Диккенс Чарльз. Наш общий друг (Книга 3 и 4)

   - Джон, милый, что случилось?
   - Ничего, моя любимая.
   - Может быть, ты поделишься со мной своими мыслями? - сказала она, заглядывая ему в лицо.
   - Да они не такие уж интересные, друг мой. Я думаю вот о чем: тебе не хочется, чтобы твой муж был богат?
   - Чтобы ты был богатый, Джон? - переспросила Белла, чуть отстраняясь от него.
   - Да, богатый. Например, такой, как мистер Боффин. Неужели ты не хотела бы этого?
   - Знаешь, милый, даже пробовать страшно! Разве богатство пошло на благо мистеру Боффину? И разве мне пошло на благо то, что я, хоть и немножко, но все-таки попользовалась его деньгами?
   - Не всех же деньги портят, сокровище мое.
   - Большинство портят, - сказала Белла, в раздумье подняв брови.
   - Будем надеяться, что и это неверно. Предположим, у тебя много денег, ведь с ними можно сделать столько добра людям!
   - Предположим, сэр! - шутливо повторила Белла. - И предположим, что мне не захочется делать людям добро? Предположим, сэр, что эту возможность можно обратить себе во вред?
   Смеясь и пожимая ей руку, он спросил:
   - Ну, а предположим, тебе дана такая возможность. Ты обратишь ее во вред себе?
   - Не знаю, - ответила Белла, задумчиво покачав головой. - Надеюсь, что нет. Думаю, что нет. Но когда человек небогат, ничего не стоит так думать и питать такие надежды.
   - Почему не сказать прямо, дорогая: "Когда человек беден"? - спросил он, пристально глядя на нее.
   - Беден? Но разве я бедна? Джон, милый, неужели ты думаешь, что я считаю нас бедняками?
   - Да, друг мой.
   - Джон!
   - Пойми меня, любимая. У меня есть ты - самое большое сокровище из всех сокровищ мира. Но я думаю и о тебе и за тебя. Вот в этом простеньком платье ты когда-то пленила мое сердце, и на мой взгляд никакое другое так не пойдет к тебе, не сделает тебя еще стройнее, еще красивее! Но вот сегодня ты любовалась дорогими нарядами, и мне, естественно, хочется, чтобы они были у тебя.
   - Это очень мило с твоей стороны, Джон. Меня так трогает твоя заботливость, что я готова расплакаться. Но наряды мне не нужны.
   - Мы с тобой идем пешком по грязным улицам, - продолжал он. - Я так люблю твои маленькие ножки и с болью в сердце вижу, как слякоть пачкает башмачки, в которые они обуты. И мне, естественно, хочется, чтобы ты ездила в коляске.
   - С твоей стороны очень мило так о них отзываться, - сказала Белла, глядя вниз на те самые ножки, о которых шла речь. - И, слыша твои похвалы, я жалею, что башмаки у меня на номер больше, чем следует. Но уверяю тебя, коляска мне не нужна.
   - Но если бы мы ее завели, ты бы обрадовалась этому?
   - Обрадовалась бы не столько самой коляске, сколько тому, что ты завел ее ради меня. Джон, дорогой мой, твои желания обладают не меньшей силой, чем желания волшебниц в сказках, - стоит тебе их выговорить, и они мигом сбываются. Пожелай мне всего, что можно пожелать любимой женщине, и я как будто на самом деле получу все твои дары, Джон. Так они во сто крат дороже моему сердцу.
   Такой разговор не нарушил их счастья, и дом, в который они вернулись, не перестал быть для них уютным домом. Хозяйственные таланты Беллы развивались не по дням, а по часам. Все амуры и грации пребывали у нее в услужении (по крайней мере так казалось Джону) и помогали ей создавать уют в ее гнездышке.
   Семейная жизнь Беллы текла тихо и мирно. Весь день она была дома одна, потому что ее муж уходил в Сити сразу после раннего завтрака и возвращался оттуда поздно, только к обеду. Он говорил Белле, что служит в фирме, торгующей колониальными товарами, и поскольку такого объяснения для нее было совершенно достаточно, она, не вдаваясь в подробности, представляла себе эту фирму как вместилище чая, риса, волшебно пахнущих шелков, резных шкатулочек и нарисованных на прозрачном фарфоре фигурок с узкими раскосыми глазами, в туфлях, подшитых подметками чуть ли не тройной толщины, и с косицами, заплетенными так туго, что головы у них запрокидывались назад. Она всегда провожала мужа до железнодорожной станции и всегда ходила встречать его; кокетливости в ней поубавилось (впрочем, ненамного), да и платье, хоть и скромное, отличалось таким изяществом, точно у нее только и было забот, что о нарядах. Но когда Джон уезжал в Сити, она снимала это изящное платье, надевала вместо него простенький капот, подвязывала передник, откидывала обеими руками волосы со лба, точно готовясь разыграть сцену сумасшествия, и приступала к исполнению своих хозяйственных обязанностей. Тут все шло в ход - и весы, и мешалка, и кухонный нож, и терка, и пыльная тряпка, и мыло, и садовые ножницы, и совок, и грабли, и прочие подобные орудия, и иголка с ниткой, и щетка, и веревка для сушки одежды, и главное - книга! Ибо миссис Д. Р., которая в бытность свою мисс Б. У. не утруждала себя хлопотами по дому, теперь была вынуждена то и дело обращаться за указанием и помощью к книге живота, именуемой "Советы британской хозяйки", и просиживала за ней часами, поставив локти на стол и подперев кулачками голову, точно волшебница, запутавшаяся в хитросплетениях черной магии. Происходило это главным образом потому, что "британская хозяйка", будучи истой британкой по духу, не обладала даром изъясняться на английском языке и в ряде случаев могла с одинаковым успехом излагать свои поучения на каком-нибудь камчадальском наречии. В такие критические минуты Белла, не выдержав, говорила вслух: "Вот нелепая старушенция! Как прикажете ее понимать? Она, наверно, писала это в нетрезвом виде!" И, разразившись таким примечанием на полях, снова начинала штудировать "Хозяйку", сосредоточенно сжав губы, отчего у нее сразу проступали ямочки на щеках.
   Иной раз невозмутимость "британской хозяйки" прямо-таки выводила миссис Джон Роксмит из себя. Например, она говорила: "Возьмите жаровню..." - точно генерал, приказывающий солдату взять в плен татарина, или же небрежным тоном приказывала: "Добавьте горсть..." - чего-нибудь такого, чего днем с огнем не сыщешь. Наталкиваясь на такие чудовищные проявления безрассудства со стороны "британской хозяйки", Белла захлопывала "Советы", ударяла ими по столу и восклицала:
   - Вот безмозглая курица! Ну, как она думает, где я это достану?
   Была и еще одна область знаний, которой миссис Джон Роксмит уделяла внимание ежедневно. Она читала газеты, чтобы быть в курсе событий и обсуждать их с Джоном по вечерам, когда он возвращался домой. Ей так хотелось стать равной ему во всем, что она с не меньшим рвением принялась бы за изучение алгебры и Эвклидовой геометрии, если бы сердце Джона разрывалось между тягой к этим наукам и любовью к жене. Она впитывала в себя все биржевые новости и по вечерам, с сияющим личиком, сообщала Джону о товарах, которые поднялись в цене, и о том, на сколько увеличился золотой запас в Английском банке, а потом, вдруг забыв о необходимости сохранять серьезный, умный вид, принималась хохотать сама над собой и целовала его, приговаривая:
   - Это все потому, что я люблю тебя, Джон!
   Для человека из деловых кругов Сити Джон проявлял удивительное равнодушие к тому, поднимаются или падают в цене те или иные товары и на сколько увеличился золотой запас в Английском банке. Но о жене он пекся больше всего на свете - на его взгляд, это сокровище никогда не падало в цене и было дороже всего золота, какое только есть на белом свете. А Белла с ее живым умом и женской чуткостью, к тому же вдохновленная любовью, делала поразительные успехи на новом для нее поприще и не могла преуспеть только в том, чтобы день ото дня становиться милее своему Джону. Так утверждал сам Джон, и в доказательство правоты своих слов он приводил неотразимый довод, что милее той Беллы, которая несколько месяцев назад стала его женой, быть невозможно, как ни старайся.
   - Ты у меня такая живая, веселая! - с любовью сказал он ей однажды. Будто яркий огонек горит у нас в доме!
   - Это правда, Джон?
   - Ты еще сомневаешься? Да нет! Ты ярче, ты лучше всякого огонька!
   - А знаешь, Джон... - она дотронулась до пуговицы на его сюртуке, бывают минуты, когда мне кажется... Только не смейся надо мной, прошу тебя!
   Ничто в мире не могло бы его рассмешить после такой просьбы.
   - Бывают минуты, когда мне кажется, что я вдруг становлюсь... серьезной, Джон.
   - Может, ты скучаешь, сидя тут одна-одинешенька весь день, моя любимая?
   - Нет, что ты, Джон! Время бежит так быстро, что у меня не остается ни одной свободной минутки.
   - Откуда же она, эта серьезность? И когда она на тебя нападает?
   - Когда я смеюсь, - ответила Белла и, смеясь, положила ему голову на плечо. - Вы, сэр, не поверите, но сейчас я тоже серьезная. - И она снова засмеялась, и из глаз у нее что-то капнуло ему на руку.
   - Тебе хочется быть богатой, моя любимая? - ласково спросил Джон.
   - Богатой? Джон! Как ты смеешь задавать мне такие глупые вопросы?
   - Тебе чего-нибудь не хватает, мое сокровище?
   - Не хватает? Нет! - твердо ответила Белла. И вдруг, точно спохватившись, проговорила сквозь смех и капель из глаз: - Да, не хватает! Мне не хватает миссис Боффин.
   - Я тоже очень жалею о разлуке с ней. Но кто знает, может это ненадолго? Может, все сложится так, что ты будешь встречаться с ней изредка... мы оба будем встречаться. - Белла почему-то не проявила интереса к такому, казалось бы, важному для нее разговору и продолжала рассеянно теребить все ту же пуговицу на сюртуке мужа. Но от этого занятия ее оторвал папа, который пришел провести с ними вечерок.
   В доме Беллы у папы было раз и навсегда отведенное ему кресло и раз и навсегда отведенный ему уголок, и хотя мы не собираемся бросать тень на его семейную жизнь, все же надо сказать, что у своей дочки он чувствовал себя как нигде в мире. Когда Белла и папа сходились вместе, смотреть на них было и приятно и забавно, но в тот вечер мужу Беллы показалось, что она превзошла самое себя в фантастических проказах с отцом.
   - Хвалю нашего умного мальчика за то, что он прибежал с уроков прямо к нам, хоть мы его и не ждали, - сказала Белла. - Ну, как дела в школе, никто тебя не обижал?
   - Ты знаешь, моя родная, что я учусь сразу в двух школах, - ответил херувим, усаживаясь в свое кресло и с улыбкой потирая руки. - Первая - это учебное заведение на Минсинг-лейн. Вторая - академия твоей матушки. Какую же школу ты имеешь в виду?
   - Обе, - сказала Белла.
   - Ах, обе! Ну, что ж, по правде говоря, в обеих мне сегодня немного досталось, но это в порядке вещей. Путь к знаниям тернист, и что такое наша жизнь, как не ежедневный урок!
   - Скажи, глупышка, что же с тобой будет, когда ты вызубришь все свои уроки наизусть?
   - Тогда, друг мой, - после короткого раздумья ответил херувим, наверно, пора будет помирать.
   - Злой мальчишка! - воскликнула Белла. - Нахохлился и говорит о таких страшных вещах!
   - Разве я нахохлился, дочка? - возразил ей Р. У. - Смотри, какой я веселый! - И его лицо подтвердило эти слова.
   - Ну, если не ты, значит я нахохлилась, - сказала Белла. - Но обещаю, что этого больше не будет. Джон, милый, надо угостить ужином нашего малыша.
   - Сейчас угостим, мое сокровище.
   - Вон как весь испачкался в школе, - продолжала Белла и, поглядев на руки отца, наградила его легким шлепком. - Смотреть тошно! У-у, неряха!
   - Да, друг мой, - сказал он. - Я только что хотел попросить у тебя разрешения умыться, а ты меня опередила.
   - За мной, сэр! - скомандовала Белла, беря его за лакцаны пиджака. Идите за мной, и я вас умою. Вам самому это нельзя доверять. Сюда, сюда, сэр!
   Херувима отвели в маленькую комнатку с умывальником, где Белла намылила и натерла ему лицо, намылила и натерла руки, сполоснула водой и накинулась на него с полотенцем, так что под конец этой операции он стал красный, как свекла, особенно уши. - Теперь вас надо причесать щеткой и гребешком, сэр, деловито распоряжалась Белла. - Джон, свечку поближе. Закройте глаза, сэр, а я возьму вас за подбородок. Ну, будьте паинькой!
   Отец повиновался ей с величайшей охотой, и она начала вытворять с его волосами бог знает что: пригладила их щеткой, расчесала на пробор, потом стала закручивать отдельные пряди на пальцах, откидываясь назад, на грудь Джону, чтобы полюбоваться своей работой издали. Джон обнимал ее свободной рукой и старался удержать около себя, а херувим терпеливо ждал, когда, наконец, его отпустят.
   - Ну вот! - сказала Белла, сделав несколько заключительных штрихов. Теперь ты более или менее похож на приличного ребенка. Надень курточку, и пойдем ужинать.
   Херувим облачился в пиджачок, проследовал в свой уголок и уселся там, совсем как тот самодовольный паренек, который ел пирожок и похвалялся своим благонравием *, Белла собственноручно постелила на стол скатерть, принесла на подносе ужин и, спохватившись, "как бы мальчуган не запачкался", аккуратно завязала ему салфетку под подбородком.
   Пока херувим ужинал, она сидела рядом с ним, то поучая его, что воспитанным деткам не полагается держать вилку в кулаке, то нарезая ему мясо, то подливая вина. Однако, несмотря на ее обычную эксцентричность в обращении с добряком отцом, который позволял дочке делать из себя игрушку, что-то новое чувствовалось в ней в тот вечер. Она была все так же весела и шаловлива, так же мило дурачилась, держалась по-прежнему просто, но, приглядываясь к ней, Джон Роксмит думал: нет ли за ее недавним признанием чего-то большего, чем ему показалось сначала, не кроется ли за ее шутками какой-то серьезной мысли.
   Дальнейшее только подтвердило его догадки: дав отцу раскурить трубку, поставив перед ним стакан грога, она села на низенький стульчик, облокотившись мужу о колено, и притихла. Так притихла, что, когда отец встал с кресла, собравшись уходить, она с испугом оглянулась, точно забыв о его присутствии.
   - Ты проводишь папу, Джон?
   - Да, милая. А ты?
   - Я так давно не писала Лиззи Хэксем - с тех самых пор, как призналась ей, что у меня есть возлюбленный, настоящий возлюбленный! А последние дни я все думаю: надо написать ей. Пусть знает, как она была права, когда предсказывала мне, глядя на угли в жаровне, что я пойду за любимым человеком в огонь и в воду. Сегодня у меня как раз подходящее настроение, Джон.
   - Ты, наверно, устала?
   - Нет, Джон, нисколько. Просто мне хочется написать Лиззи. Спокойной ночи, папа. Спокойной ночи, мой милый добрый папа!
   Оставшись одна, Белла принялась за письмо к Лиззи Хэксем. Письмо получилось длинное, и она едва успела пробежать его, как Джон вернулся домой.
   - Вы пришли вовремя, сэр, - сказала ему Белла. - Сейчас вам придется выслушать от жены ее первую проповедь. Впрочем, местом действия будет не наша супружеская спальня, а гостиная. Садитесь в кресло, а я - дайте мне только запечатать конверт - сяду на жесткий стул, хотя сидеть на нем в позе кающегося грешника следовало бы вам. Подождите, скоро я за вас примусь!
   Письмо было сложено и запечатано, адрес надписан, перышко вытерто, средний пальчик вытерт, бювар заперт на ключ и спрятан в стол, - и все это в высшей степени методично, степенно - под стать "британской хозяйке", которая, впрочем, не испортила бы впечатления от своей деловитости серебристым смехом, как это сделала Белла.
   Усадив мужа в кресло, она села на стул и повела такую речь:
   - Начнем с самого начала, сэр. Как ваше имя?
   Трудно было бы задать ему вопрос, с большей меткостью нацеленный на его тайну! Но он не выдал своей растерянности, не выдал и своей тайны и ответил:
   - Джон Роксмит, моя дорогая.
   - Отлично! Кто дал вам это имя?
   Все больше укрепляясь в подозрении, что ему не удалось сохранить свою тайну, он ответил полувопросительно:
   - Вероятно, мой крестный отец и моя крестная мать?
   - Неплохо. Но и только, потому что ваш ответ прозвучал несколько неуверенно, - сказала Белла. - Впрочем, катехизис вы, по-видимому, знаете, поэтому от остальных вопросов вас можно освободить. Дальше пойдет прямо из головы. Джон, милый, почему ты опять спросил меня, хочется ли мне быть богатой?
   Снова его тайна! Он смотрел на жену, жена смотрела на него, поставив локти ему на колени, и казалось, тайны между ними больше нет, - она была почти раскрыта.
   Не зная, что ответить, он не нашел ничего лучшего, как обнять ее.
   - Короче говоря, Джон, - сказала Белла, - вот на какой текст я приготовила проповедь: мне ничего не надо, и я хочу, чтобы ты поверил этому.
   - В таком случае, твою проповедь можно считать законченной, потому что я верю тебе.
   - Нет, постой, Джон. - Белла замолчала, видимо не решаясь продолжить. Это было только, "во-первых". А потом будет страшное "во-вторых", и страшное "в-третьих", как я пугала себя, когда была малюсенькой грешницей и слушала церковные проповеди.
   - Меня ничем не испугаешь, любовь моя.
   - Джон, милый, а ты можешь поручиться... Можешь сказать от всего сердца...
   - ...которое не в моей власти, - вставил Джон.
   - Нет, Джон, ключ от него у тебя. Так вот, ты ручаешься, что в глубине, в самой глубине твоего сердца, которое ты отдал мне, так же как я отдала тебе свое... не осталось воспоминания о моем прежнем корыстолюбии?
   - Если б у меня в памяти не осталось никаких следов о том времени, прошептал он, коснувшись губами ее губ, - разве я мог бы так любить тебя? Разве в календаре моей жизни появился бы красный листок? И, глядя на твое милое личико, слушая твой милый голосок, разве я помнил бы свою отважную защитницу? Неужели тот мой вопрос, любимая, настроил тебя на серьезный лад?
   - Нет, Джон, виной этому не твой вопрос и не мои мысли о миссис Боффин, хотя я очень люблю ее. Дай мне поплакать, Джон. Плакать от счастья так приятно, так сладко!
   И она заплакала, прижавшись к нему, а потом, не отрывая лица от его груди, негромко рассмеялась и прошептала:
   - Теперь, Джон, я могу сказать тебе, что следует "в-третьих".
   - Слушаю. Что бы там ни последовало.
   - Я думаю, Джон, - продолжала Белла, - что ты думаешь, что я думаю...
   - Стой, стой, дитя мое! - весело воскликнул он.
   - Да, правда! - все еще смеясь, сказала Белла. - Это похоже на грамматическое упражнение. Но без него, пожалуй, не обойдешься. Хорошо, попробую еще раз. Я думаю, Джон, что ты думаешь, что я думаю, что денег у нас вполне достаточно и что мы ни в чем не нуждаемся.
   - Это святая истина, Белла.
   - Но если наши доходы вдруг уменьшатся и нам придется немного ограничивать себя, ты не перестанешь верить, что я всем довольна?
   - Не перестану, душа моя.
   - Спасибо, Джон, большое, большое тебе спасибо! И я могу быть уверена, что ты... - она запнулась. -...что ты тоже будешь всем доволен, Джон? Но как же иначе! Если я за себя ручаюсь, то за тебя и подавно можно поручиться, потому что ты сильнее, мужественнее, рассудительнее и великодушнее меня!
   - Довольно! - сказал ее муж. - Слышать этого не желаю, хотя во всем остальном ты права. А теперь, моя дорогая, позволь мне поделиться с тобой одной новостью, которую я собираюсь рассказать тебе весь вечер. Знаешь, у меня есть все основания полагать, что наши доходы не станут меньше, чем они есть.
   Казалось бы, такая новость должна была заинтересовать ее, а она снова занялась обследованием пуговицы на сюртуке мужа, точно не расслышав его слов.
   - Наконец-то мы добрались до сути дела! - воскликнул Джон, стараясь подбодрить жену. - Признавайся, что настроило тебя на серьезный лад - то, что было, "во-первых", "во-вторых" и "в-третьих"?
   - Нет, милый, - ответила она, все крутя пуговицу и покачивая головой, совсем не это.
   - Господи! Смилуйся над моей женой! У нее еще есть про запас "в-четвертых"! -воскликнул Джон.
   - Меня немножко тревожило то, что было, "во-первых", и то, что было, "во-вторых", - сказала Белла, не оставляя пуговицы в покое. - Но причина моей серьезности глубже, сокровеннее, Джон...
   И когда он наклонился к ней, она подняла голову, прикрыла ему глаза правой рукой и не отняла ее.
   - Помнишь, Джон, как папа говорил в день нашей свадьбы о кораблях, что могут приплыть к нам из неведомой морской дали?
   - Как же мне этого не помнить, дорогая?
   - К нашим берегам... плывет по океану корабль... и он привезет нам с тобой... ребенка, Джон.
   ГЛАВА VI - Помогите!
   К вечеру, когда работа на бумажной фабрике кончилась, все тропинки и дороги по соседству с ней запестрели людьми, возвращающимися домой после трудового дня. Мужчины, женщины, дети шли группами по нескольку человек, и легкий ветерок, игравший их одеждой, не мог пожаловаться на нехватку здесь цветных платьев и ярких шарфов. Веселые голоса и смех, раздававшиеся в вечернем воздухе, ласкали слух не менее приятно, чем яркие краски людской одежды ласкали зрение. На переднем плане этой живой картины ребятишки бросали камни в неподвижную речную гладь, отражающую закатное небо, и следили, как по ней разбегаются зыбкие круги. И такими же кругами ширилась даль в розовом свете вечерней зари, - вон дороги, по которым рабочие возвращаются домой, а там серебристая река, за рекой темная зелень хлебов, таких густых и высоких, что люди в полях будто плывут по волнам; еще дальше - придорожная живая изгородь и деревья, за ними ветряные мельницы на холмах, а на горизонте - небо сливается с землей, словно перестала существовать бесконечность пространства, отделяющая человека от небесной выси.
   Был субботний вечер, а субботними вечерами сельским собакам, которые всегда выказывают гораздо больше интереса к людским делам, чем к своим собственным, особенно не сидится на месте. Они сновали и у пивной, и у мелочной лавочки, и у мясной, проявляя совершенно ненасытную любознательность. Особенный интерес, проявляемый ими к пивной, где на съестное рассчитывать не приходилось, свидетельствовал об испорченности, подспудно таящейся в собачьей натуре, а поскольку собакам несвойственно находить вкус в пиве и табаке (прямых доказательств, что пес миссис Хабберд * действительно любил побаловаться трубкой, не имеется), следовательно влекли их туда просто пристрастие к обществу забулдыг. Мало того, в пивной пиликала скрипка, такая мерзкая скрипка, что один поджарый, голенастый щенок, наделенный лучшим слухом, чем его собратья, то и дело забегал за угол и негромко подвывал там. Тем не менее после каждой такой отлучки он возвращался к пивной с упорством закоренелого пьяницы.
   Страшно сказать, но в этой деревушке было даже нечто вроде ярмарки! Десяток-другой злосчастных имбирных пряников, которые тщетно старались избавить от себя продавца в разных местах нашей страны и уже посыпали свою скорбную главу изрядным количеством пыли вместо пепла, взывали к покупателям из-под шаткого навеса. Так же вели себя и орехи, которые отправились в изгнание из Барселоны в незапамятные времена, но по сей день так плохо изъяснялись по-английски, что утверждали, будто четырнадцати штук вполне достаточно, чтобы именоваться фунтом. Любителей картинок на исторические темы привлекал раек, начавший свою деятельность показом битвы под Ватерлоо и с той поры подменявший ею все сражения последующих лет, для чего требовалось только переделать нос герцогу Веллингтону. В нескольких шагах от райка красовался огромный портрет великанши в платье необъятной ширины и с большим декольте - в том самом, в каком она представлялась ко двору, а рядом - сама великанша, которую, вероятно, питали главным образом надеждой на то, что когда-нибудь ей удастся полакомиться свиными отбивными, так как ее товаркой по ремеслу была ученая свинья. Все это являло собой возмутительное зрелище, и подобные зрелища были, есть и будут возмутительными, потому что они отвечают потребностям грубых дровосеков и водовозов - жителей нашей Англии. Нечего им отвлекаться от своего ревматизма такими забавами! Пусть разнообразят его лихорадкой и тифом или вариациями ревматических болей по количеству имеющихся у них суставов - чем угодно, только не забавами на свой вкус и лад!
   Разноголосица, рождающаяся в этом злачном месте и уносимая ветром вдаль, еще больше подчеркивала спокойствие летнего вечера там, куда она долетала, смягченная расстоянием. Так по крайней мере казалось Юджину Рэйберну, который ходил по берегу реки, заложив руки за спину.
   Он ходил медленно, размеренными шагами, и выражение лица у него было сосредоточенное, как у человека, который чего-то ждет. Он ходил взад и вперед между двумя вехами - ивой на одном конце и водяными лилиями на другом, и у каждой из этих вех останавливался и пристально смотрел все в одном и том же направлении.
   - Как здесь тихо, - сказал он.
   Да, здесь было тихо. У реки паслись овцы, и Юджин подумал, что ему никогда не приходилось замечать, как они хрупают, пощипывая траву. Он замедлил шаги и от нечего делать стал смотреть на них.
   - Вы, наверно, безмозглые животные. Но если вам удается проводить дни своей жизни более или менее сносно, по вашему разумению, то мне не мешало бы призанять у вас ума, хотя я человек, а вы всего-навсего баранина.
   Шорох на лугу, позади живой изгороди, привлек к себе его внимание.
   - Это же что такое? - сказал он и, не спеша подойдя к калитке, посмотрел поверх нее. - Может, какой-нибудь ревнивец с бумажной фабрики? Охотникам в здешних местах делать нечего. Тут больше рыбку ловят.
   Луг недавно скосили; на буром покосе еще виднелись следы - там, где прошлась коса, - и неглубокие колеи. Проследив, куда они ведут, Юджин увидел недавно сметанный стог сена.
   Допустим, он подошел бы к этому стогу и заглянул за него? Но если то, что должно было случиться, случилось, стоит ли ломать себе голову над таким вопросом? Да кроме того, заглянув за стог, он увидел бы там всего лишь матроса с баржи, который лежал, уткнувшись лицом в землю.
   "Просто птица села на ветку", - подумал Юджин и, вернувшись назад, опять стал прохаживаться по тому же маршруту.