– Я вынужден буду… – сказал Холин угрожающе.
– Валяй, паинька.
Холин размахнулся, норовя ударить пьяную морду и в ухо, но тип неожиданно ловко перехватил его руку, сжал у запястья железной клешней и завел Холину руку за спину.
– Так ты еще драться, паинька?
Холин согнулся от невыносимой боли в сердце. Рука почему-то не болела.
– Теперь будешь рассказывать?
– Пустите меня! Я вас знать не знаю! Я пожалуюсь! Вас вытурят отсюда за хулиганство!
– Зато я тебя узнаю, паинька…
Продолжая вывертывать Холину руку, незнакомец достал из кармана рогатку, толкнул Николая Егоровича к стене и ловко прижал рогаткой горло.
– Ну? Теперь будешь рассказывать?
– А-а… – догадался Холин. – Это во сне. Это тебя я вижу во сне. Как я сразу не понял…
– Какая тебе разница, во сне ты или нет?
Незнакомец пристроил рогатку поудобнее и слегка прижал ее.
– Пусти… – прохрипел Холин. Дышать было нечем. Сердце колотилось.
– Вот видишь, паиньке больно.
– Я сейчас проснусь.
– Не проснешься. Ты, дурак, выпил шампанского и, значит, будешь дрыхнуть до утра. А сейчас только три часа ночи. Так что я тебя помучу всласть.
Тип опять прижал рогатку.
– Будешь рассказывать?
– Буду… Пусти… О чем?
– Ты знаешь сам. О чем хочешь. Только не о том, какой ты паинька. Это ты можешь другим заливать, какой ты паинька. Я-то тебя знаю насквозь. Ты убил Лукашова.
– Это во сне. Я разобрался. Я убил Лукашова во сне. Это мне снился такой сон. Это точно.
– Неважно – во сне или нет. Убил во сне – значит, можешь убить наяву. Зачем ты убил Лукашова?
– Он… Он недостоин жить… Он очень плохой…
– Ну, ну, заговорил… Давай дальше.
– Уберите рогатку.
Незнакомец убрал рогатку. Дышать стало легче, сердце успокоилось.
– Он делает все по правилам… Он не человек, а машина… Запрограммированная машина.
– Врешь. Ты не за это его убил. Ты не можешь простить, что он увел у тебя невесту.
– Он действовал подло. Он все время говорил обо мне плохо. Если человеку постоянно говорить одно и то же, можно поверить. Если человеку каждый день твердить, что он… допустим, индюк, человек в конце концов поверит, что он индюк.
– Хватит философских бредней. Просто ты дерьмо по сравнению с Лукашовым. Ты трепач, болтун, алкаш. Ты что делаешь после работы? Ты болтаешь. Ты пьешь пиво в парке с приятелями, треплешься с ними о мировых проблемах, показываешь, какой ты умный. Потом ты берешь бутылку вина, идешь к невесте и опять треплешься, показываешь, какой ты умный-преумный. А как ты проводишь выходные? Или на рыбалке, где тоже пьешь и треплешься, или в компании, где опять же брешешь, как собака. А как проводит свободное время Лукашов? Он пишет диссертацию. Он не теряет ни минуты. Он читает, зубрит, строчит, лишь бы не отстать от времени, он мечтает даже обогнать время.
– Лукашов – карьерист…
– Что из этого? Карьерист нужен людям. Он не дает дремать ни себе, ни людям. Он обеспечивает семью.
– Мы любили друг друга Мы никогда не мечтали о богатстве. Он развратил ее разговорами о вещах и деньгах…
Человек подпрыгнул, сел на подоконник и стал раскачивать ногой.
– Не развратил, а открыл глаза на смысл жизни. Смысл жизни не в праздной болтовне, а в тихом счастье, семейном благополучии. Ты же не дал ей даже того, о чем мечтает каждая женщина. Ты заставил ее сделать аборт.
– Я не заставлял. Это она сама…
– Ты болтал о том, что ребенок – это конец свободе. Ты забыл, что это для тебя конец твоей праздной свободе, а для нее – начало подлинной материальной свободы. Лукашов обещал ей трех детей. И он готов был обеспечить трех детей, вывести их в люди. Вот почему она ушла к Лукашову.
– И все равно это машина… Она ушла к машине и будет наказана.
– Она будет счастлива.
– Автомобилист тоже счастлив.
– Болтун. Неисправимый болтун. Все действия, поступки ты подменяешь словами.
– А иначе как разобраться в жизни?
Говоря так, Холин медленно приближался к мужчине. Когда до сидящего на подоконнике человека осталось два шага, он бросился на него и плечом выбросил тело в окно. Человек тяжелым шлепком упал в траву. За ним, зацепившись, полетела бутылка с шампанским.
Холин высунулся в окно Человек сидел под сосной и смотрел вверх. Лицо его было в грязи. Он молчал. У ног, смешавшись с дождем, пузырилось разлитое шампанское.
– Проваливай – закричал Холин. – Ты не существуешь. Ты – сон. Сейчас солнце, а не дождь. Ты попался. Я слышу, как мое лицо прогревает солнце. Я сейчас проснусь…
Холин проснулся. За окном светило солнце; на подоконнике стояла бутылка с шампанским, по еловой лапе прыгала большая серая ворона и кричала отвратительным хриплым голосом. Ее голос был похож на голос человека из сна.
На деревьях шевелились блики. Холин сначала подумал, что они от стекол окна, но потом понял, что это играло море.
Море звало его. Наконец-то он добрался до моря.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
– Валяй, паинька.
Холин размахнулся, норовя ударить пьяную морду и в ухо, но тип неожиданно ловко перехватил его руку, сжал у запястья железной клешней и завел Холину руку за спину.
– Так ты еще драться, паинька?
Холин согнулся от невыносимой боли в сердце. Рука почему-то не болела.
– Теперь будешь рассказывать?
– Пустите меня! Я вас знать не знаю! Я пожалуюсь! Вас вытурят отсюда за хулиганство!
– Зато я тебя узнаю, паинька…
Продолжая вывертывать Холину руку, незнакомец достал из кармана рогатку, толкнул Николая Егоровича к стене и ловко прижал рогаткой горло.
– Ну? Теперь будешь рассказывать?
– А-а… – догадался Холин. – Это во сне. Это тебя я вижу во сне. Как я сразу не понял…
– Какая тебе разница, во сне ты или нет?
Незнакомец пристроил рогатку поудобнее и слегка прижал ее.
– Пусти… – прохрипел Холин. Дышать было нечем. Сердце колотилось.
– Вот видишь, паиньке больно.
– Я сейчас проснусь.
– Не проснешься. Ты, дурак, выпил шампанского и, значит, будешь дрыхнуть до утра. А сейчас только три часа ночи. Так что я тебя помучу всласть.
Тип опять прижал рогатку.
– Будешь рассказывать?
– Буду… Пусти… О чем?
– Ты знаешь сам. О чем хочешь. Только не о том, какой ты паинька. Это ты можешь другим заливать, какой ты паинька. Я-то тебя знаю насквозь. Ты убил Лукашова.
– Это во сне. Я разобрался. Я убил Лукашова во сне. Это мне снился такой сон. Это точно.
– Неважно – во сне или нет. Убил во сне – значит, можешь убить наяву. Зачем ты убил Лукашова?
– Он… Он недостоин жить… Он очень плохой…
– Ну, ну, заговорил… Давай дальше.
– Уберите рогатку.
Незнакомец убрал рогатку. Дышать стало легче, сердце успокоилось.
– Он делает все по правилам… Он не человек, а машина… Запрограммированная машина.
– Врешь. Ты не за это его убил. Ты не можешь простить, что он увел у тебя невесту.
– Он действовал подло. Он все время говорил обо мне плохо. Если человеку постоянно говорить одно и то же, можно поверить. Если человеку каждый день твердить, что он… допустим, индюк, человек в конце концов поверит, что он индюк.
– Хватит философских бредней. Просто ты дерьмо по сравнению с Лукашовым. Ты трепач, болтун, алкаш. Ты что делаешь после работы? Ты болтаешь. Ты пьешь пиво в парке с приятелями, треплешься с ними о мировых проблемах, показываешь, какой ты умный. Потом ты берешь бутылку вина, идешь к невесте и опять треплешься, показываешь, какой ты умный-преумный. А как ты проводишь выходные? Или на рыбалке, где тоже пьешь и треплешься, или в компании, где опять же брешешь, как собака. А как проводит свободное время Лукашов? Он пишет диссертацию. Он не теряет ни минуты. Он читает, зубрит, строчит, лишь бы не отстать от времени, он мечтает даже обогнать время.
– Лукашов – карьерист…
– Что из этого? Карьерист нужен людям. Он не дает дремать ни себе, ни людям. Он обеспечивает семью.
– Мы любили друг друга Мы никогда не мечтали о богатстве. Он развратил ее разговорами о вещах и деньгах…
Человек подпрыгнул, сел на подоконник и стал раскачивать ногой.
– Не развратил, а открыл глаза на смысл жизни. Смысл жизни не в праздной болтовне, а в тихом счастье, семейном благополучии. Ты же не дал ей даже того, о чем мечтает каждая женщина. Ты заставил ее сделать аборт.
– Я не заставлял. Это она сама…
– Ты болтал о том, что ребенок – это конец свободе. Ты забыл, что это для тебя конец твоей праздной свободе, а для нее – начало подлинной материальной свободы. Лукашов обещал ей трех детей. И он готов был обеспечить трех детей, вывести их в люди. Вот почему она ушла к Лукашову.
– И все равно это машина… Она ушла к машине и будет наказана.
– Она будет счастлива.
– Автомобилист тоже счастлив.
– Болтун. Неисправимый болтун. Все действия, поступки ты подменяешь словами.
– А иначе как разобраться в жизни?
Говоря так, Холин медленно приближался к мужчине. Когда до сидящего на подоконнике человека осталось два шага, он бросился на него и плечом выбросил тело в окно. Человек тяжелым шлепком упал в траву. За ним, зацепившись, полетела бутылка с шампанским.
Холин высунулся в окно Человек сидел под сосной и смотрел вверх. Лицо его было в грязи. Он молчал. У ног, смешавшись с дождем, пузырилось разлитое шампанское.
– Проваливай – закричал Холин. – Ты не существуешь. Ты – сон. Сейчас солнце, а не дождь. Ты попался. Я слышу, как мое лицо прогревает солнце. Я сейчас проснусь…
Холин проснулся. За окном светило солнце; на подоконнике стояла бутылка с шампанским, по еловой лапе прыгала большая серая ворона и кричала отвратительным хриплым голосом. Ее голос был похож на голос человека из сна.
На деревьях шевелились блики. Холин сначала подумал, что они от стекол окна, но потом понял, что это играло море.
Море звало его. Наконец-то он добрался до моря.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
НА КРАЮ
1
Холин ждал своей очереди к врачу. Впереди него бы» ли два человека: худой мужчина и полная женщина. Мужчина нервно расхаживал перед дверью с горевшей красной лампочкой, бормоча что-то себе под нос и изредка протестующе жестикулируя; женщина же спокойно читала книгу.
«Два извечных подхода к одной проблеме. Бойцовский и философский. Мужчина – боец, женщина – философ. Проблема – возникшая поблизости старуха с косой. А Врач – судья. Может быть, и не судья, но знает приговор».
Загорелась зеленая лампочка. Мужчина рванул на себя дверь, почти вбежал, едва не сбив с ног выходившего старичка. Дверь захлопнулась, как дверца мышеловки. Минут через десять мужчина выскочил из кабинета и побежал по коридору неровными короткими шагами. У выхода он ударился плечом о косяк.
Опять вспыхнула зеленая лампочка. Женщина спокойно закрыла книгу и ушла в кабинет. Она вышла такой же, как и ушла. Ничего не изменилось в ее лице. Только у раскрытого окна она задержалась и чуть постояла; возможно, ее привлекло пение скворца.
Зеленый. Холин тихо нажал на дверь. Дверь открылась бесшумно, так бесшумно, что врач не слышала, как он вошел. Почему-то Николай Егорович думал, что врач будет полная старушка со строгим взглядом и властными движениями, но перед ним сидела еще относительно молодая женщина, чуть тронутая сединой, в очках. Она что-то внимательно читала, шевеля губами. Наверно, изучала историю его болезни. Или запоминала имя-отчество. Врач обязан знать всех своих больных по имени-отчеству. Больным это нравится. Холин деликатно кашлянул и сказал:
– Здравствуйте.
Врач слегка вздрогнула, быстро глянула в его сторону, но тут же нахмурилась и постаралась замаскировать свою секундную растерянность торопливым движением: она резко отодвинула от себя историю болезни – все-таки это была история болезни.
– Проходите. Садитесь. Вы Холин?
– Да.
Он присел напротив нее на краешек стула.
– Ну рассказывайте, – сказала врач, не глядя на него. Она продолжала смотреть в отодвинутую историю – наверно, не успела дочитать. В ее голосе была профессиональная доброжелательность.
– Да там все написано, – Холин кивнул на историю. – Коротко и ясно. Инфаркт.
– Сколько вам лет?
– Там тоже написано. Сорок.
– Рано.
– Когда-то надо, – Николай Егорович усмехнулся, Улыбка получилась некрасивой, кривой. Он сам это почувствовал.
– А какая причина? Поволновались?
Холин кивнул.
– Поволновался. Производственный конфликт. Смотрите многосерийные фильмы по телевизору про новаторов и консерваторов? Вот и у нас так.
– Вы новатор?
– Нет, консерватор.
– Такой молодой – и уже консерватор.
– С рождения консерватор.
В уголках ее слегка подкрашенных серебристой помадой губ шевельнулась улыбка.
– И все-таки не стоило так волноваться. Вы нужны производству здоровым, а не больным.
– Вы хотите сказать – живым, а не мертвым.
– Можно и так, если хотите. Перед совещанием или неприятным разговором надо принимать успокаивающее. Вы пьете успокаивающее?
– Нет.
– Хорошо помогает валлиум или беллоид.
– Теперь буду пить. Или уже поздно?
– Нет, почему же поздно…
Врач взяла шариковую ручку и принялась машинально вертеть ее на полированной поверхности стола.
– Кроме того, я бы вам посоветовала на ночь отвар трав…
– Простите, как вас зовут? – перебил Холин.
– Антонина Петровна.
Наступила пауза. Получилось как-то не очень тактично. Холин постарался нащупать ее взгляд за стеклами очков, чтобы глазами смягчить свою вдруг вырвавшуюся грубость, но она отвела глаза, стала смотреть на вертящуюся по поверхности стола ручку.
– Кроме того, Антонина Петровна, от меня ушла невеста. Тут уж никакой отвар трав…
– Невеста? – он не думал, что она так растеряется и смутится.
– Ну да. Как говорится, увели прямо из-под носа.
– И вы сильно переживали? – теперь в голосе у Антонины Петровны было уже самое настоящее сочувствие, а не профессиональная доброжелательность.
– Конечно, сильно. Невеста была хорошая.
– Красивая?
– Не в этом дело. Она была бы отличной женой. Есть такие женщины. Они словно бы рождаются для дома, для семьи.
Впервые врач осмотрела его мельком с ног до головы. Взгляд был коротким, но по-женски внимательным, цепким.
– Как же так могло получиться? Вы вроде бы мужчина… – Она поколебалась, подбирая слово. – На уровне…
– Я по натуре философ. А философы, как известно, не создают материальных ценностей.
– Ага, – догадалась Антонина Петровна. – Она погналась за достатком?
– Даже не в этом дело… Просто я растратчик времени, прожигатель жизни…
– Вы пьете?
– Не откажусь при случае. Но дело опять же не в этом… Просто я люблю поговорить, отдохнуть в свободное время, то есть мое свободное время принадлежит лишь мне. А есть люди, которые дорожат каждой минутой, делают что-то полезное. Их свободное время принадлежит семье, обществу. В этом вся разница.
– Он пишет диссертацию?
– Да. Как вы догадались?
Она пожала плечами.
– Сейчас почти все пишут. Кроме того он карьерист, подсиживает вас?
– Вы обладаете даром предвидения? Разве наша медицина признала факт предвидения и вам стали читать факультативный курс «Предвидение как результат деятельности коры больших полушарий»?
Она усмехнулась:
– Нет, просто житейский опыт.
– Простите, вы замужем? – Холин сам удивился, как этот глупый вопрос вырвался у него. Он на минуту забыл, что перед ним сидит не просто женщина, а его лечащий врач.
Наступило неловкое молчание. Холин посмотрел на Антонину Петровну. На ее щеки от загорелой шеи медленно наползал румянец.
– Нет, я не замужем. Но я невеста.
Видно, она хотела это сказать шутливо, но получилось как-то очень уж серьезно, почти с вызовом.
Шариковая ручка вырвалась из тонких наманикюренных серебристым лаком – под цвет седины – пальцев, покатилась по столу и упала на пол. Оба нагнулись одновременно. Николай Егорович увидел загорелые стройные ноги в белых босоножках… Из босоножек высовывались пальцы с тоже серебристыми ногтями. Он схватил кружившуюся на полу, как змейка, ручку и положил ее на стол. Она тоже распрямилась. Оба сидели красные, смущенные. Седые волосы сбились набок, и из-под них высунулся клочок рыжих волос. «Боже мой, да это же парик! – изумился Холин. – Надо же, ни за что бы не догадался!»
Врач сняла массивные очки и стала протирать их вынутым из халата кружевным платочком.
Женщина в возрасте исчезла. Перед ним сидела девушка лет двадцати трех – двадцати четырех. Симпатичная, загорелая, с хорошей фигуркой. Сидела покрасневшая, растерянная, удивленная, недовольная тем, что разговор с больным получился таким слишком уж вольным и поставил обоих в неловкое положение.
Усилием воли Антонина Петровна оправилась с собой. Она поправила парик, надела очки, согнала с лица улыбку, нахмурилась и снова превратилась в строгую женщину в возрасте.
– Родители ваши живы? – спросила врач официальным голосом.
– Проверяете фактор наследственности?
– Да. Если вы уж настолько эрудированы.
– Нет, они умерли.
– Отчего?
Она взяла ручку и пододвинула к себе листок бумажки.
– Не волнуйтесь. Они умерли не от инфаркта. Так что это у меня не наследственное.
– И все же.
– Отец погиб в финскую, а мать подорвалась на мине. Уже после войны. Поле было не очень чисто разминировано.
Антонина Петровна отодвинула листок. Видно, она не ожидала такого ответа.
– Да… это очень печально, – сказала она. – Значит, ко всему прочему у вас было трудное детство?
– Прилично трудное. Голод, умер брат, приходилось много работать, побираться. Так что мой инфаркт закономерный, так сказать, честно заработанный.
Помолчали. Она по-прежнему смотрела не на него, а в сторону истории болезни.
– Вы уже устроились? – спросила Антонина Петровна.
– Временно. Во дворце.
– Это не годится. – Врач взяла листок и что-то быстро написала. – Вот, возьмите. Отдадите администратору. Мы вас устроим в наш самый лучший корпус. Прямо у моря.
– Спасибо. – Холин встал.
– Подождите, я прослушаю вас.
– Но мы и так уже долго… Наверно, очередь…
– Раздевайтесь.
Он разделся до пояса. Она встала, взяла стетоскоп. Она оказалась ниже его ростом, несмотря на каблуки. На своем плече Николай Егорович почувствовал ее дыхание.
– Повернитесь спиной. Не дышите… Можете дышать…
– Спасибо вам. Вы такая добрая. Даже дышать разрешаете.
Но она не приняла шутки.
– Завтра я дежурю. Придете утром в это же время. А сейчас мои рекомендации такие. Больше гуляйте. Но не переутомляйтесь.
– Спиртного ни грамма, – напомнил Холин.
– Ни грамма. Познакомьтесь с кем-нибудь.
– С женщиной? Небольшое курортное приключение?
– Не обязательно. Но интересная компания вам не повредит. Во всяком случае отвлечет. Желаю всего хорошего. До завтра.
У дверей он задержался.
– Передо мной у вас были мужчина и женщина. Я за ними наблюдал. Они такие разные… У них серьезно?
– У мужчины – нет. У женщины – да.
– До свидания.
– Всего хорошего. Завтра я жду вас.
– До завтра.
– До завтра.
Он вышел и бесшумно прикрыл за собой дверь. Он чувствовал, что она смотрит ему вслед.
– Нашли тогда столовую?
– Нашел. Указания были точными.
– Вы от Антонины Петровны?
– Да.
– Это моя начальница. Я у нее сестрой работаю.
Девушку так всю и распирали молодость и здоровье. Халат был ей тесен, топорщился со всех сторон, и оттого девушка казалась вся какой-то угловатой, точно рояль под чехлом.
– Как вас зовут?
– Яна…
– Милая Яночка, вы не проводите меня к администратору? Из вас получается чудесный проводник. Или вы сильно заняты?
Девушка вспыхнула.
– Провожу. Это совсем близко, в соседнем корпусе. Пойдемте.
Она решительно зашагала вперед. Холин пошел следом. Непослушный халат от быстрых движений лез вверх, обнажая крепкие, налитые ноги. Яна сердито одергивала халат, чувствуя, что Холин смотрит, старалась отвлечь его внимание разговором:
– Вы хорошо спали?
– Неплохо. (Знала бы она про человека, душившего его ночью рогаткой.)
– Позавтракали?
– Позавтракал.
– Нравится вам, как у нас кормят?
– Ничего.
– У нас повар хороший. Мы его из Ялты переманили. Он там в кавказском ресторане работал. Когда в меню будут шашлыки, обязательно закажите. Не отличишь от настоящих.
– Непременно закажу, – пообещал Николай Егорович. – Только мне шашлыки не положены.
– Ничего… Один раз можно. Я вам устрою.
Они вышли из корпуса и стали спускаться по аллее вниз к небольшому, очевидно административному, зданию. Сейчас они шли рядом, и Яна вздохнула с явным облегчением. Но теперь халат мучил ее спереди, и девушка, смущаясь, расстегнула его, освобождая большую грудь в ярко-красной кофточке.
– Вы издалека?
– Да.
– С чем?
– Инфаркт.
– Ну… такой молодой… – Она с любопытством посмотрела на него, словно инфаркт был невесть какая заслуга; Холину даже показалось, что Яна ожидала увидеть на его груди орден.
Дальше шли в молчании. Яна почтительно поглядывала на наго.
– А что, – спросил Николай Егорович, – Антонина Петровна хороший врач?
Девушка тряхнула рассыпанными по плечам белыми крашеными волосами.
– Очень, – сказала она горячо. – Очень.
– Но она, по-моему, еще совсем молодая.
– Ну и что? Она врач от рождения. Она душой лечит, а не лекарствами!
– Давно она у вас?
– Нет, первый год. Только что из института.
– Ого! И сразу в «наркомовский». Наверно, рука есть?
– Никакой руки! – Яна сердито посмотрела на Холина. – Своим трудом. Институт она кончила на пятерки и поступила в заочную аспирантуру. Вот она какая! И все у нас ее здесь любят. – Девушка понизила голос. – Через два года наша заведующая на пенсию уходит. Она, наверно, заведующей будет.
Холин присвистнул.
– Ну и дела! Совсем еще девчонка – и заведующей. А жених у нее кто?
Яна даже остановилась.
– А вы откуда знаете?
– Сама рассказала.
– Ну вы и жук! Ох, простите, вырвалось…
– Ничего, ничего. Врач?
– Как же так… она вам сразу…
– А я умею расспрашивать. Врач?
Яна оглянулась и понизила голос:
– Если она уж сама вам рассказала… Он у нее натуральный доцент…
– Как это понять? – удивился Холин.
– Ну… теперь натуральный, еще недавно был на должности, а без диплома. Они скоро должны пожениться. Они этой зимой должны были пожениться, но он защищаться должен был, и они отложили до лета.
– От кого защищаться? – сделал Николай Егорович вид, что не понял.
– Диссертацию защищать… Ах, вы шутите, – Яна обиженно насупилась.
– Ну… ну… это я так… Глупый юмор. Я обладаю чувством глупого юмора. – Холин дотронулся до руки девушки. Рука была полной, упругой, горячей, словно утюг. Николай Егорович даже отдернул руку, как от горячего утюга. – Ну у вас и тело!
– А что? – испуганно спросила девушка.
– Да так…
– Плохое?
– Мне нравится.
– Нравится… Ничего вам не нравится… Я слишком полная, потому что торты и пирожные люблю. И все молочное.
– Это у вас такая конституция, – утешил Николай Егорович. – Наследственность крепкая. И детство было лучезарное.
– Вы любите полных?
– Ну не совсем чтобы…
– Обратили внимание, какая у Антонины Петровны фигурка? Закачаешься! А ножки! Будь я мужчиной, я бы с ходу в нее влюбилась. А то я… Дружила я с одним. Так он знаете как меня прозвал?
– Как?
– Бидоном со сливками.
– Мерзавец.
– Нет… он хороший… Это я… Я с первого мая сажусь на диету. Буду пить один чай без сахара с огурцами.
– А почему с первого мая?
– Так… Жарко будет. В жару легче голодать. Да и огурцы свежие пойдут.
– Почему именно с огурцами?
– Огурцы жир растворяют. Разве вы не знаете? Вот мы и пришли. Первый этаж – сразу направо. Я пошла. Вам когда Антонина Петровна назначила? Завтра? Она завтра дежурит, а я только до обеда. Мы в горы пойдем. Я, когда в горы хожу, сразу полтора килограмма сбрасываю. Пошла… Только вы не смотрите мне вслед. Ладно?
– Ладно. А почему?
– Сзади я еще толще кажусь.
– Откуда вы взяли?
– Так. Знаю. Идите.
Николай Егорович пошел. У крыльца он все-таки не выдержал и оглянулся. Яна стояла на месте и грозила ему пальцем.
– Вот… А обещали… Я вам укол болезненный сделаю. Будете знать!
– Финская, – с гордостью сказала дежурная, подвижная седая старушка. – По спецзаказу. Вы уж поосторожнее с нею. Хорошо?
– Хорошо, – пообещал Николай Егорович.
– Да вас сразу видно – аккуратный и непьющий. А другие… не приведи господь… Вроде бы и не больные. Приехать не успеют, скорей за бутылку да за курево. Льют, жгут, ногами топчут. Сходите для любопытства в первый корпус. Три года назад такую же мебель завезли. А что осталось? Каркас и лохмотья.
– Каркас и лохмотья?
– Ну да! Каркас и лохмотья, – почему-то обрадовалась старушка удивлению Холина. – Как животные, волками обглоданные. И диваны, и стулья, и кровати.
– Я буду очень бережно относиться к мебели, – торжественно заверил Николай Егорович.
– Да я уж вижу. Приличного человека сразу отличишь.
Они дошли до тридцать шестой комнаты. Старушка открыла ее ключом.
– Вы первый.
– На двоих?
– На двоих. Сегодня второго подселят. Хоть бы тоже приличный попался. О господи! – вздохнула дежурная. – Каждый раз волнуюсь, когда новенького привозят. Лишь бы не куряка попался. Вы-то сами куряка?
– Нет, не куряка.
– Слава тебе богу! И себе хорошо, и людям. Я думаю – злейшего врага людям, чем куряка, нет на свете. Мало – сам себя угарным газом травит, так других задушить норовит, не говоря уже о мебели. Особенно о полированной. Вы вот человек образованный, скажите, что с ними, с куряками, происходит? Как полированную мебель куряка увидит, так и норовит в нее цигаркой ткнуть. Почему бы это, а?
– Инстинкт, наверно.
– Какой же это может быть инстинкт?
– Ну… не знаю. Возможно, это им пепельницу напоминает.
– Господи! Тыщерублевый гарнитур – пепельница? Да не то они сумасшедшие – эти куряки? И две пепельницы я на каждого куряку ставлю.
– Ну это я так предположил.
– Вот цигаркой ткнул. Вот и вот. На боку, – старушка показала места ожогов на полированной поверхности шкафа. – Какая же это пепельница, если пепел вниз падает? Ну, отдыхайте…
Дежурная ушла. Холин огляделся. Комната была большая, светлая, вся залитая утренним солнцем. На окнах плясали зайчики от шумевшего рядом моря.
Николай Егорович вышел на балкой. Море было почти под балконом. Солнце стояло еще не очень высоко; его лучи косо падали на маленькие волны, отражались, дробились; вода, солнце, небо смешивались, все кипело, бурлило, сверкало, мельтешилось; казалось, в котле варится какой-то необыкновенный сказочный напиток.
«Наверно, так выглядит живая вода, – подумал Холин. – Смесь из солнца, моря, ветра и неба…»
Он постоял на балконе, слушая легкое утреннее дыхание моря и глухой шум старых сосен под обрывом. Кроме этих звуков, больше ничего не было слышно; только едва доносился приглушенный расстоянием женский смех, но смех был таким легким, естественным, что не нарушал природных звуков, вплетался в них, и казалось, что он рождался тоже из ветра и кипения света в море.
Пахло водорослями, хвоей, мокрым камнем, высохшим на солнце прошлогодним ковылем и белилами – от покрашенных дверей, окон, стен, лоджии. Все это создавало впечатление чистоты, свежести, покоя…
У Холина сладко сжалось сердце. Он постоял неподвижно, закрыв глаза, подставив лицо солнцу.
«Выкарабкаюсь, – подумал Холин. – Надо выкарабкаться…»
Лицу стало горячо. На глаза давили тяжелые горячие красные слитки. Николай Егорович с трудом разлепил веки и передвинулся в тень от стены лоджии. Сразу повеяло ветерком, изменились запахи, Теперь пахло холодным грибным дождем, снегом, прихваченными в саду первым морозцем астрами, только что постиранным в реке бельем, но не с мылом, а с белой глиной, как стирали во время войны…
Николай Егорович перегнулся через балкон и посмотрел влево. Старый парк, изрезанный аллеями, проткнутый лужайками, на которых стояли мраморные скульптуры, желтели клумбы, пускали струи фонтанчики. Белели корпуса санатория; кое-где неторопливо гуляли больные, спешили люди в белых халатах.
Направо парк переходил в лес. Одной стороной лесопарк круто взбегал вверх, и там, высоко, у самого неба, спокойным светом светились церквушка и еще какое-то здание, едва видное среди деревьев; другая сторона полого спускалась к морю, переходила в узкий длинный пляж, желтой подковой охватывающий зеленое море, словно обруч волос модницы, решившей покраситься в необычный цвет. Из леса высовывалась какая-то вышка, а от берега устремлялась в море каменная дорожка, увенчанная башенкой, это был маяк – сразу догадался Холин. Отсюда строения совсем казались крошечными игрушками.
Казалось, если одной рукой снять со скалы церквушку и непонятное строение, а другой захватить вышку и маяк, то пейзаж в целом от этого ни капельки не пострадает, даже выиграет, станет девственным, каким он и был миллионы лет назад и каким, может быть, станет, если человек прекратит существовать как вид. Холин читал недавно повесть одного японского писателя, где высказывалась мысль, что скоро человек перестанет существовать как вид, а на земле останутся лишь две цивилизации: деревья и киты. Деревья и киты, утверждал японский писатель, – это цивилизации, которые мы никак не можем понять.
«Надо сходить посмотреть и маяк, и вышку, и церквушку, и то непонятное строение, – подумал Холин. – Пока деревья и киты не захватили их. – Холин усмехнулся. – Или пока я сам не умер. Это уж наверняка случится быстрей. Надо завтра же успеть что-нибудь посмотреть».
«Два извечных подхода к одной проблеме. Бойцовский и философский. Мужчина – боец, женщина – философ. Проблема – возникшая поблизости старуха с косой. А Врач – судья. Может быть, и не судья, но знает приговор».
Загорелась зеленая лампочка. Мужчина рванул на себя дверь, почти вбежал, едва не сбив с ног выходившего старичка. Дверь захлопнулась, как дверца мышеловки. Минут через десять мужчина выскочил из кабинета и побежал по коридору неровными короткими шагами. У выхода он ударился плечом о косяк.
Опять вспыхнула зеленая лампочка. Женщина спокойно закрыла книгу и ушла в кабинет. Она вышла такой же, как и ушла. Ничего не изменилось в ее лице. Только у раскрытого окна она задержалась и чуть постояла; возможно, ее привлекло пение скворца.
Зеленый. Холин тихо нажал на дверь. Дверь открылась бесшумно, так бесшумно, что врач не слышала, как он вошел. Почему-то Николай Егорович думал, что врач будет полная старушка со строгим взглядом и властными движениями, но перед ним сидела еще относительно молодая женщина, чуть тронутая сединой, в очках. Она что-то внимательно читала, шевеля губами. Наверно, изучала историю его болезни. Или запоминала имя-отчество. Врач обязан знать всех своих больных по имени-отчеству. Больным это нравится. Холин деликатно кашлянул и сказал:
– Здравствуйте.
Врач слегка вздрогнула, быстро глянула в его сторону, но тут же нахмурилась и постаралась замаскировать свою секундную растерянность торопливым движением: она резко отодвинула от себя историю болезни – все-таки это была история болезни.
– Проходите. Садитесь. Вы Холин?
– Да.
Он присел напротив нее на краешек стула.
– Ну рассказывайте, – сказала врач, не глядя на него. Она продолжала смотреть в отодвинутую историю – наверно, не успела дочитать. В ее голосе была профессиональная доброжелательность.
– Да там все написано, – Холин кивнул на историю. – Коротко и ясно. Инфаркт.
– Сколько вам лет?
– Там тоже написано. Сорок.
– Рано.
– Когда-то надо, – Николай Егорович усмехнулся, Улыбка получилась некрасивой, кривой. Он сам это почувствовал.
– А какая причина? Поволновались?
Холин кивнул.
– Поволновался. Производственный конфликт. Смотрите многосерийные фильмы по телевизору про новаторов и консерваторов? Вот и у нас так.
– Вы новатор?
– Нет, консерватор.
– Такой молодой – и уже консерватор.
– С рождения консерватор.
В уголках ее слегка подкрашенных серебристой помадой губ шевельнулась улыбка.
– И все-таки не стоило так волноваться. Вы нужны производству здоровым, а не больным.
– Вы хотите сказать – живым, а не мертвым.
– Можно и так, если хотите. Перед совещанием или неприятным разговором надо принимать успокаивающее. Вы пьете успокаивающее?
– Нет.
– Хорошо помогает валлиум или беллоид.
– Теперь буду пить. Или уже поздно?
– Нет, почему же поздно…
Врач взяла шариковую ручку и принялась машинально вертеть ее на полированной поверхности стола.
– Кроме того, я бы вам посоветовала на ночь отвар трав…
– Простите, как вас зовут? – перебил Холин.
– Антонина Петровна.
Наступила пауза. Получилось как-то не очень тактично. Холин постарался нащупать ее взгляд за стеклами очков, чтобы глазами смягчить свою вдруг вырвавшуюся грубость, но она отвела глаза, стала смотреть на вертящуюся по поверхности стола ручку.
– Кроме того, Антонина Петровна, от меня ушла невеста. Тут уж никакой отвар трав…
– Невеста? – он не думал, что она так растеряется и смутится.
– Ну да. Как говорится, увели прямо из-под носа.
– И вы сильно переживали? – теперь в голосе у Антонины Петровны было уже самое настоящее сочувствие, а не профессиональная доброжелательность.
– Конечно, сильно. Невеста была хорошая.
– Красивая?
– Не в этом дело. Она была бы отличной женой. Есть такие женщины. Они словно бы рождаются для дома, для семьи.
Впервые врач осмотрела его мельком с ног до головы. Взгляд был коротким, но по-женски внимательным, цепким.
– Как же так могло получиться? Вы вроде бы мужчина… – Она поколебалась, подбирая слово. – На уровне…
– Я по натуре философ. А философы, как известно, не создают материальных ценностей.
– Ага, – догадалась Антонина Петровна. – Она погналась за достатком?
– Даже не в этом дело… Просто я растратчик времени, прожигатель жизни…
– Вы пьете?
– Не откажусь при случае. Но дело опять же не в этом… Просто я люблю поговорить, отдохнуть в свободное время, то есть мое свободное время принадлежит лишь мне. А есть люди, которые дорожат каждой минутой, делают что-то полезное. Их свободное время принадлежит семье, обществу. В этом вся разница.
– Он пишет диссертацию?
– Да. Как вы догадались?
Она пожала плечами.
– Сейчас почти все пишут. Кроме того он карьерист, подсиживает вас?
– Вы обладаете даром предвидения? Разве наша медицина признала факт предвидения и вам стали читать факультативный курс «Предвидение как результат деятельности коры больших полушарий»?
Она усмехнулась:
– Нет, просто житейский опыт.
– Простите, вы замужем? – Холин сам удивился, как этот глупый вопрос вырвался у него. Он на минуту забыл, что перед ним сидит не просто женщина, а его лечащий врач.
Наступило неловкое молчание. Холин посмотрел на Антонину Петровну. На ее щеки от загорелой шеи медленно наползал румянец.
– Нет, я не замужем. Но я невеста.
Видно, она хотела это сказать шутливо, но получилось как-то очень уж серьезно, почти с вызовом.
Шариковая ручка вырвалась из тонких наманикюренных серебристым лаком – под цвет седины – пальцев, покатилась по столу и упала на пол. Оба нагнулись одновременно. Николай Егорович увидел загорелые стройные ноги в белых босоножках… Из босоножек высовывались пальцы с тоже серебристыми ногтями. Он схватил кружившуюся на полу, как змейка, ручку и положил ее на стол. Она тоже распрямилась. Оба сидели красные, смущенные. Седые волосы сбились набок, и из-под них высунулся клочок рыжих волос. «Боже мой, да это же парик! – изумился Холин. – Надо же, ни за что бы не догадался!»
Врач сняла массивные очки и стала протирать их вынутым из халата кружевным платочком.
Женщина в возрасте исчезла. Перед ним сидела девушка лет двадцати трех – двадцати четырех. Симпатичная, загорелая, с хорошей фигуркой. Сидела покрасневшая, растерянная, удивленная, недовольная тем, что разговор с больным получился таким слишком уж вольным и поставил обоих в неловкое положение.
Усилием воли Антонина Петровна оправилась с собой. Она поправила парик, надела очки, согнала с лица улыбку, нахмурилась и снова превратилась в строгую женщину в возрасте.
– Родители ваши живы? – спросила врач официальным голосом.
– Проверяете фактор наследственности?
– Да. Если вы уж настолько эрудированы.
– Нет, они умерли.
– Отчего?
Она взяла ручку и пододвинула к себе листок бумажки.
– Не волнуйтесь. Они умерли не от инфаркта. Так что это у меня не наследственное.
– И все же.
– Отец погиб в финскую, а мать подорвалась на мине. Уже после войны. Поле было не очень чисто разминировано.
Антонина Петровна отодвинула листок. Видно, она не ожидала такого ответа.
– Да… это очень печально, – сказала она. – Значит, ко всему прочему у вас было трудное детство?
– Прилично трудное. Голод, умер брат, приходилось много работать, побираться. Так что мой инфаркт закономерный, так сказать, честно заработанный.
Помолчали. Она по-прежнему смотрела не на него, а в сторону истории болезни.
– Вы уже устроились? – спросила Антонина Петровна.
– Временно. Во дворце.
– Это не годится. – Врач взяла листок и что-то быстро написала. – Вот, возьмите. Отдадите администратору. Мы вас устроим в наш самый лучший корпус. Прямо у моря.
– Спасибо. – Холин встал.
– Подождите, я прослушаю вас.
– Но мы и так уже долго… Наверно, очередь…
– Раздевайтесь.
Он разделся до пояса. Она встала, взяла стетоскоп. Она оказалась ниже его ростом, несмотря на каблуки. На своем плече Николай Егорович почувствовал ее дыхание.
– Повернитесь спиной. Не дышите… Можете дышать…
– Спасибо вам. Вы такая добрая. Даже дышать разрешаете.
Но она не приняла шутки.
– Завтра я дежурю. Придете утром в это же время. А сейчас мои рекомендации такие. Больше гуляйте. Но не переутомляйтесь.
– Спиртного ни грамма, – напомнил Холин.
– Ни грамма. Познакомьтесь с кем-нибудь.
– С женщиной? Небольшое курортное приключение?
– Не обязательно. Но интересная компания вам не повредит. Во всяком случае отвлечет. Желаю всего хорошего. До завтра.
У дверей он задержался.
– Передо мной у вас были мужчина и женщина. Я за ними наблюдал. Они такие разные… У них серьезно?
– У мужчины – нет. У женщины – да.
– До свидания.
– Всего хорошего. Завтра я жду вас.
– До завтра.
– До завтра.
Он вышел и бесшумно прикрыл за собой дверь. Он чувствовал, что она смотрит ему вслед.
* * *
В коридоре Холин столкнулся с девушкой, которая ночью провожала его во дворец. Она узнала ночного гостя. Улыбнулась широким круглым лицом.– Нашли тогда столовую?
– Нашел. Указания были точными.
– Вы от Антонины Петровны?
– Да.
– Это моя начальница. Я у нее сестрой работаю.
Девушку так всю и распирали молодость и здоровье. Халат был ей тесен, топорщился со всех сторон, и оттого девушка казалась вся какой-то угловатой, точно рояль под чехлом.
– Как вас зовут?
– Яна…
– Милая Яночка, вы не проводите меня к администратору? Из вас получается чудесный проводник. Или вы сильно заняты?
Девушка вспыхнула.
– Провожу. Это совсем близко, в соседнем корпусе. Пойдемте.
Она решительно зашагала вперед. Холин пошел следом. Непослушный халат от быстрых движений лез вверх, обнажая крепкие, налитые ноги. Яна сердито одергивала халат, чувствуя, что Холин смотрит, старалась отвлечь его внимание разговором:
– Вы хорошо спали?
– Неплохо. (Знала бы она про человека, душившего его ночью рогаткой.)
– Позавтракали?
– Позавтракал.
– Нравится вам, как у нас кормят?
– Ничего.
– У нас повар хороший. Мы его из Ялты переманили. Он там в кавказском ресторане работал. Когда в меню будут шашлыки, обязательно закажите. Не отличишь от настоящих.
– Непременно закажу, – пообещал Николай Егорович. – Только мне шашлыки не положены.
– Ничего… Один раз можно. Я вам устрою.
Они вышли из корпуса и стали спускаться по аллее вниз к небольшому, очевидно административному, зданию. Сейчас они шли рядом, и Яна вздохнула с явным облегчением. Но теперь халат мучил ее спереди, и девушка, смущаясь, расстегнула его, освобождая большую грудь в ярко-красной кофточке.
– Вы издалека?
– Да.
– С чем?
– Инфаркт.
– Ну… такой молодой… – Она с любопытством посмотрела на него, словно инфаркт был невесть какая заслуга; Холину даже показалось, что Яна ожидала увидеть на его груди орден.
Дальше шли в молчании. Яна почтительно поглядывала на наго.
– А что, – спросил Николай Егорович, – Антонина Петровна хороший врач?
Девушка тряхнула рассыпанными по плечам белыми крашеными волосами.
– Очень, – сказала она горячо. – Очень.
– Но она, по-моему, еще совсем молодая.
– Ну и что? Она врач от рождения. Она душой лечит, а не лекарствами!
– Давно она у вас?
– Нет, первый год. Только что из института.
– Ого! И сразу в «наркомовский». Наверно, рука есть?
– Никакой руки! – Яна сердито посмотрела на Холина. – Своим трудом. Институт она кончила на пятерки и поступила в заочную аспирантуру. Вот она какая! И все у нас ее здесь любят. – Девушка понизила голос. – Через два года наша заведующая на пенсию уходит. Она, наверно, заведующей будет.
Холин присвистнул.
– Ну и дела! Совсем еще девчонка – и заведующей. А жених у нее кто?
Яна даже остановилась.
– А вы откуда знаете?
– Сама рассказала.
– Ну вы и жук! Ох, простите, вырвалось…
– Ничего, ничего. Врач?
– Как же так… она вам сразу…
– А я умею расспрашивать. Врач?
Яна оглянулась и понизила голос:
– Если она уж сама вам рассказала… Он у нее натуральный доцент…
– Как это понять? – удивился Холин.
– Ну… теперь натуральный, еще недавно был на должности, а без диплома. Они скоро должны пожениться. Они этой зимой должны были пожениться, но он защищаться должен был, и они отложили до лета.
– От кого защищаться? – сделал Николай Егорович вид, что не понял.
– Диссертацию защищать… Ах, вы шутите, – Яна обиженно насупилась.
– Ну… ну… это я так… Глупый юмор. Я обладаю чувством глупого юмора. – Холин дотронулся до руки девушки. Рука была полной, упругой, горячей, словно утюг. Николай Егорович даже отдернул руку, как от горячего утюга. – Ну у вас и тело!
– А что? – испуганно спросила девушка.
– Да так…
– Плохое?
– Мне нравится.
– Нравится… Ничего вам не нравится… Я слишком полная, потому что торты и пирожные люблю. И все молочное.
– Это у вас такая конституция, – утешил Николай Егорович. – Наследственность крепкая. И детство было лучезарное.
– Вы любите полных?
– Ну не совсем чтобы…
– Обратили внимание, какая у Антонины Петровны фигурка? Закачаешься! А ножки! Будь я мужчиной, я бы с ходу в нее влюбилась. А то я… Дружила я с одним. Так он знаете как меня прозвал?
– Как?
– Бидоном со сливками.
– Мерзавец.
– Нет… он хороший… Это я… Я с первого мая сажусь на диету. Буду пить один чай без сахара с огурцами.
– А почему с первого мая?
– Так… Жарко будет. В жару легче голодать. Да и огурцы свежие пойдут.
– Почему именно с огурцами?
– Огурцы жир растворяют. Разве вы не знаете? Вот мы и пришли. Первый этаж – сразу направо. Я пошла. Вам когда Антонина Петровна назначила? Завтра? Она завтра дежурит, а я только до обеда. Мы в горы пойдем. Я, когда в горы хожу, сразу полтора килограмма сбрасываю. Пошла… Только вы не смотрите мне вслед. Ладно?
– Ладно. А почему?
– Сзади я еще толще кажусь.
– Откуда вы взяли?
– Так. Знаю. Идите.
Николай Егорович пошел. У крыльца он все-таки не выдержал и оглянулся. Яна стояла на месте и грозила ему пальцем.
– Вот… А обещали… Я вам укол болезненный сделаю. Будете знать!
* * *
Пятый корпус, куда поселили Холина, действительно стоял возле самого моря, почти на краю обрыва. Было, видно, недавно построили. Еще пахло краской, все сияло: стены, полы, окна. Мебель выглядела тоже так, словно только что из магазина. Она была выдержана в радостных тонах: красном, коричневом, синем.– Финская, – с гордостью сказала дежурная, подвижная седая старушка. – По спецзаказу. Вы уж поосторожнее с нею. Хорошо?
– Хорошо, – пообещал Николай Егорович.
– Да вас сразу видно – аккуратный и непьющий. А другие… не приведи господь… Вроде бы и не больные. Приехать не успеют, скорей за бутылку да за курево. Льют, жгут, ногами топчут. Сходите для любопытства в первый корпус. Три года назад такую же мебель завезли. А что осталось? Каркас и лохмотья.
– Каркас и лохмотья?
– Ну да! Каркас и лохмотья, – почему-то обрадовалась старушка удивлению Холина. – Как животные, волками обглоданные. И диваны, и стулья, и кровати.
– Я буду очень бережно относиться к мебели, – торжественно заверил Николай Егорович.
– Да я уж вижу. Приличного человека сразу отличишь.
Они дошли до тридцать шестой комнаты. Старушка открыла ее ключом.
– Вы первый.
– На двоих?
– На двоих. Сегодня второго подселят. Хоть бы тоже приличный попался. О господи! – вздохнула дежурная. – Каждый раз волнуюсь, когда новенького привозят. Лишь бы не куряка попался. Вы-то сами куряка?
– Нет, не куряка.
– Слава тебе богу! И себе хорошо, и людям. Я думаю – злейшего врага людям, чем куряка, нет на свете. Мало – сам себя угарным газом травит, так других задушить норовит, не говоря уже о мебели. Особенно о полированной. Вы вот человек образованный, скажите, что с ними, с куряками, происходит? Как полированную мебель куряка увидит, так и норовит в нее цигаркой ткнуть. Почему бы это, а?
– Инстинкт, наверно.
– Какой же это может быть инстинкт?
– Ну… не знаю. Возможно, это им пепельницу напоминает.
– Господи! Тыщерублевый гарнитур – пепельница? Да не то они сумасшедшие – эти куряки? И две пепельницы я на каждого куряку ставлю.
– Ну это я так предположил.
– Вот цигаркой ткнул. Вот и вот. На боку, – старушка показала места ожогов на полированной поверхности шкафа. – Какая же это пепельница, если пепел вниз падает? Ну, отдыхайте…
Дежурная ушла. Холин огляделся. Комната была большая, светлая, вся залитая утренним солнцем. На окнах плясали зайчики от шумевшего рядом моря.
Николай Егорович вышел на балкой. Море было почти под балконом. Солнце стояло еще не очень высоко; его лучи косо падали на маленькие волны, отражались, дробились; вода, солнце, небо смешивались, все кипело, бурлило, сверкало, мельтешилось; казалось, в котле варится какой-то необыкновенный сказочный напиток.
«Наверно, так выглядит живая вода, – подумал Холин. – Смесь из солнца, моря, ветра и неба…»
Он постоял на балконе, слушая легкое утреннее дыхание моря и глухой шум старых сосен под обрывом. Кроме этих звуков, больше ничего не было слышно; только едва доносился приглушенный расстоянием женский смех, но смех был таким легким, естественным, что не нарушал природных звуков, вплетался в них, и казалось, что он рождался тоже из ветра и кипения света в море.
Пахло водорослями, хвоей, мокрым камнем, высохшим на солнце прошлогодним ковылем и белилами – от покрашенных дверей, окон, стен, лоджии. Все это создавало впечатление чистоты, свежести, покоя…
У Холина сладко сжалось сердце. Он постоял неподвижно, закрыв глаза, подставив лицо солнцу.
«Выкарабкаюсь, – подумал Холин. – Надо выкарабкаться…»
Лицу стало горячо. На глаза давили тяжелые горячие красные слитки. Николай Егорович с трудом разлепил веки и передвинулся в тень от стены лоджии. Сразу повеяло ветерком, изменились запахи, Теперь пахло холодным грибным дождем, снегом, прихваченными в саду первым морозцем астрами, только что постиранным в реке бельем, но не с мылом, а с белой глиной, как стирали во время войны…
Николай Егорович перегнулся через балкон и посмотрел влево. Старый парк, изрезанный аллеями, проткнутый лужайками, на которых стояли мраморные скульптуры, желтели клумбы, пускали струи фонтанчики. Белели корпуса санатория; кое-где неторопливо гуляли больные, спешили люди в белых халатах.
Направо парк переходил в лес. Одной стороной лесопарк круто взбегал вверх, и там, высоко, у самого неба, спокойным светом светились церквушка и еще какое-то здание, едва видное среди деревьев; другая сторона полого спускалась к морю, переходила в узкий длинный пляж, желтой подковой охватывающий зеленое море, словно обруч волос модницы, решившей покраситься в необычный цвет. Из леса высовывалась какая-то вышка, а от берега устремлялась в море каменная дорожка, увенчанная башенкой, это был маяк – сразу догадался Холин. Отсюда строения совсем казались крошечными игрушками.
Казалось, если одной рукой снять со скалы церквушку и непонятное строение, а другой захватить вышку и маяк, то пейзаж в целом от этого ни капельки не пострадает, даже выиграет, станет девственным, каким он и был миллионы лет назад и каким, может быть, станет, если человек прекратит существовать как вид. Холин читал недавно повесть одного японского писателя, где высказывалась мысль, что скоро человек перестанет существовать как вид, а на земле останутся лишь две цивилизации: деревья и киты. Деревья и киты, утверждал японский писатель, – это цивилизации, которые мы никак не можем понять.
«Надо сходить посмотреть и маяк, и вышку, и церквушку, и то непонятное строение, – подумал Холин. – Пока деревья и киты не захватили их. – Холин усмехнулся. – Или пока я сам не умер. Это уж наверняка случится быстрей. Надо завтра же успеть что-нибудь посмотреть».