты взяла его с собой наверх, Анна.
– Да?
– Естественно, ты желала ему только добра, но теперь, когда с нами Белль… В общем, я думаю, будет лучше, если он останется у себя, внизу. Он еще очень мал, а здание такое большое, что за ним просто невозможно уследить. Вдруг он потеряется. Ты меня понимаешь?
– Он не сделал ничего плохого. Я все время была с ним, – возразила я. – И вообще, я думаю, он не способен на дурные поступки.
– Будем надеяться. Но… словом… я решил, что будет лучше, если я скажу тебе об этом. Не нужно, чтобы он привык бывать наверху.
– Почему?
– Ну… Как я говорил… Я ведь уже сказал, нет? Обычно он по пятам ходил везде за Сюзанной, но теперь за ним некому присматривать, во всяком случае сейчас. А если он наткнется на Белль… Ей это не нравится.
Я сдалась. Я ведь тоже не хотела, чтобы Сесил наткнулся на Белль, кроме того Рей в первый раз обратился ко мне с просьбой делать или не делать чего-либо. Поэтому я ответила:
– Хорошо. Он повторил:
– Я рад, что ты нашла работу.
Он тяжело вздохнул, расправил плечи и вернулся на кухню, а я вышла наружу и двинулась по хрустящей коричневой траве к рощице.
Когда я добралась до конюшни, Эва сидела за столом наверху, а перед ней громоздилась куча бумаг.
– О, Анна, слава богу! Я пытаюсь разобраться во всех этих квитанциях, а мне надо срочно подготовить доклад для Мадрида. Налей себе кофе, а потом я расскажу, что нужно сделать.
Я разложила все бумаги по кучкам, как она сказала: оборудование, материалы, билеты, гостиницы, проявка пленки и печатание фотографий, профессиональное вознаграждение и тому подобное. Потом аккуратно и красиво вписала все расходы в правую колонку в большом журнале. Мне даже в голову не пришло пожаловаться, что работа, в общем-то, достаточно нудная и однообразная. На квитанциях значились такие экзотические названия, как «Отель Мамония, Марракеш» или «Компания Эрнст Лейтц Ветцлар». Кое-что непонятное было написано черными чернилами и вычурным неразборчивым почерком, каким пишут монахи. Мне пришлось спросить у Эвы, что это такое. Она мельком взглянула и сказала:
– Это по-немецки. Ремонт повреждений, причиненных песком и падением. Я уронила одну из «леек»[39] с вершины пирамиды. Ремень лопнул.
– Вы имеете в виду, в Египте?
– Да. Это был заказ и командировка, где-то лежит счет на твердую сумму гонорара, по-моему, для журналов «Тайм» и «Лайф». Как бы то ни было, «лейки» можно ремонтировать, слава богу. Итак, на чем я остановилась?
Я вернулась к стопке квитанций. Там значились и адреса учреждений, расположенных несколько ближе, но и они вызывали у меня восторженный трепет. Например, надпись «Британский музей», квитанция на доставку от Фортнума и Мэйсона, на которой значилось «шоколадные конфеты для Андрея Сахарова». Я узнала почерк Эвы. Имя показалось мне смутно знакомым.
В конце концов передо мной осталось несколько квитанций, с которыми я не знала, что делать. Поэтому мне пришлось подождать, пока Эва освободится, тем более что она снова говорила по телефону.
А потом я услышала треск спички и негромкое «пу-ууф», которое издают люди, делая первую затяжку. В комнату с сигаретой во рту вошел Тео, щурясь и помаргивая после яркого солнечного света на улице. Вокруг него витал запах закрепителя, который перебивал аромат сигаретного дыма.
– Ты ведь останешься пообедать с нами, правда? – спросил он как о чем-то само собой разумеющемся.
И я ответила:
– Да, конечно.
И снова готовил Тео.
Мы уже почти покончили с обедом, когда я наконец набралась храбрости и спросила:
– Я буду вам нужна сегодня после обеда?
Я надеялась, что они не заметят, как сильно мне хотелось, чтобы они ответили утвердительно. Я взяла еще один кусочек рассыпчатого черного хлеба, кисловатого, отдающего дымом и какого-то живого, и поняла, что мне очень-очень не хочется возвращаться – я не могла заставить себя сказать «домой» – назад в Холл. А куда еще я могла пойти, если не буду нужна Тео и Эве?
– Тео, ты, по-моему, собирался показать Анне, как проявлять снимки?
Он взглянул на меня.
– Собирался, но, боюсь, я уже все проявил.
Вооружившись кусочком французской булочки, Эва тщательно выбрала мякотью остатки салатной приправы прямо из миски, а потом отправила ломтик в рот.
– Вот что я тебе скажу, Тео. Если мы дадим ей «Ф-второй» и катушку НР-4, она сможет отщелкать собственные кадры. Она научится намного быстрее и лучше, если будет работать со своими снимками, а не смотреть, как ты это делаешь.
– Хорошая мысль, – согласился Тео. – Анна, что скажешь?
– Что такое «Ф-второй»?
– «Никон». Это такой фотоаппарат, – ответила Эва. – А НР-4 – хорошая любительская пленка, вполне приемлемая. Иногда я сама пользуюсь ею. Даже Тео вынужден был согласиться, что она совсем неплохая, особенно когда в Калькутте не смог достать ничего другого и оказался перед выбором – воспользоваться ею или умереть с голоду.
– Черно-белая? – поинтересовалась я с умным видом, откинувшись на спинку стула и стараясь, чтобы голос мой прозвучал так же небрежно профессионально, как и у них. В их словах и голосах мне чудился запах аэропланов, виски и пишущих машинок. Типа «Иметь или не иметь» и тому подобных фильмов.
– Да, – отозвалась Эва, и на мгновение напомнила мою учительницу истории мисс Хадсон, вот только я не думала, что Эва позволила бы мальчишкам довести себя до нервного срыва. – Разумеется, цвет играет важную роль. Никто этого не отрицает. Но только работая со светом, формой, тенью, текстурой и структурой, можно овладеть этой профессией. – Она пододвинула ко мне вазу с персиками. – Ну что, тебе интересно?
Пока Тео готовил кофе, она вложила мне в руки фотоаппарат. Он был большой и тяжелый, металл кое-где поцарапан, и черное воронение стерлось в тех местах, где его часто касались пальцами. А потом и я взялась за него руками в тех же самых местах, а когда поднесла к лицу, мне показалось, что я держу старого друга. Глядя в видоискатель, я ощутила исходящее от него и тепло, и холодок. Я даже уловила слабый запах дыма от сигарет Тео. Эва показала мне, как с ним обращаться. Это было не так просто, как с «Инстаматиком» матери – здесь нужно было крутить колесики и всякие штучки. Следовало также определиться, что должно выглядеть резким и четким, а что, наоборот, расплывчатым: то есть решить, что имеет значение в кадре, а что – нет. Все его части проворачивались тяжеловесно и солидно, как в «ягуаре» приятеля матери, которого он лишился, когда банк перекрыл краник, – сплошная натуральная кожа и двери, закрывающиеся с утробным гулким чавканьем. Приятель был одним из немногих мужчин, которые мне нравились; впрочем, насколько мне помнится, он не задержался надолго. Как правило, хороших людей всегда было мало. Я постоянно надеялась, что уж следующий точно им окажется, равно как и очередная квартира, которая окажется настолько хорошей, что мать захочет в ней остаться.
Эва повесила фотоаппарат мне на шею, похлопала по плечу и отступила в сторону.
– Готово! А теперь ступай и посмотри, что тебе понравится. После обеда мы уходим, но к ужину вернемся, и Тео покажет тебе, как обращаться с пленкой.
Я сразу направилась к одному месту, откуда, как мне помнилось, можно было увидеть Холл в обрамлении деревьев и забора, как на настоящей фотографии или даже картине. Я чувствовала, как фотоаппарат раскачивается у меня на шее, легонько касаясь груди.
Я сделала снимок дома, но никак не могла решить, что же мне сфотографировать еще. Я не знала, на что стоит расходовать пленку, а на что – нет. По словам Эвы, у меня было тридцать шесть кадров, и я отщелкала несколько просто так, чтобы посмотреть, что из этого получится. Странное ощущение, доложу я вам. Я взгромоздилась на забор, но оттуда Холл выглядел каким-то кукольным домиком. Потом я попробовала подойти поближе, чтобы в кадр с одной стороны попала колонна из шершавого, исцарапанного и пятнистого камня, похожего на старческую кожу, в которой не было ничего величественного. Но – вот оно! В оконном стекле отражались две другие колонны и стоящие вдалеке деревья, разрубленные на квадраты и слегка дрожащие в такт раскачиванию створки, но в остальном – то, что надо. Я сделала один снимок и покрутилась на месте, выискивая очередной сюжет, а заодно попыталась втиснуть в отражение в оконной раме и украшенное завитушками основание колонны.
И тут вдруг в одно из окон у входной двери кто-то забарабанил изнутри. Я настолько увлеклась своим занятием, так сосредоточилась на съемке, что едва не подпрыгнула на месте. Я всмотрелась в окно и увидела чью-то тень. Это оказалась Белль. Она глядела на меня с той стороны и стучала по стеклу. Я толкнула половину входной двери, от неожиданности по-прежнему ощущая тяжесть в руках и ногах.
– Что это ты делаешь? – задала она совершенно дурацкий вопрос, учитывая, что я держала в руках фотоаппарат.
– Фотографирую, – отозвалась я. «Отщелкиваю пленку», как выражались на этот счет Тео и Эва.
Дверь в кабинет была приоткрыта. Я не заглядывала туда с тех пор, как из школы вывезли мебель, и теперь оказалось, что там остался письменный стол с телефоном и двумя стульями. На полу валялись какие-то бумаги, а в камине лежала груда мусора.
– Для чего? – пожелала она узнать.
– Эва учит меня, как правильно снимать, – ответила я, – чтобы я могла помогать им.
– Но разве я говорила, что ты можешь заниматься этим здесь? Я удивилась. Мне почему-то казалось, что ее не особенно интересует, чем я занимаюсь.
– Я не знала, что должна спросить разрешения.
– Разумеется, ты должна была спросить разрешения. Здесь я глава семьи.
– Хорошо, я больше не буду фотографировать, если вам это не нравится.
– Дело не в этом, – заявила Белль. – Ты не спросила разрешения. Как же мы можем начать жизнь сначала, одной семьей, если ты упорно меня игнорируешь?
Мне казалось, что в тот момент, когда я смотрела в видоискатель и нажимала на спуск, мой разум оставался чистым и незамутненным. А сейчас ее слова запятнали и исказили эту чудесную чистоту. «Ну что же, – внезапно подумала я, – если в ее понимании семья должна быть такой, то я не желаю становиться ее частью. Мать тоже иногда напивается, но по крайней мере, пьяная или трезвая, она хотя бы меня обнимает и ласкает. И она помнит, когда у меня день рождения, пусть даже то, что она дарит мне в таких случаях, зависит от состоятельности ее нынешнего ухажера. И все равно тогда это была семья. А то, что мне предлагается сейчас, нет».
– Да, конечно, в этом все дело! – громко выкрикнула я, и голос мой эхом прокатился по пустым коридорам, как если бы я вновь оказалась в школе, как если бы вернулась домой, а двух последних дней здесь просто никогда не было. – Я не делаю ничего плохого, никому не причиняю вреда. Я не буду фотографировать вас, а если со своими снимками мне захочется сделать еще что-нибудь, кроме как просто смотреть на них, я спрошу Рея, потому что это его дом. Хорошо?
Она ничего не ответила. На ее щеках цвета непропеченного теста была видна паутина тонких красных прожилок. И внезапно я увидела, что она выглядит как человек, которого согнули годы и прожитая жизнь: несвежая, мятая хлопчатобумажная юбка, высохшие руки, похожие на птичьи лапки, с отвисшей кожей, растоптанные туфли с белыми разводами, как бывает, когда обувь промокает и высыхает нечищеной. Даже волосы у нее были спутанными и неприбранными. Под ногами и позади нее простирались акры черно-белой мраморной плитки, которой был выложен коридор, так что она казалась мне сотканной из морщин, впадин и трещин на фоне древних, строгих линий здания. Кое-где мрамор потрескался, но сохранил свою точность, сохранил линии, которые могли бы служить мерилом или мерой других вещей, людей например. Когда-то этот дом принадлежал Стивену. Он стоял на этом полу, поднимался по этим ступеням. В этих комнатах звучал его голос. «Вы знаете, как получилось так, что я вступил в армию», – написал он однажды мисс Дурвард. Должно быть, эти его слова прозвучали как вполне естественные, само собой разумеющиеся, успокаивающие и все объясняющие. А он, наверное, в тот момент сидел за столом, за большим старым столом в комнате, которую я видела из-за плеча Белль. Сидел и писал, как будто беседовал с мисс Дурвард, зная, что вскоре она прочтет его письмо. Наверное, над камином висел портрет, на котором он был изображен с письмом в руке. Своим письмом или ее? А книги и старая мебель пахли пчелиным воском, как в музее или в картинной галерее. Вечерами же он поднимался наверх, в спальню, и ложился в кровать с пологом на четырех столбиках. Вероятно, ему снились солдатские сны. Внезапно я вспомнила фотографии Тео.
Белль открыла рот, и я увидела, как позади ее, у подножия лестницы, качнулась вращающаяся дверь и в щелку просунулась мордочка Сесила. Он заметил меня и улыбнулся, но тут на глаза ему попалась Белль. Голова его исчезла, а дверь так же медленно закрылась.
– Очень хорошо, – проговорила она, и тут откуда-то сзади послышался приглушенный вопль. Орал Сесил, больше некому. Она повернулась и взвизгнула: – Мальчик! Перестань шуметь!
Я попыталась толкнуть вращающуюся дверь, но он вытянулся на полу прямо за ней, и мне едва удалось приоткрыть ее настолько, чтобы с трудом протиснуться в щель.
– Что случилось?
– Дверь прищемила мне палец на ноге! – взвыл он.
– Покажи. – Я присела на корточки, фотоаппарат качнулся и ударил меня по ногам.
– Не волнуйся! – прошипела Белль. Она была такой тощей, что просочилась в щель намного легче меня. – Вот что бывает с непослушными мальчиками, когда они не сидят там, где им сказано. Не слушай его, Анна, он вечно поднимает шум из-за пустяков. Он всего-навсего требует к себе внимания. Рей с ним слишком мягок, но ничего, скоро все будет по-другому.
– У меня идет кровь! – надрывался Сесил. Кровь и в самом деле текла, но совсем немного. У него была не рана, а небольшая царапина, и, насколько я могла видеть, ноготь не пострадал.
– Давай поищем для тебя пластырь, – предложила я.
– Д-да-а!
Белль развернулась и выскользнула за дверь, так что створка едва не ударила меня в лицо. Я толкнула ее в другую сторону и крикнула:
– Где можно найти пластырь?
– Не знаю, – ответила она и с грохотом захлопнула за собой дверь кабинета.
– По-моему, у меня должен быть пластырь, – сказала я. – Пойдем.
Сесил поднялся на ноги и взял меня за руку. Он ковылял вверх по лестнице, старательно изображая хромоту, и я поняла, что он притворяется. Если бы нога у него болела по-настоящему, он не бросал бы на меня взгляды исподтишка, чтобы понять, о чем я думаю. Белль не могла не слышать, как мы поднимаемся наверх, но не сделала попытки остановить нас.
На верхней площадке лестницы он таки споткнулся и действительно взвыл от боли.
– Сейчас болит еще сильнее! – крикнул он. – Мне отрежут ногу?
– Нет, конечно нет.
– А дядя Рей говорит, что отрежут, только он имеет в виду руки, когда я ставлю локти на стол.
– О, взрослые всегда так говорят, чтобы заставить тебя сделать то, что они хотят. Он совсем не имел этого в виду.
– Но ведь они и вправду отрезают ноги. Я слышал об этом. Берут и отпиливают, и при этом слышен запах горелого мяса. Больно до крика. И я слышал эти крики.
Мы поднялись на мой этаж.
– Тебе это приснилось?
– Я думаю так, – заявил он. – Сюзанна всегда говорила мне, приснилось мне что-то или нет. Но теперь она уехала. Она была моим другом.
В косметичке я нашла упаковку пластыря и антисептические салфетки. От антисептика он снова взвизгнул, и, как всегда, маленькие полоски пластыря закончились, но Сесил не возражал против большой, хотя по-прежнему выглядел очень бледным.
– Терпи, Долговязый Джон Сильвер, – подбодрила я его. Так всегда говорила мне мать, и тут я вспомнила еще кое-что, что она всегда делала. – Давай нарисуем рожицу?
– Да! – с радостью согласился он, и я принялась рыться в сумочке в поисках шариковой ручки. Я нарисовала на пластыре большую улыбающуюся рожицу. Сесил долго сидел на моей кровати и смотрел на свой палец. Он вертел им и так и сяк, и со стороны казалось, что это два человека разговаривают друг с другом.
Света достаточно? Пожалуй, да. Сесил обернулся, когда фотоаппарат Тео щелкнул во второй раз, и я сделала еще два снимка, пока он смотрел прямо на меня, широко раскрыв глаза. По его виду можно было предположить, что в голове у него крутятся самые разные мысли, вот только узнать, верна ли эта догадка, было нельзя.
Из коридора донеслось шарканье. В мгновение ока Сесил спрыгнул с кровати и забился в угол за платяным шкафом. В открытую дверь я видела, как по лестнице, держась за руки, медленно поднимаются Белль и Рей.
Как только они скрылись из виду, Сесил выскользнул из своего угла и исчез – совсем как маленькое, прозрачное привидение, – и сделал это так тихо, что я даже не заметила, когда и куда он удрал.
Я выдвинула ящик комода и спрятала туда пластырь, наткнувшись при этом на письма Стивена. Интересно, как там у него дела?
…Батюшка мой был третьим сыном четвертого сына некоего землевладельца, о котором в течение многих лет мне было известно лишь то, что он владел обширной собственностью в графстве Саффолк…
Почерк стал разборчивее, и читать мне тоже стало легче. Такое впечатление, что глаза привыкли к его манере письма, научив мой мозг улавливать смысл. Мозг же, в свою очередь, учил мои глаза воспринимать слова, которые он складывал в предложения. И вскоре я уже думала о том, как правильно прочесть их, не больше, чем вы думаете о том, как переставлять ноги во время ходьбы. Я просто читала. Такое впечатление, что он сидел рядом со мной в комнате и я вслушивалась в его голос. Должно быть, мисс Дурвард испытывала похожие ощущения, только для нее чтение ассоциировалось со слушанием, чтобы она могла рисовать свои картины.
…В моих воспоминаниях о 1808 годе сохранились лишь ужасы отступления нашей бригады легкой кавалерии к Виго, когда мы, усталые и измученные, брели сквозь метель и буран, играя роль наживки и стараясь отвлечь на себя как можно больше французских войск. Я помню и о том, какая скорбь охватила нас, когда мы узнали о гибели под Коруной благородного сэра Джона Мура…
Снаружи было очень тихо и жарко, но, когда я села на кровать и погрузилась в чтение, моя кожа вспомнила холод сегодняшнего утра, а потом и сон и мертвую лошадь, которую нарисовал Сесил.
…Очевидно, прочитав мой отчет о нашем продвижении через Францию после Тулузы, вы теперь спрашиваете, доволен ли я тем, что, образно говоря, променял свой меч на орало, или, если точнее, свою шпагу на плуг, и должен вам ответить со всей искренностью, что да, доволен. Притом что урожай собран и убран, я чувствую, что впервые в жизни сумел совершить нечто большее, чем изначально предопределила мне судьба, а именно: сделал добро из зла…
…Я объезжаю зеленые и мирные просторы на моей доброй старушке Доре, которой довелось повидать не меньше ужасов войны, чем мне, и которая, как мне иногда кажется, кивает головой в знак согласия со мной. По вечерам мне случается сиживать перед камином в библиотеке со стаканом вина в руке, причем вино это намного превосходит то, какое мне удавалось достать на Пиренейском полуострове, если не считать того времени, что я провел в Порту. Я отдаю себе отчет в том, что теперь мне наконец-то удалось извлечь пользу из того, что попало ко мне в руки.
Следующая страница представляла собой рисунок. Похоже, линии были нанесены карандашом, и на складках и текстуре настоящей бумаги они, наверное, выглядели бы серебристыми. Но свет фотокопировального автомата на мгновение ослепил и иссушил их, и теперь они казались нитями выцветшей черной паутины, разбросанной по тонкой бумаге. Тем не менее в их переплетении легко угадывались двое мужчин в шляпах, бриджах до колен, неуклюжих сапогах из мягкой кожи и куртках с большими пуговицами. У обоих были густые усы и что-то вроде одеяла на плечах, типа мексиканского пончо, каким его показывают в кино, и один из них держал в руках двух упитанных куриц, о которых писал Стивен. Рисунок был плох, откровенно говоря, и недаром он сделал к нему приписку: «…приношу извинения за свои художества, пребывая в уверенности, что ваш талант с лихвой возместит мое неумение». Его рука была не в состоянии воспроизвести и отобразить то, что видели его глаза, впрочем, так же как и я никогда не была сильна в искусстве, особенно изобразительном. А вот мисс Дурвард, похоже, обладала такими способностями и, подобно Эве, могла показать то, что видела. Внезапно я вспомнила о своих фотографиях, которые лежали, свернувшись клубочком, в фотоаппарате. Интересно, а покажут ли они то, что видела я?
– Скажете что?
– Хетти… в интересном положении. И она неважно себя чувствует, не говоря уже о том, что случилось с ней раньше…
Голос у нее задрожал, и часть щеки, которая была доступна моему взору, определенно порозовела. Я поспешил ответить:
– Я понимаю. И приложу все усилия к тому, чтобы она не проявляла активности, которая может оказаться чрезмерной.
– Вы очень заботливы и внимательны, майор. Вы не будете возражать, если я займусь рисованием?
– Ничуть, – рассмеялся я. – Разве не для этого мы и предприняли нашу вылазку?
Она улыбнулась и вытащила альбом.
– Разумеется.
При том что я находил общество мисс Дурвард исключительно приятным, в данный момент ничто не могло доставить мне большего удовольствия, чем тишина и молчание. Мое душевное равновесие было нарушено лязгом, шумом и запахами, пришедшими из прошлого и ввергнувшими меня в беспамятство, продолжавшееся неизвестно сколько. И какой же нежной и тихой, по контрасту, казалась мне радость и даже опасения, содержавшиеся в известиях, которые поведала мисс Дурвард! У меня перед глазами вставал образ ее сестры, когда она подперла рукой бледную щеку за обеденным столом, или изгиб ее нежной шеи, когда она скосила глаза туда, где тонкий батист платья ласково облегал ее живот. У меня более не было желания жениться на миссис Барклай, равно как и на любой другой женщине, но известие о том, что она носит ребенка, причинило мне боль, вызванную сожалением о том, чего я никогда не знал.
К тому времени, когда я очнулся от своих раздумий, экипаж уже сворачивал во двор гостиницы в Катр-Бра, и вот тут-то меня начал бить озноб. А когда мы достигли Брюсселя, состояние мое ухудшилось настолько, что чета Барклаев настояла на том, чтобы отвезти меня на рю де л’Экуйе, где и высадила прямо напротив моего обиталища. Я с трудом пробормотал извинения и попрощался, отчетливо сознавая, что кора хинного дерева не оказала своего лечебного действия. У меня начиналась лихорадка.
Проснувшись в первый раз, я обнаружила, что свернулась калачиком под простыней, что меня колотит крупная дрожь и что холодное окружающее пространство давит на меня, словно стремясь проникнуть в мои плоть и кровь. Я поняла, что проспала. Солнца не было, и, должно быть, именно поэтому мне было холодно. Кроме того, я проголодалась. Да еще и обещала, что приду в бывшую конюшню в десять часов. Вскочив с кровати, я умылась и оделась так быстро, как только смогла, не потрудившись включить радио, поскольку в этом не было никакого смысла: слова и разговор доносились очень уж издалека. Я уже причесывалась, когда вдруг заметила сложенные кучкой листы из альбома для рисования Сесила. Спускаясь вниз, я прихватила их с собой, а заодно и кисточку для макияжа.
В кухне его не было, так что, позавтракав гренками, я зашла в его комнату и положила картинки и кисточку на комод. От его кровати шел сладковатый, влажный запах. Интересно, меняла ли Сюзанна ему простыни? И менял ли их кто-нибудь вообще?
На стене появился новый рисунок. Сесил разбрызгал белую краску по всему листу, и она, подобно снегу, укрыла коричневое животное с длинными ногами, похожее на лошадь, которая распростерлась на белом же пятне. Вся ее голова была заляпана ярко-красной краской, которая стекала по стене на пол. Он говорил, что иногда ему снятся сны, точнее, кошмары. Может быть, это как раз и был один из них. Бедный Сесил!
Выходя из дома, я едва не налетела в коридоре на Рея, который шел из кухни. В руках он нес картонную коробку, полную бутылок.
– Привет, Анна! Собираешься уходить?
– Тео и Эва дали мне работу.
– Смотри-ка, – промолвил он, приглаживая рукой спутанные, клочковатые волосы. – Ну что же, это хорошие новости. И тебе много… много приходится работать?
– На самом деле я еще не знаю. Наверное, я буду работать тогда, когда им нужно. По всей видимости, почти каждое утро. – Я уже собралась проскользнуть в сад, когда вдруг подумала, что лучше рассказать ему о Сесиле. – М-м… по-моему, Сесил намочил свою постель.
– О Боже, опять, – Он испустил тяжелый вздох и улыбнулся мне взрослой понимающей улыбкой. – Я думаю, он совсем перестал следить за собой. Ну ладно, я разберусь. Ты бы никогда не подумала, что за соседней дверью находится его ванная комната, правда?
– Я думаю, он просто еще слишком мал.
– Увы, да. – Он бросил взгляд через мое плечо в кухню. – Хорошо, что вспомнил. Белль сказала мне, что вчера ты взяла его с собой наверх, Анна.
– Да?
– Естественно, ты желала ему только добра, но теперь, когда с нами Белль… В общем, я думаю, будет лучше, если он останется у себя, внизу. Он еще очень мал, а здание такое большое, что за ним просто невозможно уследить. Вдруг он потеряется. Ты меня понимаешь?
– Он не сделал ничего плохого. Я все время была с ним, – возразила я. – И вообще, я думаю, он не способен на дурные поступки.
– Будем надеяться. Но… словом… я решил, что будет лучше, если я скажу тебе об этом. Не нужно, чтобы он привык бывать наверху.
– Почему?
– Ну… Как я говорил… Я ведь уже сказал, нет? Обычно он по пятам ходил везде за Сюзанной, но теперь за ним некому присматривать, во всяком случае сейчас. А если он наткнется на Белль… Ей это не нравится.
Я сдалась. Я ведь тоже не хотела, чтобы Сесил наткнулся на Белль, кроме того Рей в первый раз обратился ко мне с просьбой делать или не делать чего-либо. Поэтому я ответила:
– Хорошо. Он повторил:
– Я рад, что ты нашла работу.
Он тяжело вздохнул, расправил плечи и вернулся на кухню, а я вышла наружу и двинулась по хрустящей коричневой траве к рощице.
Когда я добралась до конюшни, Эва сидела за столом наверху, а перед ней громоздилась куча бумаг.
– О, Анна, слава богу! Я пытаюсь разобраться во всех этих квитанциях, а мне надо срочно подготовить доклад для Мадрида. Налей себе кофе, а потом я расскажу, что нужно сделать.
Я разложила все бумаги по кучкам, как она сказала: оборудование, материалы, билеты, гостиницы, проявка пленки и печатание фотографий, профессиональное вознаграждение и тому подобное. Потом аккуратно и красиво вписала все расходы в правую колонку в большом журнале. Мне даже в голову не пришло пожаловаться, что работа, в общем-то, достаточно нудная и однообразная. На квитанциях значились такие экзотические названия, как «Отель Мамония, Марракеш» или «Компания Эрнст Лейтц Ветцлар». Кое-что непонятное было написано черными чернилами и вычурным неразборчивым почерком, каким пишут монахи. Мне пришлось спросить у Эвы, что это такое. Она мельком взглянула и сказала:
– Это по-немецки. Ремонт повреждений, причиненных песком и падением. Я уронила одну из «леек»[39] с вершины пирамиды. Ремень лопнул.
– Вы имеете в виду, в Египте?
– Да. Это был заказ и командировка, где-то лежит счет на твердую сумму гонорара, по-моему, для журналов «Тайм» и «Лайф». Как бы то ни было, «лейки» можно ремонтировать, слава богу. Итак, на чем я остановилась?
Я вернулась к стопке квитанций. Там значились и адреса учреждений, расположенных несколько ближе, но и они вызывали у меня восторженный трепет. Например, надпись «Британский музей», квитанция на доставку от Фортнума и Мэйсона, на которой значилось «шоколадные конфеты для Андрея Сахарова». Я узнала почерк Эвы. Имя показалось мне смутно знакомым.
В конце концов передо мной осталось несколько квитанций, с которыми я не знала, что делать. Поэтому мне пришлось подождать, пока Эва освободится, тем более что она снова говорила по телефону.
А потом я услышала треск спички и негромкое «пу-ууф», которое издают люди, делая первую затяжку. В комнату с сигаретой во рту вошел Тео, щурясь и помаргивая после яркого солнечного света на улице. Вокруг него витал запах закрепителя, который перебивал аромат сигаретного дыма.
– Ты ведь останешься пообедать с нами, правда? – спросил он как о чем-то само собой разумеющемся.
И я ответила:
– Да, конечно.
И снова готовил Тео.
Мы уже почти покончили с обедом, когда я наконец набралась храбрости и спросила:
– Я буду вам нужна сегодня после обеда?
Я надеялась, что они не заметят, как сильно мне хотелось, чтобы они ответили утвердительно. Я взяла еще один кусочек рассыпчатого черного хлеба, кисловатого, отдающего дымом и какого-то живого, и поняла, что мне очень-очень не хочется возвращаться – я не могла заставить себя сказать «домой» – назад в Холл. А куда еще я могла пойти, если не буду нужна Тео и Эве?
– Тео, ты, по-моему, собирался показать Анне, как проявлять снимки?
Он взглянул на меня.
– Собирался, но, боюсь, я уже все проявил.
Вооружившись кусочком французской булочки, Эва тщательно выбрала мякотью остатки салатной приправы прямо из миски, а потом отправила ломтик в рот.
– Вот что я тебе скажу, Тео. Если мы дадим ей «Ф-второй» и катушку НР-4, она сможет отщелкать собственные кадры. Она научится намного быстрее и лучше, если будет работать со своими снимками, а не смотреть, как ты это делаешь.
– Хорошая мысль, – согласился Тео. – Анна, что скажешь?
– Что такое «Ф-второй»?
– «Никон». Это такой фотоаппарат, – ответила Эва. – А НР-4 – хорошая любительская пленка, вполне приемлемая. Иногда я сама пользуюсь ею. Даже Тео вынужден был согласиться, что она совсем неплохая, особенно когда в Калькутте не смог достать ничего другого и оказался перед выбором – воспользоваться ею или умереть с голоду.
– Черно-белая? – поинтересовалась я с умным видом, откинувшись на спинку стула и стараясь, чтобы голос мой прозвучал так же небрежно профессионально, как и у них. В их словах и голосах мне чудился запах аэропланов, виски и пишущих машинок. Типа «Иметь или не иметь» и тому подобных фильмов.
– Да, – отозвалась Эва, и на мгновение напомнила мою учительницу истории мисс Хадсон, вот только я не думала, что Эва позволила бы мальчишкам довести себя до нервного срыва. – Разумеется, цвет играет важную роль. Никто этого не отрицает. Но только работая со светом, формой, тенью, текстурой и структурой, можно овладеть этой профессией. – Она пододвинула ко мне вазу с персиками. – Ну что, тебе интересно?
Пока Тео готовил кофе, она вложила мне в руки фотоаппарат. Он был большой и тяжелый, металл кое-где поцарапан, и черное воронение стерлось в тех местах, где его часто касались пальцами. А потом и я взялась за него руками в тех же самых местах, а когда поднесла к лицу, мне показалось, что я держу старого друга. Глядя в видоискатель, я ощутила исходящее от него и тепло, и холодок. Я даже уловила слабый запах дыма от сигарет Тео. Эва показала мне, как с ним обращаться. Это было не так просто, как с «Инстаматиком» матери – здесь нужно было крутить колесики и всякие штучки. Следовало также определиться, что должно выглядеть резким и четким, а что, наоборот, расплывчатым: то есть решить, что имеет значение в кадре, а что – нет. Все его части проворачивались тяжеловесно и солидно, как в «ягуаре» приятеля матери, которого он лишился, когда банк перекрыл краник, – сплошная натуральная кожа и двери, закрывающиеся с утробным гулким чавканьем. Приятель был одним из немногих мужчин, которые мне нравились; впрочем, насколько мне помнится, он не задержался надолго. Как правило, хороших людей всегда было мало. Я постоянно надеялась, что уж следующий точно им окажется, равно как и очередная квартира, которая окажется настолько хорошей, что мать захочет в ней остаться.
Эва повесила фотоаппарат мне на шею, похлопала по плечу и отступила в сторону.
– Готово! А теперь ступай и посмотри, что тебе понравится. После обеда мы уходим, но к ужину вернемся, и Тео покажет тебе, как обращаться с пленкой.
Я сразу направилась к одному месту, откуда, как мне помнилось, можно было увидеть Холл в обрамлении деревьев и забора, как на настоящей фотографии или даже картине. Я чувствовала, как фотоаппарат раскачивается у меня на шее, легонько касаясь груди.
Я сделала снимок дома, но никак не могла решить, что же мне сфотографировать еще. Я не знала, на что стоит расходовать пленку, а на что – нет. По словам Эвы, у меня было тридцать шесть кадров, и я отщелкала несколько просто так, чтобы посмотреть, что из этого получится. Странное ощущение, доложу я вам. Я взгромоздилась на забор, но оттуда Холл выглядел каким-то кукольным домиком. Потом я попробовала подойти поближе, чтобы в кадр с одной стороны попала колонна из шершавого, исцарапанного и пятнистого камня, похожего на старческую кожу, в которой не было ничего величественного. Но – вот оно! В оконном стекле отражались две другие колонны и стоящие вдалеке деревья, разрубленные на квадраты и слегка дрожащие в такт раскачиванию створки, но в остальном – то, что надо. Я сделала один снимок и покрутилась на месте, выискивая очередной сюжет, а заодно попыталась втиснуть в отражение в оконной раме и украшенное завитушками основание колонны.
И тут вдруг в одно из окон у входной двери кто-то забарабанил изнутри. Я настолько увлеклась своим занятием, так сосредоточилась на съемке, что едва не подпрыгнула на месте. Я всмотрелась в окно и увидела чью-то тень. Это оказалась Белль. Она глядела на меня с той стороны и стучала по стеклу. Я толкнула половину входной двери, от неожиданности по-прежнему ощущая тяжесть в руках и ногах.
– Что это ты делаешь? – задала она совершенно дурацкий вопрос, учитывая, что я держала в руках фотоаппарат.
– Фотографирую, – отозвалась я. «Отщелкиваю пленку», как выражались на этот счет Тео и Эва.
Дверь в кабинет была приоткрыта. Я не заглядывала туда с тех пор, как из школы вывезли мебель, и теперь оказалось, что там остался письменный стол с телефоном и двумя стульями. На полу валялись какие-то бумаги, а в камине лежала груда мусора.
– Для чего? – пожелала она узнать.
– Эва учит меня, как правильно снимать, – ответила я, – чтобы я могла помогать им.
– Но разве я говорила, что ты можешь заниматься этим здесь? Я удивилась. Мне почему-то казалось, что ее не особенно интересует, чем я занимаюсь.
– Я не знала, что должна спросить разрешения.
– Разумеется, ты должна была спросить разрешения. Здесь я глава семьи.
– Хорошо, я больше не буду фотографировать, если вам это не нравится.
– Дело не в этом, – заявила Белль. – Ты не спросила разрешения. Как же мы можем начать жизнь сначала, одной семьей, если ты упорно меня игнорируешь?
Мне казалось, что в тот момент, когда я смотрела в видоискатель и нажимала на спуск, мой разум оставался чистым и незамутненным. А сейчас ее слова запятнали и исказили эту чудесную чистоту. «Ну что же, – внезапно подумала я, – если в ее понимании семья должна быть такой, то я не желаю становиться ее частью. Мать тоже иногда напивается, но по крайней мере, пьяная или трезвая, она хотя бы меня обнимает и ласкает. И она помнит, когда у меня день рождения, пусть даже то, что она дарит мне в таких случаях, зависит от состоятельности ее нынешнего ухажера. И все равно тогда это была семья. А то, что мне предлагается сейчас, нет».
– Да, конечно, в этом все дело! – громко выкрикнула я, и голос мой эхом прокатился по пустым коридорам, как если бы я вновь оказалась в школе, как если бы вернулась домой, а двух последних дней здесь просто никогда не было. – Я не делаю ничего плохого, никому не причиняю вреда. Я не буду фотографировать вас, а если со своими снимками мне захочется сделать еще что-нибудь, кроме как просто смотреть на них, я спрошу Рея, потому что это его дом. Хорошо?
Она ничего не ответила. На ее щеках цвета непропеченного теста была видна паутина тонких красных прожилок. И внезапно я увидела, что она выглядит как человек, которого согнули годы и прожитая жизнь: несвежая, мятая хлопчатобумажная юбка, высохшие руки, похожие на птичьи лапки, с отвисшей кожей, растоптанные туфли с белыми разводами, как бывает, когда обувь промокает и высыхает нечищеной. Даже волосы у нее были спутанными и неприбранными. Под ногами и позади нее простирались акры черно-белой мраморной плитки, которой был выложен коридор, так что она казалась мне сотканной из морщин, впадин и трещин на фоне древних, строгих линий здания. Кое-где мрамор потрескался, но сохранил свою точность, сохранил линии, которые могли бы служить мерилом или мерой других вещей, людей например. Когда-то этот дом принадлежал Стивену. Он стоял на этом полу, поднимался по этим ступеням. В этих комнатах звучал его голос. «Вы знаете, как получилось так, что я вступил в армию», – написал он однажды мисс Дурвард. Должно быть, эти его слова прозвучали как вполне естественные, само собой разумеющиеся, успокаивающие и все объясняющие. А он, наверное, в тот момент сидел за столом, за большим старым столом в комнате, которую я видела из-за плеча Белль. Сидел и писал, как будто беседовал с мисс Дурвард, зная, что вскоре она прочтет его письмо. Наверное, над камином висел портрет, на котором он был изображен с письмом в руке. Своим письмом или ее? А книги и старая мебель пахли пчелиным воском, как в музее или в картинной галерее. Вечерами же он поднимался наверх, в спальню, и ложился в кровать с пологом на четырех столбиках. Вероятно, ему снились солдатские сны. Внезапно я вспомнила фотографии Тео.
Белль открыла рот, и я увидела, как позади ее, у подножия лестницы, качнулась вращающаяся дверь и в щелку просунулась мордочка Сесила. Он заметил меня и улыбнулся, но тут на глаза ему попалась Белль. Голова его исчезла, а дверь так же медленно закрылась.
– Очень хорошо, – проговорила она, и тут откуда-то сзади послышался приглушенный вопль. Орал Сесил, больше некому. Она повернулась и взвизгнула: – Мальчик! Перестань шуметь!
Я попыталась толкнуть вращающуюся дверь, но он вытянулся на полу прямо за ней, и мне едва удалось приоткрыть ее настолько, чтобы с трудом протиснуться в щель.
– Что случилось?
– Дверь прищемила мне палец на ноге! – взвыл он.
– Покажи. – Я присела на корточки, фотоаппарат качнулся и ударил меня по ногам.
– Не волнуйся! – прошипела Белль. Она была такой тощей, что просочилась в щель намного легче меня. – Вот что бывает с непослушными мальчиками, когда они не сидят там, где им сказано. Не слушай его, Анна, он вечно поднимает шум из-за пустяков. Он всего-навсего требует к себе внимания. Рей с ним слишком мягок, но ничего, скоро все будет по-другому.
– У меня идет кровь! – надрывался Сесил. Кровь и в самом деле текла, но совсем немного. У него была не рана, а небольшая царапина, и, насколько я могла видеть, ноготь не пострадал.
– Давай поищем для тебя пластырь, – предложила я.
– Д-да-а!
Белль развернулась и выскользнула за дверь, так что створка едва не ударила меня в лицо. Я толкнула ее в другую сторону и крикнула:
– Где можно найти пластырь?
– Не знаю, – ответила она и с грохотом захлопнула за собой дверь кабинета.
– По-моему, у меня должен быть пластырь, – сказала я. – Пойдем.
Сесил поднялся на ноги и взял меня за руку. Он ковылял вверх по лестнице, старательно изображая хромоту, и я поняла, что он притворяется. Если бы нога у него болела по-настоящему, он не бросал бы на меня взгляды исподтишка, чтобы понять, о чем я думаю. Белль не могла не слышать, как мы поднимаемся наверх, но не сделала попытки остановить нас.
На верхней площадке лестницы он таки споткнулся и действительно взвыл от боли.
– Сейчас болит еще сильнее! – крикнул он. – Мне отрежут ногу?
– Нет, конечно нет.
– А дядя Рей говорит, что отрежут, только он имеет в виду руки, когда я ставлю локти на стол.
– О, взрослые всегда так говорят, чтобы заставить тебя сделать то, что они хотят. Он совсем не имел этого в виду.
– Но ведь они и вправду отрезают ноги. Я слышал об этом. Берут и отпиливают, и при этом слышен запах горелого мяса. Больно до крика. И я слышал эти крики.
Мы поднялись на мой этаж.
– Тебе это приснилось?
– Я думаю так, – заявил он. – Сюзанна всегда говорила мне, приснилось мне что-то или нет. Но теперь она уехала. Она была моим другом.
В косметичке я нашла упаковку пластыря и антисептические салфетки. От антисептика он снова взвизгнул, и, как всегда, маленькие полоски пластыря закончились, но Сесил не возражал против большой, хотя по-прежнему выглядел очень бледным.
– Терпи, Долговязый Джон Сильвер, – подбодрила я его. Так всегда говорила мне мать, и тут я вспомнила еще кое-что, что она всегда делала. – Давай нарисуем рожицу?
– Да! – с радостью согласился он, и я принялась рыться в сумочке в поисках шариковой ручки. Я нарисовала на пластыре большую улыбающуюся рожицу. Сесил долго сидел на моей кровати и смотрел на свой палец. Он вертел им и так и сяк, и со стороны казалось, что это два человека разговаривают друг с другом.
Света достаточно? Пожалуй, да. Сесил обернулся, когда фотоаппарат Тео щелкнул во второй раз, и я сделала еще два снимка, пока он смотрел прямо на меня, широко раскрыв глаза. По его виду можно было предположить, что в голове у него крутятся самые разные мысли, вот только узнать, верна ли эта догадка, было нельзя.
Из коридора донеслось шарканье. В мгновение ока Сесил спрыгнул с кровати и забился в угол за платяным шкафом. В открытую дверь я видела, как по лестнице, держась за руки, медленно поднимаются Белль и Рей.
Как только они скрылись из виду, Сесил выскользнул из своего угла и исчез – совсем как маленькое, прозрачное привидение, – и сделал это так тихо, что я даже не заметила, когда и куда он удрал.
Я выдвинула ящик комода и спрятала туда пластырь, наткнувшись при этом на письма Стивена. Интересно, как там у него дела?
…Батюшка мой был третьим сыном четвертого сына некоего землевладельца, о котором в течение многих лет мне было известно лишь то, что он владел обширной собственностью в графстве Саффолк…
Почерк стал разборчивее, и читать мне тоже стало легче. Такое впечатление, что глаза привыкли к его манере письма, научив мой мозг улавливать смысл. Мозг же, в свою очередь, учил мои глаза воспринимать слова, которые он складывал в предложения. И вскоре я уже думала о том, как правильно прочесть их, не больше, чем вы думаете о том, как переставлять ноги во время ходьбы. Я просто читала. Такое впечатление, что он сидел рядом со мной в комнате и я вслушивалась в его голос. Должно быть, мисс Дурвард испытывала похожие ощущения, только для нее чтение ассоциировалось со слушанием, чтобы она могла рисовать свои картины.
…В моих воспоминаниях о 1808 годе сохранились лишь ужасы отступления нашей бригады легкой кавалерии к Виго, когда мы, усталые и измученные, брели сквозь метель и буран, играя роль наживки и стараясь отвлечь на себя как можно больше французских войск. Я помню и о том, какая скорбь охватила нас, когда мы узнали о гибели под Коруной благородного сэра Джона Мура…
Снаружи было очень тихо и жарко, но, когда я села на кровать и погрузилась в чтение, моя кожа вспомнила холод сегодняшнего утра, а потом и сон и мертвую лошадь, которую нарисовал Сесил.
…Очевидно, прочитав мой отчет о нашем продвижении через Францию после Тулузы, вы теперь спрашиваете, доволен ли я тем, что, образно говоря, променял свой меч на орало, или, если точнее, свою шпагу на плуг, и должен вам ответить со всей искренностью, что да, доволен. Притом что урожай собран и убран, я чувствую, что впервые в жизни сумел совершить нечто большее, чем изначально предопределила мне судьба, а именно: сделал добро из зла…
…Я объезжаю зеленые и мирные просторы на моей доброй старушке Доре, которой довелось повидать не меньше ужасов войны, чем мне, и которая, как мне иногда кажется, кивает головой в знак согласия со мной. По вечерам мне случается сиживать перед камином в библиотеке со стаканом вина в руке, причем вино это намного превосходит то, какое мне удавалось достать на Пиренейском полуострове, если не считать того времени, что я провел в Порту. Я отдаю себе отчет в том, что теперь мне наконец-то удалось извлечь пользу из того, что попало ко мне в руки.
Следующая страница представляла собой рисунок. Похоже, линии были нанесены карандашом, и на складках и текстуре настоящей бумаги они, наверное, выглядели бы серебристыми. Но свет фотокопировального автомата на мгновение ослепил и иссушил их, и теперь они казались нитями выцветшей черной паутины, разбросанной по тонкой бумаге. Тем не менее в их переплетении легко угадывались двое мужчин в шляпах, бриджах до колен, неуклюжих сапогах из мягкой кожи и куртках с большими пуговицами. У обоих были густые усы и что-то вроде одеяла на плечах, типа мексиканского пончо, каким его показывают в кино, и один из них держал в руках двух упитанных куриц, о которых писал Стивен. Рисунок был плох, откровенно говоря, и недаром он сделал к нему приписку: «…приношу извинения за свои художества, пребывая в уверенности, что ваш талант с лихвой возместит мое неумение». Его рука была не в состоянии воспроизвести и отобразить то, что видели его глаза, впрочем, так же как и я никогда не была сильна в искусстве, особенно изобразительном. А вот мисс Дурвард, похоже, обладала такими способностями и, подобно Эве, могла показать то, что видела. Внезапно я вспомнила о своих фотографиях, которые лежали, свернувшись клубочком, в фотоаппарате. Интересно, а покажут ли они то, что видела я?