Напоследок Асольв еще раз пытался отговорить Торварда от поездки к Великаньей долине, но тот оказался упрям как истинный сын Хёрдис Колдуньи. Великанья долина была последним местом, где он мог узнать ее тайну; впрочем, если ему так мало рассказали люди, что расскажут камни, ели, пустая пещера?
– Пусть едет! – говорила Эйра. – Он ведь ищет часть самого себя, так пусть найдет. А если ему не слишком понравится то, что он найдет, то никто другой не будет в этом виноват!
Все эти дни Эйра старалась не замечать Торварда, почти не бывала дома, не захотела даже показать ему святилище. Торварда повел туда Асольв, но Торвард скоро заметил, что родич идет туда с большой неохотой, и отослал его назад.
– Я сам найду то, что там можно найти, – сказал он. – А то, что не захотят рассказать мне камни, не расскажет ни один человек.
– Ты прав, – согласился Асольв. – Камни лучше нас помнят ее. Сдается мне, они ее лучше понимали.
Торвард медленно поднимался по склону горы к святилищу, чутко прислушиваясь к тому, как отзывается в его душе сила священной горы квиттов. Он был одной из тысяч и тысяч человеческих песчинок, когда-то поднимавшихся по этой тропе навстречу богам, и их невидимые следы вели его за собой. Он стал каплей воды, влившейся в реку, и эта река текла через столетия, сливая дух человека с духом человечества. Ширина тропы позволяла пропустить большие толпы людей, повозки, лошадей и другой жертвенный скот. Вдоль нее выстроились плотным строем поминальные камни разных цветов и размеров. Иные были обтесаны в виде щита, у иных имелся фигурный, закругленный или заостренный верхний конец, а некоторые сохранили свой природный вид, и только переднюю сторону резец мастера выровнял под надпись.
Несколько раз Торвард останавливался и принимался разбирать полустертые руны. Поминальные письмена вились дорожками на причудливо переплетенных лентах, и, чтобы прочесть их, приходилось клонить голову то в одну сторону, то в другую. Непривычные, вышедшие из употребления, коряво и диковато звучащие старинные имена были ему незнакомы, но при виде этих камней его пронизывал священный трепет: возможно, именно так звались его родичи по матери, которых он не знал. В этих надписях дремали отголоски человеческих жизней, сложных судеб, чьи нити давно выпрядены, оборваны и завязаны в узел. В них уже ничего нельзя изменить, все прошло, умерло и окаменело.
«Годагас и Турутхильд в память о Харибриге приказали поставить камень. Ваг вырезал руны». Торвард сидел на корточках возле камня, стараясь в причудливо переплетенной каменной ленте увидеть получше этого Харибрига. Кем ему приходились эти Годагас и Турутхильд? Брат и сестра или жена и сын, а может быть, внуки. Если камень поставлен не на могиле, а в святилище, значит, смерть свою Харибриг нашел где-то очень далеко от дома. И Торварду виделся этот Харибриг – могучий воин с обветренным лицом, чем-то похожий на Хальгейра Занозу, Рагнарова брата, – тот погиб в земле бьярров лет восемнадцать назад, Торвард плохо его помнил, и оттого образ казался еще значительнее. Может быть, и Харибриг там же сложил голову, добывая пушистые блестящие меха, «рыбий зуб», светловолосых, малорослых, испуганных рабов. И вот он лежит на погребальном костре, с застывшим лицом, с кровавой раной вместо правого глаза, и ветерок шевелит прядь полуседых волос над неподвижным лбом, а одет он в старинный доспех из бычьей кожи, вооружен старинной тяжелой секирой, вроде тех, что во многих домах висят на стенах. По бокам его стоят кувшины, блюда, лежит все оружие, и молодой воин придерживает за связанные локти стройную пленницу, которая пойдет за ним… А кругом леса, леса, и в этих лесах, как в открытом море, нет ни дорог, ни тропинок к дому. Погибший на чужбине не вернется домой, и могилы на родной земле у него не будет. Каждый из этих камней означал погибшего на чужбине, воображение рисовало тысячи дальних дорог, и казалось, что все они начинались отсюда, от этой горы, и гора эта – источник всех земных путей, сколько их ни есть…
А потом здесь, на тропе святилища, молодая женщина с вышитым покрывалом на голове и мужчина с сурово-опечаленным лицом указывают место для поминального камня… Это и есть Годагас и Турутхильд. И хотя Торвард отдавал себе отчет, что все это он придумал, на душе у него стало легче, как будто в этом хороводе молчаливых камней у него появились знакомые и друзья.
Торвард с трудом отошел от камня. Его розоватые, с черными прожилками и белыми зернами кварца гранитные бока, полустертая, причудливо свитая надпись, старинный непривычный язык завораживали и не хотели отпускать человека, который вновь оживил своим вниманием и участием давно отжившее. Ничто не умирает. Харибриг хотел снова жить, и Годагас с Турутхильд хотели жить, и даже Ваг, резчик, хотел быть помянутым. Давно прошедшие и завязанные в узелок жизни ожили в его воображении и разворачивали перед взором цветные ленты – такова сила древнего святилища. Все умершие души продолжают жить здесь. Святилище веками принимало в себя мольбы, надежды, желания, горе и радость племени квиттов и копило их в своих священных камнях, копило, копило… Эта сила мощным облаком жила здесь и держала на себе священную гору. Она готова отозваться навстречу любой душе, что позовет ее.
Отсюда уже видны были ворота святилища – два стоячих валуна, в промежуток между которыми вливалась тропа. Сердце сильно билось. Торвард дошел до конца тропы и остановился, собираясь с духом. Два суровых темно-серых стража смотрели на него безглазыми лицами, нависая над головой, как горы. Предание о великанах оправдалось: валуны казались окаменевшими существами, некогда живыми. В их более узкой верхней части Торварду виделась голова, а полустертые руны нижней половины напоминали узоры на одежде. Или это тоже… поминальные камни, только по другим, нечеловеческим существам? И они тоже приняли в себя духи тех, по кому поставлены? Они не двигаются, но они сохранили способность видеть, слышать, они сохранили власть впустить или не впустить сюда пришельца. Торвард знал, что должен что-то сказать, но слов не находилось.
Ветер тихо гудел между валунами – невидимые ворота были открыты. Торвард прошел между двумя стражами, и глазам его открылось внутреннее пространство святилища. Широкая округлая площадка могла бы вместить сотни людей, и на мгновение Торварду померещились эти сотни, стоящие несколькими кругами, один внутри другого. В середине горел костер, и человеческие круги двигались вокруг него. У всех в руках ветки с полураспустившейся листвой – должно быть, встречают пробудившегося Бальдра… Торвард видел, как ветер треплет длинные бороды, распущенные волосы жрецов, видел высокие посохи с навершиями из бронзы и резной кости… Священный огонь, сердце святилища, на ветру взлетал могучими языками вверх, в два человеческих роста…
И вмиг все растаяло. Торвард провел рукой по лбу. Ему примерещился, видно, один из тех праздников, в которых участвовали еще Годагас и Турутхильд… Перед ним расстилалась пустая площадка, особенно большая из-за пустоты, и он был здесь один перед строем каменных великанов.
Торвард шагнул вперед, и тут же навстречу ему шагнула женская фигура. Их разделяло шагов десять. Она появилась прямо из воздуха, на ровном пустом месте. Торвард вздрогнул: молодая высокая женщина с густыми темно-русыми волосами, падавшими ниже колен, с маленькой повязкой из серого холста на голове, казалась очень знакомой, и в то же время такой странной, что он не сразу узнал свою мать. Она была слишком молода – такой молодой сын ее не помнил. Она улыбнулась ему, правая половина рта приподнялась, и одновременно правая бровь, густая и черная, тоже дернулась вверх. А кожа у нее была бледная, странного сероватого цвета и какая-то слишком твердая даже на вид, словно это не живое человеческое существо, а искусное изваяние из серого камня. Торвард невольно охнул, узнав лицо своей матери, и тут же видение исчезло. Торвард снова остался один.
Он постоял у крайнего валуна, не решаясь идти дальше. Святилище откликнулось на его тайные мысли, откликнулось образом той Хёрдис Колдуньи, которую знали эти валуны. Но ему было жутко: эта, здешняя, Хёрдис состояла в родстве с камнями, но не с ним. Голова кружилась, во всем теле ощущалась странная неловкость, неуверенность, словно все привычные представления – верх и низ, право и лево – перемешались, и он не знал, где окажется, если сделает шаг в любую из сторон.
Возле соседнего валуна что-то шевельнулось. Торвард глянул туда, и его прошиб холодный пот: какая-то тонкая коричневая фигурка словно бы выступала из каменной глыбы. Рука сама дернулась сделать знак молота, в мыслях мелькнуло: темный альв выходит из камня среди бела дня – невероятно! Но тут же фигурка повернулась к нему лицом, и он узнал Эйру.
От облегчения у Торварда ослабели ноги, и он было прислонился плечом к ближайшему валуну, но испугался, как бы его самого не затянуло внутрь, и отстранился.
– Что ты здесь делаешь? – окликнул он Эйру.
– А ты что здесь делаешь, знатный ярл? – враждебно отозвалась она. – Это святилище принадлежит моему роду. Тебе здесь ничего не принадлежит. Ты чужой здесь – и в этом святилище, и на земле Квиттинга.
– Боги сотворили землю для всех, – ответил Торвард и подошел ближе к ней. Эйра попятилась, и он остановился в трех шагах перед ней. – Ты напрасно меня боишься. Я твой родич, ты – племянница моей матери, и я не сделаю тебе ничего дурного. Почему ты обходишься со мной так не по-родственному? Не думаю, чтобы я успел причинить тебе какое-нибудь зло, а ты смотришь на меня так, как будто мы злейшие враги. В чем тут дело? За что ты меня ненавидишь?
– За то! – Эйра посмотрела ему прямо в глаза, и ее темные глаза гневно сверкали. – За то, что ты – сын ведьмы и Торбранда Тролля!
– Но ты – племянница моей матери! Она ничего тебе не сделала, она даже не была здесь за то время, что ты живешь на свете! И если тебе чем-то не нравится ее кровь, то ведь это и твоя кровь! Говорят же, что все женщины вашего рода – ведьмы!
– И за это я ненавижу себя! – пылко воскликнула Эйра, и Торвард видел, что это правда. – Я ненавижу свою кровь, которая связала меня с предателями и губителями Квиттинга! Я хочу, чтобы во мне не было крови твоей матери! Я хочу, чтобы тебя не было! Я хочу изменить свою кровь, чтобы во мне не было родства с ней и с тобой! Но это невозможно, и я ненавижу и ее, и тебя, и себя! Ненавижу!
Эйра оторвалась от валуна, проскользнула мимо Торварда и исчезла на тропе за валунами. Торвард посмотрел ей вслед. Он не совсем ее понял. Родство нужно принимать таким, какое оно есть, потому что себя не переделаешь.
Сын ведьмы! Она думает, все они думают, что быть сыном ведьмы легко! А это совсем не так легко, как сам Торвард когда-то со смехом рассказывал Хельги ярлу. Его мать, благополучно живущая и здравствующая, была еще более загадочна и далека от него, чем мать Хельги, умершая двадцать лет назад. О ней охотно рассказывали, а о Хёрдис Колдунье никто не хотел и не мог рассказать. На Квиттинге его ненавидели за то, что он ее сын. Но и во Фьялленланде ему было не легче. Там он тоже звался сыном квиттингской ведьмы. С рождения Торвард ловил на себе недоверчивые, испытывающие, враждебные взгляды. «Сын ведьмы!» Еще в детстве он понял, что в этих словах заключается какой-то зловещий смысл, и приехал, надеясь постичь его до конца. Здесь, в святилище, он уже увидел образ той ведьмы, кровь которой отравила его рождение. Понять ее дух для него было гораздо важнее, чем отыскать какие-то там булатные мечи или раздобыть невесту. Это все внешнее. А его мать – это он сам.
Торвард ярл ушел по тропе вниз и исчез за скальными выступами. Эйра, спрятавшаяся за одним из валунов, не смотрела ему вслед. Она надеялась, что он навсегда уходит из ее жизни и никогда больше не будет напоминать ей о том, о чем она хочет забыть. Отвернувшись от тропы, она подставила лицо свежему вечернему ветру, ветер сдувал назад от висков вьющиеся легкие прядки темных волос, и Эйра надеялась, что он сдует и унесет все ее горькие, тяжелые мысли.
С этой высоты ей открылся широкий вид на Медный лес. Огромные горы, то зеленые от хвойного леса, то пестрые от лиственных рощиц и многообразных каменистых выступов, перетекали одна в другую, упирались друг в друга плечами в том вечном хороводе, который им не суждено разомкнуть, пока стоит мир. Горы казались живыми; за много лет Эйра изучила лицо каждой из них, а здесь, на высоте Раудберги, она стояла вровень с их головами и могла разговаривать с ними как равная.
Как счастливы горы – им так спокойно живется, они не знают порывов тоски, не хотят изменить сами себя, не рвутся на волю из своей каменной оболочки. Эйра смотрела, стремясь проникнуть взглядом дальше, дальше, хотела увидеть край света, хотя и знала, что отсюда увидеть его нельзя. Даже у взгляда есть предел. И даже на самом краю, куда он достает, ему преграждает путь все то же – темно-зеленые горбы лесистых гор.
Этими горами замыкался весь ее мир – и тот, который Эйра видела, и тот, который только воображала. Отсюда некуда уйти. Куда бы она ни повернула, везде будет одно: горы, лес, разговоры о фьяллях и слэттах, о былом величии Квиттинга и о его нынешнем разорении и бессилии. И везде она останется племянницей ведьмы Хёрдис, двоюродной сестрой Торварда ярла, сына Торбранда Тролля, разорившего Квиттинг. Двоюродной сестрой человека, которому суждено убить Бергвида конунга, мстителя за все племя квиттов! Эйра не надеялась, что предсказание Хёрдис – ложь. Если бы судьбу можно было изменить ударом ножа… Но ее нельзя изменить, и даже мертвые кости способны убивать, если так суждено. Этот человек убьет когда-нибудь надежду Квиттинга, а она останется его сестрой.
Если бы можно было уйти отсюда, совсем уйти! В какую-нибудь другую жизнь, где ничего, ничего этого нет! Где сама она станет другой, где сбросит цепи этой проклятой крови, этого презренного родства, этой судьбы, которую нельзя изменить!
Эйра пристально вглядывалась в знакомые очертания гор, глаза ее слезились от ветра. Полоска вечернего неба, видная между плечами самых дальних гор, начала шириться, заслонила все пространство взора. И темная синева начала яснеть, как будто в небе раскрывались ворота. Какое-то широкое видение спускалось навстречу Эйре. Она снова видела горы, но… другие. Под яркой голубизной горячего неба располагались светло-желтые, беловатые, розоватые острые скалы, кое-где покрытые зелеными лужайками и рощицами странных, причудливо искривленных и все же красивых деревьев. На ветвях деревьев росли цветы – крупные желтые, белые, розовые соцветия, не похожие ни на один знакомый ей цветок. Эйра смотрела широко открытыми глазами, зная, что перед ней разворачивается то, что она хотела увидеть, – другой мир. Все здесь было ослепительно ярким – и синева неба, и зелень деревьев, и прозрачность воздуха. От этой картины веяло теплом и привольем.
В углублении ближайшей скалы бил источник, и струи прозрачной воды переливались через обтесанные розоватые камни. К источнику подошли две молодые женщины – обе высокого роста, смуглые, их блестящие черные волосы были уложены венцом на головах. Странные платья из легких светлых тканей оставляли свободными руки, и даже ноги были видны чуть ли не до бедра через длинные разрезы. На груди ткань собиралась в красивые пышные складки, талии стягивали блестящие пояса. На запястьях и даже над локтем у женщин сияли золотые браслеты, а на плечах они придерживали разрисованные глиняные кувшины непривычной формы с изогнутыми ручками.
Одна из них поставила свой кувшин на камень возле источника, потом вдруг обернулась и застыла. Ее широко раскрытые темные глаза встретились со взглядом Эйры. В изумлении приоткрыв рот, женщина протянула смуглую руку к подруге, что-то оживленно говорившей, и сделал ей знак смотреть. Теперь уже две пары блестящих темных глаз впились в Эйру, и она как бы со стороны увидела себя – невысокую хрупкую девушку со светлой, бледноватой кожей и пушистыми темными волосами, вьющимися по ветру широкой волной, в прямом коричневом платье с узором из сложно переплетенных линий белой тесьмы, с бронзовыми застежками на плечах, под которыми на цепочках висят игольник, подвески, амулеты – увидела до кожаных башмаков с красными ремешками, плотно обвившими ногу. И вся она так отличалась от этих смуглых легких женщин, и рыжий камень под ее ногами, черно-серые валуны с полустертыми рунами, возле которых она стояла, так не походили на розоватые скалы и темно-зеленое дерево с блестящими листьями и тяжелыми розовыми соцветиями, бросавшее тень на тех женщин, – что Эйра задохнулась от ощущения огромности пространства между ними и собой.
Одна из женщин уронила глиняный кувшин в источник. Вода из каменной чаши плеснула через край, брызги осыпали замерших женщин и словно оживили их – дернув подругу за руку, хозяйка кувшина пустилась бежать, и вмиг обе они скрылись из виду – только мелькнули их смуглые точеные ноги и развевающиеся края светлых свободных одежд.
Эйра покачнулась, закрыла лицо руками и прислонилась к валуну. Она сама не знала, что она видела, – то ли ее посетило видение из высших миров, то ли правда на земле где-то есть такая страна – где розовые скалы и деревья с блестящими листьями. Или эта страна находилась здесь, на этом самом месте, много-много веков назад? Эйра не знала, что подумать, на душе у нее стало и легче, и тяжелее. Перед ее глазами открылся другой мир, и стало легче жить, зная, что он где-то есть. Но горы Медного леса по-прежнему держали ее в плену, и даже в самой дали, где вершины упирались в небо, не видно ворот в ту чудесную страну. Эйра стояла перед гранью миров, эта грань болезненно резала ее душу, но уйти от нее невозможно, потому что она помещается внутри.
После отъезда Торварда ярла домочадцы Кремнистого Склона еще долго обсуждали новости: знакомство со знатным родичем, обручение Альдоны с Хельги ярлом, битву Хельги и Торварда с Бергвидом Черной Шкурой. Приезд на Квиттинг Торварда и Хельги всколыхнул все застарелые обиды квиттов.
– Бьёрн очень хорошо придумал! – горячилась теперь бабка Уннхильд. – С Бергвидом конунгом он отомстит за все, что мы потеряли, и поможет нам вернуть кое-что! Ты подумай, грива твоя нечесаная! Если ты пойдешь с Бергвидом конунгом и хорошо себя там покажешь, то он поможет тебе взять обратно все наши прежние земли! Бьёрну, в конце концов, что за дело до нас, а ты-то ведь, пойми, ты внук самого Бренна сына Гуннлейва! Ты – наследник рода Эйкингов, хоть и по женской линии, понимаешь ты этот или нет? Тебе бы все только в сторону Золотого озера глаза таращить, как будто ты этому Лисице всем обязан! А твой род ничем его не хуже! По женской линии хотя бы! Кто он такой, этот Вигмар, где его род был тридцать лет назад? А род твоего деда, род Эйкингов, гремел на земле и море! Ты небось там и не был никогда, не видел, что мы имели? Э, у нас было столько земли, сколько не снилось ни тебе, ни твоему Вигмару Желтоглазому! Сколько прекрасных пастбищ с густой травой, сколько полей, лесов! А на побережье теплее, там урожаи не те, что здесь! Гораздо лучше! Мы были так богаты, что нам не требовалось никаких золотых ручьев!
– Ой, бабка! – Лейкнир крутил головой. Все это его не очень вдохновляло: он подозревал, что в воображении старухи богатства тридцатилетней давности преувеличены раз в десять. – А что же вы так плохо встретили Торварда ярла? Он – очень могущественный человек и наш близкий родич. Вот кто мог бы помочь нам все вернуть!
– Никогда не надо надеяться на чужих! – наставляла бабка. – Эти фьялли заботятся только о себе! Они и сюда плавают только посмотреть, нет ли еще чего пограбить. А Бергвид конунг поможет! Не знаю, какие наглецы сейчас сидят на наших землях, фьялли это или квитты, великаны или тролли, но всех их можно с хорошей дружиной погнать взашей! Бергвид конунг имеет эту хорошую дружину! И он ведь всегда плавает вдоль побережья! Он всегда охраняет тех, кто друг ему, и никогда не причиняет ему вреда, не трогает их домов, кораблей, полей и стад! Он – законный конунг квиттов! Наш род снова будет богат и знатен! Это нужно тебе же, ты понимаешь, лоб здоровый?
– Понимаю! – Лейкнир усмехнулся. – Вот только что делать, если на наших старых землях уже сидит какой-нибудь хороший друг Бергвида?
На это старуха не нашла ответа, и Лейкнир пошел вместе с отцом косить, дав ей сколько угодно времени на размышление.
Вернувшись однажды к ужину, Лейкнир застал сестру за разбором рубашек, плащей, поясов, ковров и прочего такого добра.
– Это что – подарки к свадьбе? – Он через силу усмехнулся. – Ну, давай. Полезное дело.
– Да ну тебя, какая свадьба! – Эйра отмахнулась. – Я выбираю подарки для Бергвида конунга.
– Что?
– Ну ты что, оглох? Подарки для Бергвида конунга! Ведь Бьёрн поедет к нему, так не может же он поехать с пустыми руками! Мы передадим ему подарки от нашего рода! Чтобы он знал, как мы почитаем его доблесть и отвагу!
Эйра выпрямилась, прижимая к груди вышитый пояс с такой пылкостью, словно это сам Бергвид конунг. Глаза ее горели, взгляд стремился в далекие дали. Лейкнир сел на скамью, точно его не держали ноги.
– Отец! – Он оглянулся. – Это что, все взаправду?
– Я сейчас. Переоденусь. Иди умойся пока, – пробормотал Асольв и исчез.
В последние несколько лет собственный выросший сын, прижившийся в Каменном Кабане лучше, чем дома, олицетворял в глазах Асольва грозного Вигмара Лисицу. Поэтому он слегка робел перед Лейкниром, который всегда был так уверен в том, что правильно, а что нет, и в случае расхождений во взглядах старался уклониться от спора с сыном.
Лейкнир снова посмотрел на Эйру. Она разглаживала на лавке тканый ковер. Целую зиму у ткацкого стана простояла. С матерью вдвоем, и еще фру Уннхильд все с советами лезла. И теперь собирается подарить! Бергвиду Черной Шкуре! В награду за то, что он в бою, вместо битвы, как прилично мужчине, прикрывается колдовством, как злобная старая баба! Он дружит с ведьмой и всякой нечистой дрянью вроде морских великанов, а Эйра видит в нем великого героя – глаза горят, дух захватывает от восторга! «Наш конунг! Наш мститель!» Они все сумасшедшие! Только скажи им «сын конунга», так все женщины сразу слепнут, глохнут и глупеют. И видят великого героя, сошедшего с небес, в любом напыщенном болване!
– А что вы скажете, когда Вигмар спросит, где его сын? – Лейкнир вопросительно посмотрел на Эйру и поискал глазами Бьёрна, но того под рукой не оказалось.
– А он не хватится! – беззаботно ответила Эйра, любуясь цветными узорами ковра. Вереница красных кораблей под парусами плыла по синему морю, и на одном из этих кораблей ей виделась мужественная фигура славного Бергвида конунга. – Ведь он не сказал, когда вам возвращаться назад? Бьёрн и раньше, бывало, подолгу у нас жил. Вигмар же обещал прислать людей с известием, когда ваши слэтты вернутся. А они, может, до зимы не вернутся. И он будет думать, что Бьёрн просто загостился у нас.
– А потом? – мрачно спросил Лейкнир. Он, конечно, был бы очень рад, если бы слэтты не возвращались ни к зиме, ни вообще до самого Затмения богов.
– А потом я совершу великие подвиги и прославлю мой род! – подал сзади голос сам Бьёрн, в это время вошедший в гридницу. Раздобуду много золота и всего прочего, и отец будет мной гордиться. И тогда он меня простит. Ты когда-нибудь слышал, чтобы героя, увенчанного добычей и славой, дома бранили за то, что он ушел в поход без спроса?
– Ты так рассуждаешь, как будто тебе тринадцать лет, – сказал Лейкнир.
Бьёрн заливисто расхохотался, и Лейкнир сообразил, что ответил в точности так, как могла бы сказать Альдона.
– Ладно! – отсмеявшись, Бьёрн подошел к покрасневшему Лейкниру и хлопнул его по плечу. – Давай со мной, а? Вместе веселее! Мы же с тобой и так – все равно что братья, а разве братья ходят в походы один без другого? И битва – лучшее средство от любви, лучше всяких там рунических палочек![15] Верно говорю!
– Верно! – досадливо передразнил Лейкнир. – Откуда тебе знать?
– Чего? Я, по-твоему, не знаю, что такое битва?
– Нет.
«Что такое любовь», – хотел сказать Лейкнир, но не стал: неловко было говорить о любви, вообще произносить это слово перед людьми, которые заняты совсем другим, а над его любовью, его неизлечимым мучением, умеют только смеяться. Переодеваясь для ужина, он все еще думал об этом разговоре. Говорят, от любви люди глупеют. Не похоже, чтобы сам он поглупел – иначе он побежал бы к Черной Шкуре, высунув язык от усердия и капая слюной в жажде славы. А Бьёрн бежит, не будучи ни в кого влюбленным. О боги благие, как говорит она. Каких же глупостей натворит Бьёрн, когда влюбится?
* * *
По пути к Великаньей долине жилья и людей уже не встречалось, дорог и тропинок здесь не было, даже черных камней, отмечающих путь, на подходах к Турсдалену не имелось, и в этом словно бы содержался молчаливый намек, что человеческие дороги здесь оканчиваются и людям тут делать нечего. Этой глуши, самого сердца загадочной страны, опасались даже коренные жители Медного леса. Фьяллям, пожалуй, даже повезло в том, что они, чужаки, не слышали преданий и не знали жутковатой славы этих мест, иначе идти к Великаньей долине им было бы еще менее приятно. Но и сейчас они с непонятным тревожным чувством оглядывали глухие горы, казалось, от создания мира не видавшие людей, и, главное, не желавшие их видеть.