Страница:
— Попробовала бы сама! Какая хитрая!.. Все равно, как ты ни мила, он убил бы тебя своими ледяными улыбками. Он бы тебе ответил: «Я проутивник оф раубств энд ви суободн…» Ты бы ему говорила препотешные вещи, а он бы глядел на тебя и говорил: very good[15] , и ты бы поняла, что в его глазах ты только кукла.
— А рассердиться?
— Все равно! Для него это лишнее забавное зрелище! Разрежь ему грудь, и ему ничуть не будет больно, у него внутренности не иначе как из жести. Я высказала ему это. Он ответил: «я уошен рад такуой физикаль оусобенность». И всегда учтив. Дорогая моя, у него душа в перчатках…Из любопытства я решила еще несколько дней потерпеть эту пытку. Иначе я уже заставила бы Филиппа, отличного фехтовальщика, отхлестать по щекам милорда, больше ничего не остается…
— Я как раз хотела тебе это посоветовать! — вскричала Эстер. — Но раньше ты должна узнать, обучен ли он боксу; эти старые англичане, моя милая, могут неожиданно сыграть с тобой злую шутку.
— Второго такого не найдешь!.. Ты бы видела, как он испрашивает моих приказаний: и в котором часу ему прийти и застанет ли он меня дома (понятно само собой!) — и все это в такой почтительной, можно сказать джентльменской форме, что ты сказала бы: «Как эту женщину обожают!» И нет женщины, которая не сказала бы того же…
— А нам завидуют, моя милая, — сказала Эстер.
— Ну и отлично!.. — воскликнула г-жа дю Валь-Нобль. — Видишь ли, мы все более или менее испытали в нашей жизни, как мало с нами считаются: но, дорогая, я никогда не была так жестоко, так глубоко, так беспощадно унижена грубостью, как я унижена почтительностью этого дурацкого бурдюка, налитого портвейном. Когда он пьян, он уходит, чтобы не бийт противн, как он сказал Адели, и не быть между двух зоул: женщиной и вином. Он злоупотребляет моим фиакром, пользуется им больше, чем я сама…О, если вы нам нынче удалось напоить его до положения риз…но он выдувает десять бутылок и только навеселе: глаза у него мутные, а взгляд зоркий.
— Точно окна, грязные снаружи, — сказала Эстер, — А изнутри отлично видно, что происходит вовне…Я знаю эту особенность мужчин: дю Тийе обладает ею в высокой степени.
— Постарайся залучить к себе вечером дю Тийе. Ах, если бы они вдвоем с Нусингеном впутали его в свои дела, как бы я была отомщена!.. Они довели бы его до нищеты! Увы, дорогая, докатиться до протестантского ханжи, и это после бедняги Фале, такого забавника, такого славного малого, такого зубоскала!.. И нахохотались же мы с ним вдоволь!.. Говорят, все биржевые маклеры глуповаты…Ну, а этот сглупил только один-единственный раз…
— Когда он оставил тебя без сантима, и ты постигла изнанку веселой жизни.
Европа, доставленная бароном Нусингеном, просунула свою змеиную головку в дверь и, выслушав приказание хозяйки, сказанное ей на ухо, исчезла.
В половине двенадцатого пять экипажей стояли на улице Сен-Жорж у дверей знаменитой куртизанки: экипаж Люсьена, приехавшего с Растиньяком, Блонде и Бисиу, экипажи дю Тийе, барона Нусингена, набоба, а также Флорины, завербованной в этот вечер дю Тийе. Трехстворчатые окна были скрыты складками великолепных китайских занавесей. Ужин был назначен на час ночи, свечи пылали, роскошь маленькой гостиной и столовой выступали во всем блеске. Предстояла разгульная ночь, рассчитанная разве что на выносливость этих трех женщин и мужчин. В ожидании ужина, до которого оставалось еще два часа, сели играть в карты.
— Вы играете милорд? — спросил дю Тийе Перада.
— Я играу О’Коннель, Питт, Фокс, Каннинг, лорд Бругем, лорд…
— Огласите уж сразу список всех ваших лордов, — сказал ему Бисиу.
— Лорд Фиц-Вилльям, лорд Элленборо, лорд Эртфорт, лорд…
Бисиу посмотрел на башмаки Перада и наклонился.
— Что ты ищещь? — спросил его Блонде.
— Черт возьми! Пружинку, которую надо нажать, чтобы остановить машину, — сказала Флорина.
— Фишка двадцать франков, играете? — сказал Люсьен.
— Я играу все, штоу ви пожелай проуиграй…
— Каков?.. — сказала Эстер Люсьену. — Они все принимают его за англичанина.
Де Тийе, Нусинген, Перад и Растиньяк сели за ломберный стол. Флорина, г-жа дю Валь-Нобль, Эстер, Бисиу и Блонде расположились около камина. Тем временем Люсьен перелистывал великолепное собрание гравюр.
— Кушать подано, — сказал Паккар, появляясь в пышной ливрее.
Перада усадили слева от Флорины, рядом с Бисиу, которому Эстер поручила, подзадоривая набоба, напоить его допьяна. Бисиу обладал способностью пить без конца. Никогда за всю свою жизнь Перад не видел такого великолепия, не отведывал такой кухни, не встречал таких красивых женщин.
«Я насладился нынешней ночью на всю тысячу экю, что мне стоила дю Валь-Нобль, — подумал он, — к тому же я только что выиграл у них тысячу франков».
— Вот пример, достойный подражания! — крикнула, указывая ему на великолепие столовой, г-жа дю Валь-Нобль, сидевшая рядом с Люсьеном.
Эстер посадила Люсьена подле себя и прижалась ножкой к его ноге.
— Слышите? — сказала дю Валь-Нобль, глядя на Перада, притворявшегося слепым ко всему. — Вот как надобно было вам устроить дом! Когда возвращаются из Индии с миллионами и желают войти в дела с Нусингенами, становятся на их уровень…
— Я уесть оф обчесс тресвуэсе…
— Значит, будете пить лихо! — сказал Бисиу. — Ведь в Индии порядочно жарко, дядюшка?
Во время ужина Бисиу, потешаясь, обращался с Перадом как с дядей, вернувшимся из Индии.
— Мадам ди Валь-Нобль сказаль мне, што ви имейт идей? — спросил Нусинген, разглядывая Перада.
— Вот что я хотел бы послушать! — сказал дю Тийе Растиньяку. — Беседу на двух ломаных языках.
— Вы увидите, что они отлично поймут друг друга, — сказал Бисиу, догадавшись, что сказал дю Тийе Растиньяку.
— Сэр баронет, я думуай один литл спэкулэшен, о! Вери комфортабл…очин мнуого профит энд прибылл…
— Вот увидите, — сказал Блонде дю Тийе, — он и минуты не упустит, чтобы не упомянуть о парламенте и английском правительстве.
— Этоу в Китай…для уопиум…
— Та, я знай, — сказал Нусинген живо, как человек, который знает в совершенстве свой торговый мир. — Но англиски правительств имейт сретстф практиковать опиум, чтоби держать в свой рука Китай, и не посфаляйт нам…
— В отношении правительства Нусинген его опередил, — сказал дю Тийе Блонде.
— Ах, вы торговали опиумом! — вскричала г-жа дю Валь-Нобль. — Теперь я поняла, отчего я от вас одуреваю.Вы пропитались им насквозь.
— Видаль! — крикнул барон мнимому торговцу опиумом, указывая ему на г-жу дю Валь-Нобль. — Ви точно я: никогта мильонер не может заставляйт женщина любит себя!
— О! Миледи очин и часть любил мне… — отвечал Перад.
— За вашу трезвость! — сказал Бисиу, который только что заставил Перада влить в себя третью бутылку бордоского и начать бутылку портвейна.
— О! о! — вскричал Перад. — Это ейст очин хоурош португалск вейн из Англия…
Блонде, дю Тийе и Бисиу переглянулись, улыбнувшись: Перад обладал способностью все в себе перерядить, даже ум. Мало найдется англичан, которые не уверяли бы вас, что золото и серебро в Англии лучше, нежели повсюду. Цыплята и яйца из Нормандии, посланные на рынок в Лондон, дают основание англичанам утверждать, что лондонские цыплята и яйца лучше (very fines) парижских, доставляемых из той же Нормандии. Эстер и Люсьен поражались совершенной законченности его костюма, языка и дерзости. Пили и ели так усердно, разговаривали и смеялись так весело, что засиделись до четырех утра. Бисиу уже собирался торжествовать победу в духе забавных рассказов Брийа-Саварена. Но в ту минуту, когда он, предлагая выпить своему дядюшке, говорил про себя: «Я осилил Англию!», Перад так ответил лютому насмешнику: «Валяй, мой мальчик…», что Бисиу опешил.
— Э-э! Послушайте, он такой же англичанин, как я!.. Мой дядюшка — гасконец! Да у меня и не могло быть другого!
Бисиу и Перад остались одни в комнате, и никто не был свидетелем этого разоблачения. Перад упал со стула на пол. Тотчас же Паккар завладел Перадом и отнес его в мансарду, где тот заснул крепким сном. В шесть часов вечера набоб почувствовал, что его будят, прикладывая к лицу мокрое полотенце; он очнулся на убогой складной кровати, лицом к лицу с Азией, закутанной в черное домино и в маске.
— Ну как, папаша Перад? Не свести ли нам счеты? — сказала она.
— Где я? — спросил он, озираясь.
— Выслушайте меня, это вас отрезвит, — отвечала Азия. — Пусть вы не любите госпожу дю Валь-Нобль, но вы любите свою дочь, не так ли?
— Да, мадемуазель Лидию…
— Ну и что же?
— Ну, а то, что ее больше нет на улице Муано, она похищена.
У Перада вырвался стон — так стонет солдат, получивший смертельную рану на поле боя.
— Пока вы разыгрывали англичанина, другие разыгрывали Перада. Ваша дочурка Лидия думала, что ее вызвал отец; она в надежном месте…О! Вам ее не отыскать! Разве что исправите зло, которое вы причинили…
— Какое зло?
— Вчера господину Люсьену де Рюбампре отказали в приеме у герцога де Гранлье. Ведь это все твои козни и козни того человека, которого ты туда отрядил! Молчи и слушай! — сказала Азия, увидев, что Перад собирается заговорить. — Ты получишь свою дочь живой и невредимой, — продолжала Азия, подчеркивая свою мысль ударением на каждом слоге, — но только после того, как господин Люсьен де Рюбампре выйдет от святого Фомы Аквинского мужем мадемуазель Клотильды. Если через десять дней Люсьен де Рюбампре не будет принят, как раньше, в доме де Гранлье, знай, что ты сам умрешь насильственной смертью и ничто не спасет тебя от гибели. Но когда удар будет нанесен, тебе дадут время перед смертью сказать себе: «Моя дочь будет проституткой до конца своих дней!» Хотя ты сглупил, оставив в наших руках такую добычу, все же у тебя достанет ума обдумать предложение нашего господина. Не фордыбачь, молчи лучше, ступай-ка к Контансону, переоденься, да иди-ка домой. Катт скажет тебе, что твоя девчурка, когда ее вызвали от твоего имени, сошла вниз…и больше ее не видели. Пожалуешься, станешь искать ее — помни, что я тебе сказала: начнут с того, что покончат с твоей дочерью; она обещана де Марсе. С папашей Канкоэлем можно говорить без обиняков, без всяких там нежностей, не так ли? Ступай-ка вниз да поостерегись впредь совать нос в наши дела.
Азия оставила Перада в жалком состоянии, каждое ее слово было для него ударом дубиной. Слезы, катившиеся из глаз шпиона, образовали на его щеках две мокрые полосы.
— Господина Джонсона просят к столу, — сказала минутой позже Европа, выглянув из-за приоткрытой двери.
Не ответив, Перад спустился вниз, прошел до стоянки фиакров, поспешил переодеться у Контансона, с которым не обмолвился ни словом, опять превратился в папашу Канкоэля и был в восемь часов у себя дома. Он поднялся по лестнице с замиранием сердца. Когда фламандка услыхала голос хозяина, она так простодушно спросила его: «Ну, а где же мадемуазель?.. — что старый шпион вынужден был прислониться к стене. Выдержать этот удар ему было не под силу. Он вошел в квартиру дочери, увидел пустые комнаты, и лишился чувств, выслушав Катт, рассказавшую ему всю историю похищения, так ловко подстроенного, точно он сам все это придумал. Придя в сознание, он сказал себе: „Что ж, надо смириться, я отомщу позже. Пойдем к Корантену…Впервые мы встречаем настоящих противников. Пусть Корантен не мешает этому красавцу жениться хоть на императрицах, ежели ему угодно!.. Ах, теперь я понимаю, почему моя дочь полюбила его с первого взгляда…О, испанский священник знает в них толк!.. Мужайся, папаша Перад, выпускай из рук свою жертву!“ Несчастный отец не предчувствовал, какой страшный удар его ожидает.
Когда он пришел к Корантену, Брюно, преданный слуга, знавший Перада, сказал ему: «Господин в отъезде…»
— Надолго?
— На десять дней!..
— Где он?
— Не могу знать!
«О боже мой! Я совсем теряю голову! Я спрашиваю, где он?.. Как будто мы об этом кому-нибудь говорим», — подумал он.
За несколько часов до того, как Перад очнулся в мансарде на улице Сен-Жорж, Корантен, вернувшийся из своего загородного домика в Пасси, явился к герцогу де Гранлье, разодетый как лакей из хорошего дома. В петлице его черного фрака красовалась ленточка ордена Почетного легиона. Свою физиономию он преобразил в бесцветное, сморщенное, старческое личико. Волосы он напудрил, глаза спрятал за роговыми очками. Короче сказать, он был похож на старого столоначальника. Когда он назвала свое имя (господин де Сен-Дени), его проводили в кабинет герцога де Гранлье, где Дервиль читал письмо, лично продиктованное Корантеном одному из своих агентов — номеру, ведающему перепиской. Герцог отвел Корантена в сторону, чтобы объяснить положение вещей, уже достаточно знакомое Корантену. Г-н де Сен-Дени слушал холодно, почтительно, забавляясь изучением вельможи, как бы выворачивая наизнанку этого человека, одетого в бархат, и обнажая эту жизнь, заполненную как в настоящем, так и в будущем игрой в вист и соблюдением чести дома де Гранлье. В деловых отношениях с людьми нижестоящими вельможи настолько наивны, что Корантен, едва успев угодливо предложить г-ну де Гранлье два-три вопроса, уже принял развязный тон.
— Положитесь на меня, сударь, — сказал Корантен Дервилю, как только он был надлежащим образом представлен стряпчему. — Мы выедем нынче же вечером в Ангулем с бордоски дилижансом, который идет так же быстро, как почтовая карета; чтобы получить справки, нужные господину герцогу, нам потребуется не более шести часов. Если я хорошо понял вашу светлость, достаточно, по-видимому, узнать, могли ли сестра и шурин господина де Рюбампре дать ему миллион двести тысяч франков?.. — сказал он, глядя на герцога.
— Совершенно верно, — отвечал пэр Франции.
— Мы будем здесь через четыре дня, — продолжал Корантен, глядя на Дервиля. — Если в связи с отъездом мы и отложим наши дела на такой же срок, они от этого не пострадают.
— Это было единственное мое возражение его светлости, — сказал Дервиль. — Теперь четыре часа, я успею сходить домой, отдать распоряжения старшему клерку, пообедать и, взяв дорожные вещи, быть в восемь часов…Но получим ли мы места? — спросил он г-на Сен-Дени, запнувшись на полуслове.
— За это я отвечаю, — сказал Корантен. — Будьте в восемь часов во дворе главной почтово-пассажирской конторы. Ежели не окажется мест, я прикажу их достать. Вот как надобно служить его милости герцогу де Гранлье…
— Господа, — сказал герцог чрезвычайно любезно, — я еще не благодарю вас…
Корантен и стряпчий, поняв, что аудиенция окончена, откланялись и вышли. В то самое время, когда Перад расспрашивал слугу Корантена, г-н Сен-Дени и Дервиль, сидя на передней скамейке бордоского дилижанса и молча изучая друг друга, отъезжали из Парижа. На второй день пути, утром, между Орлеаном и Туром, Дервиль, соскучившись молчанием, разговорился, и Корантен удостоил его занимательной беседы, отнюдь не допуская короткости отношений; он дал ему понять, что принадлежит дипломатическому миру и ожидает назначения генеральным консулом благодаря покровительству герцога де Гранлье. Два дня спустя после отъезда из Парижа Корантен и Дервиль остановились в Манле, к великому удивлению адвоката, который думал, что едет в Ангулем.
— В этом городке мы получим точные сведения о госпоже Сешар, — сказал Корантен Дервилю.
— Вы, стало быть, знаете ее? — спросил Дервиль, удивившись осведомленности Корантена.
— Я поговорил с кондуктором, услыхав, что он из Ангулема. Он сказал мне, что госпожа Сешар живет в Марсаке, а Марсак всего в одной миле от Манля. Я и подумал, что нам лучше остановиться здесь, нежели в Ангулеме, чтобы выяснить истину.
«В конце концов, — подумал Дервиль, — я всего только, как мне сказал господин герцог, свидетель тех розысков, которые обязано учинить это доверенное лицо…»
Хозяином постоялого двора в Манле, под вывеской «Звездное небо», был один из тех заплывших жиром толстяков, которых боишься на возвратном пути не застать в живых и которые еще и десять лет спустя стоят на пороге своих дверей такие же тучные, с тройным подбородком, с засаленными волосами, в том же колпаке, в том же фартуке, с тем же ножом за поясом, как их описывают все романисты, от бессмертного Сервантеса и до бессмертного Вальтера Скотта. Разве не все они притязают на изысканный стол, хвалятся угостить вас на славу, и разве не все они подают вам тощего цыпленка и овощи, приправленные прогорклым маслом? Все они расхваливают свои тонкие вина и вынуждают вас пить местные. Но Корантен с юных лет научился вытягивать из хозяев постоялых дворов кое-что более существенное, чем сомнительные блюда и подозрительные вина. Вот отчего он представился человеком невзыскательным, который вполне полагается на волю лучшего повара в Манле, как сказал он этому толстяку.
— Да мне и нетрудно быть лучшим, ведь я единственный, — отвечал хозяин.
— Накройте нам стол в соседней зале, — сказал Корантен, подмигнув Дервилю, — а главное, не стесняйтесь разжечь огонь в камине, у нас закоченели руки.
— В дилижансе было не слишком жарко, — сказал Дервиль.
— Как далеко отсюда до Марсака? — спросил Корантен жену хозяина постоялого двора, которая спустилась со второго этажа, как только услышала, что дилижанс привез к ней путешественников на ночлег.
— Вы, сударь, едете в Марсак? — спросила хозяйка.
— Не знаю, — отвечал он сухо. — Как далеко отсюда до Марсака? — опять спросил Корантен, предоставив хозяйке время рассмотреть его красную ленточку.
— Если в кабриолете, тут всего дела на каких-нибудь полчаса, — сказала хозяйка.
— Вы уверены, что супруги Сешар живут там и зимой?..
— Конечно, они живут там круглый год…
— Теперь пять часов. В девять мы еще застанем их на ногах.
— О, у них каждый вечер до десяти часов гости: кюре, господин Маррон, доктор.
— Почтенные люди? — спросил Дервиль.
— Ого! Самая что ни есть знать, — отвечала хозяйка. — Люди прямые, честные…и не спесивые, право! Господин Сешар, пусть и живет в довольстве, а все же, по слухам, нажил бы миллионы, если бы не дал украсть свое изобретение по бумажной части, которым теперь пользуются братья Куэнте…
— Вот именно, братья Куэнте! — сказал Корантен.
— Помолчи! — прикрикнул на жену хозяин постоялого двора. — Какое дело господам до того, есть ли у господина Сешара или нет патента на изобретение, чтобы выделывать бумагу? Господа не торговцы бумагой…Ежели вы располагаете провести ночь у меня в «Звездном небе», — обратился хозяин к путешественникам, — вот вам книга, прошу вас вписать в нее ваши имена. Наш жандарм от безделья изводит нас своими придирками…
— Черт возьми! А я думал, что Сешары очень богаты, — сказал Корантен, пока Дервиль вписывал свое имя, фамилию и звание стряпчего при суде первой инстанции департамента Сены.
— Тут кое-кто болтает, — отвечал хозяин, — что Сешары — миллионеры; но помешать кому-либо трепать языком — то же, что помешать реке течь. Говорят, что старик Сешар оставил двести тысяч франков недвижимости, а этого достаточно для человека, который начал простым рабочим. Кто знает, не было ли у него сбережений на такую же сумму…ведь он под конец извлекал из своих угодий от десяти до двенадцати тысяч франков. Предположим, что он был глуп и не давал денег в рост целых десять лет, вот и подсчитайте! Ну, пусть будет еще триста тысяч франков, ежели он давал в рост, как подозревают, и дело с концом! Пятьсот тысяч франков — это еще очень далеко до миллиона. Вот бы мне эту разницу, не сидел бы я в «Звездном небе»!
— Как! — сказал Корантен. — Господин Давид Сешар и его жена не имеют двух-трех миллионов состояния?..
— Помилуйте! — вскричала хозяйка. — Столько сыщется разве что у господ Куэнте, укравших его изобретение, а сам он получил от них не больше двадцати тысяч франков…Ну, посудите сами, откуда бы эти честные люди взяли такие миллионы? Они очень нуждались при жизни отца. Если бы Кольб, их управляющий, да не госпожа Кольб, преданная им, как и ее муж, им пришлось бы очень туго. Что им давало Вербери?.. Тысячу экю дохода!..
Корантен отвел в сторону Дервиля и сказал ему: «In vino veritas»[16], истина — в питейных заведениях. Что до меня, я смотрю на постоялый двор как на подлинную целину записей гражданского состояния обитателей целой местности; о том, что происходит в округе, даже и нотариус осведомлен не больше, чем хозяин постоялого двора. Послушайте! Они уверены, что мы знаем всех этих Куэнте, Кольбов и прочих…Хозяин постоялого двора — это ходячий перечень всех происшествий, он выполняет полицейские обязанности, сам того не подозревая. Государству следовало бы содержать самое большее двести шпионов, ибо в такой стране, как Франция, отыщется десять миллионов честных доносчиков. Но мы не должны слишком доверять этому сообщению, хотя, конечно, в таком городишке знали бы, что отсюда уплыли миллион двести тысяч франков для уплаты за землю де Рюбампре…Мы тут долго не задержимся…
— Надеюсь, — сказал Дервиль.
— И вот почему, — продолжал Корантен. — Я нашел самый естественный способ заставить истину глаголить устами супругов Сешар. Надеюсь, что вы вашим авторитетом стряпчего поддержите невинную уловку, которая поможет мне получить для вас точный и ясный отчет об их состоянии. — После обеда мы поедем к господину Сешару, — сказал Корантен хозяйке. — Позаботьтесь приготовить нам постели, каждому в отдельной комнате. Под Звездным небом, верно, найдется место.
— О сударь, — сказала женщина, — а мы-таки ловко придумали название для вывески.
— Ну, эта игра слов практикуется в любой провинции, — сказал Корантен. — Вы отнюдь не единственные в этом роде.
— Господа, кушать подано, — сказал хозяин постоялого двора.
— Но где, черт возьми, этот молодой человек достал деньги?.. Неужто автор подметного письма прав? Неужто эти деньги красивой девки? — сказал Дервиль Корантену, усаживаясь за стол.
— Ну, это составило бы предмет другого расследования, — сказал Корантен. — Люсьен де Рюбампре живет, как мне говорил господин герцог де Шолье, с крещеной еврейкой, которая выдает себя за голландку, по имени Эстер Ван Богсек.
— Вот удивительное совпадение! — сказал стряпчий. — Я ищу наследницу одного голландца, по имени Гобсек…То же самое имя, только с перестановкой согласных…
— Ежели вам угодно, — сказал Корантен. — я наведу справки о ее происхождении, как только возвращусь в Париж.
Часом позже оба поверенные в делах семьи де Гранлье выехали в Вербери, усадьбу четы Сешар. Никогда Люсьен не испытывал волнения более глубокого, чем то, которое овладело им в Вербери, когда он сравнил свою судьбу с судьбою шурина. Перед взорами парижан должна была предстать та же картина, что несколько дней назад поразила Люсьена. Все в ней дышало покоем и довольством. В час их приезда в Вербери уже собралось общество, состоящее из пяти человек: кюри из Марсака, молодой священник, руководивший по просьбе г-жи Сешар, воспитанием ее сына Люсьена, местный врач, по имени г-н Маррон, мэр общины и старый полковник в отставке, разводивший розы в маленькой усадьбе, расположенной против Вербери, по другую сторону дороги. Зимними вечерами эти люди приходили сюда составить невинную партию в бостон по сантиму за фишку, попросить газету и вернуть прочитанную. Когда Сешары купили Вербери, красивый дом, построенный из белого песчаника и крытый шифером, его усадебная земля состояла из сада в два арпана. Со временем, вкладывая в него свои сбережения, прекрасная Ева Сешар расширила сад вплоть до небольшого ручья, покупая соседние виноградники и безжалостно превращая их в зеленые лужайки и рощицы. В ту пору Вербери, с парком, раскинувшимся вокруг дома примерно арпанов двадцать и обнесенным стеной, считалось самым солидным владением и округе. Дом покойного Сешара с его угодьями служил теперь только для нужд, связанных с возделыванием двадцати с лишним арпанов виноградника, который остался после него, помимо пяти ферм с доходом около шести тысяч франков и десяти арпанов лугов по ту сторону ручья, как раз на границе парка Вербери, — поэтому-то г-жа Сешар и полагала купить эти земли на будущий год. В округе усадьбу Вербери уже именовали замком, а Еву Сешар величали г-жой де Марсак. Льстя своему тщеславию, Люсьен лишь подражал в этом местным крестьянам и виноградарям. Куртуа, владелец мельницы, живописно расположенной на расстоянии нескольких ружейных выстрелов от лугов Вербери, вел, по слухам, переговоры с г-жой Сешар о продаже мельницы. Этой вполне вероятной покупкой завершилось бы превращение Вербери в одно из лучших поместий в департаменте. Г-жа Сешар, которая с присущей ей рассудительностью и благородством делала много добра, пользовалась глубоким уважением и любовью. Ее ослепительная красота достигла полного расцвета. Хотя ей было тогда около двадцати шести лет, она сохранила всю свежесть юности, наслаждаясь покоем и довольством деревенской жизни. По-прежнему влюбленная в своего мужа, она ценила в нем человека одаренного, но достаточно скромного, чтобы отказаться от шума славы; короче, чтобы нарисовать ее портрет, достаточно сказать, быть может, что в течение всей жизни каждое биение ее сердца принадлежало только детям и мужу. Данью, которою эта семья платило несчастью, было, как можно догадаться, то глубокое горе, какое причиняло ему жизнь Люсьена. Ева Сешар чувствовала, что тут кроются тайны, и она страшилась их тем более, что в свой последний приезд Люсьен сухо оборвал расспросы сестры, заявив ей, что честолюбцы обязаны давать отчет в своих поступках только самим себе. За шесть лет Люсьен видел сестру всего три раза и написал ей не более шести писем. Его первое посещение Вербери было связано со смертью матери, второе — с просьбой о подтверждении лжи, необходимой для осуществления его замыслов. Это послужило к весьма тяжелой сцене, разыгравшейся между супругами Сешар и Люсьеном и заронившей страшные сомнения в лоно этого, тихого, достойного семейства.
— А рассердиться?
— Все равно! Для него это лишнее забавное зрелище! Разрежь ему грудь, и ему ничуть не будет больно, у него внутренности не иначе как из жести. Я высказала ему это. Он ответил: «я уошен рад такуой физикаль оусобенность». И всегда учтив. Дорогая моя, у него душа в перчатках…Из любопытства я решила еще несколько дней потерпеть эту пытку. Иначе я уже заставила бы Филиппа, отличного фехтовальщика, отхлестать по щекам милорда, больше ничего не остается…
— Я как раз хотела тебе это посоветовать! — вскричала Эстер. — Но раньше ты должна узнать, обучен ли он боксу; эти старые англичане, моя милая, могут неожиданно сыграть с тобой злую шутку.
— Второго такого не найдешь!.. Ты бы видела, как он испрашивает моих приказаний: и в котором часу ему прийти и застанет ли он меня дома (понятно само собой!) — и все это в такой почтительной, можно сказать джентльменской форме, что ты сказала бы: «Как эту женщину обожают!» И нет женщины, которая не сказала бы того же…
— А нам завидуют, моя милая, — сказала Эстер.
— Ну и отлично!.. — воскликнула г-жа дю Валь-Нобль. — Видишь ли, мы все более или менее испытали в нашей жизни, как мало с нами считаются: но, дорогая, я никогда не была так жестоко, так глубоко, так беспощадно унижена грубостью, как я унижена почтительностью этого дурацкого бурдюка, налитого портвейном. Когда он пьян, он уходит, чтобы не бийт противн, как он сказал Адели, и не быть между двух зоул: женщиной и вином. Он злоупотребляет моим фиакром, пользуется им больше, чем я сама…О, если вы нам нынче удалось напоить его до положения риз…но он выдувает десять бутылок и только навеселе: глаза у него мутные, а взгляд зоркий.
— Точно окна, грязные снаружи, — сказала Эстер, — А изнутри отлично видно, что происходит вовне…Я знаю эту особенность мужчин: дю Тийе обладает ею в высокой степени.
— Постарайся залучить к себе вечером дю Тийе. Ах, если бы они вдвоем с Нусингеном впутали его в свои дела, как бы я была отомщена!.. Они довели бы его до нищеты! Увы, дорогая, докатиться до протестантского ханжи, и это после бедняги Фале, такого забавника, такого славного малого, такого зубоскала!.. И нахохотались же мы с ним вдоволь!.. Говорят, все биржевые маклеры глуповаты…Ну, а этот сглупил только один-единственный раз…
— Когда он оставил тебя без сантима, и ты постигла изнанку веселой жизни.
Европа, доставленная бароном Нусингеном, просунула свою змеиную головку в дверь и, выслушав приказание хозяйки, сказанное ей на ухо, исчезла.
В половине двенадцатого пять экипажей стояли на улице Сен-Жорж у дверей знаменитой куртизанки: экипаж Люсьена, приехавшего с Растиньяком, Блонде и Бисиу, экипажи дю Тийе, барона Нусингена, набоба, а также Флорины, завербованной в этот вечер дю Тийе. Трехстворчатые окна были скрыты складками великолепных китайских занавесей. Ужин был назначен на час ночи, свечи пылали, роскошь маленькой гостиной и столовой выступали во всем блеске. Предстояла разгульная ночь, рассчитанная разве что на выносливость этих трех женщин и мужчин. В ожидании ужина, до которого оставалось еще два часа, сели играть в карты.
— Вы играете милорд? — спросил дю Тийе Перада.
— Я играу О’Коннель, Питт, Фокс, Каннинг, лорд Бругем, лорд…
— Огласите уж сразу список всех ваших лордов, — сказал ему Бисиу.
— Лорд Фиц-Вилльям, лорд Элленборо, лорд Эртфорт, лорд…
Бисиу посмотрел на башмаки Перада и наклонился.
— Что ты ищещь? — спросил его Блонде.
— Черт возьми! Пружинку, которую надо нажать, чтобы остановить машину, — сказала Флорина.
— Фишка двадцать франков, играете? — сказал Люсьен.
— Я играу все, штоу ви пожелай проуиграй…
— Каков?.. — сказала Эстер Люсьену. — Они все принимают его за англичанина.
Де Тийе, Нусинген, Перад и Растиньяк сели за ломберный стол. Флорина, г-жа дю Валь-Нобль, Эстер, Бисиу и Блонде расположились около камина. Тем временем Люсьен перелистывал великолепное собрание гравюр.
— Кушать подано, — сказал Паккар, появляясь в пышной ливрее.
Перада усадили слева от Флорины, рядом с Бисиу, которому Эстер поручила, подзадоривая набоба, напоить его допьяна. Бисиу обладал способностью пить без конца. Никогда за всю свою жизнь Перад не видел такого великолепия, не отведывал такой кухни, не встречал таких красивых женщин.
«Я насладился нынешней ночью на всю тысячу экю, что мне стоила дю Валь-Нобль, — подумал он, — к тому же я только что выиграл у них тысячу франков».
— Вот пример, достойный подражания! — крикнула, указывая ему на великолепие столовой, г-жа дю Валь-Нобль, сидевшая рядом с Люсьеном.
Эстер посадила Люсьена подле себя и прижалась ножкой к его ноге.
— Слышите? — сказала дю Валь-Нобль, глядя на Перада, притворявшегося слепым ко всему. — Вот как надобно было вам устроить дом! Когда возвращаются из Индии с миллионами и желают войти в дела с Нусингенами, становятся на их уровень…
— Я уесть оф обчесс тресвуэсе…
— Значит, будете пить лихо! — сказал Бисиу. — Ведь в Индии порядочно жарко, дядюшка?
Во время ужина Бисиу, потешаясь, обращался с Перадом как с дядей, вернувшимся из Индии.
— Мадам ди Валь-Нобль сказаль мне, што ви имейт идей? — спросил Нусинген, разглядывая Перада.
— Вот что я хотел бы послушать! — сказал дю Тийе Растиньяку. — Беседу на двух ломаных языках.
— Вы увидите, что они отлично поймут друг друга, — сказал Бисиу, догадавшись, что сказал дю Тийе Растиньяку.
— Сэр баронет, я думуай один литл спэкулэшен, о! Вери комфортабл…очин мнуого профит энд прибылл…
— Вот увидите, — сказал Блонде дю Тийе, — он и минуты не упустит, чтобы не упомянуть о парламенте и английском правительстве.
— Этоу в Китай…для уопиум…
— Та, я знай, — сказал Нусинген живо, как человек, который знает в совершенстве свой торговый мир. — Но англиски правительств имейт сретстф практиковать опиум, чтоби держать в свой рука Китай, и не посфаляйт нам…
— В отношении правительства Нусинген его опередил, — сказал дю Тийе Блонде.
— Ах, вы торговали опиумом! — вскричала г-жа дю Валь-Нобль. — Теперь я поняла, отчего я от вас одуреваю.Вы пропитались им насквозь.
— Видаль! — крикнул барон мнимому торговцу опиумом, указывая ему на г-жу дю Валь-Нобль. — Ви точно я: никогта мильонер не может заставляйт женщина любит себя!
— О! Миледи очин и часть любил мне… — отвечал Перад.
— За вашу трезвость! — сказал Бисиу, который только что заставил Перада влить в себя третью бутылку бордоского и начать бутылку портвейна.
— О! о! — вскричал Перад. — Это ейст очин хоурош португалск вейн из Англия…
Блонде, дю Тийе и Бисиу переглянулись, улыбнувшись: Перад обладал способностью все в себе перерядить, даже ум. Мало найдется англичан, которые не уверяли бы вас, что золото и серебро в Англии лучше, нежели повсюду. Цыплята и яйца из Нормандии, посланные на рынок в Лондон, дают основание англичанам утверждать, что лондонские цыплята и яйца лучше (very fines) парижских, доставляемых из той же Нормандии. Эстер и Люсьен поражались совершенной законченности его костюма, языка и дерзости. Пили и ели так усердно, разговаривали и смеялись так весело, что засиделись до четырех утра. Бисиу уже собирался торжествовать победу в духе забавных рассказов Брийа-Саварена. Но в ту минуту, когда он, предлагая выпить своему дядюшке, говорил про себя: «Я осилил Англию!», Перад так ответил лютому насмешнику: «Валяй, мой мальчик…», что Бисиу опешил.
— Э-э! Послушайте, он такой же англичанин, как я!.. Мой дядюшка — гасконец! Да у меня и не могло быть другого!
Бисиу и Перад остались одни в комнате, и никто не был свидетелем этого разоблачения. Перад упал со стула на пол. Тотчас же Паккар завладел Перадом и отнес его в мансарду, где тот заснул крепким сном. В шесть часов вечера набоб почувствовал, что его будят, прикладывая к лицу мокрое полотенце; он очнулся на убогой складной кровати, лицом к лицу с Азией, закутанной в черное домино и в маске.
— Ну как, папаша Перад? Не свести ли нам счеты? — сказала она.
— Где я? — спросил он, озираясь.
— Выслушайте меня, это вас отрезвит, — отвечала Азия. — Пусть вы не любите госпожу дю Валь-Нобль, но вы любите свою дочь, не так ли?
— Да, мадемуазель Лидию…
— Ну и что же?
— Ну, а то, что ее больше нет на улице Муано, она похищена.
У Перада вырвался стон — так стонет солдат, получивший смертельную рану на поле боя.
— Пока вы разыгрывали англичанина, другие разыгрывали Перада. Ваша дочурка Лидия думала, что ее вызвал отец; она в надежном месте…О! Вам ее не отыскать! Разве что исправите зло, которое вы причинили…
— Какое зло?
— Вчера господину Люсьену де Рюбампре отказали в приеме у герцога де Гранлье. Ведь это все твои козни и козни того человека, которого ты туда отрядил! Молчи и слушай! — сказала Азия, увидев, что Перад собирается заговорить. — Ты получишь свою дочь живой и невредимой, — продолжала Азия, подчеркивая свою мысль ударением на каждом слоге, — но только после того, как господин Люсьен де Рюбампре выйдет от святого Фомы Аквинского мужем мадемуазель Клотильды. Если через десять дней Люсьен де Рюбампре не будет принят, как раньше, в доме де Гранлье, знай, что ты сам умрешь насильственной смертью и ничто не спасет тебя от гибели. Но когда удар будет нанесен, тебе дадут время перед смертью сказать себе: «Моя дочь будет проституткой до конца своих дней!» Хотя ты сглупил, оставив в наших руках такую добычу, все же у тебя достанет ума обдумать предложение нашего господина. Не фордыбачь, молчи лучше, ступай-ка к Контансону, переоденься, да иди-ка домой. Катт скажет тебе, что твоя девчурка, когда ее вызвали от твоего имени, сошла вниз…и больше ее не видели. Пожалуешься, станешь искать ее — помни, что я тебе сказала: начнут с того, что покончат с твоей дочерью; она обещана де Марсе. С папашей Канкоэлем можно говорить без обиняков, без всяких там нежностей, не так ли? Ступай-ка вниз да поостерегись впредь совать нос в наши дела.
Азия оставила Перада в жалком состоянии, каждое ее слово было для него ударом дубиной. Слезы, катившиеся из глаз шпиона, образовали на его щеках две мокрые полосы.
— Господина Джонсона просят к столу, — сказала минутой позже Европа, выглянув из-за приоткрытой двери.
Не ответив, Перад спустился вниз, прошел до стоянки фиакров, поспешил переодеться у Контансона, с которым не обмолвился ни словом, опять превратился в папашу Канкоэля и был в восемь часов у себя дома. Он поднялся по лестнице с замиранием сердца. Когда фламандка услыхала голос хозяина, она так простодушно спросила его: «Ну, а где же мадемуазель?.. — что старый шпион вынужден был прислониться к стене. Выдержать этот удар ему было не под силу. Он вошел в квартиру дочери, увидел пустые комнаты, и лишился чувств, выслушав Катт, рассказавшую ему всю историю похищения, так ловко подстроенного, точно он сам все это придумал. Придя в сознание, он сказал себе: „Что ж, надо смириться, я отомщу позже. Пойдем к Корантену…Впервые мы встречаем настоящих противников. Пусть Корантен не мешает этому красавцу жениться хоть на императрицах, ежели ему угодно!.. Ах, теперь я понимаю, почему моя дочь полюбила его с первого взгляда…О, испанский священник знает в них толк!.. Мужайся, папаша Перад, выпускай из рук свою жертву!“ Несчастный отец не предчувствовал, какой страшный удар его ожидает.
Когда он пришел к Корантену, Брюно, преданный слуга, знавший Перада, сказал ему: «Господин в отъезде…»
— Надолго?
— На десять дней!..
— Где он?
— Не могу знать!
«О боже мой! Я совсем теряю голову! Я спрашиваю, где он?.. Как будто мы об этом кому-нибудь говорим», — подумал он.
За несколько часов до того, как Перад очнулся в мансарде на улице Сен-Жорж, Корантен, вернувшийся из своего загородного домика в Пасси, явился к герцогу де Гранлье, разодетый как лакей из хорошего дома. В петлице его черного фрака красовалась ленточка ордена Почетного легиона. Свою физиономию он преобразил в бесцветное, сморщенное, старческое личико. Волосы он напудрил, глаза спрятал за роговыми очками. Короче сказать, он был похож на старого столоначальника. Когда он назвала свое имя (господин де Сен-Дени), его проводили в кабинет герцога де Гранлье, где Дервиль читал письмо, лично продиктованное Корантеном одному из своих агентов — номеру, ведающему перепиской. Герцог отвел Корантена в сторону, чтобы объяснить положение вещей, уже достаточно знакомое Корантену. Г-н де Сен-Дени слушал холодно, почтительно, забавляясь изучением вельможи, как бы выворачивая наизнанку этого человека, одетого в бархат, и обнажая эту жизнь, заполненную как в настоящем, так и в будущем игрой в вист и соблюдением чести дома де Гранлье. В деловых отношениях с людьми нижестоящими вельможи настолько наивны, что Корантен, едва успев угодливо предложить г-ну де Гранлье два-три вопроса, уже принял развязный тон.
— Положитесь на меня, сударь, — сказал Корантен Дервилю, как только он был надлежащим образом представлен стряпчему. — Мы выедем нынче же вечером в Ангулем с бордоски дилижансом, который идет так же быстро, как почтовая карета; чтобы получить справки, нужные господину герцогу, нам потребуется не более шести часов. Если я хорошо понял вашу светлость, достаточно, по-видимому, узнать, могли ли сестра и шурин господина де Рюбампре дать ему миллион двести тысяч франков?.. — сказал он, глядя на герцога.
— Совершенно верно, — отвечал пэр Франции.
— Мы будем здесь через четыре дня, — продолжал Корантен, глядя на Дервиля. — Если в связи с отъездом мы и отложим наши дела на такой же срок, они от этого не пострадают.
— Это было единственное мое возражение его светлости, — сказал Дервиль. — Теперь четыре часа, я успею сходить домой, отдать распоряжения старшему клерку, пообедать и, взяв дорожные вещи, быть в восемь часов…Но получим ли мы места? — спросил он г-на Сен-Дени, запнувшись на полуслове.
— За это я отвечаю, — сказал Корантен. — Будьте в восемь часов во дворе главной почтово-пассажирской конторы. Ежели не окажется мест, я прикажу их достать. Вот как надобно служить его милости герцогу де Гранлье…
— Господа, — сказал герцог чрезвычайно любезно, — я еще не благодарю вас…
Корантен и стряпчий, поняв, что аудиенция окончена, откланялись и вышли. В то самое время, когда Перад расспрашивал слугу Корантена, г-н Сен-Дени и Дервиль, сидя на передней скамейке бордоского дилижанса и молча изучая друг друга, отъезжали из Парижа. На второй день пути, утром, между Орлеаном и Туром, Дервиль, соскучившись молчанием, разговорился, и Корантен удостоил его занимательной беседы, отнюдь не допуская короткости отношений; он дал ему понять, что принадлежит дипломатическому миру и ожидает назначения генеральным консулом благодаря покровительству герцога де Гранлье. Два дня спустя после отъезда из Парижа Корантен и Дервиль остановились в Манле, к великому удивлению адвоката, который думал, что едет в Ангулем.
— В этом городке мы получим точные сведения о госпоже Сешар, — сказал Корантен Дервилю.
— Вы, стало быть, знаете ее? — спросил Дервиль, удивившись осведомленности Корантена.
— Я поговорил с кондуктором, услыхав, что он из Ангулема. Он сказал мне, что госпожа Сешар живет в Марсаке, а Марсак всего в одной миле от Манля. Я и подумал, что нам лучше остановиться здесь, нежели в Ангулеме, чтобы выяснить истину.
«В конце концов, — подумал Дервиль, — я всего только, как мне сказал господин герцог, свидетель тех розысков, которые обязано учинить это доверенное лицо…»
Хозяином постоялого двора в Манле, под вывеской «Звездное небо», был один из тех заплывших жиром толстяков, которых боишься на возвратном пути не застать в живых и которые еще и десять лет спустя стоят на пороге своих дверей такие же тучные, с тройным подбородком, с засаленными волосами, в том же колпаке, в том же фартуке, с тем же ножом за поясом, как их описывают все романисты, от бессмертного Сервантеса и до бессмертного Вальтера Скотта. Разве не все они притязают на изысканный стол, хвалятся угостить вас на славу, и разве не все они подают вам тощего цыпленка и овощи, приправленные прогорклым маслом? Все они расхваливают свои тонкие вина и вынуждают вас пить местные. Но Корантен с юных лет научился вытягивать из хозяев постоялых дворов кое-что более существенное, чем сомнительные блюда и подозрительные вина. Вот отчего он представился человеком невзыскательным, который вполне полагается на волю лучшего повара в Манле, как сказал он этому толстяку.
— Да мне и нетрудно быть лучшим, ведь я единственный, — отвечал хозяин.
— Накройте нам стол в соседней зале, — сказал Корантен, подмигнув Дервилю, — а главное, не стесняйтесь разжечь огонь в камине, у нас закоченели руки.
— В дилижансе было не слишком жарко, — сказал Дервиль.
— Как далеко отсюда до Марсака? — спросил Корантен жену хозяина постоялого двора, которая спустилась со второго этажа, как только услышала, что дилижанс привез к ней путешественников на ночлег.
— Вы, сударь, едете в Марсак? — спросила хозяйка.
— Не знаю, — отвечал он сухо. — Как далеко отсюда до Марсака? — опять спросил Корантен, предоставив хозяйке время рассмотреть его красную ленточку.
— Если в кабриолете, тут всего дела на каких-нибудь полчаса, — сказала хозяйка.
— Вы уверены, что супруги Сешар живут там и зимой?..
— Конечно, они живут там круглый год…
— Теперь пять часов. В девять мы еще застанем их на ногах.
— О, у них каждый вечер до десяти часов гости: кюре, господин Маррон, доктор.
— Почтенные люди? — спросил Дервиль.
— Ого! Самая что ни есть знать, — отвечала хозяйка. — Люди прямые, честные…и не спесивые, право! Господин Сешар, пусть и живет в довольстве, а все же, по слухам, нажил бы миллионы, если бы не дал украсть свое изобретение по бумажной части, которым теперь пользуются братья Куэнте…
— Вот именно, братья Куэнте! — сказал Корантен.
— Помолчи! — прикрикнул на жену хозяин постоялого двора. — Какое дело господам до того, есть ли у господина Сешара или нет патента на изобретение, чтобы выделывать бумагу? Господа не торговцы бумагой…Ежели вы располагаете провести ночь у меня в «Звездном небе», — обратился хозяин к путешественникам, — вот вам книга, прошу вас вписать в нее ваши имена. Наш жандарм от безделья изводит нас своими придирками…
— Черт возьми! А я думал, что Сешары очень богаты, — сказал Корантен, пока Дервиль вписывал свое имя, фамилию и звание стряпчего при суде первой инстанции департамента Сены.
— Тут кое-кто болтает, — отвечал хозяин, — что Сешары — миллионеры; но помешать кому-либо трепать языком — то же, что помешать реке течь. Говорят, что старик Сешар оставил двести тысяч франков недвижимости, а этого достаточно для человека, который начал простым рабочим. Кто знает, не было ли у него сбережений на такую же сумму…ведь он под конец извлекал из своих угодий от десяти до двенадцати тысяч франков. Предположим, что он был глуп и не давал денег в рост целых десять лет, вот и подсчитайте! Ну, пусть будет еще триста тысяч франков, ежели он давал в рост, как подозревают, и дело с концом! Пятьсот тысяч франков — это еще очень далеко до миллиона. Вот бы мне эту разницу, не сидел бы я в «Звездном небе»!
— Как! — сказал Корантен. — Господин Давид Сешар и его жена не имеют двух-трех миллионов состояния?..
— Помилуйте! — вскричала хозяйка. — Столько сыщется разве что у господ Куэнте, укравших его изобретение, а сам он получил от них не больше двадцати тысяч франков…Ну, посудите сами, откуда бы эти честные люди взяли такие миллионы? Они очень нуждались при жизни отца. Если бы Кольб, их управляющий, да не госпожа Кольб, преданная им, как и ее муж, им пришлось бы очень туго. Что им давало Вербери?.. Тысячу экю дохода!..
Корантен отвел в сторону Дервиля и сказал ему: «In vino veritas»[16], истина — в питейных заведениях. Что до меня, я смотрю на постоялый двор как на подлинную целину записей гражданского состояния обитателей целой местности; о том, что происходит в округе, даже и нотариус осведомлен не больше, чем хозяин постоялого двора. Послушайте! Они уверены, что мы знаем всех этих Куэнте, Кольбов и прочих…Хозяин постоялого двора — это ходячий перечень всех происшествий, он выполняет полицейские обязанности, сам того не подозревая. Государству следовало бы содержать самое большее двести шпионов, ибо в такой стране, как Франция, отыщется десять миллионов честных доносчиков. Но мы не должны слишком доверять этому сообщению, хотя, конечно, в таком городишке знали бы, что отсюда уплыли миллион двести тысяч франков для уплаты за землю де Рюбампре…Мы тут долго не задержимся…
— Надеюсь, — сказал Дервиль.
— И вот почему, — продолжал Корантен. — Я нашел самый естественный способ заставить истину глаголить устами супругов Сешар. Надеюсь, что вы вашим авторитетом стряпчего поддержите невинную уловку, которая поможет мне получить для вас точный и ясный отчет об их состоянии. — После обеда мы поедем к господину Сешару, — сказал Корантен хозяйке. — Позаботьтесь приготовить нам постели, каждому в отдельной комнате. Под Звездным небом, верно, найдется место.
— О сударь, — сказала женщина, — а мы-таки ловко придумали название для вывески.
— Ну, эта игра слов практикуется в любой провинции, — сказал Корантен. — Вы отнюдь не единственные в этом роде.
— Господа, кушать подано, — сказал хозяин постоялого двора.
— Но где, черт возьми, этот молодой человек достал деньги?.. Неужто автор подметного письма прав? Неужто эти деньги красивой девки? — сказал Дервиль Корантену, усаживаясь за стол.
— Ну, это составило бы предмет другого расследования, — сказал Корантен. — Люсьен де Рюбампре живет, как мне говорил господин герцог де Шолье, с крещеной еврейкой, которая выдает себя за голландку, по имени Эстер Ван Богсек.
— Вот удивительное совпадение! — сказал стряпчий. — Я ищу наследницу одного голландца, по имени Гобсек…То же самое имя, только с перестановкой согласных…
— Ежели вам угодно, — сказал Корантен. — я наведу справки о ее происхождении, как только возвращусь в Париж.
Часом позже оба поверенные в делах семьи де Гранлье выехали в Вербери, усадьбу четы Сешар. Никогда Люсьен не испытывал волнения более глубокого, чем то, которое овладело им в Вербери, когда он сравнил свою судьбу с судьбою шурина. Перед взорами парижан должна была предстать та же картина, что несколько дней назад поразила Люсьена. Все в ней дышало покоем и довольством. В час их приезда в Вербери уже собралось общество, состоящее из пяти человек: кюри из Марсака, молодой священник, руководивший по просьбе г-жи Сешар, воспитанием ее сына Люсьена, местный врач, по имени г-н Маррон, мэр общины и старый полковник в отставке, разводивший розы в маленькой усадьбе, расположенной против Вербери, по другую сторону дороги. Зимними вечерами эти люди приходили сюда составить невинную партию в бостон по сантиму за фишку, попросить газету и вернуть прочитанную. Когда Сешары купили Вербери, красивый дом, построенный из белого песчаника и крытый шифером, его усадебная земля состояла из сада в два арпана. Со временем, вкладывая в него свои сбережения, прекрасная Ева Сешар расширила сад вплоть до небольшого ручья, покупая соседние виноградники и безжалостно превращая их в зеленые лужайки и рощицы. В ту пору Вербери, с парком, раскинувшимся вокруг дома примерно арпанов двадцать и обнесенным стеной, считалось самым солидным владением и округе. Дом покойного Сешара с его угодьями служил теперь только для нужд, связанных с возделыванием двадцати с лишним арпанов виноградника, который остался после него, помимо пяти ферм с доходом около шести тысяч франков и десяти арпанов лугов по ту сторону ручья, как раз на границе парка Вербери, — поэтому-то г-жа Сешар и полагала купить эти земли на будущий год. В округе усадьбу Вербери уже именовали замком, а Еву Сешар величали г-жой де Марсак. Льстя своему тщеславию, Люсьен лишь подражал в этом местным крестьянам и виноградарям. Куртуа, владелец мельницы, живописно расположенной на расстоянии нескольких ружейных выстрелов от лугов Вербери, вел, по слухам, переговоры с г-жой Сешар о продаже мельницы. Этой вполне вероятной покупкой завершилось бы превращение Вербери в одно из лучших поместий в департаменте. Г-жа Сешар, которая с присущей ей рассудительностью и благородством делала много добра, пользовалась глубоким уважением и любовью. Ее ослепительная красота достигла полного расцвета. Хотя ей было тогда около двадцати шести лет, она сохранила всю свежесть юности, наслаждаясь покоем и довольством деревенской жизни. По-прежнему влюбленная в своего мужа, она ценила в нем человека одаренного, но достаточно скромного, чтобы отказаться от шума славы; короче, чтобы нарисовать ее портрет, достаточно сказать, быть может, что в течение всей жизни каждое биение ее сердца принадлежало только детям и мужу. Данью, которою эта семья платило несчастью, было, как можно догадаться, то глубокое горе, какое причиняло ему жизнь Люсьена. Ева Сешар чувствовала, что тут кроются тайны, и она страшилась их тем более, что в свой последний приезд Люсьен сухо оборвал расспросы сестры, заявив ей, что честолюбцы обязаны давать отчет в своих поступках только самим себе. За шесть лет Люсьен видел сестру всего три раза и написал ей не более шести писем. Его первое посещение Вербери было связано со смертью матери, второе — с просьбой о подтверждении лжи, необходимой для осуществления его замыслов. Это послужило к весьма тяжелой сцене, разыгравшейся между супругами Сешар и Люсьеном и заронившей страшные сомнения в лоно этого, тихого, достойного семейства.