Диккенс Чарльз. Наш общий друг (Книга 3 и 4)

   Погодите! Неужели это веко дрогнуло? Так спрашивает себя доктор, затаив дыхание и пристально вглядываясь.
   Нет!
   Кажется, шевельнулась эта ноздря?
   Нет.
   Искусственное дыхание остановилось, но не чувствует ли моя рука слабой дрожи у него в груди?
   Нет.
   Снова и снова нет. Нет. Тем не менее попытаемся снова еще и еще раз.
   Смотрите! Признак жизни. Несомненный признак жизни. Едва тлеющая искра может и угаснуть и разгореться ярким пламенем, но посмотрите! Четыре здоровых молодца, заметив ее, проливают слезы. Сам Райдергуд ни на том, ни на этом свете не мог бы выжать из них слезу; но человеческой душе, борющейся между бытием и небытием, легко этого достигнуть.
   Он возвращается к жизни. Он то с нами, то снова уходит куда-то далеко, то с новой силой начинает бороться за возврат к жизни. И все же, как и все мы, когда теряем сознание, как и все мы, когда пробуждаемся от сна, он неохотно возвращается к сознательному существованию и предпочел бы дремать, если бы мог.
   Боб Глиддери приводит мисс Райдергуд, которой не было дома, когда за ней пришли, и которую с трудом разыскали. На голове у нее накинута шаль, и, с плачем сбросив эту шаль и сделав книксен мисс Аби, она первым делом подбирает волосы и закручивает их в пучок на затылке.
   - Спасибо вам, мисс Аби, что вы приняли к себе отца.
   - Должна тебе сказать, девушка, я не знала, кто это такой, - отвечает мисс Аби, - но если б я и знала, то, думаю, было бы то же самое.
   Бедняжку Плезент вводят в спальню на втором этаже, дав ей для подкрепления глоток бренди. Если б ее призвали произнести надгробную речь над отцом, вряд ли она проявила бы много чувства, но она всегда питала к нему больше нежности, чем он к ней, и, увидев его распростертое бесчувственное тело, она спрашивает доктора, сжав руки и горько плача:
   - Неужели нет надежды, сударь? Ах, бедный отец! Неужели он умер?
   На что доктор, стоя на одном колене возле тела, озабоченный и настороженный, отвечает, не оглядываясь:
   - Ну, девушка, если вы не возьмете себя в руки и не будете вести себя тихо, я вам не позволю остаться в комнате.
   И Плезент послушно утирает глаза концом косы, которую снова приходится закручивать, и, подобрав ее, со страхом и интересом следит за всем происходящим. От природы сообразительная, она по-женски быстро применяется к обстановке и может оказать кое-какую помощь. Догадываясь, что может понадобиться доктору, она спокойно подает ему один предмет за другим, и в конце концов ей доверяют важное дело: поддерживать голову отца.
   Для Плезент настолько непривычно видеть отца предметом сочувствия и интереса, видеть, как все вокруг не только согласны терпеть его общество в этом мире, но даже настойчиво и заботливо упрашивают его остаться в нем, что она переживает нечто новое, до сих пор не испытанное. У нее возникает смутная мысль, что если такое положение дел продлится надолго, то, пожалуй, все изменится к лучшему. Так же туманно представляется ей, что утонуло только то, что было в нем дурного, и если он счастливо вернется обратно и займет прежнее место в пустой форме, лежащей на кровати, то и дух его изменится. С такими мыслями она целует холодные как камень губы, твердо веруя, что бесчувственная рука, которую она силится согреть, еще вернется к жизни и станет любящей рукой, если ей суждено ожить.
   Заблуждение сладостное для Плезент Райдергуд! Но как же ей, бедняжке, устоять против него, если все ухаживают за ее отцом с такой необычайной заботой, так тревожатся, так следят за ним, проявляют такое радостное волнение, когда искра жизни разгорается в нем! И вот он начинает дышать естественно, шевелится, и доктор объявляет, что он здесь, с нами, что он вернулся из таинственного путешествия, остановившись на полдороге к невидимой цели.
   Том Тутл, стоящий ближе всех к доктору в эту минуту, с горячностью хватает его за руку. Боб Глемор, Уильям Уильяме и бесфамильный Джонатан все они пожимают руки сначала друг другу, а потом доктору. Боб Глемор сморкается, и бесфамильный Джонатан тоже хотел бы последовать его примеру, но, не имея платка, должен искать другого выхода для своих чувств.
   Плезент проливает слезы, радостные слезы, и ее приятное заблуждение достигает высшей точки.
   В его глазах видно сознание. Он хочет о чем-то спросить. Он желает знать, где он. Скажите ему.
   - Отец, твою лодку перевернуло на реке, а теперь ты в доме мисс Аби Поттерсон.
   Он глядит на дочь, глядит вокруг, закрывает глаза и задремывает у нее на руке.
   Недолговечное заблуждение начинает увядать. Грубое, злобное, тупое лицо всплывает на поверхность из речных глубин, а быть может, и из иных глубин. Чем больше он согревается, тем холоднее становятся доктор и его четыре помощника. Чем больше смягчаются его черты, возвращаясь к жизни, тем суровее и жестче становятся их сердца по отношению к Райдергуду.
   - Теперь он выживет, - говорит доктор, моя руки и поглядывая на пациента все неодобрительнее.
   - И получше его были люди, да им не везло так, - рассуждает Том Тутл, мрачно качая головой.
   - Надо надеяться, что теперь он будет жить по-другому, не так, как я думаю, - говорит Боб Глемор.
   - И не так, как раньше жил, - прибавляет Уильям Уильяме.
   - Да нет, где ему! - говорит бесфамильный Джонатан, завершая квартет.
   Они разговаривают негромко, щадя его дочь, но она видит, что все они отступили и стоят кучкой в дальнем углу комнаты, сторонясь его. Подозревать их в сожалении о том, что он не умер, когда был на полпути к этому, было бы крайностью, однако они явно хотели бы, чтобы предметом их стараний был кто-нибудь получше. Посылают весточку мисс Аби за стойку, и та является на место действия и глядит на Плута издали, шепотом беседуя с врачом. Искра жизни вызывала к себе глубокий интерес, пока дело оставалось нерешенным, но теперь, когда она разгорелась в мистере Райдергуде, по-видимому, все желают, чтобы обстоятельства позволили ей вспыхнуть в ком-нибудь другом, а не в этом господине.
   - Как бы то ни было, - говорит мисс Аби Поттерсон, ободряя их, - вы исполнили свой долг, как полагается добрым и честным людям, а теперь идите-ка вниз да выпейте чего-нибудь за счет "Грузчиков".
   Все идут вниз, оставив дочь ухаживать за отцом. В их отсутствие к нему является Боб Глиддери.
   - Лицо у него что-то чудное, верно? - говорит Боб, осмотрев пациента.
   Плезент слегка кивает головой.
   - А очнется, так будет еще чудней, верно? - говорит Боб.
   Дочь надеется, что не будет. Почему?
   - Когда увидит, где он, понимаете? - объясняет Боб. - Потому что мисс Аби выставила его за дверь и не велела его больше пускать. А судьба, или как там она называется, опять его впустила. Ведь чудно, правда?
   - По своей воле он бы сюда не пришел, - возражает бедняжка Плезент, силясь держаться с достоинством,
   - Ну да, - отвечает Боб. - А если б и пришел, так его не пустили бы.
   Мимолетное заблуждение теперь окончательно рассеялось. Так же ясно, как она видит на своих руках старого отца, который ничуть не исправился, видит она и то, что все будут избегать его, когда он придет в себя.
   "Уведу его поскорей, - думает Плезент со вздохом, - дома ему лучше".
   Скоро все возвращаются в комнату и ждут, чтобы Райдергуд пришел в себя и понял, как все они будут рады от него избавиться. Собирают какое-то платье, потому что его собственное насквозь промокло и в данную минуту весь его костюм состоит из одеяла.
   Чувствуя себя все более и более неловко, словно общая неприязнь доходит до него даже сквозь сон и дает себя знать, пациент, наконец, широко открывает глаза и с помощью дочери садится в постели.
   - Ну, Райдергуд, как вы себя чувствуете? - спрашивает доктор.
   Он хрипло отвечает:
   - Похвастаться нечем.
   И действительно, он возвращается к жизни чрезвычайно угрюмым.
   - Я не собираюсь читать вам наставления, но надеюсь, что такой счастливый исход повлияет на вас в лучшую сторону, - говорит доктор, значительно качая головой.
   В ответ пациент недовольно бурчит что-то непонятное; однако дочь его могла бы перевести, если бы захотела, что "он не желает слушать попугайную болтовню".
   После этого мистер Райдергуд спрашивает рубашку и, с помощью дочери, натягивает ее через голову, совершенно так, как сделал бы после драки.
   - Ведь это пароход был? - спрашивает он у дочери,
   - Да, отец.
   - Буду с ним судиться, черт бы его взял! Он мне за Это заплатит.
   Сильно не в духе, он застегивает рубашку, раза два или три останавливаясь, чтобы осмотреть свои руки, словно желая проверить, какие повреждения он получил в кулачном бою. Потом сварливо требует остальное платье и медленно одевается, с видимым недоброжелательством к бывшему противнику и ко всем зрителям. Ему кажется, что нос у него разбит в кровь, и он несколько раз утирает его тыльной стороной руки, причем еще более усиливается сходство с кулачным бойцом.
   - А где моя меховая шапка? - спрашивает он сердито, грубым голосом, натянув на себя одежду.
   - В реке, - отвечает кто-то.
   - Неужели не нашлось честного человека выловить ее? Все вы хороши, сколько вас ни есть.
   Так говорит мистер Райдергуд, со злобой выхватывая из рук дочери одолженную кем-то шапку, и с ворчаньем напяливает ее на уши. Потом, поднявшись на слабые еще ноги, он опирается на ее плечо и рычит:
   - Стой смирно, не можешь, что ли? Эй, да ты на ногах не держишься, а туда же! - и уходит с арены, где у него только что произошла небольшая схватка со Смертью.
   ГЛАВА IV - Серебряная свадьба
   Мистер и миссис Уилфер встречали годовщину своей свадьбы не в первый раз, как Лэмли, а уже в двадцать пятый, но они и до сих пор всегда праздновали этот день в семейном кругу. Не то чтобы из этого празднования выходило что-нибудь особенно приятное, не то чтобы семья бывала разочарована из-за того, что не сбывалась надежда особенно радостно встретить этот знаменательный день. Его отмечали духовно, постом, а не пирами, что давало миссис Уилфер возможность держаться с величавой мрачностью и показывало эту внушительную женщину в самом выгодном свете.
   В день радостной годовщины эта благородная дама настраивалась так, что вся целиком состояла из героического долготерпения и героического всепрощения. Сквозь непроглядный мрак ее спокойствия просвечивали намеки на былые возможности сделать лучшую партию, херувим же представлялся извергом, которому бог отдал в награду неизвестно за что такое сокровище, хотя многие, гораздо более достойные люди, тщетно стремились им завладеть. Эта позиция херувима по отношению к сокровищу установилась так твердо, что ко дню годовщины он всегда настраивался на покаянный лад. Возможно, что покаянное настроение доходило в нем даже до укоров самому себе: как это он посмел жениться на такой возвышенной личности?
   Что касается детей от этого брака, то они знали по опыту, что торжественная годовщина ничего хорошего не сулит, и с самых юных лет мысленно выражали в этот день пожелание, чтобы или мама вышла за кого-нибудь другого, или многострадальный папа женился на ком-нибудь другом. После того как в доме остались только две младшие сестры, пытливый ум Беллы в первую же годовщину бесстрашно поднялся на головокружительную высоту вопроса, иронически обращенного к себе самой: что папа нашел в маме, чтобы разыграть такого дурачка и предложить ей руку и сердце?
   Но вот, наконец, год снова выводит на сцену и этот торжественный день вслед за другими днями, и Белла приезжает в коляске Боффинов, чтобы почтить своим присутствием семейный праздник. В доме Уилферов было принято возлагать в этот день пару кур на алтарь Гименея, и Белла заранее прислала записку, что привезет жертвоприношение сама.
   Итак, соединенными усилиями лошадей, пары слуг, четырех колес и одной собачки цвета плум-пудинга и в таком же неудобном ошейнике, как у самого Георга IV, Беллу с ее курами подвозят к родительскому порогу. Их встречает сама миссис Уилфер, причем ее величавость, как в большинстве таких случаев, еще усугубляется загадочной и необыкновенно сильной зубной болью.
   - Вечером мне не нужна будет коляска, - сказала Белла слуге, - я вернусь пешком.
   Лакей миссис Боффин поднес руку к шляпе и, уже на выходе, встретил грозный взгляд миссис Уилфер, долженствовавший внушить наглецу, что ливрейные слуги в этом доме отнюдь не редкость, каковы бы ни были его лакейские мысли на этот счет.
   - Ну, милая мама, как вы себя чувствуете? - спросила Белла.
   - Я здорова, Белла, насколько можно этого ожидать, - отвечала миссис Уилфер.
   - Боже мой, - сказала Белла, - что это вы говорите! Ведь я не вчера родилась.
   - Вот-вот, сегодня она с утра такая, - вмешалась Лавви, выглядывая из-за плеча миссис Уилфер. - Тебе хорошо смеяться, Белла, но это так раздражает, что просто нельзя себе представить.
   Миссис Уилфер, взгляд которой был до такой степени преисполнен величия, что никаких слов при этом уже не требовалось, повела дочерей на кухню, где полагалось готовить жертвоприношение.
   - Мистер Роксмит, - произнесла она с видом покорности судьбе, - был очень любезен: он предоставил нам на сегодня свою гостиную. Поэтому, Белла, ты будешь принята в скромном жилище твоих родителей соответственно твоему теперешнему образу жизни: у нас будут и гостиная и столовая. Твой папа пригласил мистера Рокемита разделить с нами скромный ужин. Извинившись, что не может быть у нас, потому что приглашен в другое место, он предложил нам свою комнату.
   Белле было известно, что секретаря никуда не приглашали, кроме разве его собственной комнаты у мистера Боффина, но она осталась очень довольна его отказом. "Мы только стесняли бы друг друга, - подумала она, - а это и без того случается нередко".
   Однако ей так захотелось взглянуть на его комнату, что она забежала туда при первом же удобном случае и внимательно осмотрела все, что в ней находилось. Комната была и обставлена со вкусом, хотя и небогато, и прибрана очень чисто. На полках и этажерках стояли книги - английские, французские и итальянские; в портфелях на письменном столе громоздились деловые бумаги и какие-то счета, по-видимому относившиеся к имению Боффинов. На том же столе, аккуратно наклеенное на холст, покрытое лаком и свернутое в трубку, как карта, лежало то самое объявление, в котором описывались приметы человека, приехавшего бог знает откуда, чтобы стать ее мужем. Белла вздрогнула при этом зловещем напоминании, боязливо свернула объявление по-прежнему в трубку и завязала. Заглядывая во все углы, она увидела гравюру, висевшую над креслом, - грациозную женскую головку в изящной рамке. "Ах вот как, сударь! - подумала Белла, останавливаясь перед ней. - Вот как, сударь! Догадываюсь, на кого это, по-вашему, похоже! А я вам скажу, что это гораздо больше похоже на дерзость, вот на что!"
   С этими словами она убежала: не потому, что оскорбилась, но скорее потому, что больше нечего было смотреть.
   - Вот что, мама, - сказала Белла, вернувшись на кухню с неостывшим еще на щеках румянцем, - вы с Лавинией думаете, что я, при моем великолепии, совсем ни на что не гожусь, а я намерена доказать вам обратное. Сегодня я хочу быть кухаркой.
   - Погоди! - возразила ее величественная мамаша. - Я не могу этого позволить. Кухарка в таком платье!
   - Что касается платья, - отвечала Белла, весело роясь в кухонном столе, - я подвяжу фартук и весь перед закрою полотенцем, а что касается позволения, то я обойдусь и без него.
   - Ты кухарка? - сказала миссис Уилфер. - Ты, которая ни разу не бралась за стряпню, когда была дома?
   - Да, мама, - отвечала Белла, - вот именно.
   Она подвязалась белым фартуком и булавками аккуратно приколола к нему нагрудник, который доходил ей до самого подбородка и крепко обнимал ее за шею, словно собираясь поцеловать. Ямочки на щеках прелестно выглядели над этим нагрудником, а под ним не менее прелестной казалась вся ее фигурка.
   - Ну, мама, с чего начинать? - спросила Белла, обеими руками откидывая локоны назад.
   - Прежде всего надо изжарить кур.
   - Ну конечно! - воскликнула Белла. - И посыпать их мукой и повертывать на огне, вот так! - Она принялась быстро вращать вертел. - А дальше что?
   - Дальше, - произнесла миссис Уилфер, взмахнув перчатками с видом королевы, которую силой принудили отречься от кухонного престола, - я бы посоветовала тебе присматривать за ветчиной в кастрюльке, а также попробовать картофель вилкой. А потом надо приготовить зелень, если ты настаиваешь на таком недостойном тебя поведении.
   - Конечно, настаиваю, мама.
   Настояв на своем, Белла приглядывала за одним и забывала про другое, бралась за другое и забывала про третье, вспоминала о третьем и отвлекалась к четвертому, потом старалась нагнать упущенное, лишний раз повертывая вертел и не давая несчастным курам никакой возможности изжариться как следует. Но стряпать было все-таки очень весело. Тем временем мисс Лавиния металась между кухней и столовой, накрывая на стол. Эту обязанность Лавви (всегда занимавшаяся домашним хозяйством с воркотней и очень неохотно) исполняла на удивление шумно, рывками и толчками: скатерть она стелила так, что по комнате проносился вихрь, стаканы расставляла так, словно с грохотом стучались в двери, а ножами и вилками гремела так, что это напоминало скорее бряцанье мечей в рукопашной схватке.
   - Погляди на маму, - шепнула Белле Лавиния, когда стол был уже накрыт и они вдвоем приглядывали за жарящимися курами. - Будь ты хоть самая почтительная дочь (про себя, конечно, всегда думаешь, что ты почтительная), поневоле захочется ткнуть ее в бок чем-нибудь деревянным, когда она сидит в углу вот так, навытяжку, словно гвоздь проглотила.
   - Ты только подумай, - отвечала ей Белла, - что бедный папа тоже должен был бы сидеть в другом углу и тоже навытяжку!
   - Милая моя, ну где же ему, папа так не сумеет, - возразила ей Лавиния, - он сейчас же развалится на стуле. Право, я не верю, чтобы кто другой сумел держаться так навытяжку, как мама, или придать своей спине такое оскорбленное выражение! Что с вами такое, мама? Вы нездоровы?
   - Без сомнения я совершенно здорова, - возразила миссис Уилфер, переводя на младшую дочь взгляд, выражающий надменность и твердость духа. Что могло со мной случиться?
   - А отчего же вы нос повесили, мама? - отвечала дерэкая Лавви.
   - Повесила нос? - повторила ее мамаша. - Повесила нос? Откуда у тебя такие вульгарные выражения, Лавиния? Если я не жалуюсь, если я молчаливо мирюсь со своей судьбой, то пусть мои дети будут этим довольны.
   - Ну что ж, мама, - возразила ей Лавви, - если уж вы меня сами заставляете, так я должна почтительно доложить вам, ваши дети премного вам обязаны за то, что вам вздумалось мучиться зубами каждый раз в годовщину вашей свадьбы; это с вашей стороны очень великодушно и для детей сущее удовольствие. А в общем выходит, что и зубной болью можно тоже хвастаться.
   - Ты воплощенная дерзость, - отвечала миссис Уилфер, - как ты смеешь так разговаривать с матерью? Да еще в такой день! Скажи пожалуйста, да ты знаешь ли, где бы ты была, если б я не отдала свою руку твоему отцу в этот самый день?
   - Нет, милая мама, не знаю, - возразила Лавви, - и при всем моем уважении к вашим познаниям и талантам, сильно сомневаюсь, чтоб и вы это знали.
   Неизвестно, как изменилось бы поведение миссис Уилфер после такого бурного натиска на самое уязвимое место в укреплениях героической женщины, но в эту минуту прибыл парламентерский флаг в лице мистера Джорджа Самсона, приглашенного на праздник в качестве друга семьи, чья привязанность находилась теперь в переходной стадии от Беллы к Лавви, и та держала его в ежовых рукавицах, быть может, за проявленный им дурной вкус, то есть за то, что он не заметил ее с первого взгляда.
   - Поздравляю вас с этим самым днем, миссис Уилфер, - сказал мистер Джордж Самсон, который по дороге заранее придумал это изящное поздравление. Миссис Уилфер поблагодарила его благосклонным вздохом и снова покорно отдалась на растерзание загадочной зубной боли.
   - Удивляюсь, что мисс Белла снисходит до стряпни, - нерешительно произнес мистер Самсон.
   Тут мисс Лавиния набросилась на злополучного молодого человека с уничтожающим замечанием, что, во всяком случае, это не его дело. После чего мистер Самсон надолго впал в уныние и пребывал в нем до прихода херувима, который очень удивился, увидев, чем занимается обворожительная женщина.
   Тем не менее она настояла на своем и не только приготовила обед, но и подала его, а потом села и сама за стол, уже без фартука и нагрудника, в качестве почетной гостьи, причем миссис Уилфер первая откликнулась на радостное воззвание мужа: "За все предлагаемое нам да возблагодарим господа..." - похоронным "аминь", словно рассчитывая отбить аппетит у проголодавшегося семейства.
   - Удивительное дело, папа, - сказала Белла, глядя, как он режет курицу, - отчего это они такие красные внутри? Порода такая, что ли?
   - Не думаю, что порода какая-нибудь особенная, душа моя, - возразил папа. - Я склонен думать, что они не совсем дожарились.
   - А должны бы дожариться, - заметила Белла.
   - Да, я знаю, милая, - ответил ей отец, - а все-таки они... не совсем готовы.
   Пустили в ход рашпер, и добродушный херувим, нередко занимавшийся в семейном кругу совсем не херувимскими делами, как это случается видеть на картинах Старых Мастеров, взялся дожаривать кур. И в самом деле, помимо глядения в пространство - род деятельности, которому весьма часто предаются херувимы на картинах, - этот домашний херувим выполнял отнюдь не меньше самых разнообразных функций, чем его прототип: с той только разницей, что ему чаще приходилось орудовать сапожной щеткой, чистя обувь для всего семейства, нежели играть на огромных трубах и контрабасах, и что он проводил время с пользой, живо и весело бегая по своим делам, вместо того чтобы парить в небесах и показываться нам в ракурсе, непонятно для какой цели.
   Белла помогала ему в дополнительной стряпне, и он был очень этим доволен, но она же и перепугала его до смерти, спросив, когда они снова сели за стол, как, по его мнению, жарят кур в Гринвиче и правда ли, что там так приятно обедать, как об этом рассказывают? Его ответные подмигивания и укоризненные кивки смешили коварную Беллу чуть не до слез; в конце концов она подавилась, и Лавиния была вынуждена похлопать ее по спине, после чего она расхохоталась еще пуще.
   Зато ее матушка на другом конце стола весьма тактично умеряла общее веселье; отец в простоте души то и дело обращался к ней со словами:
   - Душа моя, боюсь, что тебе совсем не весело?
   - Почему же вам так кажется, Р. У.? - звучно и холодно отвечала она.
   - Потому, душа моя, что ты как будто не в духе.
   - Нисколько, - возражала ему супруга так же холодно.
   - Не хочешь ли взять дужку, милая?
   - Благодарю. Я возьму то, что вы мне предложите, Р. У.
   - Но, милая, ты, может быть, хочешь взять другой кусок?
   - Мне совершенно все равно, тот или этот, Р. У.
   И величественная матрона продолжала обедать с таким видом, словно кормила кого-то другого ради общего блага.
   Белла привезла десерт и две бутылки вина - доселе невиданное в день годовщины великолепие. Миссис Уилфер провозгласила первый тост, первая подняв бокал.
   - Р. У., пью за ваше здоровье!
   - Спасибо, милая. И я выпью за твое здоровье.
   - За папу и за маму! - сказала Белла.
   - Позвольте мне, - вмешалась миссис Уилфер, простирая перчатку. - Нет! По-моему, не так. Я пила за вашего папу! Но если вы хотите пить и за меня, то я вам очень благодарна и не возражаю.
   - Господь с вами, мама! - перебила ее дерзкая Лавви. - Ведь вы же с папой обвенчались в этот день, вы с ним теперь одно! Никакого терпения с вами не хватит!
   - Чем бы ни отличался этот день от других, во всяком случае, это не такой день, Лавиния, чтобы я позволила моей дочери набрасываться на меня и грубить. Я прошу тебя - нет, приказываю тебе! - не грубить. Р. У., именно сейчас будет весьма уместно напомнить вам, что это ваше дело - приказывать, а мое - повиноваться. Это ваш дом, у себя за столом вы хозяин. За наше с вами здоровье! - И она выпила бокал с ужасающей непреклонностью.
   - Я, право, немножко боюсь, милая, что тебе не очень весело, - робко заикнулся херувим.
   - Напротив, мне очень весело, - возразила миссис Уилфер. - Почему это мне не должно быть весело?
   - Мне так показалось, милая, судя по твоему лицу...
   - У меня может быть лицо как у мученицы, но не все ли это равно, да и кто об этом может знать, если я улыбаюсь?
   И она улыбнулась, несомненно заморозив своей улыбкой всю кровь в жилах мистера Джорджа Самсона. Ибо этот молодой человек, встретившись с ней взглядом, был до такой степени перепуган выражением ее улыбающихся глаз, что стал доискиваться мысленно, что он сделал такого, чтобы извлечь на себя этот ужас.
   - Душа, вполне естественно, впадает, как бы это выразиться - в мечтания или, лучше сказать, обращается к прошлому в такие дни, как этот, произнесла миссис Уилфер.
   Лавви, с вызовом скрестив руки, возразила, но так, однако, чтоб ее не услышали:
   - Бога ради, мама, уж выбирайте поскорей одно или другое, что вам больше нравится, да и дело с концом.
   - Душа естественно обращается к Папе и Маме, - продолжала миссис Уилфер с ораторским пафосом, - я имею в виду моих родителей, - в то далекое время, когда заря моей жизни еще едва занималась. Меня считали высокой, возможно, что я и в самом деле была высокого роста. Папа и мама, несомненно, были высокого роста. Я редко встречала женщин представительней моей матери и никогда - представительней отца.