де Бальзак Оноре. Блеск и нищета куртизанок

   Внутреннее устройство дома, так же изменившееся к лучшему, как и его внешний вид, отвечало, однако ж, не притязая на роскошь, всем требованиям комфорта. Об этом можно было судить, бросив беглый взгляд на гостиную, где находилось в эту минуту все общество. Красивый обюсонский ковер, обои из серого кретона в мелкую клеточку, отделанные зеленой шелковой тесьмой, роспись под дерево из Спа, мебель красного дерева с резьбой, обитая серым кашемиром, и с зеленым басоном, жардиньерки, несмотря на зимнее время, наполненные цветами, — все в целом ласкало взгляд. Зеленые шелковые занавеси на окнах, отделка камина, оправа зеркал — ничто не отзывалось дурным вкусом, который губит все в провинции. Короче говоря, все это, вплоть до мелочей, изящных и удобных, давало отдых душе и взору благодаря той особой поэзии, которую умная любящая женщина может и должна внести в свой дом.
   Госпожа Сешар, еще не снявшая траура по своему свекру, сидела за пяльцами у горящего камина и вышивала по канве под руководством г-жи Кольб, экономки, на которую она полагалась во всех мелочах домашнего обихода. К тому времени, когда кабриолет поравнялся с первыми строениями Марсака, общество завсегдатаев Вербери было уже в полном сборе; как раз пришел Куртуа, мельник-вдовец, желавший удалиться от дел и надеявшийся обделать дельце, выгодно продав свою собственность, которая, видимо, приглянулась Еве, и Куртуа знал почему.
   — А сюда кто-то пожаловал! — сказал Куртуа, услышав шум экипажа, въезжавшего в ворота. — Судя по грохоту, надо полагать, что гость из наших мест.
   — Должно быть, Постэль с женой вздумали со мной посоветоваться, — сказал доктор.
   — Нет, — сказал Куртуа, — экипаж подъехал со стороны Манля.
   — Зударынь, — сказал Кольб (рослый, толстый эльзасец), — атфокат ис Париж просит кофорить с каспатин.
   — Адвокат!.. — вскричал Сешар. — Это слово вызывает у меня колики.
   — Благодарю, — сказал мэр Марсака, по фамилии Кашан, бывший двадцать пять лет адвокатом в Ангулеме; в свое время ему было поручено преследовать судом Сешара.
   — Мой бедный Давид неисправим! Он всегда такой рассеянный! — сказала Ева, улыбаясь.
   — Адвокат из Парижа? — удивился Куртуа. — Стало быть, у вас есть дела в Париже?
   — О нет! — сказала Ева.
   — У вас там брат, — улыбнувшись, заметил Куртуа.
   — Берегитесь, как бы тут не замешалось наследство папаши Сешара, — сказал Кашан. — Старик не гнушался и темных дел!..
   Войдя, Корантен и Дервиль раскланялись с присутствующими и, назвав свои имена, попросили разрешения поговорить наедине с г-жой Сешар и ее мужем.
   — Охотно, — сказал Сешар, — Но по какому делу?
   — Исключительно по поводу наследства вашего отца, — отвечал Корантен.
   — Позвольте тогда господину мэру, бывшему адвокату в Ангулеме, присутствовать при нашей беседе.
   — Господин Дервиль?.. — сказал Кашан, глядя на Корантена.
   — Нет, сударь, вот он, — отвечал Корантен, указывая на адвоката; тот поклонился.
   — Ведь мы в своей семье, — продолжал Сешар, — мы ничего не скрываем от наших соседей, нам нет надобности уединяться в моем кабинете, где к тому же и не топлено…Наша жизнь вся как на ладони.
   — Зато в жизни вашего отца, сударь, — сказал Корантен, — были кое-какие тайны; возможно, вы не очень охотно предали бы их огласке.
   — Что-нибудь такое, чего мы должны стыдиться?.. — испуганно сказала Ева.
   — О нет! Грешки молодости!.. — сказал Корантен, с превеликим хладнокровием расставляя одну из тысячи своих ловушек. — Ваш отец подарил вам старшего брата…
   — Ах, старый Медведь! — вскричал Куртуа. — Видно, он вас совсем не любил, господин Сешар, и вот что приберег для вас, притворщик…Э-ге! Я теперь понимаю, что он думал, когда говорил: «Дайте только мне лечь в землю, еще не то увидите!..»
   — Не беспокойтесь, сударь, — сказал Корантен Сешару, искоса поглядывая на Еву.
   — Брата! — вскричал доктор. — Вот ваше наследство и раскололось надвое!..
   Дервиль делал вид, что рассматривает прекрасные гравюры без подписей, вправленные в деревянную обшивку стен гостиной.
   — Не беспокойтесь, сударыня, — сказал Корантен, заметив встревоженное выражение красивого лица г-жи Сешар. — Речь идет только о побочном сыне. Права незаконнорожденного отнюдь не равны правам законного наследника. Этот сын господина Сешара находится в крайней нищете, он имеет право на некоторую сумму, ввиду солидности наследства…Миллионы, оставленные вашим отцом…
   При слове миллионы в гостиной все так и ахнули. Теперь Дервиль уже не занимался гравюрами.
   — Папаша Сешар? Миллионы? — вскрикнул толстяк Куртуа. — Кто вам это сказал? Какой-нибудь крестьянин?
   — Сударь, — сказал Кашан, — вы не чиновник казначейства, стало быть, с вами можно говорить откровенно…
   — Будьте покойны, — сказал Корантен, — даю вам честное слово, что я не чиновник Палаты государственных имуществ.
   Кашан, подав знак, призывающий общество к молчанию, не мог скрыть своего удовлетворения.
   — Сударь, — продолжал Корантен, — пусть даже речь идет только об одном миллионе, но и тогда доля, причитающаяся внебрачному ребенку, достаточно велика. Мы приехали не затем, чтобы затевать процесс; напротив, мы хотим покончить дело миром: дайте нам сто тысяч франков — мы этим удовлетворимся…
   — Сто тысяч франков! — вскричал Кашан, не дав Корантену договорить. — Ну, сударь, папаша Сешар оставил двадцать арпанов виноградника, пять маленьких ферм, десять арпанов под лугами в Марсаке и ни сантима сверх этого…
   — Господин Кашан! — воскликнул Давид Сешар, вмешиваясь в их разговор. — Ни за что на свете я не допущу обмана, и меньше всего в денежных делах…Господа, — сказал он, обращаясь к Корантену и Дервилю, — мой отец, кроме недвижимости, нам оставил…(Куртуа и Кашан, подавая знаки Сешару, трудились напрасно, он их не слушал) триста тысяч франков, что увеличивает наше наследство примерно до пятисот тысяч франков.
   — Господин Кашан, — сказала Ева Сешар, — какую часть закон уделяет побочному ребенку?
   — Сударыня, — сказал Корантен, — мы не дикари. Единственная наша просьба к вам: поклянитесь в присутствии этих господ в том, что вы не получили более ста тысяч экю серебром по наследству от вашего свекра, и мы отлично сговоримся.
   — Дайте прежде честное слово, — сказал бывший ангулемский адвокат Дервилю, — что вы действительно адвокат.
   — Вот мое удостоверение, — сказал Дервиль Кашану, протягивая ему сложенную вчетверо бумагу, — а этот господин отнюдь не главный инспектор Палаты государственных имуществ, как вы могли бы подумать. Не беспокойтесь, — прибавил Дервиль, — для нас было чрезвычайно важно узнать правду о наследстве Сешара, и только. Теперь мы ее знаем… — Дервиль весьма учтиво взял Еву под руку и отвел ее в глубину гостиной. — Сударыня, — сказал он ей вполголоса. — ежели бы честь и будущее семьи де Гранлье не имели касательства к этому вопросу, я не пустился бы на подобную хитрость, придуманную вот этим господином с орденом; но вы должны простить его, ведь надобно было открыть обман, при помощи которого ваш брат ввел в заблуждение эту благородную семью. И остерегайтесь впредь давать повод думать, что вы ссудили миллион двести тысяч франков вашему брату для покупки поместья Рюбампре…
   — Миллион двести тысяч франков! — воскликнула г-жа Сешар, побледнев. — Но где он их взял, злосчастный?..
   — То-то и есть! — сказал Дервиль. — Боюсь, что источник этого состояния весьма нечист.
   У Евы на глаза навернулись слезы, замеченные соседями.
   — Возможно, мы оказали вам большую услугу, — сказал Дервиль. — помешав принять участие в обмане, чреватом гибельными последствиями.
   Дервиль оставил г-жу Сешар в креслах, бледную, всю в слезах, и откланялся обществу.
   — В Манль! — сказал Корантен мальчику, сидевшему на козлах кабриолета.
   В дилижансе, который шел из Бордо в Париж и проходил через Манль ночью, нашлось только одно свободное место. Дервиль попросил Корантена уступить его, сославшись на дела, но в душе он не доверял своему спутнику, и дипломатическая изворотливость и хладнокровие Корантена казались ему просто навыками проходимца. Корантен пробыл три дня в Манле, а оказии уехать все не представлялась: ему пришлось написать в Бордо и там заказать место в дилижансе, так что в Париж он вернулся только через девять дней, считая со дня отъезда.
   Все это время Перад ежедневно ездил то в Пасси, то на парижскую квартиру Корантена, чтобы узнать, не воротился ли он. На восьмой день он и там и тут оставил письма, написанные личным шифром, в которых извещал Корантена о том, какого рода смерть угрожала его другу, о похищении Лидии и об ужасной участи, уготованной ей его врагами. Попав в такую же ловушку, какие он прежде ставил другим, Перад, хотя и лишившись Корантена, но пользуясь помощью Контансона, по-прежнему разыгрывал из себя набоба. Пусть невидимые враги изобличили его, но он все же решил, и достаточно мудро, не покидать поле сражения, чтобы попытаться уловить луч света в этой тьме.
   Контансон пустил в ход по следам Лидии все свои знакомства, надеясь обнаружить место, где она спрятана; но невозможность узнать что-либо становилась с каждым днем все более явной, увеличивая с каждым часом отчаяние Перада. Старый шпион окружил себя охраной из двенадцати-пятнадцати самых искусных агентов. Велось наблюдение за окресностями улицы Муано и улицы Тетбу, где он жил под видом набоба у г-жи дю Валь-Нобль. В продолжение трех последних дней роковой отсрочки, дарованной Азией, чтобы восстановить прежнее положение Люсьена в доме де Гранлье, Контансон не покидал ветерана бывшего главного управления полиции. Так поэзия ужаса, порожденная военной хитростью враждующих племен в глубине лесов Америки, которой столь удачно воспользовался Купер, овеяла мельчайшие подробности парижской жизни. Прохожие, лавки, фиакры, человек, стоящий у окна, — буквально все для человека-номера, обязанного охранять жизнь Перада, было так же полно значения, как ствол дерева, домик, скала, шкура бизона, брошенная лодка, листва на поверхности реки в романах Купера.
   — Если испанец уехал, вам нечего опасаться, — сказал Контансон, обращая внимание Перада на то, каким полным покоем они наслаждаются.
   — А если он не уехал? — спрашивал Перад.
   — Он увез одного из моих людей на запятках своей кареты; но в Блуа мой человек был принужден слезть и не мог догнать экипаж.
   Однажды утром, дней через пять после возвращения Дервиля в Париж, Люсьена посетил Растиньяк.
   — Дорогой мой, я в отчаянии, что должен вести переговоры, порученные мне как твоему короткому знакомому. Твоя женитьба расстроилась, и нет никакой надежды на то, что она когда-либо состоится. Ты должен забыть о доме де Гранлье. Чтобы жениться на Клотильде, надо ждать смерти ее отца, а он стал слишком большим себялюбцем, чтобы умереть так рано. Старые игроки в вист долго держатся…на борту своего…стола. Клотильда скоро уедет в Италию с Мадленой де Ленонкур-Шолье. Бедная девушка так тебя любит, что пришлось за ней присматривать; она хотела прийти к тебе, она составила какой-то план побега… Да послужит это тебе утешением в твоем несчастье.
   Люсьен молча глядел на Растиньяка.
   — К тому же, и впрям ли это несчастье?.. — продолжал его земляк. — Ты без труда найдешь другую девушку, такую же знатную и красивее Клотильды!.. Госпожа де Серизи женит тебя из чувства мести, она не выносит де Гранлье, которые ни разу не пожелали принять ее у себя; у нее есть племянница, молоденькая Клеманс дю Рувр…
   — Дорогой друг, со времени нашего последнего ужина у нас размолвка с госпожой де Серизи; она видела меня в ложе Эстер, сделала мне сцену, а я не стал ее разуверять.
   — Когда женщине за сорок лет, она не ссорится надолго с таким красивым молодым человеком, как ты, — сказал Растиньяк. — Я немного знаком с этими закатами…они длятся десять минут на горизонте и десять лет в сердце женщины.
   — Вот уже неделя, как я жду от нее письма.
   — Пойди к ней!
   — Теперь, конечно, придется.
   — Будешь ли ты по крайней мере у Валь-Нобль? Ее набоб дает Нусингену ответный ужин.
   — Я знаю и буду, — сказал Люсьен серьезно.
   На другой день после того, как он убедился в своем несчастье, о чем было тотчас же доложено Карлосу, Люсьен появился с Растиньяком и Нусингеном у мнимого набоба.
   В полночь бывшая столовая Эстер вместила почти всех действующих лиц этой драмы, смысл которой, скрытый в самом русле этих существований, подобных бурным потокам, был известен лишь Эстер, Люсьену, Пераду, мулату Контансону и Паккару, явившемуся прислуживать своей госпоже. Азия была призвана г-жой дю Валь-Нобль, без ведома Перада и Контансона, помогать ее кухарке. Садясь за стол, Перад, давший г-же дю Валь-Нобль пятьсот франков, чтобы ужин вышел на славу, нашел в своей салфетке клочок бумаги, на котором прочел написанные карандашом следующие слова: «Десять минут истекают в ту минуту, когда вы садитесь за стол». Он передал бумажку Контансону, стоявшему за его стулом, сказав по-английски: «Не ты ли это всунул сюда?» Контансон прочел при свете свечей это Мане, Тэке, Фарес* и положил бумажку в карман, но он знал, как трудно установить автора по почерку, в особенности, если фраза написана карандашом и прописными буквами, то есть начертана, так сказать, геометрически, поскольку прописные буквы состоят лишь из кривых и прямых, по которым невозможно различить навыки руки, столь очевидные в так называемой скорописи.
   Ужин проходил невесело. Перад был явно встревожен. Из молодых прожигателей жизни, умевших оживить трапезу, тут находились только Люсьен и Растиньяк. Люсьен был грустен и задумчив. Растиньяк проигравший перед ужином две тысячи франков, пил и ел, думая только о том, чтобы отыграться после ужина. Три женщины, удивленные их необычной сдержанностью, переглядывались. Скука лишила вкуса все яства. Ужины, как театральные пьесы и книги, имеют свои удачи и неудачи. В конце ужина подали мороженое, так называемый пломбир. Все знают, что этот сорт мороженого содержит мелкие, засахаренные плоды, чрезвычайно нежные, расположенные на поверхности мороженого, которое подается в бокале и не притязает на пирамидальную форму. Мороженое было заказано г-жой дю Валь-Нобль у Тортони, знаменитое заведение которого находится на углу улицы Тетбу и бульвара. Кухарка вызвала мулата, чтобы уплатить по счету кондитера. Контансон, которому требование посыльного показалось подозрительным, спустился и озадачил посыльного вопросом: «Вы стало быть, не от Тортони?..» — и тотчас же побежал наверх. Но Паккар уже воспользовался его отсутствием и успел обнести гостей мороженым. Мулат еще не дошел до двери квартиры, как один из агентов, наблюдавший за улицей Муано, крикнул ему снизу: «Номер двадцать семь!»
   — Что случилось? — откликнулся Контансон, мигом оказавшийся на нижних ступенях лестницы.
   — Скажите папаше, что дочь его вернулась. Но в каком состоянии, милостивый боже! Пусть он спешит, она при смерти.
   В ту минуту, когда Контансон входил в столовую, старик Перад, сильно подвыпивший, как раз глотал маленькую вишняю из пломбира. Пили за здоровье г-жи дю Валь-Нобль. Набоб наполнил свой стакан вином, так называемым константским, и осушил его. Как ни был взволнован Контансон известием, которое он нес Пераду, все же, войдя в столовую, заметил, с каким глубоким вниманием Паккар глядел на набоба. Глаза лакея г-жи де Шампи походили на два неподвижных огонька. Несмотря на всю важность наблюдения, сделанного мулатом, он не мог медлить и наклонился к своему господину в ту самую минуту, когда Перад ставил пустой стакан на стол.
   — Лидия дома, — сказал Контансон, — и в очень тяжелом состоянии.
   Перад отпустил самое французское из всех французских ругательств с таким резким южным акцентом, что на лицах гостей выразилось глубокое удивление. Заметив свой промах, Перад признался в своем переодевании, сказав Контансону на чистейшем французском языке: «Найди фиакр!.. Надо убираться отсюда!»
   Все встали из-за стола.
   — Кто же вы такой? — вскричал Люсьен.
   — Та, кто ви такой? — сказал барон.
   — Бисиу уверял меня, что вы умеете изображать англичан лучше его, но я не хотел ему верить, — сказал Растиньяк.
   — Ну, конечно, какой-нибудь разоблаченный банкрот, — сказал дю Тийе громко, — я так и подозревал!..
   — Какой удивительный город этот Париж!.. — сказала г-жа дю Валь-Нобль. — Объявив себя несостоятельным в своем квартале, торговец безнаказанно появляется, переряженный набобом или денди, в Елисейских полях!.. О, я злосчастная! Банкротство — вот мой червь!
   — Говорят, у каждого цветка есть свой червь, — сказала Эстер спокойно. — А мой похож на червя Клеопатры, на аспида.
   — Кто я такой?.. — сказал Перад у двери. — А-а! Вы это узнаете: и если я умру, я буду каждую ночь выходитьб из могилы, чтобы стягивать вас за ноги с постели!..
   Произнося эти последние слова, он смотрел на Эстер и Люсьена; потом воспользовавшись общим замешательством, поспешно скрылся; он решил бежать домой, не дожидаясь фиакра. На улице Азия, в черном капоре с длинной вуалью, остановила шпиона у самых ворот, схватив его за руку.
   — Пошли за святыми дарами, папаша Перад, — сказала она; это был тот самый голос, который однажды уже напророчил ему несчастье.
   Возле дома стояла карета, Азия села в нее, карета скрылась, будто ее унесло ветром. Тут было пять карет, и люди Перада ничего подозрительного не заметили.
   Вернувшись в свой загородный дом, в одном из самых отдаленных и самых приветливых кварталов маленького предместья Пасси, на улице Винь, Корантен, который слыл там за негоциантом, снедаемым страстью к садоводству, нашел шифрованную записку своего друга Перада. Вместо того, чтобы отдохнуть, он опять сел в фиакр, в котором только что приехал, и приказала себя везти себя на улицу Муано, где застал одну Катт. Он узнал от фламандки об исчезновении Лидии и не мог понять, как Перад, да и он оказались столь непредусмотрительны.
   «Обо мне они еще не знают, — сказал он про себя. — Эти люди способны на все; надо выждать, не убьют ли они Перад, ну, а тогда уже я скроюсь…»
   Чем постыднее жизнь человека, тем он сильнее за нее цепляется; она становится постоянным протестом, непрерывным мщением. Корантен сошел вниз и, вернувшись к себе домой, преобразился в хилого старичка, надев травяной парик и зеленый сюртучок, затем пешком отправился к Пераду, движимый чувством дружбы. Он хотел отдать приказания своим наиболее испытанным и ловким номерам. Свернув на улицу Сент-Оноре, чтобы от Вандомской площади попасть на улицу Сен-Рох, он нагнал девушку в домашних туфлях, одетую так, словно она готовилась ко сну, — в белой ночной кофте и в ночном чепчике. Время от времени из груди ее вырывалось рыдание и сдержанный стон. Корантене опередил ее на несколько шагов и узнал в ней Лидию.
   — Я друг вашего отца, господина Канкоэля, — сказал он, не меняя своего голоса.
   — Ах! Наконец нашелся человек, которому я могу довериться!.. — воскликнула она.
   — Не подавайте виду, что знаете меня, — продолжал Корантен. — Нас преследуют лютые враги, и мы принуждены скрываться. Но расскажите мне, что с вами случилось…
   — О, сударь! Об этом можно сказать, но не рассказывать… — сказала бедная девушка. — Я обесчещена, я погибла, и сама не могу объяснить себе как!..
   — Откуда вы идете?..
   — Не знаю, сударь! Я так спешила спастись, пробежала столько улиц, столько переулков, боясь погони…И когда встречала человека приличного, спрашивала, как пройти на бульвары и добраться до улицы де ла Пэ! Наконец, пройдя уже…Который теперь час?
   — Половина двенадцатого! — сказал Корантен.
   — Я убежала с наступлением сумерек, значит, уже пять часов, как я иду! — вскричала Лидия.
   — Полно, вы отдохнете, увидите вашу добрую Катт…
   — О сударь! Для меня нет больше отдыха! Я не желаю иного отдыха, кроме как в могиле; а до тех пор я уйду в монастырь, если только меня примут туда…
   — Бедняжка! Вы защищались?
   — Да, сударь. Ах! Если бы вы знали, среди каких гнусных созданий мне пришлось быть…
   — Вас верно, усыпили?
   — Ах, вот как это было? — сказала бедная Лидия. — Мне только бы дойти до дому…У меня нет больше сил, и мысли мои путаются…Сейчас мне почудилось, что я в саду…
   Корантен взял Лидию на руки, и, когда он поднимался с нею по лестнице, она потеряла сознание.
   Катт появилась и радостно вскрикнула.
   — Не спешите радоваться! — внушительно сказал Корантен. — Девушка очень больна.
   Когда Лидию уложили в постель и она при свете двух свечей, зажженных Катт, узнала свою комнату, у нее начался бред. Она пела отрывки из прелестных арий и тут же выкрикивала гнусные слова, слышанные ею. Ее красивое лицо было все в фиолетовых пятнах. Воспоминания непорочной жизни перемежались с позорными сценами последних десяти дней. Катт плакала. Корантен ходил по комнате, останавливаясь по временам, чтобы взглянуть на Лидию.
   — Она расплачивается за своего отца! — сказал он. — Как знать, нет ли в этом руки провидения? О, я был прав, что не имел семьи!.. Как говорит какой-то философ, ребенок — это наш заложник в руках несчастья, честное мое слово!
   — Ах, Катт! — сказала бедная девочка, приподнявшись с подушек и не оправляя своих прекрасных разметавшихся волос. — Чем лежать тут, лучше бы мне лежать на песчаном дне Сены…
   — Катт, тем, что вы будете плакать и смотреть на вашу девочку, вы ее не исцелите, вместо этого лучше бы вам позвать врача — сперва из мэрии, а потом Деплена и Бьяншона…Надо спасти это невинное создание…
   И Корантен написал адреса обоих знаменитых докторов. В это время по лестнице подымался человек, привыкший к ее ступеням; дверь отворилась. Весь в поту, с фиолетовым лицом, с налитыми кровью глазами, Перад, пыхтя, как дельфин, бросился от входной двери к комнате Лидии с воплем: «Где моя дочь?..»
   Он заметил печальный жест Корантена; взгляд Перада остановился на Лидии. Сравнить ее можно было только с цветком, любовно взлелеянным ботаником; но вот обломился стебель, цветок раздавлен грубым башмаком крестьянина. Перенесите этот образ в отцовское сердце, и вы поймете, какой удар испытал Перад, из глаз которого полились слезы.
   — Кто-то плачет…Это мой отец… — сказала девочка.
   Лидия еще могла узнать отца; она поднялась и припала к коленям старика в ту самую минуту, когда он тяжело опустился в кресла.
   — Прости, папа!.. — сказала она. Ее голосок пронзил сердце Перада, и тут же он почувствовал точно удар дубиной по голове.
   — Умираю…Ах, негодяи! — были его последние слова.
   Корантен хотел помочь своему другу, но лишь принял его последний вздох.
   «Умер от яда!..» — сказал про себя Корантен. — А вот и врач! — воскликнул он, услышав шум подъезжавшей кареты.
   Вошел Контансон, успевший смыть с себя загар мулата, и, услышав голос Лидии, застыл, точно бронзовая статуя. «Ты все еще не прощаешь меня, отец?.. Я не виновата! (Она не замечала, что отец ее мертв.) Ах, какими глазами он глядит на меня!..» — говорила несчастная безумная.
   — Надо ему их закрыть, — сказал Контансон, положив умершего на кровать.
   — Мы делаем глупость, — сказал Корантен. — Перенесем его на другую половину; обезумевшая дочь совсем потеряет рассудок, когда поймет, что отец умер; она подумает, что убила его.
   Лидия тупо смотрела, как уносят отца.
   — Вот мой единственный друг!.. — не скрывая волнения, сказал Корантен, когда Перада положили на кровать в спальне. — За всю свою жизнь только однажды заговорила в нем алчность! И то ради дочери…Пусть это послужит тебе уроком, Контансон. В каждом звании есть своя честь. Перад напрасно впутался в частное дела, мы должны заниматься делами государственными. Но, что бы это ни повлекло за собой, — сказал он, и звук его голоса, взгляд и жест навели на Контансона ужас, — даю слово отомстить за моего бедного Перада! Я открою виновников его смерти и бесчестия его дочери!.. Клянусь самим собой и остатком дней моих, которые я ставлю на карту ради мести, что все эти люди, будучи в добром здравии, кончат свои дни наголо обритыми в четыре часа дня на Гревской площади!..
   — А я вам в этом помогу, — сказал потрясенный Контансон.
   И верно, нет более волнующего зрелища, чем вспышка страсти у человека холодного, сдержанного, точного, в котором за двадцать лет никто не мог заметить и признака чувствительности. Такая страсть — точно раскаленный добела брусок железа, расплавляющий все, что с ним соприкасается. Недаром у Контансона перевернулось все внутри.
   — Бедный папаша Канкоэль, — продолжал он, глядя на Корантена. — Он меня частенько угощал…И видите ли…только беспутные люди знают толк в таких вещах…частенько давал мне десять франков на игру…
   После такого надгробного слова мстители за Перада, услышав на лестнице голоса Катт и городского врача, пошли к Лидии.