– Не веришь, старик?
– Не верю.
Жора прошлепал босыми ногами к столу, налил в стакан из графина воды, выпил. Ступни у него были плоские, худые, безволосые пальцы торчали в стороны. Шея тоже была тощая. Кадык ходил по ней, как поршень. Выпив стакан воды, Жора слегка задохнулся.
– Если не веришь, так уж и быть, расскажу все до конца, брат Николай. Прибег я к недозволенному приему.
Строитель замолчал, отдышался.
– К какому? – опросил Холин.
– Стыдно говорить, брат Николай.
– Говори, чего уж там.
– Сказал я, брат Николай, что ты импотент.
– Что…
– Можешь ударить меня в морду.
Холин молчал.
– Будешь бить?
– Нет, – оказал Николай Егорович.
– Я знаю, что не будешь. Ты благородный человек. – Жора присел на край кровати Холина. – Не то, что я. Знал, что бесполезно, а все-таки наклепал. Знаешь, я что ей сказал? Что это у тебя после инфаркта. И что поэтому ты не стал с нею знакомиться в поезде. А она все равно к тебе стремится… Провозился я с нею всю ночь, старик… Плюнул потом и ушел… В общем, она теперь твоя. Делай что хочешь. Я посплю, брат Николай. Заведу будильник и посплю еще часок. Ты, когда услышишь звонок, раскачай меня, старик. Раскачаешь?
– Раскачаю, – сказал Холин.
Жора лег на свою кровать, накрылся зеленым одеялом. Прошло минут десять. Холин уже думал, что его сосед заснул, но вдруг послышался голос Жоры:
– А почему ты не волновался, брат Николай?
– Когда? – спросил Николай Егорович. Холин почувствовал, что строитель усмехается.
– Когда я лежал мертвый.
Николай Егорович вскочил.
– Что? Что ты сказал?
– Когда я лежал мертвый, ты спокойно расхаживал по санаторию, звонил зачем-то в морг, а не врачам, трепался с сумасшедшим стариком. А на самом деле я был не мертвый, а живой.
– Откуда ты знаешь? – прошептал Холин. – Это же был сон. Я никому не рассказывал….
Строитель не ответил.
– Я знаю, почему ты так вел себя. Сказать?
– Скажи…
– Ты хотел, чтобы я умер. Ты думал, что я мертвый, но тебе хотелось понадежнее. Ты мечтал устранить соперника.
– Чепуха…
– Ты не признавался в этом даже самому себе. Не хотел пачкаться перед самим собой. Подавлял даже мысль, а в душе хотел. ХОТЕЛ СМЕРТИ ЧЕЛОВЕКА ИЗ-ЗА БАБЫ. Вот ты какой… паинька. Прикидываешься честным, а на самом деле убийца. Я ненавижу тебя! Я не хочу жить с тобой в одной комнате! Вон отсюда, а не то…
Жора сунул руку под подушку и вынул рогатку.
– Ну, кому сказал!
– Сон! Это сон! – закричал Холин. – Сейчас я тебе докажу! У тебя нет будильника! Я видел, когда ты доставал коньяк из чемодана, там не было будильника. И купить ты его не мог. Потом, одеяло… Оно у нас синее, а не зеленое. И рогатка… Она все время снится мне. Это рогатка…
Строитель сунул рогатку назад под подушку, зевнул.
– Ладно, спи, коль разгадал. Но все равно, подумай над тем, что я тебе сказал.
– Подумаю, только исчезни…
Жора исчез. Холин откинулся на подушку, закрыл глаза и проснулся.
Холин сидел на кровати и смотрел прямо перед собой. Его мозг, уставший после кошмарных видений, плохо соображал, сердце колотилось, тело было покрыто потом.
Рядом, на кровати, свернувшись калачиком, спал Жора. БУДИЛЬНИК ОТСУТСТВОВАЛ, ПОТОЛОК ПОКРЫВАЛА ПАУТИНКА ТРЕЩИНОК, ОДЕЯЛА БЫЛИ СИНИЕ.
Холин подошел к балкону. Дверь была раскрыта настежь. Очевидно, Жора, вернувшись, открыл ее. Николай Егорович выглянул. Море слепило, снизу, из кустов, доносился отчаянный треск птиц. По ногам тянул холодный ветерок.
Холину стало легче. Он сделал несколько упражнений и вернулся в комнату. Жора спал, повернувшись к нему спиной. Его дыхание не понравилось Николаю Егоровичу: оно было прерывистым, хриплым. Холин подошел к ночному донжуану. Лицо Жоры было бледным; от кадыка, по шее к подбородку постепенно расползалась синева.
Николай Егорович вспомнил слова Жоры насчет раскачивания. Он тронул за плечо строителя.
– Жора! Жора! Проснись!
Плечо качалось мягко.
– Вставай, Жора! Уже утро!
Жора открыл глаза, потом снова бессильно закрыл их.
– Ага, старик… качай… – прошептал он. – Качай…
Холин продолжал теребить за плечо соседа.
– Вставай, Жора, вставай!
– Еще, старик, еще…
Синева стала уползать за кадык. Щеки строителя порозовели. Жора с трудом приподнялся, сел.
– Спасибо, брат Николай, теперь я сам…
Он начал качаться взад-вперед, как маятник.
– Ну, давай, родимое, хватит спать, вставай работать. Раз-два, взяли… Раз-два, взяли…
Вскоре лицо Жоры стало розовым, он перестал качаться и сел на кровати, спустив босые ноги на пол. НОГИ БЫЛИ КРЕПКИЕ, СМУГЛЫЕ, ПАЛЬЦЫ КОРОТКИЕ И ВОЛОСАТЫЕ.
– Ну вот и все… Готов к новым подвигам… Спасибо тебе, старик, что раскачал. А то совсем было худо. Все слышу, понимаю, а встать не могу… Остановилось, проклятое, чуть-чуть трепыхается… Спать завалилось, вместо того чтобы работать… Ты всегда меня, брат Николай, буди. Неважно, что я только лег – все равно раскачивай. Не бойся – качай. ВОТ БУДИЛЬНИК Я ТОЛЬКО ЗАБЫЛ. НАДО ОБЯЗАТЕЛЬНО КУПИТЬ БУДИЛЬНИК. БЕЗ НЕГО ХУДО.
– Как… время провел? – спросил Холин.
– Ничего, старик. Отлично, брат Николай. «Всю ночь гуляли до утра». Влюбилась она в меня, старик, как кошка. Даже не ожидал, чтобы так сразу и так сильно. Мне даже это не очень нравится, старина. Не люблю я очень привязчивых. Устаешь. Да и не очень интересно. Я люблю поухаживать, брат Николай, повозиться с ней, чтобы, может быть, даже оскорбила пару раз, даже ударила. Так оно потом слаще, старина.
Я со своей женой, когда она еще ничьей была, знаешь сколько возился. Да, старик, я с ней ужасно сколько возился… Пока уговорил… Очень гордая… Очень, старик…
– Ты разве женат?
– Женат, старик… женат… Она у меня всегда здесь… – Жора хлопнул себя по лбу – Как надсмотрщик… Как цензор… С бабой вожусь, а она, прищурившись, смотрит… И усмехается… Вот какие дела, старик… И я бросаю… Ей никто не нравится… Так что все хлопоты впустую, старик.
– Зачем же ты тогда…
– Она же, как это ни странно, и подбивает меня: «Ищи. Ищи, Жора. Чтобы такая, как я, была. Даже лучше». Вот какая странная история, старик.
– ТЫ ПОЛОЖИЛ ПОД ПОДУШКУ РОГАТКУ.
– Рогатку? Какую рогатку, брат Николай? Ты что, шутишь?
Жора сунул руку под подушку. На лице его была растерянность.
– Никакой тут нет рогатки, старик. Ты еще не проснулся, что ли? Или насмехаешься? Может быть, ты на меня сердишься, старик, а? Не стоит сердиться из-за дамы, брат Николай. Тем более из-за этой. Эта не для тебя, старик. Очень уж серьезная. И ты серьезный. Два серьезных – это скучно, старик. Ей веселый нужен. На что я веселый, и то еле смог ее развеселить, брат Николай. Жизнь у нее неинтересная, брат Николай. Днем – театр, вечером – театр, ночью – театр. Днем и вечером – кукольный, а ночью муж представление дает. Он у нее алкоголик, старик. Почти не спит, как я. Слоняется по квартире, курит, нервничает – водку ищет, которую с вечера спрятал. У него привычка – водку прятать. Спрячет, а потом найти не может. Короче, очень она серьезная от такой жизни. От игры в куклы. Поэтому ей нужен веселый человек. Так что ты, брат Николай, не обижайся. А тебе мы найдем дамочку. Хочешь, прямо сейчас двинем на пляж и найдем. Еще до завтрака найдем. Ты каких любишь – худых, полных, блондинок, брюнеток?
– Никаких.
– Не то обиделся?
– Бывай. Мне к врачу.
– Значит, все-таки обиделся. Ну и дурак, – вздохнул Жора и стал одеваться.
4
– Не верю.
Жора прошлепал босыми ногами к столу, налил в стакан из графина воды, выпил. Ступни у него были плоские, худые, безволосые пальцы торчали в стороны. Шея тоже была тощая. Кадык ходил по ней, как поршень. Выпив стакан воды, Жора слегка задохнулся.
– Если не веришь, так уж и быть, расскажу все до конца, брат Николай. Прибег я к недозволенному приему.
Строитель замолчал, отдышался.
– К какому? – опросил Холин.
– Стыдно говорить, брат Николай.
– Говори, чего уж там.
– Сказал я, брат Николай, что ты импотент.
– Что…
– Можешь ударить меня в морду.
Холин молчал.
– Будешь бить?
– Нет, – оказал Николай Егорович.
– Я знаю, что не будешь. Ты благородный человек. – Жора присел на край кровати Холина. – Не то, что я. Знал, что бесполезно, а все-таки наклепал. Знаешь, я что ей сказал? Что это у тебя после инфаркта. И что поэтому ты не стал с нею знакомиться в поезде. А она все равно к тебе стремится… Провозился я с нею всю ночь, старик… Плюнул потом и ушел… В общем, она теперь твоя. Делай что хочешь. Я посплю, брат Николай. Заведу будильник и посплю еще часок. Ты, когда услышишь звонок, раскачай меня, старик. Раскачаешь?
– Раскачаю, – сказал Холин.
Жора лег на свою кровать, накрылся зеленым одеялом. Прошло минут десять. Холин уже думал, что его сосед заснул, но вдруг послышался голос Жоры:
– А почему ты не волновался, брат Николай?
– Когда? – спросил Николай Егорович. Холин почувствовал, что строитель усмехается.
– Когда я лежал мертвый.
Николай Егорович вскочил.
– Что? Что ты сказал?
– Когда я лежал мертвый, ты спокойно расхаживал по санаторию, звонил зачем-то в морг, а не врачам, трепался с сумасшедшим стариком. А на самом деле я был не мертвый, а живой.
– Откуда ты знаешь? – прошептал Холин. – Это же был сон. Я никому не рассказывал….
Строитель не ответил.
– Я знаю, почему ты так вел себя. Сказать?
– Скажи…
– Ты хотел, чтобы я умер. Ты думал, что я мертвый, но тебе хотелось понадежнее. Ты мечтал устранить соперника.
– Чепуха…
– Ты не признавался в этом даже самому себе. Не хотел пачкаться перед самим собой. Подавлял даже мысль, а в душе хотел. ХОТЕЛ СМЕРТИ ЧЕЛОВЕКА ИЗ-ЗА БАБЫ. Вот ты какой… паинька. Прикидываешься честным, а на самом деле убийца. Я ненавижу тебя! Я не хочу жить с тобой в одной комнате! Вон отсюда, а не то…
Жора сунул руку под подушку и вынул рогатку.
– Ну, кому сказал!
– Сон! Это сон! – закричал Холин. – Сейчас я тебе докажу! У тебя нет будильника! Я видел, когда ты доставал коньяк из чемодана, там не было будильника. И купить ты его не мог. Потом, одеяло… Оно у нас синее, а не зеленое. И рогатка… Она все время снится мне. Это рогатка…
Строитель сунул рогатку назад под подушку, зевнул.
– Ладно, спи, коль разгадал. Но все равно, подумай над тем, что я тебе сказал.
– Подумаю, только исчезни…
Жора исчез. Холин откинулся на подушку, закрыл глаза и проснулся.
* * *
Солнце лилось через окно в комнату. Оно было совсем еще молодым, но уже отчаянно горячим. Его плотные лучи гнали перед собой утреннюю дымку с моря, заполняли комнату запахом йода, водорослей, хвои.Холин сидел на кровати и смотрел прямо перед собой. Его мозг, уставший после кошмарных видений, плохо соображал, сердце колотилось, тело было покрыто потом.
Рядом, на кровати, свернувшись калачиком, спал Жора. БУДИЛЬНИК ОТСУТСТВОВАЛ, ПОТОЛОК ПОКРЫВАЛА ПАУТИНКА ТРЕЩИНОК, ОДЕЯЛА БЫЛИ СИНИЕ.
Холин подошел к балкону. Дверь была раскрыта настежь. Очевидно, Жора, вернувшись, открыл ее. Николай Егорович выглянул. Море слепило, снизу, из кустов, доносился отчаянный треск птиц. По ногам тянул холодный ветерок.
Холину стало легче. Он сделал несколько упражнений и вернулся в комнату. Жора спал, повернувшись к нему спиной. Его дыхание не понравилось Николаю Егоровичу: оно было прерывистым, хриплым. Холин подошел к ночному донжуану. Лицо Жоры было бледным; от кадыка, по шее к подбородку постепенно расползалась синева.
Николай Егорович вспомнил слова Жоры насчет раскачивания. Он тронул за плечо строителя.
– Жора! Жора! Проснись!
Плечо качалось мягко.
– Вставай, Жора! Уже утро!
Жора открыл глаза, потом снова бессильно закрыл их.
– Ага, старик… качай… – прошептал он. – Качай…
Холин продолжал теребить за плечо соседа.
– Вставай, Жора, вставай!
– Еще, старик, еще…
Синева стала уползать за кадык. Щеки строителя порозовели. Жора с трудом приподнялся, сел.
– Спасибо, брат Николай, теперь я сам…
Он начал качаться взад-вперед, как маятник.
– Ну, давай, родимое, хватит спать, вставай работать. Раз-два, взяли… Раз-два, взяли…
Вскоре лицо Жоры стало розовым, он перестал качаться и сел на кровати, спустив босые ноги на пол. НОГИ БЫЛИ КРЕПКИЕ, СМУГЛЫЕ, ПАЛЬЦЫ КОРОТКИЕ И ВОЛОСАТЫЕ.
– Ну вот и все… Готов к новым подвигам… Спасибо тебе, старик, что раскачал. А то совсем было худо. Все слышу, понимаю, а встать не могу… Остановилось, проклятое, чуть-чуть трепыхается… Спать завалилось, вместо того чтобы работать… Ты всегда меня, брат Николай, буди. Неважно, что я только лег – все равно раскачивай. Не бойся – качай. ВОТ БУДИЛЬНИК Я ТОЛЬКО ЗАБЫЛ. НАДО ОБЯЗАТЕЛЬНО КУПИТЬ БУДИЛЬНИК. БЕЗ НЕГО ХУДО.
– Как… время провел? – спросил Холин.
– Ничего, старик. Отлично, брат Николай. «Всю ночь гуляли до утра». Влюбилась она в меня, старик, как кошка. Даже не ожидал, чтобы так сразу и так сильно. Мне даже это не очень нравится, старина. Не люблю я очень привязчивых. Устаешь. Да и не очень интересно. Я люблю поухаживать, брат Николай, повозиться с ней, чтобы, может быть, даже оскорбила пару раз, даже ударила. Так оно потом слаще, старина.
Я со своей женой, когда она еще ничьей была, знаешь сколько возился. Да, старик, я с ней ужасно сколько возился… Пока уговорил… Очень гордая… Очень, старик…
– Ты разве женат?
– Женат, старик… женат… Она у меня всегда здесь… – Жора хлопнул себя по лбу – Как надсмотрщик… Как цензор… С бабой вожусь, а она, прищурившись, смотрит… И усмехается… Вот какие дела, старик… И я бросаю… Ей никто не нравится… Так что все хлопоты впустую, старик.
– Зачем же ты тогда…
– Она же, как это ни странно, и подбивает меня: «Ищи. Ищи, Жора. Чтобы такая, как я, была. Даже лучше». Вот какая странная история, старик.
– ТЫ ПОЛОЖИЛ ПОД ПОДУШКУ РОГАТКУ.
– Рогатку? Какую рогатку, брат Николай? Ты что, шутишь?
Жора сунул руку под подушку. На лице его была растерянность.
– Никакой тут нет рогатки, старик. Ты еще не проснулся, что ли? Или насмехаешься? Может быть, ты на меня сердишься, старик, а? Не стоит сердиться из-за дамы, брат Николай. Тем более из-за этой. Эта не для тебя, старик. Очень уж серьезная. И ты серьезный. Два серьезных – это скучно, старик. Ей веселый нужен. На что я веселый, и то еле смог ее развеселить, брат Николай. Жизнь у нее неинтересная, брат Николай. Днем – театр, вечером – театр, ночью – театр. Днем и вечером – кукольный, а ночью муж представление дает. Он у нее алкоголик, старик. Почти не спит, как я. Слоняется по квартире, курит, нервничает – водку ищет, которую с вечера спрятал. У него привычка – водку прятать. Спрячет, а потом найти не может. Короче, очень она серьезная от такой жизни. От игры в куклы. Поэтому ей нужен веселый человек. Так что ты, брат Николай, не обижайся. А тебе мы найдем дамочку. Хочешь, прямо сейчас двинем на пляж и найдем. Еще до завтрака найдем. Ты каких любишь – худых, полных, блондинок, брюнеток?
– Никаких.
– Не то обиделся?
– Бывай. Мне к врачу.
– Значит, все-таки обиделся. Ну и дурак, – вздохнул Жора и стал одеваться.
4
У Антонины Петровны было хорошее настроение. Холин сразу определил, что у нее хорошее настроение. На щеках врача горел румянец, глаза поблескивали, губы еле сдерживали улыбку, а лоб едва сохранял нахмуренные, серьезные складки.
– У вас сегодня день рождения? – спросил Холил, дождавшись, пока сестра Яна вышла с какими-то бумагами.
– Откуда вы взяли? – удивилась Антонина Петровна.
– Весь ваш вид говорит об этом.
– Нет. День рождения уже был.
– Тогда я знаю. Вам грозит повышение.
Она быстро глянула на него:
– Кто вам сказал?
– У меня тоже дар предвидения. Могу даже сказать большее. Вам предложили место заведующей отделением.
Антонина Петровна растерялась. У нее сделался растерянный вид. Глаза округлились, парик сбился набок. Холин даже пожалел, что ударился в предсказания.
– Кто же мог…. – забормотала врач. – Никто не знал… Даже Яна не знала…
– Я угадал?
– Почти. Разговор состоялся десять минут назад. Но как вы узнали?
– Телепатия. Я телепат.
– Ладно, телепат, раздевайтесь.
Врач согнала с лица улыбку, поправила парик, нахмурилась и поднялась со стула. Холин разделся и опять ощутил ее дыхание на своем плече.
– Как себя чувствуете?
– Ничего.
– Болей в сердце нет?
– Нет.
– А как спите?
– Сплю отвратительно.
– Одевайтесь.
Она опять уселась за стол. Холин надел рубашку и присел на прежнее место.
– Что – часто просыпаетесь? Не можете заснуть?
– Вы знаете, у меня мешаются сны с действительностью. Получается этакий коктейль из дня и ночи. – Холин никак не мог избавиться от привязавшегося шутливого тона. Вообще у них с самого начала сложились отношения какие-то не такие. Не как у врача и пациента, а как у парня и девушки, которые друг другу нравятся, но не знают, с чего начать. Она, наверно, чувствовала то же самое, все время старалась переломить глупый, ненужный тон. Она хмурилась, делала голос строгим, говорила отрывисто, но все равно ничего не получалось.
– Что это значит – коктейль? Только без шуток. Сон – дело серьезное.
– Снятся всякие приключения, убийства, люди, разговоры… Причем я не могу отличить, где правда, а где сон. Утром просыпаюсь совсем разбитым.
– Снотворные как на вас действуют?
– Еще хуже. Сон совсем приближается к реальности.
Она внимательно посмотрела на Холина, пытаясь понять, в какой мере он шутит. Холин выдержал взгляд. Глаза у нее были серые. Серые и чуть-чуть с голубизной.
– По-моему, вы не совсем серьезны, – сказала Антонина Петровна назидательным тоном. – А между тем при вашей болезни сон, спокойствие – чуть ли не самое главное. Если днем вы себя оберегаете от переживаний, то ночью вы беззащитны.
– Да, ночью я беззащитен, – согласился Николай Егорович. – И что мне делать, доктор? Только не давайте мне никаких лекарств.
– Есть снотворные, которые действуют на вторую фазу сна…
– Ради бога! – взмолился Холин. – Я тогда совсем не проснусь. Так и останусь навсегда среди своих сновидений.
Вошла Яна, стала копаться в бумагах у себя на столе. Она была такая краснощекая, здоровая, что Холину показалось – его обдало жаром, как от раскаленной плиты.
– Вам надо больше гулять, дышать морем… Сгорание усилится… – При Яне голос Антонины Петровны стал официальным, сухим, глаза смотрели мимо Николая Егоровича, губы поджались. Наверное, так представляла себя Антонина Петровна в роли заведующей.
Яна вышла, снова обдав Холина жаром раскаленной плиты. Врач подняла на него свои большие серые глаза.
– Сгорание усилится… – напомнил Холин.
– Да, сгорание усилится…
– Все чепуха, – сказал Николай Егорович. – Сгорание мне не помогает. Дома я иногда гулял до изнеможения, а все равно каждую ночь проваливался в кошмары.
– Вам надо отвлечься, – сказала Антонина Петровна слегка обиженно, ей, видно, не понравилось, что он отверг ее теорию со сгоранием.
– Каким образом? Влюбиться? Это было бы идеально. Новое в терапии: любовь против инфаркта.
Холин вздохнул.
– Увы, для меня – это пройденный этап. От меня, видно, тянет скукой, тоской, унынием. Вчера я пытался завязать отношения с двумя женщинами. С одной я даже был немного знаком раньше. И что же? Первая решительно уходит вместе с моим соседом по палате, которого знает всего два часа, а вторая ведет себя еще более вызывающе: она просто-напросто говорит: «Идите проспитесь, дядечка».
– Вы пили?
– Ну что вы? Разве я могу нарушить ваш запрет?
– Просто эти женщины вам не нравились. Женщины сразу чувствуют, когда не нравятся, и мстят за это. Поищите еще.
– Есть одна женщина, которая мне нравится, но…
– Так в чем же дело?
– Дело в том…
Холин замолчал. Антонина Петровна ждала. По тому, как порозовели ее щеки и забегали глаза, Холин понял, что она догадывается, кто ему нравится.
– Дело в том, что это вы.
– Это исключено, – пробормотала Антонина Петровна, и ее руки зашарили по столу, без всякой цели перекладывая бумаги.
– Почему исключено? Это уже состоявшийся факт, и ничего поделать нельзя. Вы до скольки сегодня работаете?
– До двух, – машинально ответила Антонина Петровна.
– В три часа я вас жду на тропинке, что ведет к церкви. На третьем повороте.
– Но я уже…
– Пусть это вас не смущает. Ничего тут аморального нет. Договоримся считать прогулку терапевтической процедурой.
Холин поднялся и пошел к двери. В дверях он оглянулся. Антонина Петровна сидела вся красная и перекладывала с места на место бумаги.
В коридоре Яна успокаивала очередь:
– Это тяжелый, товарищи, поэтому так и долго. У него инфаркт… Успокойтесь, сейчас всех примет.
Тут и там по лесу были разбросаны валуны разной величины и формы. Один такой огромный валун вылез из леса на тропинку, и тропинка испуганно огибала его громадный живот.
Холин прислонился к валуну. Камень был горячим и пах тонкой пылью, раскаленной пустой сковородкой, засухой в степи… Три бабочки сидели на его макушке, обжигаясь, трепетали яркими крыльями. Бабочки совсем одурели от зноя, ослепли от смуглого сияния камня, опьянели от горячего дыхания валуна – им, наверно, казалось, что пришло лето; они совсем-совсем не боялись Николай Егоровича.
Рядом на сосне скакала белка, безобразничала, сыпала на землю пустые шишки и сухие ветки. Ветра совсем не было. Впереди над асфальтом дымилось марево, казалось, по дорожке сверху льется вода. Не верилось, что на родине еще лежит снег, а может быть, даже бушует метель.
Холин закрыл глаза. Горячая волна затопила его лицо, тяжело легла на лоб, нос, веки, подхватила, понесла…
– Вы спите?
Николай Егорович испуганно встрепенулся. Перед ним стояла совсем еще молодая девушка в красном свитере, модных, расклешенных внизу коричневых кримпленовых брюках, с желтой сумкой через плечо.
Рыжие волосы распущены по плечам. Холин с трудом узнал в ультрасовременной девушке своего лечащего врача.
– Назначили свидание, а сами спите?
– Я думал, что вы не придете.
– Коварный вы человек. Назвали свидание терапевтической процедурой. Разве может врач после этого не прийти? Какова программа? Я свободна до шести часов.
– А в шесть?
– В шесть мы идем в кино.
– Кто это «мы»?
– Наше отделение. Культпоход.
– Вы председатель местного комитета?
– Слушайте, вы страшный человек. Вы все знаете. Я – заместитель. Почему вы все знаете, а?
– Только о тех, кто мне симпатичен. Я могу перевоплощаться – я уже вам говорил. Но только в тех, кто мне симпатичен.
– И все-таки почему вы узнали, что я в месткоме?
– У вас повадки профсоюзного босса. Вы всех хотите поучать. Увидели, что я задремал, – и уже недовольный рык: «Назначили свидание, а сами спите?» Как же! Непорядок. На свидании спать не положено.
Она прислонилась к камню, с Холиным рядом.
– Какой горячий…
– Ага.
– Прямо как огонь…
– Пахнет летом. Хорошо. Все запретное хорошо.
– Разве лето запретное?
– Для меня да. Я еще должен жить во вьюге. А вот украл кусочек лета.
Она подставила лицо солнцу, закрыла глаза. Три бабочки разом улетели, потом прилетели снова. Красный свитер плотно облегал ее грудь. У нее была небольшая красивая грудь.
– Слушайте, – сказал Холин. – Вы ни капли не похожи на врача. Я не воспринимаю вас как врача. Врач должен быть строгий, сухой, пожилой, его надо бояться. А вы какая-то домашняя, уютная. Я вас ни капли не боюсь. Даже если вы вот сейчас окажете: «Сегодня ночью вы умрете», я ничуть не испугаюсь. Чем вы это объясняете, доктор?
– Просто я вам нравлюсь.
– Только этим?
– Наверно…
Три бабочки опять разом вспорхнули, сделали над валуном круг и снова сели на свои места.
– А может быть, тем, что вы особый врач? Естественный врач. Вы смущаетесь, краснеете…
– То, что вы говорите, ужасно.
– Наоборот – прекрасно.
– Если бы вы знали, как я ненавижу себя за это. Я все время борюсь с собой.
– Не надо бороться. Естественность – самое ценное человеческое качество. Не каждому удается его сохранить. Я знал только одного естественного человека. Это был мой товарищ по институту. Он был «раб идеи» – идеи путешествий, мы его прозвали Рабом. Теперь я понимаю, почему он все время рвался в дорогу. Он искал таких же, как он. Он искал естественность.
– И нашел?
– Не знаю. Не обратил внимания. В то время я был эгоистом и никого не замечал, кроме себя.
– И где сейчас этот ваш Раб?
– Мы потеряли друг друга из вида.
– Он завхоз.
– Откуда вы знаете?
– Предполагаю. Такие люди обычно становятся или завхозами, или лесниками.
– Почему?
– У них нет движущей силы. А, к сожалению, движущая сила одна – эгоизм. У кого его больше – тот добивается большего, у кого меньше – тот растворяется в других.
– Но раствориться в других – тоже эгоизм. Это, по-моему, и есть настоящий эгоизм. Но не будем ударяться в философию. Иначе я вам испорчу всю прогулку. Я страшно заводной насчет философии. Лучше я вам расскажу про другого своего знакомого. Он тоже кладоискатель. Но в другом совсем плане, нежели Раб. Он ищет человека в человеке. То есть вскрывает тело и отыскивает душу. Как хирург.
– Это жестоко.
– Очень. Но хирурги тоже жестокие. Этот человек всю жизнь плетет интриги безо всякой для себя выгоды, с одной лишь целью – чтобы человек подорвался на интриге, как на мине, и обнажил свою сущность.
– Вы тоже подорвались?
– Да.
– Потеря невесты – дело его рук?
– Нет. Невеста ушла сама по себе. Она все равно бы ушла. Не сегодня, так завтра, ни к одному, так к другому. Слишком по-разному мы относились к жизни. Он сделал хуже. Этот человек, председатель местного комитета, потребовал, чтобы я уступил свою очередь на квартиру вновь образовавшейся семье: моя невеста, ее муж и появившийся ребенок. Дескать, трое против одного.
– И вы уступили?
– Нет.
– А по-моему, уступили.
– В том-то и дело, что нет.
– Ага. И вас это мучает. Вот еще одна причина инфаркта.
– В вашем голосе слышится радость открывателя.
– Вы подозрительны сверх меры.
Она дотронулась до его плеча.
– А я бы на вашем месте уступила. Не ради них, а ради себя. Я бы тогда спала спокойно.
– А они бы ворочались?
– Возможно. Меня бы это не очень волновало, главное – я бы спала спокойно. И может быть, не было бы инфаркта.
Холин спугнул рукой бабочек.
– Возможно… Но мне хотелось сделать ей больно… Это справедливо… И я имел право…
– А сделали больно себе. Потому что вы не эгоист. Эгоист знает одно золотое правило: не делай людям зла – сам не получишь зла.
– И добра тоже.
– Да. И добра. Эгоист нейтрален, как аргон. Поэтому он всегда прав. А раз прав, то в любом случае он в выигрыше.
– Этот человек… Иван… Он, видно, ожидал именно этого, когда устроил всю историю… А когда получилось не по его, начал нервничать… Даже организовал мне проводы на курорт… Все смотрел, докапывался до моей души… Он будет и потом, когда я приеду…
Антонина Петровна заглянула ему в лицо.
– По-моему, вы начали нервничать. Вот это вам совсем ни к чему. Пойдемте, а то я не успею к шести.
Они пошли по тропинке вверх. Дорожка делала поворот через каждый десяток метров, преодолевая крутой подъем. Она шла легко, пружиня ноги в новеньких чешских кедах, локти слегка прижаты к бокам, узкие плечи плавно движутся в такт шагам. Видно, занимается спортом.
– Вы занимаетесь спортом?
– Не разговаривайте. Следите за дыханием. На три шага вдох, на пять – выдох.
Холин послушно задышал, считая шаги. Минут через пятнадцать она остановилась.
– Дайте руку.
Николай Егорович послушно протянул руку.
Антонина Петровна нащупала пульс, поднесла к глазам часики, затаила дыхание. Холин глядел ей в лицо. На совсем еще юных щеках белый пушок, розовые, слегка подкрашенные все той же серебристой помадой губы, едва заметно шевелятся в такт ударам его сердца, маленькое ушко розовеет на солнце. Ну какой это врач? Милая девчонка…
Она отпустила его руку, поправила часики, слегка нахмурилась.
– Сколько? – спросил Холин.
– Сто двадцать.
– Прилично.
– Дайте я вас послушаю.
Холин стал расстегивать бесчисленные «молнии» на своей куртке.
– Снимать не надо. Я так. Поднимите рубашку.
Он послушно расстегнул пиджак, поднял рубашку. Она сделала к нему шаг, приникла щекой к груди. Лицо Холина затопила волна волос. Волосы едва слышно пахли шампунем. Он не удержался и погладил ее по волосам. Ему показалось, что она прижалась к нему сильнее, чем надо было, чтобы слышать сердце. Николай Егорович невольно притянул ее к себе за плечи, зарылся подбородком в волосы. Несколько секунд они постояли так, потом Антонина Петровна не обидно, но решительно высвободилась.
– Сердце ничего, – сказала она. – Но все равно нельзя идти так быстро.
Холин молча заправил рубашку, застегнул куртку на все «молнии», и они двинулись дальше, теперь уже совсем медленно: Николай Егорович думал о том, что произошло, надо ли было это делать и что теперь будет дальше. Антонина Петровна, наверно, думала о том же.
На повороте она пропустила Холина вперед, достала из сумки расческу и привела в порядок свою прическу. Золотой водопад двумя потоками упал на плечи. Николай Егорович хотел поймать ее взгляд, но она старательно отводила глаза.
Холин подождал, пока Антонина Петровна положит расческу в сумку, повернулся и медленно побрел в гору. Она догнала его.
– Почему у вас такой кислый вид?
– Сколько идти до церкви? – спросил Холин.
– Половину уже прошли. Но дальше тяжелее. Вы устали?
– Нет…
– Хотите, я вас возьму под руку?
– Вот еще… Что, я уже совсем…
Но она мягко, но настойчиво продела свою руку под его локоть. Холин прижал руку, взял в ладонь ее пальцы.
– Не надо… – сказала она.
– Почему?
– Увидит еще кто…
– Здесь никого нет.
– Все равно не надо.
– Вам неприятно?
Она промолчала. Он отпустил пальцы, потом освободился от ее руки.
– Вы обиделись? – спросила она.
– Да нет…
– Обиделись.
– Ну почему же… Вовсе нет…
– Зачем все это? – голос у нее был виноватый.
– В самом деле…
– Вы как ребенок.
– Конечно. Все это придумали дети.
– Дети? – она рассмеялась. – Ну, раз дети, то можно, – Антонина Петровна протянула ему свою ладонь, он поднес ее к губам и поцеловал.
Церковь была пуста. В ободранном здании гулял ветер, скрипел какими-то железными прутьями. Было холодно и неуютно. Она поежилась.
– Я замерзла. Пойдемте выпьем кофе.
– А здесь есть?
– Да. Рядом ресторан. «Шалаш».
– Я его видел снизу. Прямо около церкви. Это он?
– Он.
– Основная идея: «с милым рай и в шалаше»?
– Наверно.
Возле церкви бродили люди, задирая головы на ободранный купол, и он не решился взять ее под руку. Кто-то даже поздоровался с Антониной Петровной, и она неловко и торопливо кивнула.
Ресторан был сделан из просмоленных черных бревен в виде огромного шалаша. Из полуоткрытых дверей тянуло запахом зажаристого шашлыка, чесноком, луком, уксусом, пряными специями, глухо доносились звуки джазовой музыки.
– Вы здесь часто бываете? – спросил Холин.
– Нет. Иногда… когда…
Она не договорила.
– Когда что?
– Так… Когда гуляем поблизости.
«С кем?» – хотел спросить Николай Егорович, но сдержался. Вопрос обязательно получился бы с нотками обиды, ревности, а он не имел никакого права ни обижаться, ни ревновать.
Они вошли в ресторан, и Холин буквально остолбенел от бесшабашного веселья, царившего в «Шалаше». Ресторан состоял из двух залов: в одном танцевали под музыкальный автомат, в другом пили и ели. У входа во второй зал бойко торговал буфет: шампанское на разлив, коньяк, шоколадки, сигареты…
– У вас сегодня день рождения? – спросил Холил, дождавшись, пока сестра Яна вышла с какими-то бумагами.
– Откуда вы взяли? – удивилась Антонина Петровна.
– Весь ваш вид говорит об этом.
– Нет. День рождения уже был.
– Тогда я знаю. Вам грозит повышение.
Она быстро глянула на него:
– Кто вам сказал?
– У меня тоже дар предвидения. Могу даже сказать большее. Вам предложили место заведующей отделением.
Антонина Петровна растерялась. У нее сделался растерянный вид. Глаза округлились, парик сбился набок. Холин даже пожалел, что ударился в предсказания.
– Кто же мог…. – забормотала врач. – Никто не знал… Даже Яна не знала…
– Я угадал?
– Почти. Разговор состоялся десять минут назад. Но как вы узнали?
– Телепатия. Я телепат.
– Ладно, телепат, раздевайтесь.
Врач согнала с лица улыбку, поправила парик, нахмурилась и поднялась со стула. Холин разделся и опять ощутил ее дыхание на своем плече.
– Как себя чувствуете?
– Ничего.
– Болей в сердце нет?
– Нет.
– А как спите?
– Сплю отвратительно.
– Одевайтесь.
Она опять уселась за стол. Холин надел рубашку и присел на прежнее место.
– Что – часто просыпаетесь? Не можете заснуть?
– Вы знаете, у меня мешаются сны с действительностью. Получается этакий коктейль из дня и ночи. – Холин никак не мог избавиться от привязавшегося шутливого тона. Вообще у них с самого начала сложились отношения какие-то не такие. Не как у врача и пациента, а как у парня и девушки, которые друг другу нравятся, но не знают, с чего начать. Она, наверно, чувствовала то же самое, все время старалась переломить глупый, ненужный тон. Она хмурилась, делала голос строгим, говорила отрывисто, но все равно ничего не получалось.
– Что это значит – коктейль? Только без шуток. Сон – дело серьезное.
– Снятся всякие приключения, убийства, люди, разговоры… Причем я не могу отличить, где правда, а где сон. Утром просыпаюсь совсем разбитым.
– Снотворные как на вас действуют?
– Еще хуже. Сон совсем приближается к реальности.
Она внимательно посмотрела на Холина, пытаясь понять, в какой мере он шутит. Холин выдержал взгляд. Глаза у нее были серые. Серые и чуть-чуть с голубизной.
– По-моему, вы не совсем серьезны, – сказала Антонина Петровна назидательным тоном. – А между тем при вашей болезни сон, спокойствие – чуть ли не самое главное. Если днем вы себя оберегаете от переживаний, то ночью вы беззащитны.
– Да, ночью я беззащитен, – согласился Николай Егорович. – И что мне делать, доктор? Только не давайте мне никаких лекарств.
– Есть снотворные, которые действуют на вторую фазу сна…
– Ради бога! – взмолился Холин. – Я тогда совсем не проснусь. Так и останусь навсегда среди своих сновидений.
Вошла Яна, стала копаться в бумагах у себя на столе. Она была такая краснощекая, здоровая, что Холину показалось – его обдало жаром, как от раскаленной плиты.
– Вам надо больше гулять, дышать морем… Сгорание усилится… – При Яне голос Антонины Петровны стал официальным, сухим, глаза смотрели мимо Николая Егоровича, губы поджались. Наверное, так представляла себя Антонина Петровна в роли заведующей.
Яна вышла, снова обдав Холина жаром раскаленной плиты. Врач подняла на него свои большие серые глаза.
– Сгорание усилится… – напомнил Холин.
– Да, сгорание усилится…
– Все чепуха, – сказал Николай Егорович. – Сгорание мне не помогает. Дома я иногда гулял до изнеможения, а все равно каждую ночь проваливался в кошмары.
– Вам надо отвлечься, – сказала Антонина Петровна слегка обиженно, ей, видно, не понравилось, что он отверг ее теорию со сгоранием.
– Каким образом? Влюбиться? Это было бы идеально. Новое в терапии: любовь против инфаркта.
Холин вздохнул.
– Увы, для меня – это пройденный этап. От меня, видно, тянет скукой, тоской, унынием. Вчера я пытался завязать отношения с двумя женщинами. С одной я даже был немного знаком раньше. И что же? Первая решительно уходит вместе с моим соседом по палате, которого знает всего два часа, а вторая ведет себя еще более вызывающе: она просто-напросто говорит: «Идите проспитесь, дядечка».
– Вы пили?
– Ну что вы? Разве я могу нарушить ваш запрет?
– Просто эти женщины вам не нравились. Женщины сразу чувствуют, когда не нравятся, и мстят за это. Поищите еще.
– Есть одна женщина, которая мне нравится, но…
– Так в чем же дело?
– Дело в том…
Холин замолчал. Антонина Петровна ждала. По тому, как порозовели ее щеки и забегали глаза, Холин понял, что она догадывается, кто ему нравится.
– Дело в том, что это вы.
– Это исключено, – пробормотала Антонина Петровна, и ее руки зашарили по столу, без всякой цели перекладывая бумаги.
– Почему исключено? Это уже состоявшийся факт, и ничего поделать нельзя. Вы до скольки сегодня работаете?
– До двух, – машинально ответила Антонина Петровна.
– В три часа я вас жду на тропинке, что ведет к церкви. На третьем повороте.
– Но я уже…
– Пусть это вас не смущает. Ничего тут аморального нет. Договоримся считать прогулку терапевтической процедурой.
Холин поднялся и пошел к двери. В дверях он оглянулся. Антонина Петровна сидела вся красная и перекладывала с места на место бумаги.
В коридоре Яна успокаивала очередь:
– Это тяжелый, товарищи, поэтому так и долго. У него инфаркт… Успокойтесь, сейчас всех примет.
* * *
Ровно в три часа Холин стоял на третьем повороте тропинки, ведущей к церкви, белой овечкой маячившей высоко над ним. Было почти жарко. Огромные сосны замерли в безмолвии по обе стороны узкой, заасфальтированной дорожки. Асфальт был старый, видно, его давно не обновляли, и из-под него везде проступала красивая ровная брусчатка. По всей видимости, эта брусчатка осталась еще с дореволюционных времен, по ней, наверно, ездили экипажи от дворца к церкви. Похоже, торчащая вверху церквушка была семейной собственностью графа.Тут и там по лесу были разбросаны валуны разной величины и формы. Один такой огромный валун вылез из леса на тропинку, и тропинка испуганно огибала его громадный живот.
Холин прислонился к валуну. Камень был горячим и пах тонкой пылью, раскаленной пустой сковородкой, засухой в степи… Три бабочки сидели на его макушке, обжигаясь, трепетали яркими крыльями. Бабочки совсем одурели от зноя, ослепли от смуглого сияния камня, опьянели от горячего дыхания валуна – им, наверно, казалось, что пришло лето; они совсем-совсем не боялись Николай Егоровича.
Рядом на сосне скакала белка, безобразничала, сыпала на землю пустые шишки и сухие ветки. Ветра совсем не было. Впереди над асфальтом дымилось марево, казалось, по дорожке сверху льется вода. Не верилось, что на родине еще лежит снег, а может быть, даже бушует метель.
Холин закрыл глаза. Горячая волна затопила его лицо, тяжело легла на лоб, нос, веки, подхватила, понесла…
– Вы спите?
Николай Егорович испуганно встрепенулся. Перед ним стояла совсем еще молодая девушка в красном свитере, модных, расклешенных внизу коричневых кримпленовых брюках, с желтой сумкой через плечо.
Рыжие волосы распущены по плечам. Холин с трудом узнал в ультрасовременной девушке своего лечащего врача.
– Назначили свидание, а сами спите?
– Я думал, что вы не придете.
– Коварный вы человек. Назвали свидание терапевтической процедурой. Разве может врач после этого не прийти? Какова программа? Я свободна до шести часов.
– А в шесть?
– В шесть мы идем в кино.
– Кто это «мы»?
– Наше отделение. Культпоход.
– Вы председатель местного комитета?
– Слушайте, вы страшный человек. Вы все знаете. Я – заместитель. Почему вы все знаете, а?
– Только о тех, кто мне симпатичен. Я могу перевоплощаться – я уже вам говорил. Но только в тех, кто мне симпатичен.
– И все-таки почему вы узнали, что я в месткоме?
– У вас повадки профсоюзного босса. Вы всех хотите поучать. Увидели, что я задремал, – и уже недовольный рык: «Назначили свидание, а сами спите?» Как же! Непорядок. На свидании спать не положено.
Она прислонилась к камню, с Холиным рядом.
– Какой горячий…
– Ага.
– Прямо как огонь…
– Пахнет летом. Хорошо. Все запретное хорошо.
– Разве лето запретное?
– Для меня да. Я еще должен жить во вьюге. А вот украл кусочек лета.
Она подставила лицо солнцу, закрыла глаза. Три бабочки разом улетели, потом прилетели снова. Красный свитер плотно облегал ее грудь. У нее была небольшая красивая грудь.
– Слушайте, – сказал Холин. – Вы ни капли не похожи на врача. Я не воспринимаю вас как врача. Врач должен быть строгий, сухой, пожилой, его надо бояться. А вы какая-то домашняя, уютная. Я вас ни капли не боюсь. Даже если вы вот сейчас окажете: «Сегодня ночью вы умрете», я ничуть не испугаюсь. Чем вы это объясняете, доктор?
– Просто я вам нравлюсь.
– Только этим?
– Наверно…
Три бабочки опять разом вспорхнули, сделали над валуном круг и снова сели на свои места.
– А может быть, тем, что вы особый врач? Естественный врач. Вы смущаетесь, краснеете…
– То, что вы говорите, ужасно.
– Наоборот – прекрасно.
– Если бы вы знали, как я ненавижу себя за это. Я все время борюсь с собой.
– Не надо бороться. Естественность – самое ценное человеческое качество. Не каждому удается его сохранить. Я знал только одного естественного человека. Это был мой товарищ по институту. Он был «раб идеи» – идеи путешествий, мы его прозвали Рабом. Теперь я понимаю, почему он все время рвался в дорогу. Он искал таких же, как он. Он искал естественность.
– И нашел?
– Не знаю. Не обратил внимания. В то время я был эгоистом и никого не замечал, кроме себя.
– И где сейчас этот ваш Раб?
– Мы потеряли друг друга из вида.
– Он завхоз.
– Откуда вы знаете?
– Предполагаю. Такие люди обычно становятся или завхозами, или лесниками.
– Почему?
– У них нет движущей силы. А, к сожалению, движущая сила одна – эгоизм. У кого его больше – тот добивается большего, у кого меньше – тот растворяется в других.
– Но раствориться в других – тоже эгоизм. Это, по-моему, и есть настоящий эгоизм. Но не будем ударяться в философию. Иначе я вам испорчу всю прогулку. Я страшно заводной насчет философии. Лучше я вам расскажу про другого своего знакомого. Он тоже кладоискатель. Но в другом совсем плане, нежели Раб. Он ищет человека в человеке. То есть вскрывает тело и отыскивает душу. Как хирург.
– Это жестоко.
– Очень. Но хирурги тоже жестокие. Этот человек всю жизнь плетет интриги безо всякой для себя выгоды, с одной лишь целью – чтобы человек подорвался на интриге, как на мине, и обнажил свою сущность.
– Вы тоже подорвались?
– Да.
– Потеря невесты – дело его рук?
– Нет. Невеста ушла сама по себе. Она все равно бы ушла. Не сегодня, так завтра, ни к одному, так к другому. Слишком по-разному мы относились к жизни. Он сделал хуже. Этот человек, председатель местного комитета, потребовал, чтобы я уступил свою очередь на квартиру вновь образовавшейся семье: моя невеста, ее муж и появившийся ребенок. Дескать, трое против одного.
– И вы уступили?
– Нет.
– А по-моему, уступили.
– В том-то и дело, что нет.
– Ага. И вас это мучает. Вот еще одна причина инфаркта.
– В вашем голосе слышится радость открывателя.
– Вы подозрительны сверх меры.
Она дотронулась до его плеча.
– А я бы на вашем месте уступила. Не ради них, а ради себя. Я бы тогда спала спокойно.
– А они бы ворочались?
– Возможно. Меня бы это не очень волновало, главное – я бы спала спокойно. И может быть, не было бы инфаркта.
Холин спугнул рукой бабочек.
– Возможно… Но мне хотелось сделать ей больно… Это справедливо… И я имел право…
– А сделали больно себе. Потому что вы не эгоист. Эгоист знает одно золотое правило: не делай людям зла – сам не получишь зла.
– И добра тоже.
– Да. И добра. Эгоист нейтрален, как аргон. Поэтому он всегда прав. А раз прав, то в любом случае он в выигрыше.
– Этот человек… Иван… Он, видно, ожидал именно этого, когда устроил всю историю… А когда получилось не по его, начал нервничать… Даже организовал мне проводы на курорт… Все смотрел, докапывался до моей души… Он будет и потом, когда я приеду…
Антонина Петровна заглянула ему в лицо.
– По-моему, вы начали нервничать. Вот это вам совсем ни к чему. Пойдемте, а то я не успею к шести.
Они пошли по тропинке вверх. Дорожка делала поворот через каждый десяток метров, преодолевая крутой подъем. Она шла легко, пружиня ноги в новеньких чешских кедах, локти слегка прижаты к бокам, узкие плечи плавно движутся в такт шагам. Видно, занимается спортом.
– Вы занимаетесь спортом?
– Не разговаривайте. Следите за дыханием. На три шага вдох, на пять – выдох.
Холин послушно задышал, считая шаги. Минут через пятнадцать она остановилась.
– Дайте руку.
Николай Егорович послушно протянул руку.
Антонина Петровна нащупала пульс, поднесла к глазам часики, затаила дыхание. Холин глядел ей в лицо. На совсем еще юных щеках белый пушок, розовые, слегка подкрашенные все той же серебристой помадой губы, едва заметно шевелятся в такт ударам его сердца, маленькое ушко розовеет на солнце. Ну какой это врач? Милая девчонка…
Она отпустила его руку, поправила часики, слегка нахмурилась.
– Сколько? – спросил Холин.
– Сто двадцать.
– Прилично.
– Дайте я вас послушаю.
Холин стал расстегивать бесчисленные «молнии» на своей куртке.
– Снимать не надо. Я так. Поднимите рубашку.
Он послушно расстегнул пиджак, поднял рубашку. Она сделала к нему шаг, приникла щекой к груди. Лицо Холина затопила волна волос. Волосы едва слышно пахли шампунем. Он не удержался и погладил ее по волосам. Ему показалось, что она прижалась к нему сильнее, чем надо было, чтобы слышать сердце. Николай Егорович невольно притянул ее к себе за плечи, зарылся подбородком в волосы. Несколько секунд они постояли так, потом Антонина Петровна не обидно, но решительно высвободилась.
– Сердце ничего, – сказала она. – Но все равно нельзя идти так быстро.
Холин молча заправил рубашку, застегнул куртку на все «молнии», и они двинулись дальше, теперь уже совсем медленно: Николай Егорович думал о том, что произошло, надо ли было это делать и что теперь будет дальше. Антонина Петровна, наверно, думала о том же.
На повороте она пропустила Холина вперед, достала из сумки расческу и привела в порядок свою прическу. Золотой водопад двумя потоками упал на плечи. Николай Егорович хотел поймать ее взгляд, но она старательно отводила глаза.
Холин подождал, пока Антонина Петровна положит расческу в сумку, повернулся и медленно побрел в гору. Она догнала его.
– Почему у вас такой кислый вид?
– Сколько идти до церкви? – спросил Холин.
– Половину уже прошли. Но дальше тяжелее. Вы устали?
– Нет…
– Хотите, я вас возьму под руку?
– Вот еще… Что, я уже совсем…
Но она мягко, но настойчиво продела свою руку под его локоть. Холин прижал руку, взял в ладонь ее пальцы.
– Не надо… – сказала она.
– Почему?
– Увидит еще кто…
– Здесь никого нет.
– Все равно не надо.
– Вам неприятно?
Она промолчала. Он отпустил пальцы, потом освободился от ее руки.
– Вы обиделись? – спросила она.
– Да нет…
– Обиделись.
– Ну почему же… Вовсе нет…
– Зачем все это? – голос у нее был виноватый.
– В самом деле…
– Вы как ребенок.
– Конечно. Все это придумали дети.
– Дети? – она рассмеялась. – Ну, раз дети, то можно, – Антонина Петровна протянула ему свою ладонь, он поднес ее к губам и поцеловал.
* * *
Наверху дул ветер. Церковь стояла на самой вершине горы, ее основание сразу переходило в обрыв, обрыв в пропасть. На дне пропасти лежали камни, сломанные деревья, торчали вывернутые корни – видно, здесь случались обвалы. За пропастью синел лес, за лесом тускло светилось подернутое мглой море…Церковь была пуста. В ободранном здании гулял ветер, скрипел какими-то железными прутьями. Было холодно и неуютно. Она поежилась.
– Я замерзла. Пойдемте выпьем кофе.
– А здесь есть?
– Да. Рядом ресторан. «Шалаш».
– Я его видел снизу. Прямо около церкви. Это он?
– Он.
– Основная идея: «с милым рай и в шалаше»?
– Наверно.
Возле церкви бродили люди, задирая головы на ободранный купол, и он не решился взять ее под руку. Кто-то даже поздоровался с Антониной Петровной, и она неловко и торопливо кивнула.
Ресторан был сделан из просмоленных черных бревен в виде огромного шалаша. Из полуоткрытых дверей тянуло запахом зажаристого шашлыка, чесноком, луком, уксусом, пряными специями, глухо доносились звуки джазовой музыки.
– Вы здесь часто бываете? – спросил Холин.
– Нет. Иногда… когда…
Она не договорила.
– Когда что?
– Так… Когда гуляем поблизости.
«С кем?» – хотел спросить Николай Егорович, но сдержался. Вопрос обязательно получился бы с нотками обиды, ревности, а он не имел никакого права ни обижаться, ни ревновать.
Они вошли в ресторан, и Холин буквально остолбенел от бесшабашного веселья, царившего в «Шалаше». Ресторан состоял из двух залов: в одном танцевали под музыкальный автомат, в другом пили и ели. У входа во второй зал бойко торговал буфет: шампанское на разлив, коньяк, шоколадки, сигареты…