де Бальзак Оноре. Блеск и нищета куртизанок

   — У вас есть другое имя? — спросила герцогиня, улыбнувшись при воспоминании, оживленном в ней этим ответом.
   — Да, госпожа герцогиня, я именуюсь госпожой Сент-Эстев в особо важных случаях, а в торговых делах меня знают как госпожу Нуррисон.
   — Хорошо, хорошо… — живо отвечала герцогиня, меняя тон.
   — Я могу, — продолжала Азия, — быть очень полезной, ведь нам известны тайны мужей так же хорошо, как и тайны жен. Я делала большие дела с господином де Марсе, которого госпожа герцогиня должна…
   — Довольно! Довольно! — вскричала герцогиня. — Займемся Люсьеном.
   — Если госпожа герцогиня пожелает его спасти, пусть не тратит времени на переодевание; да к тому же нельзя, госпожа герцогиня, быть прекраснее, чем вы сейчас! Вы чертовски красивы, помяните слово старухи! Только, сударыня, не приказывайте закладывать карету, а садитесь-ка со мной в фиакр. Поедем к госпоже де Серизи, ежели вы хотите, чтобы не случилось несчастья похуже смерти этого херувима…
   — Ну, хорошо! Я поеду с вами, — сказала герцогиня после минутного колебания. — вдвоем мы сумеем подбодрить Леонтину…
   Несмотря на расторопность, поистине дьявольскую, этой Дорины* от каторги, пробило уже два часа, когда она входила с герцогиней де Монфриньез к г-же де Серизи, жившей на улице Шоссе-д’Антен. Но тут благодаря герцогине они не потеряли ни секунды. Обе были тотчас же приглашены к графине, которую застали лежащей на кушетке в швейцарском домике, среди сада, напоенного благоуханием самых редких цветов.
   — Отлично, — сказала Азия, оглядываясь, — тут нас никто не услышит.
   — Ах, дорогая моя! Я умираю!.. Скажи, Диана, что тебе удалось сделать?.. — вскричала графиня, вскакивая, как лань, и, схватив герцогиню за плечи, залилась слезами.
   — Полно, Леонтина, бывают обстоятельства, при которых женщины, подобно нам, должны действовать, а не плакать, — сказала герцогиня, усаживая графиню подле себя на кушетку.
   Азия изучала эту графиню взглядом, присущим старым распутницам и проникающим в женскую душу с быстротою хирургического ножа, который вонзается в рану. Подруга Жака Коллена признала тут проявление чувства, редчайшего у светских женщин, — непритворного горя!.. Горя, оставляющего неизгладимые борозды на лице и в сердце. Ни тени кокетства не было в одежде! Графиня насчитывала тогда уже сорок пять весен, и ее смятый пеньюар из набивного муслина приоткрывал грудь, не стянутую лифом!.. Глаза, обведенные темными кругами, щеки, все в красных пятнах, свидетельствовали о горьких слезах…Пеньюар не был подвязан поясом. Кружева нижней юбки и сорочки измяты. Волосы, собранные под кружевным чепцом, не были тронуты гребнем уже целые сутки; короткая тонкая косичка и жидкие пряди развившихся локонов обнаруживали себя во всем своем убожестве. Леонтнина забыла надеть фальшивые косы.
   — Вы любите впервые в жизни… — наставительно сказала ей Азия.
   Тут только Леонтина заметила Азию.
   — Кто это, дорогая Диана? — испуганно спросила она герцогиню де Монфриньез.
   — Кого же я могла к тебе привести, как не женщину, преданную Люсьену и готовую служить нам?
   Азия угадала истину. Г-жа де Серизи, слывшая одной из самых легкомысленных светских женщин, десять лет питала привязанность к маркизу д’Эглемону. После отъезда маркиза в колонии она увлеклась Люсьеном и отбила его у герцогини де Монфриньез, не зная, впрочем, как и весь Париж, о любви Люсьена к Эстер. В высшем свете установленная привязанность вредит больше, чем десять любовных приключений, сохраненных в тайне, а тем более две привязанности. Однако историк, коль скоро никто не спрашивал отчета у г-жи де Серизи, не может поручиться за ее добродетель, дважды утраченную. Она была блондинка среднего роста, сохранившаяся, как сохраняются все блондинки, короче говоря, на вид лет тридцати, хрупкая, но отнюдь не худая, с белоснежной кожей и пепельными волосами; руки, ноги, стан у нее были аристократически тонкие; острая на язык, как все Ронкероли, а следственно, ненавистница женщин, она была добра к мужчинам. Большое личное состояние, высокое положение мужа, положение брата, маркиза де Ронкероля, предохраняли ее от треволнений, неминуемых в жизни любой другой женщины. У нее было одно большое достоинство: она не скрывала своего распутства, откровенно подражая нравам времен Регентства. И вот, в сорок два года, эта женщина, до той поры забавлявшаяся мужчинами, как игрушкой, ради которой, — как ни удивительно, — она поступалась многим, хотя не видела в любви ничего, кроме жертв, приносимых из желания властвовать над мужчинами, однажды встретив Люсьена, влюбилась в него без памяти с первого же взгляда, как Нусинген в Эстер. Она полюбила, как сказала ей Азия, первой любовью. Возвраты молодости у парижанок, у знатных дам, встречаются чаще, чем принято думать, и в этом причина необъяснимых падений добродетельности женщин в ту пору, когда они достигают пристани сороколетия. Герцогиня де Монфриньез была единственной наперсницей этой страшной и всепоглощающей страсти, бросавшей Леонтину от младенческих радостей первой любви к чудовищным излишествам сладострастия, лишь разжигая ее неутолимые желания.
   Любовь настоящая, как известно, беспощадна. После встречи с Эстер последовала одна из тех бурных сцен разрыва, когда разъяренная женщина способна на убийство; затем наступила период унизительных уступок, столь сладостных для искренней любви. Вот почему графиня уже целый месяц тосковала о Люсьене и была готова за неделю счастья с ним отдать десять лет жизни. Наконец, в непреодолимом порыве нежности к нему, она примирилась с соперничеством Эстер; и вдруг прозвучало, как труба страшного суда, известие об аресте возлюбленного. Графиня чуть не было не умерла, муж бодрствовал у ее постели, чтобы никто не услышал признаний, которые срывались у нее в бреду; и вот уже сутки она жила с кинжалом в сердце. В горячечном бреду она говорила мужу: «Освободи Люсьена, и я буду жить только ради тебя!»
   — Не время теперь делать томные глазки, точно издыхающая коза, как правильно сказала госпожа герцогиня! — вскричала страшная Азия, схватив графиню за руку. — Желаете его спасти? Так не теряйте ни минуты. Он невиновен. Не сойти мне с этого места!..
   — Да, да! Не правда ли?.. — воскликнула графиня, доверчиво взглянув на ужасную женщину.
   — Но, — продолжала Азия, — вздумай только господин Камюзо допрашивать с пристрастием, он в два счета сделает из него преступника; и если в вашей власти попасть в Консьержери и поговорить с малышом, так поезжайте туда сию секунду и отдайте ему вот эту бумажку…Ручаюсь, завтра же он будет на свободе!.. Вытягивайте его оттуда, раз вы сами его туда посадили…
   — Я!..
   — Да, вы!.. Вы-то, знатные дамы, вечно без денег, даже когда купаетесь в миллионах. А я, когда позволяла себе роскошь иметь мальчишек, сама набивала их карманы золотом! Они развлекались, а меня это забавляло. Ведь так приятно чувствовать себя сразу и матерью и любовницей! А ваша сестра предоставляет умирать от голода своим любимцам и не принимает к сердцу их дела. Вот Эстер, та не говорила жалостливых слов, а погубила свою душу и тело, чтобы доставить мильон, который требовали от вашего Люсьена; из-за этого он и попал в беду.
   — Бедняжка! Она так поступила? Я люблю ее!.. — сказала Леонтина.
   — А-а! Только теперь… — сказала Азия с леденящей иронией.
   — Она была очень красива, но сейчас, мой ангел, ты красивее ее…а женитьба Люсьена на Клотильде окончательно расстроилась, и ничто ее не наладит, — совсем тихо сказала герцогиня Леонтине.
   Эти соображения и расчет так подействовали на графиню, что она забыла о своих страданиях; она провела рукой по лбу, она вновь была молода.
   — Ну, малютка, марш, и поживей!.. — сказала Азия, наблюдая это превращение и догадываясь о причине.
   — Но если самое важное помешать господину Камюзо допросить Люсьена, — сказала герцогиня де Монфриньез, стало быть, нам надо написать ему записку, Леонтина, и пусть твой лакей отнесет ее в суд.
   — Так идемте ко мне, — сказала г-жа де Серизи.
   А вот что происходило в суде, покуда покровительницы Люсьена выполняли приказ, переданный Жаком Колленом.
   Жандармы посадили умирающего на стул против самого окна в кабинете г-на Камюзо, восседавшего в креслах перед письменным столом. Кокар с пером в руке сидел за столиком, неподалеку от следователя.
   Отнюдь не лишено значения то, как расположен кабинет следователя, и, если выбор пал на эту комнату случайно, следует признать, что Случай по-братски отнесся к Правосудию. Эти чиновники, подобно художникам, нуждаются в ясном и спокойном свете с северной стороны, ибо лицо преступника является для них картиной, требующей углубленного изучения. Поэтому почти все следователи ставят письменные столы так, как у Камюзо, чтобы самим сидеть спиной к окну, а стало быть, тем, кого они допрашивают, — лицом к свету. Ни один из них, на исходе шестого месяца практики, не преминет, покуда идет допрос, прикинуться человеком рассеянным и равнодушным, если глаза его не скрыты очками. Ведь благодаря внезапной перемене в лице, подмеченной именно этим способом и вызванной вопросом, заданным в упор, было раскрыто преступление, совершенное Кастеном, и как раз в то время, когда после длительного обсуждения с генеральным прокурором, судья чуть было уже не вернул преступника обществу за недостаточностью улик. Эта маленькая подробность поможет людям, лишенным воображения, представить, насколько жива, увлекательна, любопытна, драматична и страшна борьба следователя по уголовным делам с подследственным, борьба без свидетелей, но всегда заносимая в протокол. Бог весть, что остается на бумаге от самой бурной сцены, полной огня, но леденящей кровь, когда глаза, голос, сокращение лицевых мускулов, легкая бледность или краска в лице под влиянием чувства — все грозит гибелью, как у дикарей, подстерегавших один другого, чтобы убить. Таким образом, протокол — не более как груда пепла на пожарище.
   — Ваше настоящее имя? — спросил Камюзо Жака Коллена.
   — Дон Карлос Эррера, каноник толедского королевского капитула, негласный посланец его величества Фердинанда Седьмого.
   Тут следует заметить, что Жак Коллен говорил по-французски не лучше испанской коровы, его ответы больше походили на невразумительное мычание, поэтому следователю приходилось то и дело его переспрашивать. Германизмы г-на Нусингена и так уже чересчур испещрили наши С ц е н ы, чтобы вводить в них новые фразы, трудные для чтения и замедляющие действие.
   — Документы, удостоверяющие ваши звания, на которые вы ссылаетесь, при вас? — спросил судья.
   — Да, сударь, паспорт, письмо его католического величества, подтверждающие мои полномочия…Наконец, вы можете сейчас же послать в испанское посольство записку, которую я напишу при вас, и обо мне будут ходатайствовать. Затем, если требуются другие доказательства, я напишу его высокопреосвященству, духовнику французского короля, и он не замедлит прислать сюда своего личного секретаря.
   — Вы по-прежнему утверждаете, что близки к смерти? — спросил Камюзо. — Но если бы вы действительно испытывали страдания, на которые жалуетесь с момента вашего ареста, вы давно уже должны были бы умереть, — прибавил он с иронией.
   — Вы возбуждаете тяжбу против мужества невиновного и крепости его организма! — кротко отвечал подследственный.
   — Кокар, позвоните! Прикажите вызвать врача Консьержери и больничного служителя. Нам придется снять с вас сюртук и удостоверить наличие клейма на вашем плече… — продолжал Камюзо.
   — Ваша воля, сударь.
   Подследственный спросил, не будет ли судья столь добр и не объяснит ли он, что это за клеймо и зачем его искать на плече?
   Следователь ожидал этого вопроса.
   — Вас подозревают в том, что вы Жак Коллен, беглый каторжник, который в дерзости своей ни перед чем не останавливается, даже перед кощунством… — резко сказал судья, погружая взгляд в глаза подследственного.
   Жак Коллен не дрогнул, не изменился в лице; он был невозмутим по-прежнему и с наивным любопытством глядел на Камюзо.
   — Я! Каторжник?.. Орден, к которому я принадлежу, и бог да простят вам, сударь, подобное заблуждение! Скажите, что я должен сделать, чтобы вы не упорствовали в столь тяжком оскорблении международного права, церкви и короля, моего повелителя?
   Судья, не ответив на вопрос, объяснил подследственному, что если тот когда-либо подвергался клеймению, к чему закон приговаривает осужденных на каторжные работы, то при ударе по его плечу на нем тотчас же выступят буквы.
   — Ах, сударь! — сказал Жак Коллен. — Как это было бы дурно, если бы моя преданность делу короля обратилась в мою погибель!
   — Что вы хотите этим сказать? — спросил судья. — Объяснитесь. Именно для того вы здесь и находитесь.
   — Так вот, сударь, у меня на спине должно быть немало шрамов. Я был расстрелян в спину конституционалистами как изменник родине, хотя хранил верность моему королю. Они бросили меня, решив, что я мертв.
   — Вас расстреляли, и вы живы?.. — сказал Камюзо.
   — Я неплохо ладил с солдатами, которым благочестивые люди передали немного денег, и они поставили меня на таком расстоянии, что пули попадали в меня на излете. Солдаты стреляли в спину. Достоверность этого может засвидетельствовать его превосходительство посланник.
   «Не человек, а дьявол; у него на все есть ответ. Тем лучше, впрочем», — подумал Камюзо, который напускал на себя суровость лишь в угоду правосудию и полиции.
   — Как мог человек вашего звания, — сказал следователь, обращаясь к каторжнику, — оказаться у любовницы барона Нусингена? И какой любовницы! Бывшей девки!..
   — Именно поэтому, сударь, меня и застали в доме куртизанки, — отвечал Жак Коллен. — Но, прежде чем объяснить, что привело меня в ее дом, я должен заметить следующее: не успел я подняться на первую ступеньку лестницы, как вдруг начался приступ моей болезни, который помешал мне поговорить мне вовремя с этой девушкой. Я был осведомлен о намерении мадемуазель Эстер покончить с собой, и так как дело касалось молодого Люсьена де Рюбампре, — я питаю к нему особую привязанность, причины которой священны, — я думал предостеречь бедное создание от поступка, на который ее толкало отчаяние; я хотел сказать ей, что последняя попытка Люсьена в отношении мадемуазель Клотильды обречена на неудачу, и я надеялся вернуть ей решимость жить, сообщив, что она унаследовала семь миллионов. Я уверен, господин судья, что стал жертвой тайн, доверенных мне. Судя по признакам моего заболевания, я думаю, что меня отравили; но мое крепкое здоровье меня спасло. Я знаю, что один агент политической полиции уже с давних пор преследует меня и ищет случая впутать какое-нибудь скверное дело…Если бы в момент моего ареста вызвали врача, как я просил, вы имели бы свидетельство о состоянии моего здоровья, подтверждающие мои жалобы. Поверьте, сударь, лица, стоящие выше нас с вами, очень заинтересованы в том, чтобы, отождествив меня с каким-нибудь злодеем, законным образом отделаться от меня. Не всегда выгодно служить королям, у них есть свои слабости; одна только церковь непогрешима.
   Невозможно изобразить игру физиономии Жака Коллена, умышленно потратившего минут десять на произнесение — фраза за фразой — этой тирады; все сказанное было так правдоподобно, в особенности намек на Корантена, что следователь поколебался.
   — Не сообщите ли вы мне о причине вашей привязанности к господину Люсьену де Рюбампре…
   — Неужели вы не догадываетесь?.. Мне шестьдесят лет, сударь…Умоляю вас, не записывайте… Он… но так ли уж это необходимо…
   — В ваших интересах, а тем более в интересах Люсьена де Рюбампре, сказать все, — отвечал следователь.
   — Ну что ж! Он… о боже мой!.. Он мой сын! — прошептал он едва слышно.
   И лишился чувств.
   — Не заносите этого в протокол, Кокар, — тихонько сказал Камюзо.
   Кокар встал, чтобы достать пузырек с уксусом «Четырех разбойников».
   «Если это Жак Коллен, то он великий актер!..» — подумал Камюзо.
   Кокар давал старому каторжнику нюхать уксус, а следователь тем временем изучал его с зоркостью рыси и судейского чиновника.
   — Надо бы снять с него парик, — сказал Камюзо, пока Жак Коллен приходил в себя.
   Старый каторжник, услышав эти слова, задрожал от страха: он знал, как омерзительна его физиономия без парика.
   — Если вам самому трудно это сделать…пожалуйста, Кокар, снимите вы его, — сказал следователь секретарю.
   Жак Коллен наклонился к секретарю с безропотностью, достойной восхищения, но тут его голова, лишившись привычного убора, обрела все свое природное безобразие. Зрелище это повергло Камюзо в большое замешательство. В ожидании врача и служителя он стал приводить в порядок и просматривать бумаги и вещи, изъятые из квартиры Люсьена. Потрудившись на улице Сен-Жорж у мадемуазель Эстер, судебные власти произвели обыск у Люсьена на набережной Малакэ.
   — Вы завладели письмами графини де Серизи, — сказал Карлос Эррера, — но я не пойму, откуда у вас почти все бумаги Люсьена? — прибавил он с улыбкой, полной убийственной иронии по адресу следователя.
   Камюзо, увидев эту улыбку, понял все значение слова почти!
   — Люсьен де Рюбампре, заподозренный в сообщничестве с вами, арестован, — отвечал следователь, желавший увидеть, какое впечатление произведет эта новость на подследственного.
   — Вы впали в величайшее заблуждение! Ибо он невиновен, как и я, — отвечал лжеиспанец, не выказывая ни малейшего волнения.
   — Посмотрим! А пока займемся установлением вашей личности, — продолжал Камюзо, удивляясь спокойствию подследственного. — Если будет доказано, что вы действительно Карлос Эррера, это сразу же изменит положение Люсьена Шардона.
   — Да, это была в самом деле госпожа Шардон, в девичестве мадемуазель де Рюбампре! — пробормотал Карлос. — Ах! Это одна из самых серьезных ошибок моей жизни!
   Он возвел глаза к небу; губы его шевелились, казалось, он горячо молился.
   — Но если вы Жак Коллен и если он заведомо был в связи с беглым каторжником, святотатцем, то все преступления, в которых его подозревает полиция, становятся более чем вероятными.
   Карлос Эррера, слушая эту фразу, ловко брошенную следователем, хранил неподвижность бронзового изваяния; лишь при словах заведомо и беглый каторжник воздел руки движением, исполненным достоинства и горести.
   — Господин аббат, — продолжал следователь чрезвычайно любезно, — если вы в самом деле дон Карлос Эррера, вы нас простите: мы вынуждены действовать в интересах правосудия и истины.
   Жак Коллен почувствовал ловушку по одной лишь интонации следователя, с которой тот произнес слова господин аббат, но не подал и виду; Камюзо ожидал проявления радости, что изобличило бы его, выдав неизъяснимое удовлетворение преступника, обманувшего следователя; но он столкнулся с героем каторги, оружием которого было самое коварное притворство.
   — Я дипломат и принадлежу к ордену, который налагает на нас весьма строгие обеты, — отвечал Жак Коллен с апостольской кротостью, — я все понимаю и привычен к страданиям. Я был бы уже свободен, если бы вы обнаружили тайник, где хранятся мои бумаги, ибо я вижу, что в ваших руках лишь самые незначительные из них…
   То было последним ударом для Камюзо; непринужденность и простота Жака Коллена послужили противовесом подозрениям, возникшим у следователя при виде его головы без парика.
   — Где эти бумаги?..
   — Я укажу место их хранения, если вы согласитесь, чтобы ваше доверенное лицо сопровождал секретарь испанского посольства, которому они будут вручены и перед которым вы будете за них отвечать, ибо дело касается моего государства, дипломатических документов и тайн, опорочивших покойного короля Людовика Восемнадцатого. Ах, сударь, лучше было бы… Впрочем, вы судейский чиновник!.. К тому же посол, к которому я обращаюсь, рассудит сам…
   В это время вошли врач и больничный служитель; об их приходе предварительно доложил пристав.
   — Здравствуйте, господин Лебрен, — сказал Камюзо врачу. — Я вас вызвал, чтобы проверить состояние здоровья вот этого подследственного. Он говорит, что был отравлен, и утверждает, будто бы находится при смерти с позапрошлого дня; скажите, не повредит ли ему, если мы его разденем и приступим к установлению клейма…
   Врач взял руку Жака Коллена, пощупал пульс, попросил показать язык и осмотрел его очень внимательно. Осмотр длился около десяти минут.
   — Подследственный, — ответил врач, — был очень болен, но сейчас он совершенно здоров…
   — Мой здоровый вид обманчив, я им обязан лишь нервному возбуждению, которое объясняется моим странным положением, — отвечал Жак Коллен с достоинством, подобающим эпископу.
   — Вполне возможно, — сказал г-н Лебрен.
   По знаку г-на Камюзо, подследственный был раздет, на нем остались только панталоны, все остальное было снято, даже сорочка; и тут восхищенным взорам присутствующих предстал волосатый торс циклопической мощи. То был Геркулес Фарнезский из Неаполитанского музея, только не таких исполинских размеров.
   — Для чего предназначает природа людей такого сложения? — сказал врач, обращаясь к Камюзо.
   Пристав воротился с неким подобием деревянной колотушки, указывающей с незапамятных времен на его обязанность и именуемый жезлом; он нанес несколько ударов по тому месту, где палач выжигает роковые буквы. Тогда обозначилось семнадцать причудливо разбросанных шрамов; но несмотря на усердное изучение их, уловить очертания букв не удалось. Однако ж пристав заметил, что перекладина буквы Т намечена двумя углублениями, расстояние между которыми равно длине перекладины, с двумя завитками, заканчивающими ее с обоих концов, и третье углубление отмечат конечную точку ствола буквы.
   — Но все это очень неотчетливо, — сказал Камюзо, заметив по лицу врача Консьержери, что тот в сомнении.
   Карлос попросил произвести подобную операцию на другом плече и на спине. Проступило еще около пятнадцати шрамов и врач, исследовав их по настоянию испанца, заявил, что спина вся изборождена рубцами и невозможно обнаружить клеймо, если даже палач и наложил его.
   В эту минуту вошел посыльный из канцелярии полицейской префектуры и, вручив г-ну Камюзо конверт, попросил ответа. Прочтя письмо, следователь подошел к Кокару и стал что-то говорить ему на ухо, но так тихо, что никто не мог услышать. Однако ж, перехватив взгляд Камюзо, Жак Коллен догадался, что префектом полиции присланы какие-то сведения о нем.
   «По моим пятам по-прежнему следует друг Перада, — подумал Жак Коллен. — Когда бы я знал, кто он, я избавился бы от него, как от Контансона. Удастся ли мне еще раз увидеть Азию?..»
   Когда бумага, составленная Кокаром, была подписана, следователь положил ее в конверт, запечатал его и протянул посыльному из канцелярии особых поручений.
   Канцелярия особых поручений — необходимый помощник Правосудия. Эту канцелярию возглавляет полицейский пристав ad hoc, имеющий под началом полицейских надзирателей, которые приводят в исполнение, при помощи приставов соответствующих районов, приказы, касающиеся обыска и даже ареста лиц, подозреваемых в сообщничестве с преступниками либо правонарушителями. Эти уполномоченные судебной власти избавляют, таким образом, судейских чиновников, занятых следствием, от напрасной траты драгоценного времени.
   Подследственный, по знаку Камюзо, был одет с помощью г-на Лебрена и больничного служителя, после чего оба они удалились вместе с приставом. Камюзо сел за письменный стол, поигрывая пером.
   — У вас есть тетушка, — неожиданно сказал Камюзо Жаку Коллену.
   — Тетушка?.. — удивился дон Карлос Эррера. — Но, сударь, у меня нет родственников, я непризнанный сын покойного герцога д’Оссуна.
   А сам сказал про себя: «Горячо!», вспомнив игру в прятки, это наивное изображение жестокой борьбы межд правосудием и преступником.
   — Вздор! — сказал Камюзо. — У вас и доныне есть тетушка, мадемуазель Жакелина Коллен, которую вы поместили под диковинным именем Азии к девице Эстер.
   Жак Коллен беззаботно пожал плечами, что было в полном согласии с выражением любопытства, изобразившимся на его лице, когда он услыхал слова следователя, наблюдавшего за ним с насмешливой внимательностью.
   — Берегитесь! — продолжал Камюзо. — Слушайте меня хорошенько.
   — Я вас слушаю, сударь.
   — Ваша тетушка торговка в Тампле; ее лавочкой ведает некая девица Паккар, сестра одного осужденного, впрочем, весьма порядочная девица, по прозвищу Ромет. Правосудие напало на след вашей тетушки, и у нас через несколько часов будут неопровержимые улики. Эта женщина чрезвычайно вам предана…
   — Продолжайте, господин следователь, — спокойно сказал Жак Коллен, как только Камюзо оборвал фразу, — я вас слушаю.
   — Ваша тетушка, — она старше вас примерно лет на пять, — было любовницей ненавистной памяти Марата*. Вот тот кровавый источник, откуда почерпнуто ее состояние…По сведениям, полученным мною, она чрезвычайно ловко умеет прятать концы в воду, ибо против нее нет еще улик. Согласно донесениям, имеющимся в моих руках, после смерти Марата она находилась в связи с неким химиком, который на двенадцатом году Революции был приговорен к смерти как фальшивомонетчик. Она выступала на процессе в качестве свидетельницы. За время этой связи она, по-видимому, приобрела от него познания в токсикологии. Она была торговкой нарядами с двенадцатого года Революции по тысяча восемьсот десятый год. Дважды сидела в тюрьме, в тысяча восемьсот двенадцатом и тысяча восемьсот шестнадцатом годах, за развращение малолетних…Вы тогда привлекались по делу о подлоге, вам пришлось уйти из банкирской конторы, куда ваша тетушка устроила вас в качестве служащего благодаря вашему образованию и покровительству, оказанному вашей тетушке лицами, которым она поставляла жертвы для их распутства…Все это отнюдь не похоже на величие герцогов д’Оссуна…Упорствуете ли вы в вашем запирательстве?