Николай Егорович зябко передернул плечами – в тени было холодно, и снова выдвинулся на солнце. Солнце едва заметно переместилось вправо, и картина с кипящей живой водой немного изменилась. В слепящем вареве появились темные пятнышки, которые кружились в нем, словно действительно их будоражило струями воды; сам котел слегка потускнел и немного вытянулся в сторону балкона и стал напоминать короткую лунную дорожку в небольшом лесном озере, заросшем камышинками, в тени которых прятались русалки и кикиморы.
Ощущение лесного лунного озера было столь сильным, что Николай Егорович вдруг явственно ощутил запах раздавленной его ногами сочной травы, родниковой воды, настоянной на прошлогодних листьях, мокрой от росы спелой ежевики, запах тины, лягушек, дыма от костра… На третьем курсе института однажды в выходной они ночевали на берегу вот такого озера, и Холин влюбился в девушку, которую привел с собой его сокурсник. Они ушли от костра к озеру, почти всю ночь бродили по берегам, утопая в грязи, Холин рвал и дарил девушке какие-то болотные цветы, они целовались и под конец поклялись друг другу в вечной любви. А потом на него напал сокурсник, который выследил их, ранил Холина перочинным ножом в щеку, насмерть перепугался вида крови; сокурснику стало плохо с сердцем, они вдвоем с девушкой тащили его почти два километра до палатки.
Потом сокурсник стал доцентом, девушка вышла замуж за продавца магазина «Мясо – рыба», а у Холина навсегда остался шрам на правой щеке. Николай Егорович потрогал шрам. Пожалуй, изо всей этой истории выиграл лишь он один; после ранения, со шрамом, лицо его приобрело мужественный оттенок.
– Можно?
Послышался скрип двери, чье-то дыхание, стук тяжелого предмета, со всего маха поставленного на пол.
– Есть тут кто-нибудь?
Николай Егорович выглянул в комнату. В коридорчике стоял высокий человек в коричневом плаще, в коричневой шляпе, с коричневыми усиками и тряс правой ладонью.
– Уф! Не могли лифт сделать! Всегда чего-нибудь да забудут. У нас в одном доме туалеты забыли сделать. Въехали люди, а туалетов нет. Потом метались до утра по всему городу. Вот была умора!
Человек был тощий, скуластый, черный лицом. На вид он был старше Холина, но ненамного.
Новый жилец снял, повесил на вешалку плащ, шляпу и оказался в полосатом коричневом костюме, при галстуке в крупный горошек. Костюм ладно сидел на нем.
– Ну, давай знакомиться, – человек протянул черную широкую ладонь. – Георгий. Можно просто Жора Давай сразу на «ты», а? Все равно рано или поздно придется, так лучше уж сразу. Не люблю я это «выкание».
– Ну что ж, давай. Николай, – Холин пожал протянутую руку. Рука оказалась крепкой.
– Ты откуда?
Холин назвал свой город.
– А я из Казахстана. Наполовину русский, наполовину казах. На стройке вкалываю. А ты?
– На заводе.
– Один черт. Производство. Это хорошо. А я боялся – с канцелярией поселят. Я канцелярию не люблю, хотя понимаю, что дело нужное. Ты куришь?
– Нет.
– Это плохо.
– Почему?
– У некурящих развивается комплекс неполноценности.
– Никогда не слышал о такой теории.
– И не услышишь. Это моя теория. Суть ее вот в чем. Курящий все время занят. То достает сигарету, то чиркает спичкой, то затягивается, то дым выпускает; он все время, как говорится, при деле. Ему некогда копаться у себя в душе. А некурящий все время в свободное время копается, ищет, анализирует, сомневается и неизменно докапывается до чувства собственной неполноценности. Ну как теория?
– Надо проанализировать.
– Давай. А я пока чемодан распакую.
Жора схватил чемодан и поволок его к своей кровати. Чемодан был очень тяжелый.
– Камни со стройки? – спросил Холин.
– Ага. Ты обладаешь чувством юмора?
– Плохим.
– Не камни. Сейчас увидишь – Жора рывком бросил чемодан на кровать. – Слушай, у нас что, дежурная с приветом?
– Что случилось?
– Закурил я в холле, как она психанет. Как стала меня поливать, даже в бред впала. Про мебель какую-то стала плести, полированный шкаф, дырки в шкафу, пепельницу какую-то. Я задом, задом и как рвану по лестнице. Не люблю психов.
– Это она за наш шкаф волнуется, – пояснил Холин. – Кто-то принял шкаф за пепельницу.
Жора осмотрел шкаф.
– Действительно… Какой-то гад тушил сигареты. Пьяный был. Точно, пьяный. У пьяного все плоскости смещаются. Вот ему и показалось, что-то внизу блестит. Он и ткнул окурком. Думал, пепельница. Ну нам это не грозит.
– Не балуешься?
– Стараюсь.
– Здоровье?
– И это тоже. Но главное – я заводной. Если заведусь… Лучше не заводиться.
– Это точно. Заводиться – последнее дело.
– Тоже бывает?
– Бывает…
– Ты с чем сюда?
– Инфаркт.
Жора присвистнул.
– Ну, даешь… Сколько лет?
– Сорок. Инфаркт помолодел.
– Не настолько же. Мне это не нравится Производственный, хоккейный или домашний?
– Всего понемножку. А у тебя что?
Жора достал из кармана ключик и принялся возиться с чемоданом.
– У меня, брат, тоже не сахар. Сердце останавливается. Ночью. Бьется реже, реже, а потом и вовсе остановится Вскочишь, раскачаешь его, запустишь, глядишь – опять застучало. Вроде бы как сломанный будильник. Встряхнешь – он и пошел. Ты ночью встаешь?
– Встаю.
– Часто?
– Раза два.
– Я тебя прошу, включай свет и смотри на меня. Если лежу синий – хватай и тряси, пока не проснусь. А дальше я уж сам.
– Веселенькое дело.
– А что сделаешь? Идет?
– Идет… А врачи что говорят?
– Утешают. Говорят, умрешь легкой смертью. Заснешь и не проснешься. Я, когда узнал, страшно огорчился, нечестно как-то получается. Ты умер и не знаешь, что умер. Не по-человечески как-то. Если уж умирать, так знать надо хотя бы за полгодика, чтобы наставление ближним дать, завещание составить, гульнуть как следует, так сказать, дать банкет по случаю ухода в лучший мир. А то заснул – и не проснулся. Скучно и неинтересно, а они утешают. Так что ты, Коля, буди, не стесняйся, меня ночью. Будем трясти мой будильник, пусть стучит. Верно?
– Пожалуй, верно. Належаться успеем.
– Я тоже так считаю.
Жора открыл наконец свой загадочный чемодан, и взору Холина предстала удивительная картина. Чемодан был полон бутылок с коньяком, переложенных какими-то темно-коричневыми жгутами.
– Ого! – вырвалось у Холина. – Вот это запасец!
– Это я не для себя, – пояснил Жора. – Это для дам.
– Для каких дам? – удивился Николай Егорович.
– А с которыми знакомиться буду. Я страшный бабник.
– Вот как…
– Да… Я жуткий бабник, – Жора протянул Холину скрюченную штуковину. – На, пожуй – это сушеная дыня.
Николай Егорович недоверчиво взял брусочек, похожий на корень какого-то дерева.
– Жуй, жуй. Не бойся. Сильная штука Поднимает тонус. Особенно если перед этим стакан коньяку тяпнешь. Сразу жить хочется. Налить?
– Нет, спасибо.
– Боишься завестись?
– Да нет… как-то с утра…
– С утра только и пить День становится длинным-предлинным, а конец в дымке. Конца вроде бы и не видно вовсе. Как в детстве. В детстве конца не видно. Ну ладно, не хочешь – не надо. Подождем настроения. Настроение лишь дамы дают. Кстати, как тут насчет дам?
– Не знаю…
– Не интересуешься?
– Да так… Когда как…
– Зря. Очень отвлекает от самокопания и предотвращает наступление комплекса неполноценности. Ну, как дыня?
– Вкусная.
Холин с удовольствием жевал коричневый корень. Дыня пахла пыльным полем, горячим солнцем и полынью. Возникала картина бескрайнего, дрожащего в знойном мареве простора, усеянного желтыми, потрескавшимися валунами. По полю медленно движутся женщины, срывают, поднимают на руки горячие валуны, прижимают их к груди, как младенцев…
– Это ваши?
– Не… Друг прислал из Туркмении. Специально для угощения дам.
– А коньяк ваш?
– Коньяк наш. Перед отъездом ящик купил. Все равно чемодан забивать чем-то надо. Барахла у меня нет. Я барахло не люблю. Да и дамам, между нами говоря, барахло до лампочки. Им бы человек был повеселей. Перед веселым человеком ни одна дама не устоит. Это я точно тебе говорю. Дамы не любят сосредоточенных. Пусть ты самый что ни есть раскрасавец мужчина, а если сосредоточенный, то она к тебе с отвращением. Поверь мне. Это опыт. Пожалуй, самое ценное, что я накопил в жизни. Вот так-то, Коля.
Жора принялся вынимать бутылки из чемодана и ставить их в шкаф.
– На случай какой проверки, – подмигнул он. – В чемодан могут заглянуть, а в шкаф не догадаются. Простая психология. Чемодан – предмет чужой, а значит, подозрительный, шкаф же животное свое, а значит, ему больше доверия. Верно?
– Возможно.
– Не возможно, а точно. Ты был у врача?
– Был.
– Я тоже. До понедельника мы вольные птицы.
– Мне завтра утром опять идти.
– Зря. Чем больше с врачом в контакте, тем хуже. Он привыкает тебя лечить, а ты лечиться. Устанавливается такой нехороший контакт. Ты мне – я тебе. А в результате что? Он думает о тебе, а раз он думает о тебе, то ты думаешь о нем. А раз ты думаешь о нем, то думаешь о своей болезни. А раз думаешь о болезни, то думаешь о смерти. А раз думаешь о смерти, то сам приближаешь ее. Логично?
– Вполне. Это тоже опыт?
– Да. Я так все и сказал своему эскулапу.
– У вас Антонина Петровна?
– Нет. У меня мужик. Иосиф. Бородатый такой, большой, как разбойник. Я ему свою теорию выложил, он с ходу понял и отпустил с миром. Я вообще эскулапов мужиков больше люблю. Ему можно напрямую все выложить. А с эскулапками нужна дипломатия. Ти-та-ти да та-та-та…
– Но зато женщины внимательнее, нежнее, добрее.
Жора даже остановился, прижав бутылки к пруди, и замахал свободной рукой.
– Выбрось! Выбрось из головы еретические мысли! А то так недолго и влюбиться во врачиху!
– А что, разве нельзя?
– Самое страшное, что может быть!
– Почему же?
– Ну как же! Глупый ты, что ли? Как же ты будешь с ней миловаться, если она насквозь тебя видит? Печенку там, селезенку, кишки!
– Мало ли что… Привыкнешь.
– Никогда не привыкнешь. Врач – это ходячий рентген. Разве можно привыкнуть к рентгену? Миловаться с рентгеном… Уж уволь, брат Николай. Нам чего-нибудь попроще, потемней. Слушай, двигаем сейчас на пляж. Не будем терять драгоценного времени! Знакомиться, знакомиться и еще раз знакомиться! Пока не расхватали. Народ тут ушлый. Знает, что любовь продлевает жизнь. Наш заезд был большой, так что, может быть, не всех еще порасхватали. Боже мой, двенадцатый час! Два с лишним часа уже идет кадрение! Придем к шапочному разбору! Останутся одни лахудры!
Жора засуетился, захлопнул чемодан, бросил его под кровать, выбежал на балкон, свесился вниз, вглядываясь в пары, словно собирался предотвратить «кадрение», потом схватил шляпу и крикнул:
– За мной, брат Николай! Вира помаленьку, майна!
Холин, невольно поддавшийся возбуждению, исходящему от соседа, выбежал следом за ним. Жора уже топотал где-то на первом этаже.
– Дверь! Дверь закрой, куряка! – послышался гневный голос дежурной. Видно, антиникотинная старушка с первого взгляда невзлюбила взбалмошного строителя.
Но в шторм, видно, море бушевало на пляже вовсю. Даже скала имела шрамы и едва затянувшиеся раны. Несколько деревьев сорвались с обрыва и лежали у основания скалы вместе с комьями земли, из которых в разные стороны, как щупальца, торчали корни. Деревья остались живы – на них уже набухали почки, а на одном даже какие-то птицы начали вить гнездо.
Народу на пляже было много. Большинство по двое, по трое прогуливались вдоль кромки моря, некоторые одиночки стояли в задумчивой позе, вглядываясь в море, которое слепило как зеркало, но многие уже открыли купальный сезон. Вдоль пляжа, словно разбросанные взрывом, лежали тела, мужские и женские, но преимущественно женские; в купальных костюмах, белые, розовые, смуглые, сухие, мокрые, толстые, худые, стройные.
Жора быстро шел по пляжу. Холин едва поспевал за ним.
– Нет! Нет! Не то! – время от времени говорил строитель. – Слишком толста! Это бабушка! Привет нашим предкам! Эта ничего, но уже закадрена. Ага… Стоп! Чуть не проскочили! Сдай немного назад, брат Коля!
Они вернулись назад и остановились возле лежащей лицом вниз блондинки. Блондинка распласталась в купальном костюме на банном полотенце, спрятавшись от холодного ветерка с гор за огромным валуном. Рядом с ней были небрежно разбросаны солнцезащитные очки, журнал, пляжная сумочка.
Несколько секунд Жора внимательно рассматривал блондинку, потом поднял вверх палец.
– То, что надо, – прошептал он.
– А лицо? – тоже шепотом спросил Холин.
Строитель махнул рукой и на цыпочках стал подкрадываться к женщине. Но она услышала его шаги, привстала, щурясь на солнце.
– Вы не скажете, сколько времени? – быстро спросил Жора. – А то мы опаздываем.
– Куда же вы, интересно, опаздываете? – довольно доброжелательно спросила блондинка.
– На коктейль.
– Ах, на коктейль. В луна-бар?
– Солнце-бар, не путайте с солнцедаром. Как вы смотрите прогуляться на коктейль?
– Вы очень любезны, но я не люблю коктейли.
– Мало ли что не любите. Это процедура. Я имею в виду кислородный коктейль. А вы что подумали?
– А я подумала – из шампанского и коньяка.
– Так это называется «бомбочкой». Я бы так и сказал: «Девушка, можно вас на «бомбочку».
Разговаривая с Жорой, блондинка пристально смотрела на Холина. Холин тоже смотрел на нее. Николай Егорович узнал ее, а она узнала его. Это была Мальвина. Соседка по купе, кукольный режиссер, Мария Петровна из сна.
– Здравствуйте, – сказал Холин.
– Здравствуйте, – ответила Мальвина.
Жора слегка опешил.
– Что это значит? – Строитель недовольно посмотрел сначала на одного, потом на другого.
– Это значит, милый, разговорчивый юноша, что мы знакомы, – сказала Мальвина. – Да садитесь, молодые люди, не стойте мрачными черными тенями. Зачем вы явились на пляж в темных костюмах, как на официальный прием? – Женщина подвинулась, освобождая место. Место было на одного. Холин сел. От Мальвины пахло разогретым телом, кремом и морем. Жора прислонился к валуну и стал саркастически смотреть на эту парочку: одна в купальном костюме, другой в парадном черном костюме при галстуке.
– Как вы сюда попали? – опросил Холин, стараясь не смотреть на полуобнаженную Мальвину. Он уже отвык от подобных картин. – Вы же ехали подготавливать гастроли.
– Этим я сейчас как раз и занимаюсь.
– Я и не знал, что подготовка идет таким образом.
Мальвина рассмеялась.
– У меня здесь центр. Гастроли будут по санаториям. Я их должна все объездить, а здесь мне выдали комнатку. Главврач знакомый, любит куклы.
– Каких он предпочитает, блондинок или брюнеток? – подал реплику Жора.
– Блондинок.
– Я так почему-то и подумал, – Жора кивнул и опять принял саркастическую позу.
Мальвина взяла журнал, машинально полистала его.
– Да… Жизнь полна неожиданностей… Кто бы мог подумать…
– Я вас видел во сне, – сказал Холин. – В ту ночь, в поезде. Даже во сне узнал, как вас зовут. Интересно, совпадет или нет. Мария… Мария Петровна…
Мальвина удивленно глянула на него.
– Мария Викторовна. Бывает же… А ну-ка расскажите сон.
Холин рассказал сон, опустив убийство Лукашова. Мария Викторовна слушала с интересом, не перебивая, потом сказала задумчиво.
– У меня действительно жила мама в этих краях. Сейчас она умерла. Может быть, я разговаривала во сне, и вы услышали… тоже во сне…
– Возможно.
Она покачала головой.
– Как хорошо, что мы встретились, а то я бы никогда не узнала про такой интересный сон. Кстати, я так и не знаю, как вас зовут.
Жора отделился от камня.
– Может, хватит про сны, а, братья и сестры? Давайте придумаем что-нибудь поинтереснее.
Главреж посмотрела на него:
– Например?
– Ну, например, пойдем гулять вдоль моря… Вы возьмете свою соседку… У вас есть соседка?
– Есть.
– Она хорошо сохранилась?
– Неплохо для своего возраста.
– На сколько тянет?
– Кило или лет?
– Лет.
– Под восемьдесят.
– Отпадает, – быстро сказал Жора.
– Почему же? Она интересный собеседник. Много видела. Врач-окулист… – Мальвина не улыбалась.
– Тем более отпадает. Ладно, слегка видоизменим план. Гуляем пока втроем, а там видно будет.
– Гуляем, и все? Это скучно.
– Гуляем… ну еще пьем коньяк и закусываем сушеной дыней.
– Я не пью.
– Инфаркт, диабет, гепатит, хронический алкоголизм?
– Предубежденность.
– Да… Это самое серьезное. Тогда сделаем так. Гуляем, едим дыню и запиваем коньяком. Как компотом. Это можно?
Мария Викторовна рассмеялась.
– Ну и хитрец вы. Запивать, конечно, можно.
– Тогда побыстрее одевайтесь – и в путь.
Главреж не спеша стала собирать свои вещи в сумку.
– У меня создалось впечатление, милый юноша… Кстати, вы даже не представились.
– Георгий. Можно просто Жора. Почему вы упрекаете меня, а его нет? А он ухитрился ехать с вами несколько суток и не представиться.
– Он еще не опытный, а вы, по всему видно, закоренелый. Так вот, милый юноша, у меня создается впечатление, что вы спешите жить.
– У вас сложилось совершенно правильное впечатление. Я ценю каждую минуту. А вот вы прожигаете свою жизнь. В буквальном и переносном смысле. Вы часами жаритесь на солнце. А кому это надо? Никому. Ни вашему организму, ни окружающим.
– Я хочу быть красивой.
– Вы и так красивы.
– Где доказательства?
– Первое доказательство, что я прошел мимо десятков тел и остановился возле вашего. Остальные доказательства вы получите позже.
– Вы очень самоуверенны… Почти нахальны… Отвернитесь.
Жора и Николай отошли в сторону и деликатно повернулись к Мальвине спиной.
– Класс, – сказал Жора. – Немножко рыльце свиноватое, но зато все остальное… Но и к рыльцу как-то привыкаешь… как-то привыкаешь… Своеобразное рыльце. Притягивает. Чур, моя.
– Почему это твоя? – запротестовал Холин. – Я с ней первый познакомился.
– Мало ли что первый познакомился. Я, может быть, с половиной женщин Алма-Аты первый познакомился. Так что теперь, мне считать Алма-Ату своим гаремом?
– Ты на меня Алма-Атой не дави.
– Я остроумней. Она на меня больше реагирует, чем на тебя.
– А я про нее сон видел и ее мать видел. Она очень растрогалась.
– Мало ли я про кого сон вижу. И матерей, и сестер, и двоюродных братцев. Так что из того? Объявлять этих дам своей собственностью?
– Значит, дуэль?
– Другого выхода нет.
– На чем деремся?
– На коньяке. Кто кого перепьет.
– Опасно. Можно не заметить, как очутишься в лучшем мире. А это нам обоим сейчас ни к чему.
– Да… Это верно… Тогда на чем же?
– Может быть, на дыне? Кто больше съест.
– Дыню жалко… Съедим чемодан, а потом чем закусывать?
– Верно…
Соперники задумались.
– А пусть она сама из нас выберет, – сказал Холин.
– Верно… А как?
– Давай так… Пойдем вместе куда-нибудь подальше… Ну, допустим, на маяк. А потом молча разойдемся в разные стороны. За кем она побежит, тот и победил.
– Голова! – обрадовался Жора. – И смертельного исхода не будет, и дыня цела, и погуляем, маяк посмотрим. Молодец, честно говоря, не ожидал. Начинаешь обтесываться. Сказывается мое присутствие.
Сзади раздался шорох.
– Можете смотреть.
Они оба разом оглянулись. Возле них стояла изящная женщина в кремовом костюме. Желтые волосы разбросаны по плечам, через руку переброшен легкий светлый плащ, на лице большие черные очки.
– Ух, ты! – вырвалось у Жоры.
– Нравлюсь? – Мальвина медленно повернулась кругом, давая собой полюбоваться.
– Лопух, – сказал Жора. – Огромный червивый лопух! Ехать двое суток с такой женщиной и отпустить ее просто так. Не узнать ни имени, ни адреса. Это только самый распоследний дурак… Сон… Вместо того чтобы целовать такую красавицу, он смотрел про нее сон! Это же кинокомедия. Комедия с трагедией!
– Недозволенный прием, – запротестовал Холин. – Прием, недостойный мужчины. Борьба должна быть честной. Я же не рассказываю, что у тебя половина Алма-Аты…
– Рассказывай! Я не боюсь этого.
– У него половина Алма-Аты любовниц? – догадалась Мария Викторовна.
Жора потупился:
– Ну, допустим, слухи несколько преувеличены…
– Но все равно – это подвиг. Так, милые юноши, куда мы пойдем?
– На маяк, – сказал Холин.
– Почему именно на маяк?
– У меня план… Посмотреть маяк, вышку, церковь и какое-то здание возле церкви.
– Ну что ж… Я уважаю все, что делается по плану. На маяк так на маяк.
– Только надо захватить коньячку и дыню. Пойдем мимо нашего корпуса. Обед пропустим?
– Пропустим, – сказали Мальвина и Холин дружно. Все трое были возбуждены предстоящей прогулкой.
Мальвина смеялась и, откидывая плащ за спину, явно демонстрировала свою фигуру. Видно, она была довольна, что кончилось ее одиночество.
2
Ощущение лесного лунного озера было столь сильным, что Николай Егорович вдруг явственно ощутил запах раздавленной его ногами сочной травы, родниковой воды, настоянной на прошлогодних листьях, мокрой от росы спелой ежевики, запах тины, лягушек, дыма от костра… На третьем курсе института однажды в выходной они ночевали на берегу вот такого озера, и Холин влюбился в девушку, которую привел с собой его сокурсник. Они ушли от костра к озеру, почти всю ночь бродили по берегам, утопая в грязи, Холин рвал и дарил девушке какие-то болотные цветы, они целовались и под конец поклялись друг другу в вечной любви. А потом на него напал сокурсник, который выследил их, ранил Холина перочинным ножом в щеку, насмерть перепугался вида крови; сокурснику стало плохо с сердцем, они вдвоем с девушкой тащили его почти два километра до палатки.
Потом сокурсник стал доцентом, девушка вышла замуж за продавца магазина «Мясо – рыба», а у Холина навсегда остался шрам на правой щеке. Николай Егорович потрогал шрам. Пожалуй, изо всей этой истории выиграл лишь он один; после ранения, со шрамом, лицо его приобрело мужественный оттенок.
– Можно?
Послышался скрип двери, чье-то дыхание, стук тяжелого предмета, со всего маха поставленного на пол.
– Есть тут кто-нибудь?
Николай Егорович выглянул в комнату. В коридорчике стоял высокий человек в коричневом плаще, в коричневой шляпе, с коричневыми усиками и тряс правой ладонью.
– Уф! Не могли лифт сделать! Всегда чего-нибудь да забудут. У нас в одном доме туалеты забыли сделать. Въехали люди, а туалетов нет. Потом метались до утра по всему городу. Вот была умора!
Человек был тощий, скуластый, черный лицом. На вид он был старше Холина, но ненамного.
Новый жилец снял, повесил на вешалку плащ, шляпу и оказался в полосатом коричневом костюме, при галстуке в крупный горошек. Костюм ладно сидел на нем.
– Ну, давай знакомиться, – человек протянул черную широкую ладонь. – Георгий. Можно просто Жора Давай сразу на «ты», а? Все равно рано или поздно придется, так лучше уж сразу. Не люблю я это «выкание».
– Ну что ж, давай. Николай, – Холин пожал протянутую руку. Рука оказалась крепкой.
– Ты откуда?
Холин назвал свой город.
– А я из Казахстана. Наполовину русский, наполовину казах. На стройке вкалываю. А ты?
– На заводе.
– Один черт. Производство. Это хорошо. А я боялся – с канцелярией поселят. Я канцелярию не люблю, хотя понимаю, что дело нужное. Ты куришь?
– Нет.
– Это плохо.
– Почему?
– У некурящих развивается комплекс неполноценности.
– Никогда не слышал о такой теории.
– И не услышишь. Это моя теория. Суть ее вот в чем. Курящий все время занят. То достает сигарету, то чиркает спичкой, то затягивается, то дым выпускает; он все время, как говорится, при деле. Ему некогда копаться у себя в душе. А некурящий все время в свободное время копается, ищет, анализирует, сомневается и неизменно докапывается до чувства собственной неполноценности. Ну как теория?
– Надо проанализировать.
– Давай. А я пока чемодан распакую.
Жора схватил чемодан и поволок его к своей кровати. Чемодан был очень тяжелый.
– Камни со стройки? – спросил Холин.
– Ага. Ты обладаешь чувством юмора?
– Плохим.
– Не камни. Сейчас увидишь – Жора рывком бросил чемодан на кровать. – Слушай, у нас что, дежурная с приветом?
– Что случилось?
– Закурил я в холле, как она психанет. Как стала меня поливать, даже в бред впала. Про мебель какую-то стала плести, полированный шкаф, дырки в шкафу, пепельницу какую-то. Я задом, задом и как рвану по лестнице. Не люблю психов.
– Это она за наш шкаф волнуется, – пояснил Холин. – Кто-то принял шкаф за пепельницу.
Жора осмотрел шкаф.
– Действительно… Какой-то гад тушил сигареты. Пьяный был. Точно, пьяный. У пьяного все плоскости смещаются. Вот ему и показалось, что-то внизу блестит. Он и ткнул окурком. Думал, пепельница. Ну нам это не грозит.
– Не балуешься?
– Стараюсь.
– Здоровье?
– И это тоже. Но главное – я заводной. Если заведусь… Лучше не заводиться.
– Это точно. Заводиться – последнее дело.
– Тоже бывает?
– Бывает…
– Ты с чем сюда?
– Инфаркт.
Жора присвистнул.
– Ну, даешь… Сколько лет?
– Сорок. Инфаркт помолодел.
– Не настолько же. Мне это не нравится Производственный, хоккейный или домашний?
– Всего понемножку. А у тебя что?
Жора достал из кармана ключик и принялся возиться с чемоданом.
– У меня, брат, тоже не сахар. Сердце останавливается. Ночью. Бьется реже, реже, а потом и вовсе остановится Вскочишь, раскачаешь его, запустишь, глядишь – опять застучало. Вроде бы как сломанный будильник. Встряхнешь – он и пошел. Ты ночью встаешь?
– Встаю.
– Часто?
– Раза два.
– Я тебя прошу, включай свет и смотри на меня. Если лежу синий – хватай и тряси, пока не проснусь. А дальше я уж сам.
– Веселенькое дело.
– А что сделаешь? Идет?
– Идет… А врачи что говорят?
– Утешают. Говорят, умрешь легкой смертью. Заснешь и не проснешься. Я, когда узнал, страшно огорчился, нечестно как-то получается. Ты умер и не знаешь, что умер. Не по-человечески как-то. Если уж умирать, так знать надо хотя бы за полгодика, чтобы наставление ближним дать, завещание составить, гульнуть как следует, так сказать, дать банкет по случаю ухода в лучший мир. А то заснул – и не проснулся. Скучно и неинтересно, а они утешают. Так что ты, Коля, буди, не стесняйся, меня ночью. Будем трясти мой будильник, пусть стучит. Верно?
– Пожалуй, верно. Належаться успеем.
– Я тоже так считаю.
Жора открыл наконец свой загадочный чемодан, и взору Холина предстала удивительная картина. Чемодан был полон бутылок с коньяком, переложенных какими-то темно-коричневыми жгутами.
– Ого! – вырвалось у Холина. – Вот это запасец!
– Это я не для себя, – пояснил Жора. – Это для дам.
– Для каких дам? – удивился Николай Егорович.
– А с которыми знакомиться буду. Я страшный бабник.
– Вот как…
– Да… Я жуткий бабник, – Жора протянул Холину скрюченную штуковину. – На, пожуй – это сушеная дыня.
Николай Егорович недоверчиво взял брусочек, похожий на корень какого-то дерева.
– Жуй, жуй. Не бойся. Сильная штука Поднимает тонус. Особенно если перед этим стакан коньяку тяпнешь. Сразу жить хочется. Налить?
– Нет, спасибо.
– Боишься завестись?
– Да нет… как-то с утра…
– С утра только и пить День становится длинным-предлинным, а конец в дымке. Конца вроде бы и не видно вовсе. Как в детстве. В детстве конца не видно. Ну ладно, не хочешь – не надо. Подождем настроения. Настроение лишь дамы дают. Кстати, как тут насчет дам?
– Не знаю…
– Не интересуешься?
– Да так… Когда как…
– Зря. Очень отвлекает от самокопания и предотвращает наступление комплекса неполноценности. Ну, как дыня?
– Вкусная.
Холин с удовольствием жевал коричневый корень. Дыня пахла пыльным полем, горячим солнцем и полынью. Возникала картина бескрайнего, дрожащего в знойном мареве простора, усеянного желтыми, потрескавшимися валунами. По полю медленно движутся женщины, срывают, поднимают на руки горячие валуны, прижимают их к груди, как младенцев…
– Это ваши?
– Не… Друг прислал из Туркмении. Специально для угощения дам.
– А коньяк ваш?
– Коньяк наш. Перед отъездом ящик купил. Все равно чемодан забивать чем-то надо. Барахла у меня нет. Я барахло не люблю. Да и дамам, между нами говоря, барахло до лампочки. Им бы человек был повеселей. Перед веселым человеком ни одна дама не устоит. Это я точно тебе говорю. Дамы не любят сосредоточенных. Пусть ты самый что ни есть раскрасавец мужчина, а если сосредоточенный, то она к тебе с отвращением. Поверь мне. Это опыт. Пожалуй, самое ценное, что я накопил в жизни. Вот так-то, Коля.
Жора принялся вынимать бутылки из чемодана и ставить их в шкаф.
– На случай какой проверки, – подмигнул он. – В чемодан могут заглянуть, а в шкаф не догадаются. Простая психология. Чемодан – предмет чужой, а значит, подозрительный, шкаф же животное свое, а значит, ему больше доверия. Верно?
– Возможно.
– Не возможно, а точно. Ты был у врача?
– Был.
– Я тоже. До понедельника мы вольные птицы.
– Мне завтра утром опять идти.
– Зря. Чем больше с врачом в контакте, тем хуже. Он привыкает тебя лечить, а ты лечиться. Устанавливается такой нехороший контакт. Ты мне – я тебе. А в результате что? Он думает о тебе, а раз он думает о тебе, то ты думаешь о нем. А раз ты думаешь о нем, то думаешь о своей болезни. А раз думаешь о болезни, то думаешь о смерти. А раз думаешь о смерти, то сам приближаешь ее. Логично?
– Вполне. Это тоже опыт?
– Да. Я так все и сказал своему эскулапу.
– У вас Антонина Петровна?
– Нет. У меня мужик. Иосиф. Бородатый такой, большой, как разбойник. Я ему свою теорию выложил, он с ходу понял и отпустил с миром. Я вообще эскулапов мужиков больше люблю. Ему можно напрямую все выложить. А с эскулапками нужна дипломатия. Ти-та-ти да та-та-та…
– Но зато женщины внимательнее, нежнее, добрее.
Жора даже остановился, прижав бутылки к пруди, и замахал свободной рукой.
– Выбрось! Выбрось из головы еретические мысли! А то так недолго и влюбиться во врачиху!
– А что, разве нельзя?
– Самое страшное, что может быть!
– Почему же?
– Ну как же! Глупый ты, что ли? Как же ты будешь с ней миловаться, если она насквозь тебя видит? Печенку там, селезенку, кишки!
– Мало ли что… Привыкнешь.
– Никогда не привыкнешь. Врач – это ходячий рентген. Разве можно привыкнуть к рентгену? Миловаться с рентгеном… Уж уволь, брат Николай. Нам чего-нибудь попроще, потемней. Слушай, двигаем сейчас на пляж. Не будем терять драгоценного времени! Знакомиться, знакомиться и еще раз знакомиться! Пока не расхватали. Народ тут ушлый. Знает, что любовь продлевает жизнь. Наш заезд был большой, так что, может быть, не всех еще порасхватали. Боже мой, двенадцатый час! Два с лишним часа уже идет кадрение! Придем к шапочному разбору! Останутся одни лахудры!
Жора засуетился, захлопнул чемодан, бросил его под кровать, выбежал на балкон, свесился вниз, вглядываясь в пары, словно собирался предотвратить «кадрение», потом схватил шляпу и крикнул:
– За мной, брат Николай! Вира помаленьку, майна!
Холин, невольно поддавшийся возбуждению, исходящему от соседа, выбежал следом за ним. Жора уже топотал где-то на первом этаже.
– Дверь! Дверь закрой, куряка! – послышался гневный голос дежурной. Видно, антиникотинная старушка с первого взгляда невзлюбила взбалмошного строителя.
* * *
Они быстро шли по пляжу. Пляж был длинный, но очень узкий. Метров пять-шесть, и чистый желтый песок упирался в отвесную скалу, в которой кое-где были прорублены ступеньки или виднелись ржавые канавки – по ним, наверно, стекали в море дождевые потоки. Море было спокойным, оно лениво шевелилось, иногда лишь вздыхало, приподнималось и облизывало горячие валуны на самом краю пляжа. Потревоженные сонные валуны недовольно шипели, снова высыхали, и море опять слизывало сухость влажным языком. Не поймешь – то ли настойчивая злая шутка, то ли нежная забота матери о чистоте своих детенышей.Но в шторм, видно, море бушевало на пляже вовсю. Даже скала имела шрамы и едва затянувшиеся раны. Несколько деревьев сорвались с обрыва и лежали у основания скалы вместе с комьями земли, из которых в разные стороны, как щупальца, торчали корни. Деревья остались живы – на них уже набухали почки, а на одном даже какие-то птицы начали вить гнездо.
Народу на пляже было много. Большинство по двое, по трое прогуливались вдоль кромки моря, некоторые одиночки стояли в задумчивой позе, вглядываясь в море, которое слепило как зеркало, но многие уже открыли купальный сезон. Вдоль пляжа, словно разбросанные взрывом, лежали тела, мужские и женские, но преимущественно женские; в купальных костюмах, белые, розовые, смуглые, сухие, мокрые, толстые, худые, стройные.
Жора быстро шел по пляжу. Холин едва поспевал за ним.
– Нет! Нет! Не то! – время от времени говорил строитель. – Слишком толста! Это бабушка! Привет нашим предкам! Эта ничего, но уже закадрена. Ага… Стоп! Чуть не проскочили! Сдай немного назад, брат Коля!
Они вернулись назад и остановились возле лежащей лицом вниз блондинки. Блондинка распласталась в купальном костюме на банном полотенце, спрятавшись от холодного ветерка с гор за огромным валуном. Рядом с ней были небрежно разбросаны солнцезащитные очки, журнал, пляжная сумочка.
Несколько секунд Жора внимательно рассматривал блондинку, потом поднял вверх палец.
– То, что надо, – прошептал он.
– А лицо? – тоже шепотом спросил Холин.
Строитель махнул рукой и на цыпочках стал подкрадываться к женщине. Но она услышала его шаги, привстала, щурясь на солнце.
– Вы не скажете, сколько времени? – быстро спросил Жора. – А то мы опаздываем.
– Куда же вы, интересно, опаздываете? – довольно доброжелательно спросила блондинка.
– На коктейль.
– Ах, на коктейль. В луна-бар?
– Солнце-бар, не путайте с солнцедаром. Как вы смотрите прогуляться на коктейль?
– Вы очень любезны, но я не люблю коктейли.
– Мало ли что не любите. Это процедура. Я имею в виду кислородный коктейль. А вы что подумали?
– А я подумала – из шампанского и коньяка.
– Так это называется «бомбочкой». Я бы так и сказал: «Девушка, можно вас на «бомбочку».
Разговаривая с Жорой, блондинка пристально смотрела на Холина. Холин тоже смотрел на нее. Николай Егорович узнал ее, а она узнала его. Это была Мальвина. Соседка по купе, кукольный режиссер, Мария Петровна из сна.
– Здравствуйте, – сказал Холин.
– Здравствуйте, – ответила Мальвина.
Жора слегка опешил.
– Что это значит? – Строитель недовольно посмотрел сначала на одного, потом на другого.
– Это значит, милый, разговорчивый юноша, что мы знакомы, – сказала Мальвина. – Да садитесь, молодые люди, не стойте мрачными черными тенями. Зачем вы явились на пляж в темных костюмах, как на официальный прием? – Женщина подвинулась, освобождая место. Место было на одного. Холин сел. От Мальвины пахло разогретым телом, кремом и морем. Жора прислонился к валуну и стал саркастически смотреть на эту парочку: одна в купальном костюме, другой в парадном черном костюме при галстуке.
– Как вы сюда попали? – опросил Холин, стараясь не смотреть на полуобнаженную Мальвину. Он уже отвык от подобных картин. – Вы же ехали подготавливать гастроли.
– Этим я сейчас как раз и занимаюсь.
– Я и не знал, что подготовка идет таким образом.
Мальвина рассмеялась.
– У меня здесь центр. Гастроли будут по санаториям. Я их должна все объездить, а здесь мне выдали комнатку. Главврач знакомый, любит куклы.
– Каких он предпочитает, блондинок или брюнеток? – подал реплику Жора.
– Блондинок.
– Я так почему-то и подумал, – Жора кивнул и опять принял саркастическую позу.
Мальвина взяла журнал, машинально полистала его.
– Да… Жизнь полна неожиданностей… Кто бы мог подумать…
– Я вас видел во сне, – сказал Холин. – В ту ночь, в поезде. Даже во сне узнал, как вас зовут. Интересно, совпадет или нет. Мария… Мария Петровна…
Мальвина удивленно глянула на него.
– Мария Викторовна. Бывает же… А ну-ка расскажите сон.
Холин рассказал сон, опустив убийство Лукашова. Мария Викторовна слушала с интересом, не перебивая, потом сказала задумчиво.
– У меня действительно жила мама в этих краях. Сейчас она умерла. Может быть, я разговаривала во сне, и вы услышали… тоже во сне…
– Возможно.
Она покачала головой.
– Как хорошо, что мы встретились, а то я бы никогда не узнала про такой интересный сон. Кстати, я так и не знаю, как вас зовут.
Жора отделился от камня.
– Может, хватит про сны, а, братья и сестры? Давайте придумаем что-нибудь поинтереснее.
Главреж посмотрела на него:
– Например?
– Ну, например, пойдем гулять вдоль моря… Вы возьмете свою соседку… У вас есть соседка?
– Есть.
– Она хорошо сохранилась?
– Неплохо для своего возраста.
– На сколько тянет?
– Кило или лет?
– Лет.
– Под восемьдесят.
– Отпадает, – быстро сказал Жора.
– Почему же? Она интересный собеседник. Много видела. Врач-окулист… – Мальвина не улыбалась.
– Тем более отпадает. Ладно, слегка видоизменим план. Гуляем пока втроем, а там видно будет.
– Гуляем, и все? Это скучно.
– Гуляем… ну еще пьем коньяк и закусываем сушеной дыней.
– Я не пью.
– Инфаркт, диабет, гепатит, хронический алкоголизм?
– Предубежденность.
– Да… Это самое серьезное. Тогда сделаем так. Гуляем, едим дыню и запиваем коньяком. Как компотом. Это можно?
Мария Викторовна рассмеялась.
– Ну и хитрец вы. Запивать, конечно, можно.
– Тогда побыстрее одевайтесь – и в путь.
Главреж не спеша стала собирать свои вещи в сумку.
– У меня создалось впечатление, милый юноша… Кстати, вы даже не представились.
– Георгий. Можно просто Жора. Почему вы упрекаете меня, а его нет? А он ухитрился ехать с вами несколько суток и не представиться.
– Он еще не опытный, а вы, по всему видно, закоренелый. Так вот, милый юноша, у меня создается впечатление, что вы спешите жить.
– У вас сложилось совершенно правильное впечатление. Я ценю каждую минуту. А вот вы прожигаете свою жизнь. В буквальном и переносном смысле. Вы часами жаритесь на солнце. А кому это надо? Никому. Ни вашему организму, ни окружающим.
– Я хочу быть красивой.
– Вы и так красивы.
– Где доказательства?
– Первое доказательство, что я прошел мимо десятков тел и остановился возле вашего. Остальные доказательства вы получите позже.
– Вы очень самоуверенны… Почти нахальны… Отвернитесь.
Жора и Николай отошли в сторону и деликатно повернулись к Мальвине спиной.
– Класс, – сказал Жора. – Немножко рыльце свиноватое, но зато все остальное… Но и к рыльцу как-то привыкаешь… как-то привыкаешь… Своеобразное рыльце. Притягивает. Чур, моя.
– Почему это твоя? – запротестовал Холин. – Я с ней первый познакомился.
– Мало ли что первый познакомился. Я, может быть, с половиной женщин Алма-Аты первый познакомился. Так что теперь, мне считать Алма-Ату своим гаремом?
– Ты на меня Алма-Атой не дави.
– Я остроумней. Она на меня больше реагирует, чем на тебя.
– А я про нее сон видел и ее мать видел. Она очень растрогалась.
– Мало ли я про кого сон вижу. И матерей, и сестер, и двоюродных братцев. Так что из того? Объявлять этих дам своей собственностью?
– Значит, дуэль?
– Другого выхода нет.
– На чем деремся?
– На коньяке. Кто кого перепьет.
– Опасно. Можно не заметить, как очутишься в лучшем мире. А это нам обоим сейчас ни к чему.
– Да… Это верно… Тогда на чем же?
– Может быть, на дыне? Кто больше съест.
– Дыню жалко… Съедим чемодан, а потом чем закусывать?
– Верно…
Соперники задумались.
– А пусть она сама из нас выберет, – сказал Холин.
– Верно… А как?
– Давай так… Пойдем вместе куда-нибудь подальше… Ну, допустим, на маяк. А потом молча разойдемся в разные стороны. За кем она побежит, тот и победил.
– Голова! – обрадовался Жора. – И смертельного исхода не будет, и дыня цела, и погуляем, маяк посмотрим. Молодец, честно говоря, не ожидал. Начинаешь обтесываться. Сказывается мое присутствие.
Сзади раздался шорох.
– Можете смотреть.
Они оба разом оглянулись. Возле них стояла изящная женщина в кремовом костюме. Желтые волосы разбросаны по плечам, через руку переброшен легкий светлый плащ, на лице большие черные очки.
– Ух, ты! – вырвалось у Жоры.
– Нравлюсь? – Мальвина медленно повернулась кругом, давая собой полюбоваться.
– Лопух, – сказал Жора. – Огромный червивый лопух! Ехать двое суток с такой женщиной и отпустить ее просто так. Не узнать ни имени, ни адреса. Это только самый распоследний дурак… Сон… Вместо того чтобы целовать такую красавицу, он смотрел про нее сон! Это же кинокомедия. Комедия с трагедией!
– Недозволенный прием, – запротестовал Холин. – Прием, недостойный мужчины. Борьба должна быть честной. Я же не рассказываю, что у тебя половина Алма-Аты…
– Рассказывай! Я не боюсь этого.
– У него половина Алма-Аты любовниц? – догадалась Мария Викторовна.
Жора потупился:
– Ну, допустим, слухи несколько преувеличены…
– Но все равно – это подвиг. Так, милые юноши, куда мы пойдем?
– На маяк, – сказал Холин.
– Почему именно на маяк?
– У меня план… Посмотреть маяк, вышку, церковь и какое-то здание возле церкви.
– Ну что ж… Я уважаю все, что делается по плану. На маяк так на маяк.
– Только надо захватить коньячку и дыню. Пойдем мимо нашего корпуса. Обед пропустим?
– Пропустим, – сказали Мальвина и Холин дружно. Все трое были возбуждены предстоящей прогулкой.
Мальвина смеялась и, откидывая плащ за спину, явно демонстрировала свою фигуру. Видно, она была довольна, что кончилось ее одиночество.
2
Узкая дорога, скорее широкая тропа, вилась вдоль моря, то взбегая на невысокий холм, то опускаясь в долину. Вокруг шумело безбрежное сосновое царство. Солнце пробивалось сквозь лапы раскачиваемых ветром деревьев и, раздробленное иглами, образовывало на земле сотканный из света и тени ковер. Ковер шевелился под ногами, и Холину казалось, что он идет по шаткому дырявому настилу, переброшенному через бездну.
Кроме шума сосен, и иногда цоканья белки, да редкого одинокого крика ворона, словно прилетевшего из сказки, чтобы попугать добрых молодцев, ничего не было слышно. Ровно гудел ветер, но иногда наступала пауза и проявлялись другие, более потаенные звуки: поскрипывание стволов, словно деликатное постанывание стариков, когда они не одни; мягкие удары шишек и отмерших сучьев о землю; шуршание кого-то в желтой слежавшейся хвое; далекое, как воспоминание, гудение самолета; и ровный, сразу неприметный, естественный, как жизнь, гул, который, казалось, заполнял все свободное пространство: и небо, и воздух между деревьями, и землю между травинками – это волновалось вечным движением море.
Но вот налетел снова порыв ветра, и все эти звуки смазывались, прятались, уступали силе, сливались в единую симфонию, симфонию пронизанного бризом солнечного соснового леса.
И запахи тоже подчинялись силе. Когда было тихо, пахло смолой, хвоей, теплой землей, пыльными шишками, молодыми, только что народившимися грибами, спокойствием, мудростью, молодостью; хотелось лечь на слежавшуюся плотную рыжую хвою и лежать до самого вечера, глядя в небо, вспоминая детство, мечтая…
Когда дул ветер, запахи менялись, становились взбудораженными, тревожными… Пахло близким предштормовым морем, грозой, мокрым от только что сошедшего снега лугом, горными вершинами, безлюдными голыми скалами, на которых сидят сердитые нахохлившиеся птицы… Сердце билось неровно, взволнованно, голова кружилась… Хотелось выбраться скорей из растревоженного леса, взбежать на вершину, откуда бы открывалось покрытое белыми барашками море… И чтобы мелькнул парус лодки… И броситься вниз, и замахать руками, закричать, чтобы забрала с собой в море лодка… И потом лежать на корме, накрывшись брезентом, пахнущим свежей непогодой, и слушать удары волн о борт, и глядеть в вечереющее небо, догадываясь, где будут проступать уже близкие бледные звезды…
– Юноши! Смотрите! Смотрите, какое чудо! – Мальвина неожиданно прыгнула в сторону, как коза, и побежала между частоколом низких елочек.
Жора и Холин разом глянули в ту сторону. За елочками нежно розовело что-то большое, пушистое, словно в той стороне растянули розовый занавес перед веселым, праздничным детским представлением.
Они быстро пошли следом за Мальвиной и вдруг остановились, пораженные необычным зрелищем.
Лес на склоне был вырублен, насколько хватало глаз, и вместо хмурых сосен и елей росли тонкие хрупкие деревца, с ног до головы покрытые розовыми цветами. Казалось, что в каком-то сказочном ревю выбежали сотни молоденьких девушек, закрылись розовыми накидками и застыли, давая собой полюбоваться зрителям.
– Миндаль, – сказал Холин. – Это цветет миндаль.
– Идите сюда! Юноши! Идите сюда! – Мария Викторовна легко бежала вверх по склону, мелькая светлым пятном среди розового тумана. Они устремились вслед за ней. Все пространство между деревьями было устлано опавшими лепестками, и от этого земля казалась красной, словно рано утром, когда всходит холодное, остывшее за ночь солнце.
– Юноши! Что вы плететесь! Давайте сюда вашу тыкву и коньяк! Будем пировать под цветущими деревьями! Пир во время весны! Подумать только, у нас еще морозы трещат, а здесь как в сказке!
Кроме шума сосен, и иногда цоканья белки, да редкого одинокого крика ворона, словно прилетевшего из сказки, чтобы попугать добрых молодцев, ничего не было слышно. Ровно гудел ветер, но иногда наступала пауза и проявлялись другие, более потаенные звуки: поскрипывание стволов, словно деликатное постанывание стариков, когда они не одни; мягкие удары шишек и отмерших сучьев о землю; шуршание кого-то в желтой слежавшейся хвое; далекое, как воспоминание, гудение самолета; и ровный, сразу неприметный, естественный, как жизнь, гул, который, казалось, заполнял все свободное пространство: и небо, и воздух между деревьями, и землю между травинками – это волновалось вечным движением море.
Но вот налетел снова порыв ветра, и все эти звуки смазывались, прятались, уступали силе, сливались в единую симфонию, симфонию пронизанного бризом солнечного соснового леса.
И запахи тоже подчинялись силе. Когда было тихо, пахло смолой, хвоей, теплой землей, пыльными шишками, молодыми, только что народившимися грибами, спокойствием, мудростью, молодостью; хотелось лечь на слежавшуюся плотную рыжую хвою и лежать до самого вечера, глядя в небо, вспоминая детство, мечтая…
Когда дул ветер, запахи менялись, становились взбудораженными, тревожными… Пахло близким предштормовым морем, грозой, мокрым от только что сошедшего снега лугом, горными вершинами, безлюдными голыми скалами, на которых сидят сердитые нахохлившиеся птицы… Сердце билось неровно, взволнованно, голова кружилась… Хотелось выбраться скорей из растревоженного леса, взбежать на вершину, откуда бы открывалось покрытое белыми барашками море… И чтобы мелькнул парус лодки… И броситься вниз, и замахать руками, закричать, чтобы забрала с собой в море лодка… И потом лежать на корме, накрывшись брезентом, пахнущим свежей непогодой, и слушать удары волн о борт, и глядеть в вечереющее небо, догадываясь, где будут проступать уже близкие бледные звезды…
– Юноши! Смотрите! Смотрите, какое чудо! – Мальвина неожиданно прыгнула в сторону, как коза, и побежала между частоколом низких елочек.
Жора и Холин разом глянули в ту сторону. За елочками нежно розовело что-то большое, пушистое, словно в той стороне растянули розовый занавес перед веселым, праздничным детским представлением.
Они быстро пошли следом за Мальвиной и вдруг остановились, пораженные необычным зрелищем.
Лес на склоне был вырублен, насколько хватало глаз, и вместо хмурых сосен и елей росли тонкие хрупкие деревца, с ног до головы покрытые розовыми цветами. Казалось, что в каком-то сказочном ревю выбежали сотни молоденьких девушек, закрылись розовыми накидками и застыли, давая собой полюбоваться зрителям.
– Миндаль, – сказал Холин. – Это цветет миндаль.
– Идите сюда! Юноши! Идите сюда! – Мария Викторовна легко бежала вверх по склону, мелькая светлым пятном среди розового тумана. Они устремились вслед за ней. Все пространство между деревьями было устлано опавшими лепестками, и от этого земля казалась красной, словно рано утром, когда всходит холодное, остывшее за ночь солнце.
– Юноши! Что вы плететесь! Давайте сюда вашу тыкву и коньяк! Будем пировать под цветущими деревьями! Пир во время весны! Подумать только, у нас еще морозы трещат, а здесь как в сказке!