Страница:
– Ты выглядишь очень усталым, – сочувственным голосом сказала Мэри Элен. – По-моему, я никогда не видела тебя таким усталым, Эл.
– Они тебя еще преследуют? – спросил Тути.
– Нет, – сказал Эл.
– Что, отстали?
– Нет, – сказал он. – Они до меня добрались.
Глаза у Тути расширились, а затем сузились.
– Тогда тебя здесь нет. Ты покойник.
Ковыряясь в клецках и тушеной баранине, Эл ничего не ответил.
– Я хотела бы спросить, – сказала Мэри Элен, – о чем это вы толкуете. Но я знаю, что никто из вас никогда мне этого не скажет, так что лучше избавлю себя от хлопот. Эл Миллер, ты будешь продолжать в том же духе всю оставшуюся жизнь? Ты не изменился благодаря той замечательной работе, которую, как я слышала, получил? – Она ждала, но ей он тоже не ответил. – Нет, – сказала она. – Ничуть.
– У Эла больше нет замечательной работы, – сказал Тути. – Так что отстань от него.
Мэри Элен сказала:
– Что ж, Эл Миллер, доедай и уматывай.
Он поднял на нее взгляд. Она не шутила.
– Она это всерьез, – сказал Тути. – Она махнула на тебя рукой. Я и раньше такое видел, но меня это в ней удивляет. Это, что ли, истинная дорога бога – вышвыривать человека вон? Я говорю: к чертям всю эту религию дяди Тома, о которой ты вечно щебечешь! – Тути все повышал голос, пока не задребезжала посуда; Мэри Элен сжалась, но не пыталась вставить слово. – Ты безнадежна! Выметайся отсюда, слышишь? Ты слышишь меня? – Он кричал, приблизив лицо к ее лицу, пока наконец она не поднялась на ноги. – Вали! – крикнул он, вскакивая. – Вали отсюда и больше не появляйся!
Он обрушился обратно на стул, схватил свою чашку кофе и сжал ее меж своих темных ладоней, а потом швырнул ее со стола, так запустив по полу, что она разбилась о стену. Струи кофе взметнулись вверх до самого изображения Иисуса, которое Эл видел там с тех самых пор, как с ними познакомился.
– Ты все? – тут же спросила Мэри Элен.
– Что ты знаешь о старине Эле? – сказал Тути. – Ничего. – У него было суровое, задумчивое выражение лица. – Совсем ничего.
– Я не хотел причинять никаких неприятностей, – сказал Эл, продолжая жевать.
Его потрясло, что Мэри Элен велела ему убираться; он не мог заставить себя посмотреть в ее сторону. Но вот она подошла сзади и положила руку ему на плечо.
– Может, я не права, – сказала она. Ее пальцы поглаживали ему плечо, бесхитростные пальцы. – Послушай, Эл, – сказала она, придвигая свой стул и усаживаясь так близко, что ее колени уперлись в перекладину его стула. – Я это вижу, то, о чем говорит Тути, я увидела это, как только ты вошел. Вижу повсюду над ним, – обратилась она к мужу. – И в нем самом, и вокруг него.
– Что видишь? – спросил Эл.
– То, что ты скоро умрешь, – сказала Мэри Элен.
– Ух ты, – сказал Эл.
– И это тебя даже не тревожит, – мягко сказала Мэри Элен.
– Так и есть, – согласился он.
– Сделай что-нибудь, – сказала Мэри Элен.
Он продолжал есть. Закончив, встал из-за стола.
– Так как насчет этого? – сказал он Тути.
Все еще размышляя, все еще сжимая и разжимая кулаки, Тути сказал:
– Не.
– В самом деле? – сказал Эл. – Ты не достанешь его для меня?
– Не, – повторил Тути.
– Тогда пока, – сказал Эл.
– Я скажу тебе почему, – сказал Тути. – Ты думаешь, он тебе нужен, чтобы добраться до них. Но когда он попадет тебе в руки… – Он разглядывал осколки чашки и расплескавшийся кофе. – То ты приставишь его к своей башке и сам себя им попотчуешь. Сейчас ты этого не понимаешь. Не признаешь и не можешь себе представить. Но это все равно правда.
В самом деле? – прикинул Эл. Может, и так.
– Вы ничего не слышали о моей жене? – спросил он. – Она сюда не звонила?
– Нет, – сказала Мэри Элен. – Ты что, не знаешь, где она?
– Дядя, она что, тебя бросила? – сказал Тути.
– Может быть, – сказал Эл.
– Ты просто какой-то Шалтай-Болтай, – сказал Тути. – Просто торчишь на одном месте и пальцем о палец не ударишь, пока с тобой все это происходит. Просто сидишь и смотришь. Так что теперь у тебя даже и жены нет. Милой такой женушки.
– Почему ты не идешь ее искать? – спросила Мэри Элен.
Тути сказал:
– Я тут наорал на Мэри Элен, когда она сказала, чтобы ты уходил. А теперь думаю, что она права. Тебе надо уйти. Надо пойти и все уладить. А потом приходи обратно и сиди здесь сколько влезет. Идет?
Эл надел куртку и покинул их квартиру. Они оба смотрели на него, когда он закрывал за собой дверь.
Он стоял возле останков «Мармона», пиная ногой по цилиндру, который был частью системы зажигания. Большая часть стоянки была скрыта во тьме, но неоновая вывеска над кофейней на другой стороне улицы давала достаточно света, чтобы он снова увидел то, что уже видел раньше; восстановить «Мармон» не было ни малейшей надежды. Кем бы ни был тот, кто его раскурочил, свое дело он знал отменно. На ум явилась причудливая мысль: его нельзя было починить, по крайней мере, не обошлось бы без нескольких недель работы, а к тому времени это уже не имело бы значения. Он видел себя едущим на разбитом «Мармоне» по шоссе поздно ночью, в тот час, когда там самое слабое движение. Всю дорогу до Ричмондского моста, а потом, на скорости в семьдесят миль в час, – прямо в его парапет из стали и бетона, сквозь него и вниз, в воду. Но теперь об этом не могло быть и речи, да и вообще это была только греза, видение его собственной смерти.
Катафалк, подумал он. Все это время, все эти месяцы; уж не для того ли я его ремонтировал, чтобы он стал катафалком? Черным, громоздким, тяжелым, безмолвным катафалком, едущим по пустынным улицам со мною, лежащим на спине со скрещенными руками и широко раскрытыми глазами. С языком, вероятно высунутым на полдюйма, окоченевшим, распухшим; если только гробовщик не всунул его обратно или не отхватил ножницами. Я высовываю язык, пока они волокут меня по улицам; даже и после смерти показываю его им. Сучьим детям.
А потом к нему явилась другая греза, другое видение, настолько четкое, что он сразу же начал его исполнять. Не мешкая. Он поспешил к домику из базальтовых блоков, отпер дверь и стал шарить вокруг, пока не нашел бумажный пакет, оставшийся после ленча. Прихватив его, вышел наружу и, сгорбившись, принялся сметать песок со стоянки. Песок был там рассыпан для сбора масла, капавшего из его машин. Метя ладонями, он сгреб песок в кучу, а потом пересыпал его в бумажный пакет.
Может, я сумею угробить их оба. И «Мерседес-Бенц», и «Кадиллак». Если только, подумал он, у них нет замков на бензобаках. Он не мог припомнить.
Пока он стоял на краю участка, держа в руке бумажный пакет с песком и напрягая память, просигналила какая-то машина. Повернувшись, он увидел у обочины старый, но отполированный «Кадиллак». Тот остановился, и человек за рулем смотрел на него – в отраженном свете уличного фонаря он видел его глаза.
Опустив стекло, водитель высунулся в окно и окликнул его: «Эй!» Это была женщина. На мгновение ему подумалось, что это его жена; он резко повернулся кругом и устремился к ней. Но это была не Джули, и он знал это. Это была миссис Лейн. Тем не менее он шел к ней, немного медленнее, неся с собой пакет с песком.
Эл остановился на тротуаре, ничего не говоря.
– Приветствую, мистер Миллер, – сказала миссис Лейн, и губы ее раздвинулись, обнажая покрытые резьбой золотые зубы – бубна и трефа так и искрились. – Что вы делаете здесь в темноте? Вам вроде как надо подобрать то, что вы уронили.
Он ничего не сказал.
– Хотите, я въеду на вашу стоянку, чтобы в свете моих фар вам было лучше видно? – предложила она.
– Нет, – сказал он. – Спасибо.
– Угадайте, что я делаю, – сказала она, все еще наклоняясь в его сторону; теперь он уловил запах ее духов, такой сильный, что вырывался из машины и облачком висел над тем местом, где он стоял. – Вот, я вам покажу.
Она заглушила двигатель «Кадиллака», изогнувшись, переместилась на пассажирское сиденье, открыла дверцу и выбралась наружу. На ней было вязаное платье, туфли на высоких каблуках и шляпка; наряжена она была отменно – очевидно, куда-то собиралась.
– Вы не находите, что я прекрасно выгляжу? – спросила она.
– Так и есть, – согласился он.
Он никогда не видел ее такой элегантной, такой ухоженной. Ее волосы, кожа, глаза – ото всего в ней исходило сияние. На ней была единственная драгоценность: брошь, приколотая у воротника.
– Я была на диете, – сказала она. – На мне нет даже, если вы не против, чтобы я об этом говорила, пояса-трусов. – Она похлопала себя по животу. – Я вся плоская, – сказала она. – Как сковорода. После всех этих лет. Я площе, чем большинство старшеклассниц, которые пробавляются одним лишь фруктовым мороженым, терпят голод и без конца упражняются. – Она рассмеялась. Повернувшись в свете уличного фонаря, она показала ему, не нуждаясь в комментариях, что на ней нет и лифчика. – Факт в том, – сказала она, – что мне под этим платьем ничего не надо и только оно на мне и есть.
– Совершенно ничего не надо, – согласился он.
– Ура! – сказала она, сверкнув глазами.
– А где ваш муж? – спросил он.
– А, он… – сказала она, – в отъезде. Он подрядчик. Выехал в округ Шаста, чтобы проследить за строительством важного общественного здания. Вернется на следующей неделе. А я еду на вечеринку. – Ее голос звенел от веселья. – До свидания, – сказала она, вновь открывая дверцу машины. – Пора катить. Я просто увидела, что вы здесь что-то делаете, и остановилась покрасоваться. Не каждый день выпадает такая возможность.
– Вы прекрасно выглядите, – сказал он.
– Мистер Миллер, – сказала она, – почему у вас такой печальный голос? Где все ваши обычные шуточки, ваш ироничный юмор?
Он пожал плечами.
– Всего этого больше нет, – сказала она, оглядывая его, – так, что ли? Я слышала о мистере Фергессоне. Куда вы теперь подадитесь? Что будете делать?
– Я ищу свою жену, – сказал он.
– Так она тоже ушла? Все вас покинули? Кажется, вы никому не нужны. Ни жены, ни друга, ни работы. Вы на дурной дорожке. Как вы на нее попали, мистер Миллер? В жизни все так запутано. То у вас все это есть, то вдруг ничего нет. А что вы делаете в промежутке? Насколько я вижу, совершенно ничего не делаете. Иногда это заставляет меня задуматься, уж не правы ли эти приверженцы церкви. Но я лично никогда в церковь не хожу и ни во что не верю. Я это уже испытала, и оно ничем не отличается от всего остального. По-моему, нам с вами обоим надо было бы спятить, чтобы опять к этому вернуться и стать как другие, как бы сильно мы этого ни хотели.
Он кивнул.
– Что у вас в пакете? – спросила она.
Он не понял, о чем она говорит. Стал озираться.
– У вас в руке, – сказала она.
Он показал ей.
– Песок, – сказала она, глядя в открытый им пакет. – Вы собираете песок, как маленький мальчик. – Она взяла у него мешок с песком и поставила его на землю возле одной из припаркованных машин. – И это все, что вы здесь заработали? В вашем-то возрасте, в тридцать с чем-то лет? Неудивительно, что вам не до шуток. А я вот собираюсь на вечеринку. Собираюсь сесть в машину и уехать, оставив вас. И даже отбираю у вас мешок с песком. Я просто дурная женщина, раз так поступаю. Да, в самом деле дурная; так и вижу саму себя, как я здесь посмеиваюсь и красуюсь. Нагло и низко.
– Да все нормально, – сказал он. – Я никуда не собирался. Не думайте об этом.
– Вы не завидуете мне из-за этой вечеринки, – сказала она. – Я это знаю, мистер Миллер. – Через мгновение она протянула руку и взяла его за запястье. – Думаю, я заберу вас с собой, – сказала она.
– Куда? – спросил он.
– Нет, не на ту вечеринку. Я заберу вас к себе домой. – Она потянула его, и он зашагал через тротуар к ее машине. Открыв дверцу, она усадила его на пассажирское сиденье, обошла машину и уселась за руль. – Поведу я, – сказала она, – потому что я знаю дорогу. – Она завела двигатель.
Он вытянул руки и обвил ее ими.
– Да, – сказала она. – Я сегодня и впрямь прекрасно выгляжу. По-моему, я и в пятнадцать лет не выглядела так, как сегодня. – Она притянула его себе, прижала к своему плечу и погладила. Затем включила зажигание и поехала, удерживая руль левой рукой. – Хорошо, что у меня здесь автоматическая коробка, – сказала она. – А то я давно бы на кого-нибудь наехала, переключая передачу.
Вскоре они ехали по улицам, которых он никогда прежде не видел. Среди улиц, которых он не знал.
– Я еще никогда ни на кого не наезжала, – сказала миссис Лейн.
Разбитый шар
1
– Они тебя еще преследуют? – спросил Тути.
– Нет, – сказал Эл.
– Что, отстали?
– Нет, – сказал он. – Они до меня добрались.
Глаза у Тути расширились, а затем сузились.
– Тогда тебя здесь нет. Ты покойник.
Ковыряясь в клецках и тушеной баранине, Эл ничего не ответил.
– Я хотела бы спросить, – сказала Мэри Элен, – о чем это вы толкуете. Но я знаю, что никто из вас никогда мне этого не скажет, так что лучше избавлю себя от хлопот. Эл Миллер, ты будешь продолжать в том же духе всю оставшуюся жизнь? Ты не изменился благодаря той замечательной работе, которую, как я слышала, получил? – Она ждала, но ей он тоже не ответил. – Нет, – сказала она. – Ничуть.
– У Эла больше нет замечательной работы, – сказал Тути. – Так что отстань от него.
Мэри Элен сказала:
– Что ж, Эл Миллер, доедай и уматывай.
Он поднял на нее взгляд. Она не шутила.
– Она это всерьез, – сказал Тути. – Она махнула на тебя рукой. Я и раньше такое видел, но меня это в ней удивляет. Это, что ли, истинная дорога бога – вышвыривать человека вон? Я говорю: к чертям всю эту религию дяди Тома, о которой ты вечно щебечешь! – Тути все повышал голос, пока не задребезжала посуда; Мэри Элен сжалась, но не пыталась вставить слово. – Ты безнадежна! Выметайся отсюда, слышишь? Ты слышишь меня? – Он кричал, приблизив лицо к ее лицу, пока наконец она не поднялась на ноги. – Вали! – крикнул он, вскакивая. – Вали отсюда и больше не появляйся!
Он обрушился обратно на стул, схватил свою чашку кофе и сжал ее меж своих темных ладоней, а потом швырнул ее со стола, так запустив по полу, что она разбилась о стену. Струи кофе взметнулись вверх до самого изображения Иисуса, которое Эл видел там с тех самых пор, как с ними познакомился.
– Ты все? – тут же спросила Мэри Элен.
– Что ты знаешь о старине Эле? – сказал Тути. – Ничего. – У него было суровое, задумчивое выражение лица. – Совсем ничего.
– Я не хотел причинять никаких неприятностей, – сказал Эл, продолжая жевать.
Его потрясло, что Мэри Элен велела ему убираться; он не мог заставить себя посмотреть в ее сторону. Но вот она подошла сзади и положила руку ему на плечо.
– Может, я не права, – сказала она. Ее пальцы поглаживали ему плечо, бесхитростные пальцы. – Послушай, Эл, – сказала она, придвигая свой стул и усаживаясь так близко, что ее колени уперлись в перекладину его стула. – Я это вижу, то, о чем говорит Тути, я увидела это, как только ты вошел. Вижу повсюду над ним, – обратилась она к мужу. – И в нем самом, и вокруг него.
– Что видишь? – спросил Эл.
– То, что ты скоро умрешь, – сказала Мэри Элен.
– Ух ты, – сказал Эл.
– И это тебя даже не тревожит, – мягко сказала Мэри Элен.
– Так и есть, – согласился он.
– Сделай что-нибудь, – сказала Мэри Элен.
Он продолжал есть. Закончив, встал из-за стола.
– Так как насчет этого? – сказал он Тути.
Все еще размышляя, все еще сжимая и разжимая кулаки, Тути сказал:
– Не.
– В самом деле? – сказал Эл. – Ты не достанешь его для меня?
– Не, – повторил Тути.
– Тогда пока, – сказал Эл.
– Я скажу тебе почему, – сказал Тути. – Ты думаешь, он тебе нужен, чтобы добраться до них. Но когда он попадет тебе в руки… – Он разглядывал осколки чашки и расплескавшийся кофе. – То ты приставишь его к своей башке и сам себя им попотчуешь. Сейчас ты этого не понимаешь. Не признаешь и не можешь себе представить. Но это все равно правда.
В самом деле? – прикинул Эл. Может, и так.
– Вы ничего не слышали о моей жене? – спросил он. – Она сюда не звонила?
– Нет, – сказала Мэри Элен. – Ты что, не знаешь, где она?
– Дядя, она что, тебя бросила? – сказал Тути.
– Может быть, – сказал Эл.
– Ты просто какой-то Шалтай-Болтай, – сказал Тути. – Просто торчишь на одном месте и пальцем о палец не ударишь, пока с тобой все это происходит. Просто сидишь и смотришь. Так что теперь у тебя даже и жены нет. Милой такой женушки.
– Почему ты не идешь ее искать? – спросила Мэри Элен.
Тути сказал:
– Я тут наорал на Мэри Элен, когда она сказала, чтобы ты уходил. А теперь думаю, что она права. Тебе надо уйти. Надо пойти и все уладить. А потом приходи обратно и сиди здесь сколько влезет. Идет?
Эл надел куртку и покинул их квартиру. Они оба смотрели на него, когда он закрывал за собой дверь.
Он стоял возле останков «Мармона», пиная ногой по цилиндру, который был частью системы зажигания. Большая часть стоянки была скрыта во тьме, но неоновая вывеска над кофейней на другой стороне улицы давала достаточно света, чтобы он снова увидел то, что уже видел раньше; восстановить «Мармон» не было ни малейшей надежды. Кем бы ни был тот, кто его раскурочил, свое дело он знал отменно. На ум явилась причудливая мысль: его нельзя было починить, по крайней мере, не обошлось бы без нескольких недель работы, а к тому времени это уже не имело бы значения. Он видел себя едущим на разбитом «Мармоне» по шоссе поздно ночью, в тот час, когда там самое слабое движение. Всю дорогу до Ричмондского моста, а потом, на скорости в семьдесят миль в час, – прямо в его парапет из стали и бетона, сквозь него и вниз, в воду. Но теперь об этом не могло быть и речи, да и вообще это была только греза, видение его собственной смерти.
Катафалк, подумал он. Все это время, все эти месяцы; уж не для того ли я его ремонтировал, чтобы он стал катафалком? Черным, громоздким, тяжелым, безмолвным катафалком, едущим по пустынным улицам со мною, лежащим на спине со скрещенными руками и широко раскрытыми глазами. С языком, вероятно высунутым на полдюйма, окоченевшим, распухшим; если только гробовщик не всунул его обратно или не отхватил ножницами. Я высовываю язык, пока они волокут меня по улицам; даже и после смерти показываю его им. Сучьим детям.
А потом к нему явилась другая греза, другое видение, настолько четкое, что он сразу же начал его исполнять. Не мешкая. Он поспешил к домику из базальтовых блоков, отпер дверь и стал шарить вокруг, пока не нашел бумажный пакет, оставшийся после ленча. Прихватив его, вышел наружу и, сгорбившись, принялся сметать песок со стоянки. Песок был там рассыпан для сбора масла, капавшего из его машин. Метя ладонями, он сгреб песок в кучу, а потом пересыпал его в бумажный пакет.
Может, я сумею угробить их оба. И «Мерседес-Бенц», и «Кадиллак». Если только, подумал он, у них нет замков на бензобаках. Он не мог припомнить.
Пока он стоял на краю участка, держа в руке бумажный пакет с песком и напрягая память, просигналила какая-то машина. Повернувшись, он увидел у обочины старый, но отполированный «Кадиллак». Тот остановился, и человек за рулем смотрел на него – в отраженном свете уличного фонаря он видел его глаза.
Опустив стекло, водитель высунулся в окно и окликнул его: «Эй!» Это была женщина. На мгновение ему подумалось, что это его жена; он резко повернулся кругом и устремился к ней. Но это была не Джули, и он знал это. Это была миссис Лейн. Тем не менее он шел к ней, немного медленнее, неся с собой пакет с песком.
Эл остановился на тротуаре, ничего не говоря.
– Приветствую, мистер Миллер, – сказала миссис Лейн, и губы ее раздвинулись, обнажая покрытые резьбой золотые зубы – бубна и трефа так и искрились. – Что вы делаете здесь в темноте? Вам вроде как надо подобрать то, что вы уронили.
Он ничего не сказал.
– Хотите, я въеду на вашу стоянку, чтобы в свете моих фар вам было лучше видно? – предложила она.
– Нет, – сказал он. – Спасибо.
– Угадайте, что я делаю, – сказала она, все еще наклоняясь в его сторону; теперь он уловил запах ее духов, такой сильный, что вырывался из машины и облачком висел над тем местом, где он стоял. – Вот, я вам покажу.
Она заглушила двигатель «Кадиллака», изогнувшись, переместилась на пассажирское сиденье, открыла дверцу и выбралась наружу. На ней было вязаное платье, туфли на высоких каблуках и шляпка; наряжена она была отменно – очевидно, куда-то собиралась.
– Вы не находите, что я прекрасно выгляжу? – спросила она.
– Так и есть, – согласился он.
Он никогда не видел ее такой элегантной, такой ухоженной. Ее волосы, кожа, глаза – ото всего в ней исходило сияние. На ней была единственная драгоценность: брошь, приколотая у воротника.
– Я была на диете, – сказала она. – На мне нет даже, если вы не против, чтобы я об этом говорила, пояса-трусов. – Она похлопала себя по животу. – Я вся плоская, – сказала она. – Как сковорода. После всех этих лет. Я площе, чем большинство старшеклассниц, которые пробавляются одним лишь фруктовым мороженым, терпят голод и без конца упражняются. – Она рассмеялась. Повернувшись в свете уличного фонаря, она показала ему, не нуждаясь в комментариях, что на ней нет и лифчика. – Факт в том, – сказала она, – что мне под этим платьем ничего не надо и только оно на мне и есть.
– Совершенно ничего не надо, – согласился он.
– Ура! – сказала она, сверкнув глазами.
– А где ваш муж? – спросил он.
– А, он… – сказала она, – в отъезде. Он подрядчик. Выехал в округ Шаста, чтобы проследить за строительством важного общественного здания. Вернется на следующей неделе. А я еду на вечеринку. – Ее голос звенел от веселья. – До свидания, – сказала она, вновь открывая дверцу машины. – Пора катить. Я просто увидела, что вы здесь что-то делаете, и остановилась покрасоваться. Не каждый день выпадает такая возможность.
– Вы прекрасно выглядите, – сказал он.
– Мистер Миллер, – сказала она, – почему у вас такой печальный голос? Где все ваши обычные шуточки, ваш ироничный юмор?
Он пожал плечами.
– Всего этого больше нет, – сказала она, оглядывая его, – так, что ли? Я слышала о мистере Фергессоне. Куда вы теперь подадитесь? Что будете делать?
– Я ищу свою жену, – сказал он.
– Так она тоже ушла? Все вас покинули? Кажется, вы никому не нужны. Ни жены, ни друга, ни работы. Вы на дурной дорожке. Как вы на нее попали, мистер Миллер? В жизни все так запутано. То у вас все это есть, то вдруг ничего нет. А что вы делаете в промежутке? Насколько я вижу, совершенно ничего не делаете. Иногда это заставляет меня задуматься, уж не правы ли эти приверженцы церкви. Но я лично никогда в церковь не хожу и ни во что не верю. Я это уже испытала, и оно ничем не отличается от всего остального. По-моему, нам с вами обоим надо было бы спятить, чтобы опять к этому вернуться и стать как другие, как бы сильно мы этого ни хотели.
Он кивнул.
– Что у вас в пакете? – спросила она.
Он не понял, о чем она говорит. Стал озираться.
– У вас в руке, – сказала она.
Он показал ей.
– Песок, – сказала она, глядя в открытый им пакет. – Вы собираете песок, как маленький мальчик. – Она взяла у него мешок с песком и поставила его на землю возле одной из припаркованных машин. – И это все, что вы здесь заработали? В вашем-то возрасте, в тридцать с чем-то лет? Неудивительно, что вам не до шуток. А я вот собираюсь на вечеринку. Собираюсь сесть в машину и уехать, оставив вас. И даже отбираю у вас мешок с песком. Я просто дурная женщина, раз так поступаю. Да, в самом деле дурная; так и вижу саму себя, как я здесь посмеиваюсь и красуюсь. Нагло и низко.
– Да все нормально, – сказал он. – Я никуда не собирался. Не думайте об этом.
– Вы не завидуете мне из-за этой вечеринки, – сказала она. – Я это знаю, мистер Миллер. – Через мгновение она протянула руку и взяла его за запястье. – Думаю, я заберу вас с собой, – сказала она.
– Куда? – спросил он.
– Нет, не на ту вечеринку. Я заберу вас к себе домой. – Она потянула его, и он зашагал через тротуар к ее машине. Открыв дверцу, она усадила его на пассажирское сиденье, обошла машину и уселась за руль. – Поведу я, – сказала она, – потому что я знаю дорогу. – Она завела двигатель.
Он вытянул руки и обвил ее ими.
– Да, – сказала она. – Я сегодня и впрямь прекрасно выгляжу. По-моему, я и в пятнадцать лет не выглядела так, как сегодня. – Она притянула его себе, прижала к своему плечу и погладила. Затем включила зажигание и поехала, удерживая руль левой рукой. – Хорошо, что у меня здесь автоматическая коробка, – сказала она. – А то я давно бы на кого-нибудь наехала, переключая передачу.
Вскоре они ехали по улицам, которых он никогда прежде не видел. Среди улиц, которых он не знал.
– Я еще никогда ни на кого не наезжала, – сказала миссис Лейн.
Разбитый шар
1
[29]
Дело у Люка поставлено крепко. На дворе лето, и Люк в полной боевой готовности – в любой момент провернет с вами сделку: у него три крутые площадки, и все три забиты тачками до отказа. Как вы думаете, сколько отвалят за ваше старенькое авто? Возможно, хватит на новехонький «Плимут», четырехдверный седан «Шевроле» или даже на люксовый «Форд ранч-вагон». У Люка нынче бизнес идет в гору: он дорого покупает и дорого продает. У Люка дорогие мечты. Да и сам он – не дешевка какая!
До приезда Люка что это был за город? А теперь – Крупный Автомобильный Центр. Теперь народ разъезжает на новеньких «Де-сото» с электроприводным стеклоподъемником, электроприводными сиденьями. Заходите к Люку. Родился Люк в Оклахоме, а сюда, в добрую старую солнечную Калифорнию, перебрался в сорок шестом, после того как мы надрали задницу япошкам. Слышите, как улицы прочесывает фургон с громкоговорителем? Он всегда в пути – слушайте же! Фургон возит огроменный красный рекламный щит и всю дорогу громыхает полькой «Она слишком жирная» и вещает: «Модель и состояние вашего старого автомобиля не имеют значения…» Слышали? Неважно, что за колымага у вас. Если сможете дотащить, доволочь, отбуксировать, дотолкать ее до стоянки, Люк выложит вам за нее двести баксов.
Люк ходит в двубортном сером костюме и ботинках на резиновой подошве. Он носит соломенную шляпу. В кармане его пальто – три перьевые и две шариковые ручки. Из-за отворота пальто Люк время от времени извлекает знаменитую «Синюю книгу» и зачитывает, сколько стоит ваш драндулет. Гляньте, Люк купается в жарких лучах калифорнийского солнца. Видите, как пот течет по его широкой физиономии? А вот он осклабился. Как будто сунул вам в карман двадцать баксов. Люк, он же раздает капусту.
Перед вами Автомобильный ряд, улица тачек – Ван-Несс-авеню, Сан-Франциско. Кругом стеклянные стены – насколько взгляда хватает, расписанные красной и белой плакатной краской. Сверху на вас смотрят рекламные вывески, полощутся флаги, а кое-где над площадками на проволоке развешаны связки цветной фольги. А еще воздушные шары, а по вечерам – иллюминация. Ночью поднимают цепи, машины запирают, зато зажигаются огни, льют яркий свет прожекторы, широкие красивые цветные лучи поджаривают жуков. А еще у Люка есть клоуны-бабочки обоих полов. Они стоят на крыше здания и размахивают руками-крыльями. Торговые агенты Люка зазывают покупателей в мегафоны: «Кварта масла бесплатно! Набор посуды в подарок! Конфета и пугач детишкам – тоже бесплатно». Поет гавайская гитара – Люк ловит кайф. Звуки родного дома.
«Интересно, меня приняли за коммерческого агента?» – думал Боб Посин, который, в сущности, таким агентом и был. При нем был портфель с инициалами. Посин протянул руку и представился:
– Боб Посин, с радиостанции «КОИФ». Директор.
Он пришел в «Магазин подержанных автомобилей» Полоумного Люка в надежде продать эфирное время.
– Ага, – выдавил Шарпштайн, ковыряя в зубах серебряной зубочисткой. На нем были серые свободные брюки и рубашка лимонно-желтого цвета. Как и у всех торговцев подержанными машинами на Западном побережье, кожа у него была обожжена солнцем докрасна и досуха, а на носу и вокруг него шелушилась. – А мы тут все ждем, когда это вы наконец объявитесь.
Они прогуливались среди автомобилей.
– Машины у вас – прямо загляденье, – отметил Посин.
– Все чистые, – похвастался Шарпштайн. – Все до одной. Как новенькие.
– Вы ведь и есть Люк?
– Да, это я.
– Не хотели бы разместить рекламу в эфире? – С этим он, собственно, и пришел.
Потирая скулу, Шарпштайн поинтересовался:
– Какой охват у вашей радиостанции?
Посин назвал цифру вдвое больше реальной. Времена тяжелые – скажешь что угодно. Клиентов уводило телевидение, осталось разве что пиво «Ригал Пейл» да сигареты «L&M» с фильтром. Независимым АМ-радиостанциям приходилось несладко.
– У нас идет несколько роликов на телевидении, – сказал Шарпштайн. – Результаты неплохие, но дорого, это факт.
– И стоит ли платить, чтобы вещали на весь север Калифорнии, покупатели-то ваши здесь, в Сан-Франциско?
Это был веский аргумент. Благодаря тысячеваттной мощности станция «КОИФ» охватывала такую же аудиторию в Сан-Франциско, как сетевые АМ-радиостанции и телевидение, но за гораздо меньшие деньги.
Они добрели до офиса. Сев за стол, Посин набросал в блокноте расценки.
– Ну что ж, неплохо, – сказал Шарпштайн, закинув руки за голову и положив ногу на стол. – А скажите-ка мне вот что. Мне, признаться, вашу станцию никогда не приходилось слышать. У вас есть что-нибудь вроде расписания?
«КОИФ» начинала вещание в пять сорок пять утра с новостей, прогноза погоды и «Ковбойских песен».
– Нормальненько, – кивнул Шарпштайн.
Потом пять часов популярной музыки. Новости в полдень, еще два часа музыки в том же духе – разные записи. Затем «Клуб 17», детская рок-н-ролльная передача – до пяти. После нее час на испанском языке – оперетта, беседы, аккордеонная музыка. С шести до восьми – музыка для ужинающих. Затем…
– Короче, – перебил его Шарпштайн, – обычный набор.
– Сбалансированная программа передач.
Музыка, новости, спорт, религия. И рекламные паузы. С этого радиостанция и жила.
– А я бы вот чего предложил, – сказал Шарпштайн. – Как насчет того, чтобы поставить рекламу каждые полчаса с восьми утра до одиннадцати вечера? Тридцать минутных вставок в день, семь дней в неделю.
Посин разинул рот. Такого он не ожидал!
– Я серьезно, – подтвердил Шарпштайн.
Посин взмок в своей нейлоновой рубашке.
– Так, что у нас тогда выходит…
Он сделал расчет в блокноте. Получилась кругленькая сумма. От пота жгло глаза.
Шарпштайн просмотрел выкладки.
– Вроде ничего. Для начала, конечно, запустим в пробном режиме. На месячишко. А там посмотрим, как будут клевать. Как в «Экземинере» реклама пошла, нам не понравилось.
– Ну, это никто не читает, – хрипло ответил Посин. Погодите, подумал он, вот еще Тед Хейнз, владелец радиостанции, узнает. – Я сам буду готовить вам материалы. Лично этим займусь.
– В смысле, писать?
– Да-да.
Все что угодно! Все, что потребуется!
– Материал будем предоставлять мы, – сказал Шарпштайн. – Он поступает из Канзас-Сити, от ребят наверху. Мы ведь – сетевая контора. А ваше дело – эфир.
Радиостанция «КОИФ» располагалась на крутой узкой Гиэри-стрит, в центре Сан-Франциско, на верхнем этаже Маклолен-билдинга, продуваемого всеми ветрами допотопного деревянного офисного здания с диваном в вестибюле. Сотрудники станции обычно поднимались по ступенькам, хотя был тут и лифт – железная клеть.
Дверь с лестницы вела в холл. Слева – общий отдел станции с одним письменным столом, ротапринтом, пишущей машинкой, телефоном и двумя деревянными стульями. Справа – окно аппаратной. Пол – из некрашеных широких досок. С пожелтевшей штукатурки высоких потолков свисала паутина. Несколько кабинетов использовались под кладовки. В глубине здания, подальше от уличного шума, находились две студии: звукозаписи – она была поменьше размером, и радиовещания – с более плотной звукоизоляцией дверей и стен. В студии радиовещания стоял рояль. По другую сторону от основных помещений, через коридор, разделявший станцию на две части, располагался большой кабинет с дубовым столом, заваленным вскрытыми и запечатанными конвертами и коробками, как в каком-нибудь кипящем работой предвыборном штабе. В соседней комнате размещался блок управления передатчика, сам пульт, вращающийся микрофон, два проигрывателя «Престо», стеллажи для хранения звукозаписей и шкаф электропитания, к двери которого была прикреплена фотография Эрты Китт[30]. Еще, конечно же, туалет и гостевая комната с ковром. Гардеробная, куда вешали пальто и шляпы и где хранили веники.
Через дверь в конце студийного коридора можно было попасть на крышу. За дверью узкий мостик вел мимо дымовых труб и потолочных окон к нескольким шатким деревянным ступенькам, соединявшимся с пожарной лестницей. Дверь на крышу обычно не запиралась. Сотрудники станции время от времени выходили на мостик покурить.
Была половина второго, и «КОИФ» передавала песни группы «Крю-катс»[31]. Боб Посин принес контракт, подписанный с «Автораспродажей» Полоумного Люка, и снова куда-то ушел. За столом в общем отделе Патриция Грей печатала счета, сверяясь с бухгалтерской книгой. В аппаратной, откинувшись на спинку кресла, говорил по телефону один из дикторов и ведущих станции Фрэнк Хаббл. Из динамика в углу под потолком пели «Крю-катс».
Дверь с лестничной площадки открылась, и вошел еще один ведущий программ – высокий, худой, в свободном пиджаке, с пачкой пластинок под мышкой. Вид у него был довольно озабоченный.
– Привет, – поздоровался он.
Патриция оторвалась от пишущей машинки и спросила:
– Слышал, что передает наша станция?
– Нет. – Джим Брискин сосредоточенно искал, куда бы положить пластинки.
– Поступил материал от Полоумного Люка. Хаббл и Флэннери уже давали его в эфир. Часть идет в записи, часть – вживую.
Губы вошедшего неспешно растянулись в улыбке. У него было длинное, лошадиное лицо, большая нижняя челюсть – как у многих радиоведущих; спокойный взгляд светлых глаз, пепельные волосы с залысинами.
– Что там?
– Магазин подержанных автомобилей на Ван-Несс.
Его мысли были заняты послеобеденной программой «Клуб 17», которую он вел: три часа музыки и разговоров для подростков.
– Ну и как?
– Ужас какой-то.
Она положила перед ним страницу отпечатанных материалов.
Прижав пластинки локтем к бедру, Джим принялся читать.
– Может, ты позвонишь Хейнзу, прочтешь ему это, чтобы он получил какое-то представление? Боб говорил с ним, но исключительно о доходах, о содержании – почти ни слова.
– Постой, – сказал он, читая.
«1 А: Купив СЕГОДНЯ автомобиль у Полоумного Люка, вы получите ОТЛИЧНУЮ машину! БЕЗУПРЕЧНОЕ качество на долгие годы! Полоумный Люк ГАРАНТИРУЕТ!
2 А (эхо): ОТЛИЧНУЮ! БЕЗУПРЕЧНОЕ! ГАРАНТИРУЕТ!
1 А: ОТЛИЧНЫЙ автомобиль… ОТЛИЧНАЯ обивка… ОТЛИЧНАЯ СДЕЛКА от Полоумного Люка, чей автомагазин занимает ПЕРВОЕ МЕСТО по объемам продаж среди ВСЕХ автодилеров в районе Залива.
2 А (эхо): ПЕРВОЕ! ПЕРВОЕ! ПЕРВОЕ!»
Указания к тексту обязывали диктора сначала записать эхо: собственный голос должен был идти контрапунктом, как бы отскакивая сам от себя.
– Ну и что?
Джим не увидел в тексте ничего ужасного – обычная реклама подержанных авто.
– Но это придется читать тебе, – пояснила Пэт. – Во время «музыки для ужинающих». Между увертюрой «Ромео и Джульетта», – она заглянула в программу, – и «Тилем Уленшпигелем».
Джим снял трубку и набрал домашний номер Теда Хейнза. Через минуту он услышал размеренный голос Хейнза:
– Да, слушаю.
– Это Джим Брискин.
– Из дому звоните или со станции?
– Про хохот ему расскажи, – подсказала Пэт.
– Что? – отозвался Джим, закрыв рукой трубку.
И тут он вспомнил.
Смех был фишкой Полоумного Люка. Вещающий фургон на ходу потчевал хохотом весь город, а у самого автомагазина громкоговорители, расположенные на высоких, освещенных столбах, изрыгали его на машины и пешеходов. Это был смех сумасшедшего, смех из павильона кривых зеркал. Он лился безостановочно, нарастал, потом стихал, остывал, как будто загнанный вниз, в чье-то брюхо, и вдруг вырывался через носоглотку пронзительным, визгливым хихиканьем, жеманно побулькивая. Что-то нечистое, жуткое и первобытное было в этом смехе. Потом начиналась уже форменная истерика – без всякого удержу, хохот взрывался пеной, рассыпался осколками. В полном изнеможении, вымотанный, задохнувшись, хохотун замирал. И вдруг, словно его легкие вновь наполнялись воздухом, все повторялось сначала. И так без конца, пятнадцать часов кряду, без единой передышки, раскаты этого смеха разносились над сияющими «Фордами» и «Плимутами», над мывшим автомобили негром в сапогах до колен, над торговыми агентами в костюмах пастельных цветов, над участками под застройку, офисными зданиями, центральным деловым районом Сан-Франциско, долетали, наконец, до спальных кварталов, до сплошных рядов многоэтажек, до бетонных новостроек у Залива, накрывая все дома, магазины, всех, кто жил в этом городе.
Дело у Люка поставлено крепко. На дворе лето, и Люк в полной боевой готовности – в любой момент провернет с вами сделку: у него три крутые площадки, и все три забиты тачками до отказа. Как вы думаете, сколько отвалят за ваше старенькое авто? Возможно, хватит на новехонький «Плимут», четырехдверный седан «Шевроле» или даже на люксовый «Форд ранч-вагон». У Люка нынче бизнес идет в гору: он дорого покупает и дорого продает. У Люка дорогие мечты. Да и сам он – не дешевка какая!
До приезда Люка что это был за город? А теперь – Крупный Автомобильный Центр. Теперь народ разъезжает на новеньких «Де-сото» с электроприводным стеклоподъемником, электроприводными сиденьями. Заходите к Люку. Родился Люк в Оклахоме, а сюда, в добрую старую солнечную Калифорнию, перебрался в сорок шестом, после того как мы надрали задницу япошкам. Слышите, как улицы прочесывает фургон с громкоговорителем? Он всегда в пути – слушайте же! Фургон возит огроменный красный рекламный щит и всю дорогу громыхает полькой «Она слишком жирная» и вещает: «Модель и состояние вашего старого автомобиля не имеют значения…» Слышали? Неважно, что за колымага у вас. Если сможете дотащить, доволочь, отбуксировать, дотолкать ее до стоянки, Люк выложит вам за нее двести баксов.
Люк ходит в двубортном сером костюме и ботинках на резиновой подошве. Он носит соломенную шляпу. В кармане его пальто – три перьевые и две шариковые ручки. Из-за отворота пальто Люк время от времени извлекает знаменитую «Синюю книгу» и зачитывает, сколько стоит ваш драндулет. Гляньте, Люк купается в жарких лучах калифорнийского солнца. Видите, как пот течет по его широкой физиономии? А вот он осклабился. Как будто сунул вам в карман двадцать баксов. Люк, он же раздает капусту.
Перед вами Автомобильный ряд, улица тачек – Ван-Несс-авеню, Сан-Франциско. Кругом стеклянные стены – насколько взгляда хватает, расписанные красной и белой плакатной краской. Сверху на вас смотрят рекламные вывески, полощутся флаги, а кое-где над площадками на проволоке развешаны связки цветной фольги. А еще воздушные шары, а по вечерам – иллюминация. Ночью поднимают цепи, машины запирают, зато зажигаются огни, льют яркий свет прожекторы, широкие красивые цветные лучи поджаривают жуков. А еще у Люка есть клоуны-бабочки обоих полов. Они стоят на крыше здания и размахивают руками-крыльями. Торговые агенты Люка зазывают покупателей в мегафоны: «Кварта масла бесплатно! Набор посуды в подарок! Конфета и пугач детишкам – тоже бесплатно». Поет гавайская гитара – Люк ловит кайф. Звуки родного дома.
«Интересно, меня приняли за коммерческого агента?» – думал Боб Посин, который, в сущности, таким агентом и был. При нем был портфель с инициалами. Посин протянул руку и представился:
– Боб Посин, с радиостанции «КОИФ». Директор.
Он пришел в «Магазин подержанных автомобилей» Полоумного Люка в надежде продать эфирное время.
– Ага, – выдавил Шарпштайн, ковыряя в зубах серебряной зубочисткой. На нем были серые свободные брюки и рубашка лимонно-желтого цвета. Как и у всех торговцев подержанными машинами на Западном побережье, кожа у него была обожжена солнцем докрасна и досуха, а на носу и вокруг него шелушилась. – А мы тут все ждем, когда это вы наконец объявитесь.
Они прогуливались среди автомобилей.
– Машины у вас – прямо загляденье, – отметил Посин.
– Все чистые, – похвастался Шарпштайн. – Все до одной. Как новенькие.
– Вы ведь и есть Люк?
– Да, это я.
– Не хотели бы разместить рекламу в эфире? – С этим он, собственно, и пришел.
Потирая скулу, Шарпштайн поинтересовался:
– Какой охват у вашей радиостанции?
Посин назвал цифру вдвое больше реальной. Времена тяжелые – скажешь что угодно. Клиентов уводило телевидение, осталось разве что пиво «Ригал Пейл» да сигареты «L&M» с фильтром. Независимым АМ-радиостанциям приходилось несладко.
– У нас идет несколько роликов на телевидении, – сказал Шарпштайн. – Результаты неплохие, но дорого, это факт.
– И стоит ли платить, чтобы вещали на весь север Калифорнии, покупатели-то ваши здесь, в Сан-Франциско?
Это был веский аргумент. Благодаря тысячеваттной мощности станция «КОИФ» охватывала такую же аудиторию в Сан-Франциско, как сетевые АМ-радиостанции и телевидение, но за гораздо меньшие деньги.
Они добрели до офиса. Сев за стол, Посин набросал в блокноте расценки.
– Ну что ж, неплохо, – сказал Шарпштайн, закинув руки за голову и положив ногу на стол. – А скажите-ка мне вот что. Мне, признаться, вашу станцию никогда не приходилось слышать. У вас есть что-нибудь вроде расписания?
«КОИФ» начинала вещание в пять сорок пять утра с новостей, прогноза погоды и «Ковбойских песен».
– Нормальненько, – кивнул Шарпштайн.
Потом пять часов популярной музыки. Новости в полдень, еще два часа музыки в том же духе – разные записи. Затем «Клуб 17», детская рок-н-ролльная передача – до пяти. После нее час на испанском языке – оперетта, беседы, аккордеонная музыка. С шести до восьми – музыка для ужинающих. Затем…
– Короче, – перебил его Шарпштайн, – обычный набор.
– Сбалансированная программа передач.
Музыка, новости, спорт, религия. И рекламные паузы. С этого радиостанция и жила.
– А я бы вот чего предложил, – сказал Шарпштайн. – Как насчет того, чтобы поставить рекламу каждые полчаса с восьми утра до одиннадцати вечера? Тридцать минутных вставок в день, семь дней в неделю.
Посин разинул рот. Такого он не ожидал!
– Я серьезно, – подтвердил Шарпштайн.
Посин взмок в своей нейлоновой рубашке.
– Так, что у нас тогда выходит…
Он сделал расчет в блокноте. Получилась кругленькая сумма. От пота жгло глаза.
Шарпштайн просмотрел выкладки.
– Вроде ничего. Для начала, конечно, запустим в пробном режиме. На месячишко. А там посмотрим, как будут клевать. Как в «Экземинере» реклама пошла, нам не понравилось.
– Ну, это никто не читает, – хрипло ответил Посин. Погодите, подумал он, вот еще Тед Хейнз, владелец радиостанции, узнает. – Я сам буду готовить вам материалы. Лично этим займусь.
– В смысле, писать?
– Да-да.
Все что угодно! Все, что потребуется!
– Материал будем предоставлять мы, – сказал Шарпштайн. – Он поступает из Канзас-Сити, от ребят наверху. Мы ведь – сетевая контора. А ваше дело – эфир.
Радиостанция «КОИФ» располагалась на крутой узкой Гиэри-стрит, в центре Сан-Франциско, на верхнем этаже Маклолен-билдинга, продуваемого всеми ветрами допотопного деревянного офисного здания с диваном в вестибюле. Сотрудники станции обычно поднимались по ступенькам, хотя был тут и лифт – железная клеть.
Дверь с лестницы вела в холл. Слева – общий отдел станции с одним письменным столом, ротапринтом, пишущей машинкой, телефоном и двумя деревянными стульями. Справа – окно аппаратной. Пол – из некрашеных широких досок. С пожелтевшей штукатурки высоких потолков свисала паутина. Несколько кабинетов использовались под кладовки. В глубине здания, подальше от уличного шума, находились две студии: звукозаписи – она была поменьше размером, и радиовещания – с более плотной звукоизоляцией дверей и стен. В студии радиовещания стоял рояль. По другую сторону от основных помещений, через коридор, разделявший станцию на две части, располагался большой кабинет с дубовым столом, заваленным вскрытыми и запечатанными конвертами и коробками, как в каком-нибудь кипящем работой предвыборном штабе. В соседней комнате размещался блок управления передатчика, сам пульт, вращающийся микрофон, два проигрывателя «Престо», стеллажи для хранения звукозаписей и шкаф электропитания, к двери которого была прикреплена фотография Эрты Китт[30]. Еще, конечно же, туалет и гостевая комната с ковром. Гардеробная, куда вешали пальто и шляпы и где хранили веники.
Через дверь в конце студийного коридора можно было попасть на крышу. За дверью узкий мостик вел мимо дымовых труб и потолочных окон к нескольким шатким деревянным ступенькам, соединявшимся с пожарной лестницей. Дверь на крышу обычно не запиралась. Сотрудники станции время от времени выходили на мостик покурить.
Была половина второго, и «КОИФ» передавала песни группы «Крю-катс»[31]. Боб Посин принес контракт, подписанный с «Автораспродажей» Полоумного Люка, и снова куда-то ушел. За столом в общем отделе Патриция Грей печатала счета, сверяясь с бухгалтерской книгой. В аппаратной, откинувшись на спинку кресла, говорил по телефону один из дикторов и ведущих станции Фрэнк Хаббл. Из динамика в углу под потолком пели «Крю-катс».
Дверь с лестничной площадки открылась, и вошел еще один ведущий программ – высокий, худой, в свободном пиджаке, с пачкой пластинок под мышкой. Вид у него был довольно озабоченный.
– Привет, – поздоровался он.
Патриция оторвалась от пишущей машинки и спросила:
– Слышал, что передает наша станция?
– Нет. – Джим Брискин сосредоточенно искал, куда бы положить пластинки.
– Поступил материал от Полоумного Люка. Хаббл и Флэннери уже давали его в эфир. Часть идет в записи, часть – вживую.
Губы вошедшего неспешно растянулись в улыбке. У него было длинное, лошадиное лицо, большая нижняя челюсть – как у многих радиоведущих; спокойный взгляд светлых глаз, пепельные волосы с залысинами.
– Что там?
– Магазин подержанных автомобилей на Ван-Несс.
Его мысли были заняты послеобеденной программой «Клуб 17», которую он вел: три часа музыки и разговоров для подростков.
– Ну и как?
– Ужас какой-то.
Она положила перед ним страницу отпечатанных материалов.
Прижав пластинки локтем к бедру, Джим принялся читать.
– Может, ты позвонишь Хейнзу, прочтешь ему это, чтобы он получил какое-то представление? Боб говорил с ним, но исключительно о доходах, о содержании – почти ни слова.
– Постой, – сказал он, читая.
«1 А: Купив СЕГОДНЯ автомобиль у Полоумного Люка, вы получите ОТЛИЧНУЮ машину! БЕЗУПРЕЧНОЕ качество на долгие годы! Полоумный Люк ГАРАНТИРУЕТ!
2 А (эхо): ОТЛИЧНУЮ! БЕЗУПРЕЧНОЕ! ГАРАНТИРУЕТ!
1 А: ОТЛИЧНЫЙ автомобиль… ОТЛИЧНАЯ обивка… ОТЛИЧНАЯ СДЕЛКА от Полоумного Люка, чей автомагазин занимает ПЕРВОЕ МЕСТО по объемам продаж среди ВСЕХ автодилеров в районе Залива.
2 А (эхо): ПЕРВОЕ! ПЕРВОЕ! ПЕРВОЕ!»
Указания к тексту обязывали диктора сначала записать эхо: собственный голос должен был идти контрапунктом, как бы отскакивая сам от себя.
– Ну и что?
Джим не увидел в тексте ничего ужасного – обычная реклама подержанных авто.
– Но это придется читать тебе, – пояснила Пэт. – Во время «музыки для ужинающих». Между увертюрой «Ромео и Джульетта», – она заглянула в программу, – и «Тилем Уленшпигелем».
Джим снял трубку и набрал домашний номер Теда Хейнза. Через минуту он услышал размеренный голос Хейнза:
– Да, слушаю.
– Это Джим Брискин.
– Из дому звоните или со станции?
– Про хохот ему расскажи, – подсказала Пэт.
– Что? – отозвался Джим, закрыв рукой трубку.
И тут он вспомнил.
Смех был фишкой Полоумного Люка. Вещающий фургон на ходу потчевал хохотом весь город, а у самого автомагазина громкоговорители, расположенные на высоких, освещенных столбах, изрыгали его на машины и пешеходов. Это был смех сумасшедшего, смех из павильона кривых зеркал. Он лился безостановочно, нарастал, потом стихал, остывал, как будто загнанный вниз, в чье-то брюхо, и вдруг вырывался через носоглотку пронзительным, визгливым хихиканьем, жеманно побулькивая. Что-то нечистое, жуткое и первобытное было в этом смехе. Потом начиналась уже форменная истерика – без всякого удержу, хохот взрывался пеной, рассыпался осколками. В полном изнеможении, вымотанный, задохнувшись, хохотун замирал. И вдруг, словно его легкие вновь наполнялись воздухом, все повторялось сначала. И так без конца, пятнадцать часов кряду, без единой передышки, раскаты этого смеха разносились над сияющими «Фордами» и «Плимутами», над мывшим автомобили негром в сапогах до колен, над торговыми агентами в костюмах пастельных цветов, над участками под застройку, офисными зданиями, центральным деловым районом Сан-Франциско, долетали, наконец, до спальных кварталов, до сплошных рядов многоэтажек, до бетонных новостроек у Залива, накрывая все дома, магазины, всех, кто жил в этом городе.