Этого Хельги не стал оспаривать: со стороны так оно и выглядело, но как передать на словах все диковатое обаяние Медного леса, в котором может быть даже то, чего в обычных представлениях быть не может?
– Я не мог быть так навязчив и невежлив, – добавил он. – Если Вигмар хёвдинг говорит, что это работа Хродерика Кузнеца, я не мог ему сказать, что я в это не верю. Даже если Вигмар просто будет продавать такие вещи нам, это уже будет большой удачей.
– Если бы нам удалось переманить к себе хоть одного такого мастера, это было бы гораздо большей удачей.
– Это верно. Может быть, если из нашего обручения выйдет толк, со временем мы узнаем, кто и как их кует. Впрочем, я боюсь… Мы ведь не можем переманить с себе железную руду. У них целые горы сложены целиком из «крови великана». У нас такой руды нет, а без нее сам Вёлунд не много сумеет.
– Да, верно… – Хеймир конунг вынужден был признать правоту сына, но его лицо оставалось недовольным. Хельги привез слишком много, чтобы разжечь в нем жажду новых богатств, но слишком мало, чтобы ее удовлетворить.
Женщин – конунгову сестру Альвборг, ее дочь Сванхильд, кюну Асту – гораздо больше занимала сама невеста, девушка, которую Хельги собирался ввести в их круг и усадить с ними за стол, будущая кюна слэттов. Особенно волновалась кюна Аста. Со времени ее свадьбы с Хеймиром конунгом прошло уже семнадцать лет, но она, мать двоих подрастающих детей, все еще казалась той же семнадцатилетней девушкой, которую сюда привезли однажды под праздник Середины Зимы. После смерти кюны Хельги Хеймир конунг жил один три года, а потом выбрал девушку, которая напоминала ему прежнюю жену. Хоть при жизни кюны Хельги людям и казалось, что они с конунгом не очень-то подходят друг другу, он думал иначе и питал к ней нежность, которая пережила ее саму. Кюна Аста и впрямь походила на Хельгу, если не чертами лица, тоже весьма миловидного, то выражением непосредственной искренности, прямодушия, приветливости. Она была не так умна, как Хельга, но ума от нее и не требовалось: в роду слэттенландских конунгов хватало умных людей и без нее. Приближаясь к тридцатипятилетию, кюна Аста во многом оставалась добрым, но избалованным ребенком, и ее собственная тринадцатилетняя дочь Вальборг, красивая и рассудительная девочка, казалась взрослее нее. Хельги ярл хорошо ладил со своей мачехой, которая трепетала перед ним лишь чуть меньше, чем перед конунгом, и относился к ней снисходительно-покровительственно. Он никак не мог увидеть в ней старшую, хоть и был моложе на семь лет.
Новость насчет обручения Хельги порадовала кюну Асту – она давно мечтала о женитьбе пасынка, которого считала лучшим на свете мужчиной после Хеймира конунга, но ни одну на свете девушку не признавала достойной его.
– Но все же она такого низкого рода! – сокрушалась теперь кюна Аста. – Кто он, этот Вигмар Лисица? Что у него за род? Все говорят, что его рода никто и не знал, никто о нем и не слышал, пока он не обосновался на этом своем Золотом озере и не стал дерзить всем подряд! Но она хотя бы красивая? Она искусна в рукоделии? Умеет ли она петь? Чем она еще славится?
– Не слишком ли ты поспешил, Хельги ярл? – говорила фру Альвборг, стараясь сдержать досаду. – Я знаю, ты всегда был мечтателем, но я не думала, что ты сможешь спутать сагу и жизнь! Если тебе понравились песни об Альвкаре, это не значит, что надо свататься к первой встречной девушке, у которой рыжие волосы! Ты – будущий конунг и не имеешь права так легкомысленно распоряжаться собой!
– А быть счастливым я имею право? – слегка улыбаясь, уточнил Хельги.
– Да, но с чего ты взял, что будешь счастливым с ней? Ты же видел на Самоцветном мысу йомфру Ильмейду – она ведь более знатного рода и лучше годится тебе в жены!
Хельги еще раз улыбнулся и не отвечал. Он хорошо понимал разницу между Альвкарой из песни и Альдоной дочерью Вигмара. Просто Альдона стала первой живой женщиной, в которой он сумел увидеть черты Альвкары, и способствовали тому не только рыжие волосы. Но едва ли тетка Альвборг сумеет это понять. Она ведь принимает в расчет только то, что можно увидеть глазами.
– Если мы породнимся с Вигмаром Лисицей, это откроет нам путь в Медный лес! – рассуждали в дружине.
– Да, но можно ли на него положиться?
– Вместе с ним мы одолеем наконец этого проклятого Бергвида, и можно будет спокойно плавать по морям! Сколько кораблей мы теряем из-за него!
– Но через брак Хельги ярла мы можем раздобыть родича и посильнее!
– В этом браке нашему конунгу не много чести!
– Его мать была не слишком знатного рода, и лучше бы для него сосватать дочь конунга! А то мы скатимся совсем на дно морское, нас никто не станет уважать!
– Зато он натянул нос этому Торварду ярлу, сыну Торбранда Тролля! Ради такого удовольствия можно потерпеть невесту и похуже!
– Как бы мы вместе с невестой не приобрели и врага! Думаете, Торбранд Тролль смирится с тем, что его сына оставили в дураках? Уж его жена-ведьма точно что-нибудь придумает!
– Но вы посмотрите на эти мечи! Да ради такого я бы на хромой козе женился!
Такие вот разговоры без передышки продолжались три дня и утомили Хельги, но так и не привели ни к какому решению. Устав от суеты, от шума и крика, от чужого упрямства, заносчивости и спеси, от борьбы жадности и осторожности, он наконец сбежал посидеть на кургане, где ему всегда было так хорошо, так спокойно… Он смотрел на воду фьорда, в память ему лезло раздосадованное лицо тетки Альвборг, но он гнал ее прочь и старался думать об Альдоне. Ему виделось, как она сидит перед горящим очагом, как отблески огня бросают золотые тени на ее рыжие волосы, слышался ее голос, звучный, свободно летящий туда, где нет суеты и возни, где все чувства сильны и прямы.
Клятвы сдержу я,
как ей обещал я…
Светлая дева
мне жизни дороже…
Чудесная сага вошла в его жизнь вместе с Альдоной, Хельги носил эту сагу в груди, и оттого самые обыденные явления привычной жизни одевались яркими радужными красками. Даже суета вокруг раздражала его меньше, чем обычно: мысленно он находился далеко отсюда, он знал кое-что такое, рядом с чем весь этот шум не стоил и соломинки. Суета была мгновенна, преходяща, а ему открывалось вечное.
В сером небе мелькнуло что-то, резкий крик ворона упал сверху, Хельги вскинул голову. Черный ворон, смутно видный на сумеречных облаках, прорезал воздух прямо над его головой. Краем глаза Хельги заметил перед собой какое-то едва уловимое движение и в удивлении опустил взгляд с неба к земле. В нескольких шагах от него вдруг появилась молодая женщина – Хельги увидел ее шагающей вперед, как будто она вышла из сумерек через дверь, которая сама не была видна.
Хельги мигом вскочил на ноги и замер. Женщина тоже остановилась, разглядывая его, склонив голову немного набок. Это была совсем молодая женщина, хрупкая, маленького роста, с нарядным, вышитым золотом покрывалом на голове. На валькирию она совершенно не походила – и Хельги хорошо знал ее лицо. Эти черты часто ему снились, и всегда, проснувшись, он не мог их как следует вспомнить…
– Здравствуй, мой сын, – тихо сказала женщина, и голос ее нежно дрогнул, в нем послышалось стеснение, какое бывает от слез. Она шагнула к Хельги, протягивая руки к нему, вперед и вверх – такой маленькой она была рядом с ним. – Ты узнал меня? – немного тревожно спросила она.
– Да, – ответил Хельги, но голоса своего не услышал.
Он узнал ее, и только теперь он впервые в жизни узнал, что такое настоящее волнение. Его как будто облила волна дрожи, в груди образовалась безграничная черная пропасть, в которую сорвалось сердце и билось там лихорадочно, прыгая с уступа на уступ все ниже и ниже. Отчаянная дрожь дергала каждый мускул и каждый сустав, он не мог говорить, не владел собой. Дыхание перехватило, горло сжалось. Перед ним раскрылись ворота иного мира, он их не видел, но ветры оттуда пронизывали Хельги насквозь. Двадцать лет он сидел на ее кургане, возле ее поминального камня, и пытался мысленно говорить с ней – что же случилось, если она наконец отозвалась!
– Я так рада вернуться к тебе хотя бы ненадолго, – говорила она, и в голосе ее звучала нежная мольба, а тревожные глаза разглядывали его лицо, будто искали там хоть что-то от того семилетнего мальчика, с которым она рассталась на земле так давно. – Ты вырос таким большим, ты так красив, я всегда любуюсь тобой. Ты был так мал, когда… Я так не хотела тебя покидать, но я не могла выбрать часа…
Хельги смотрел на этот призрак, на этот образ, слишком живой для выходца из мира мертвых, и противоречивые чувства рвали его на части: он был счастлив, что наконец-то увидел лицо своей матери, но ему было жутко видеть перед собой мертвую. И кюна Хельга как будто понимала его колебания: в ее лице отражалась смутная тревога, она не решалась приблизиться к нему, в ее глазах смешались тоска по сыну, радость от встречи и боязнь, что он от нее отшатнется.
Он смотрел сверху вниз на нее, такую маленькую рядом с ним, и казалось совершенно невероятным, что когда-то он вышел из тела этой женщины, как орех из скорлупы. Она выглядела гораздо моложе его – в год смерти ей исполнилось двадцать пять, а на вид казалось еще меньше… Вид этой совсем юной женщины не вязался с туманным образом матери, который сложился в мыслях взрослого Хельги, но именно это убеждало его, что она сама стоит перед ним, а не плод его мечтательного воображения. Он придумал бы не так… Страх прошел, но Хельги смотрел на нее в растерянности, не находя ни одного слова.
– Я пришла потому, что должна помочь тебе, – говорила кюна Хельга. – Никто на свете не поможет тебе, кроме меня.
Хельги смотрел ей в глаза, и эти же кроткие, добрые глаза плыли ему навстречу из тумана детских воспоминаний; вся его тогдашняя любовь, вся его прошлая тоска по ней вдруг собрались и забились в нем, глаза странно защипало от навернувшихся слез. Именно сейчас, когда она стояла возле него, он по-настоящему ощутил всю полноту своей потери. Сердце сильно щемило от ощущения огромной дали между ними – между ним и его матерью, которая сейчас была моложе него.
– Отец не хочет позволить тебе жениться на девушке, которую ты выбрал, – говорила Хельга. – Между вами много преград. Вам многое мешает и еще будет мешать. Но я могу помочь тебе. Я принесла тебе подарок.
Кюна Хельга приподняла правую руку, и Хельги увидел на ней перстень с крупным красным камнем. Кюна Хельга сняла его и вложила в руку сына; ее прикосновения он не ощутил, но перстень в его ладони был настоящий, твердый, прохладный, как будто до этого лежал на земле.
– Это перстень светлых альвов! – Кюна Хельга улыбнулась и показала куда-то вверх. – В нем заключена особая власть. Тебя полюбит та, которой ты его подаришь. Подари его своей невесте, и тогда ничто в мире не сможет разлучить вас. Никакие соперники, никакая вражда не помешает тем, кто хочет быть вместе. Если она будет носить перстень альвов, любовь к тебе будет гореть в ее сердце ровным, ясным светом. Перстень направит ваши пути друг к другу и свяжет вас навеки. У этого красного камня есть еще одно свойство. Он усиливает в человеке все его качества. Того, кого дух зовет на подвиг, он приводит к подвигам. Тому, в ком сердце тянется к любви, он дает любовь.
Кюна Хельга говорила все быстрее и горячее, будто боялась не успеть сказать самого важного, в ее лице все сильнее проступало волнение, в глазах заблестели слезы.
– Любовь раскрывает силы человека, такие огромные силы, которых он в себе не знал, и помогает направить их к добру. В человеке много сил, очень много! Больше, чем во всех чистых и нечистых существах, которым он привык поклоняться. А тебе нужно много сил. Родина твоей матери раздираема войной. Дракон раздора терзает землю квиттов, и нет никого, кто убил бы его. Убей его ты, мой сын! – с мольбой воскликнула она, и Хельги ощутил, что дракон раздора, терзавший ее сердце при жизни, и после смерти не дает ей покоя. – Убей того, в ком сердце этой войны! Прошу тебя! Для этого я дала тебе жизнь!
Где-то рядом раздался резкий крик ворона. Что-то черное мелькнуло, как крылья птицы, перед глазами Хельги, а потом вдруг стало темно. Так темно, что у него закружилась голова, и он оперся рукой о прохладный шероховатый камень. Только потом он разглядел впереди светлую полосу закатного неба под темной ночной тучей. Стало темно, будто погас огонь или луна скрылась за тучи… Совсем стемнело, пока они разговаривали. Но ведь он ясно видел кюну Хельгу, видел каждую черту ее лица и даже траву у нее под ногами… Она сама и была тем светом, озарявшим курган, а теперь ее нет, вот и кажется темно. Ворон… Ворон принес ее сюда и забрал теперь назад… Ворон… Тот самый, что помог ему одолеть «боевые оковы» Бергвида Черной Шкуры.
В кулаке было зажато что-то твердое, и Хельги вспомнил о материнском подарке. Она подарила ему перстень… Перстень альвов… Хотелось поскорее рассмотреть его, но здесь было слишком темно, и Хельги торопливо зашагал по склону вниз.
У него было чувство, что он навсегда прощается с этим курганом, с поминальным камнем, с привычным видом на корабли в устье Видэльва. Больше ему нечего здесь делать. Больше она никогда к нему не придет.
* * *
Когда Хельги вернулся в усадьбу конунга, здесь еще не спали. Шел священный «солнечный» месяц, темнело поздно, спать никому не хотелось: невольно жаль было времени на сон, когда воздух так чист и душист, когда юная, достигшая высшей силы расцвета земля в каждого вдыхает свою свежую, молодую силу.
На пустыре перед усадьбой, где днем важные люди толковали о важных делах, теперь смеялись девушки; в гриднице конунга пели сагу о том, как светлый бог Фрейр увидел дочь великана Герд и полюбил ее. За Фрейра, Скирнира и пастуха пел Рагневальд Наковальня – он отличался голосом не слишком приятным, но зато очень громким и держался с надлежащей важностью, так что и сам бог Фрейр не смог бы больше гордиться собой; за богиню Скади и за Герд пела его жена Альвборг. Она уже не слишком походила на юную красавицу, но тщеславие и многолетний опыт пребывания на виду научили ее держаться, и теперь ее слабый, но не лишенный приятности голос уверенно передавал чувства то тревоги, то страха, то гордости, то смирения.
Хельги не стал прерывать пение и постоял в дверном проеме, за спинами слушающей челяди. Ах, как старался посланец Фрейра склонить дочь великана к тому, чтобы она подарила любовь сыну Ньёрда! То предлагал ей золотые яблоки, дающие вечную юность, то кольцо, из которого на девятую ночь родится еще восемь таких же! То грозил лишить ее жизни и родичей, то пугал заключением в троллином подземелье! Вот здесь-то он преуспел, как поведал слушателям немного дрожащий, нарочито-нежный, слащаво-выразительный голосок Альвборг:
Барри зовется
тихая роща,
знакомая нам;
через девять ночей
там Герд подарит
любовь сыну Ньёрда.[16]
Сагу эту Хельги знал на память, но сейчас она обрела для него новый смысл. Как много трудиться приходится богам, чтобы каждый год давать земному миру новую весну! И как отличается от этих подвигов человеческая любовь, для которой приходится проделывать такие долгие пути внутри души.
Когда сага кончилась к радости нетерпеливого Фрейра и слушателей, Хельги прошел к очагу и разжал ладонь. Он ничего еще не сказал, но прозрачный камень перстня вспыхнул таким ослепительно-красным светом, что вокруг раздались восклицания. Казалось, само закатное солнце бросило широкий луч в темную гридницу. То алый, то багровый свет выплескивался из крупного, с ягоду земляники, камня и бросал отсветы на стены; так, должно быть, бывало в палатах самих богов, где светильниками служило красное золото.
Все столпились возле Хельги и разглядывали перстень в его руке.
– Где ты раздобыл это чудо, Хельги ярл? – Сам Хеймир конунг спустился с сиденья, не дождавшись, когда перстень подадут ему. – Куда ты ходил? Из какой саги ты его вынул?
Слушая Хельги, люди не сводили глаз с перстня. Рассказывая о беседе с матерью, Хельги неспешно поворачивал перстень перед глазами, и розовые, алые, багровые лучи разбегались по сторонам, скользили то по стенам, то по лицам слушателей. Казалось волшебством, что так много света помещается внутри одного драгоценного камня величиной с ягоду земляники. На золотом кольце между полосками тонкого узора виднелись руны – семь священных знаков шли по всему ободку и встречались у камня, так что последняя как бы опять переходила в первую и заклинание начиналось сначала. Семь – священное число любовных заклинаний.
– Давайте посмотрим! – Хеймир конунг взял перстень в руки.
Десяток голов сгрудилось возле подлокотников его сиденья, чтобы ничего не упустить. Факел освещал бородатое, с благородными чертами лицо конунга и сияющий перстень в его руках – и Хельги видел в нем Одина на престоле, держащего в руках заходящее солнце.
– Так! – Хеймир конунг вглядывался в цепочку рун, повернув их к свету. – Значит, «турс»… Это значит… «Турс» ведь начинает дело любовных заклинаний, да?
Все вокруг благоговейно кивали. Почти все гости конунга знали руны, но не верилось, что слабый человеческий разум сумеет постичь смысл подарка из Мира Светлых Альвов.
– Потом «кано» – прибавляет сил, дает любовь и защищает то, что нам дорого… – бормотал Хеймир конунг, а сам все думал, неужели совсем недавно этот перстень держала в руках его первая жена. Он хорошо помнил Хельгу, но она была так далеко – в его молодости, в другой жизни. – Потом «гебо» – дар судьбы и богов, слияние умов, сердец и всех сил, чтобы одолеть преграды судьбы. Потом «суль» – солнце…
– Руна Альвхейма, – подсказал Хельги. – Знак победы, истинной цели души и осуществление всех мечтаний.
Эта руна, стоявшая в самой середине семисложного заклинания, особенно его порадовала. Красный блеск камня вдохнул такую радость в его душу, что он улыбнулся в полутьме сам себе. Это была его победа – то, что его мечты о матери вызвали ее из мира умерших и что она благословила другую его мечту – мечту о любви. Теперь даже тетка Альвборг убедится, что не все мечтания пустые.
– Потом «эй», – продолжал конунг. – «Два коня» усиливают предыдущие руны и помогают их силам работать… О, потом «беркана»! Какая хорошая руна! Руна богини Фригг, защиты очага. И кончает все дело «инг» – печать заклинания.
– Я должен передать этот перстень моей невесте, – сказал Хельги, и теперь уже никто не возражал.
Все споры теперь окончены – обручение Хельги ярла и Альдоны благословили боги. И тетка Альвборг, больше не возражая, лишь ахала, восхищаясь перстнем и завидуя той, что будет его носить. Она хотела примерить, но побоялась, что тогда чары обратятся на нее и она воспылает страстью к собственному племяннику.
– Ну, по крайней мере, она красивая! – вздохнула кюна Аста.
– Да, похоже, что нужно будет отослать те подарки, о которых ты говорил Вигмару Лисице, – Хеймир конунг кивнул.
– Едва ли ты, конунг, найдешь более подходящего человека, чем я! – вмешался Рагневальд Наковальня. – Едва ли ты найдешь человека среди своих родичей, более достойного, и прославленного, и сведущего во всех искусствах! – Рагневальд никогда не упускал случая себя похвалить. – Лучше знающего обычаи и законы, более способного проделать любое дело так, чтобы оно не уронило нашей чести! Поручи это мне, конунг, и я все сделаю так, как тебе это понравится! Если этот Лисица и заупрямится в чем-то, то меня-то он не переспорит! Меня не мог переспорить сам Стюрмир конунг, а это что-нибудь да значит!
– Смотри только, не подожги его дом! – вставил кто-то из старых ярлов.
Все засмеялись, и Рагневальд громче всех. То, что двадцать семь лет назад казалось ужасным, неприятным происшествием, теперь стало сагой. Иные помнили, а большинство знало по рассказам, как Стюрмир конунг, за полгода до своей гибели тоже сватавшийся к Альвборг, едва не был сожжен в доме вместе со всей своей дружиной, и пытался это сделать как раз Рагневальд Наковальня, его соперник. И поскольку невеста в конце концов досталась ему, он получил на всю жизнь право хвастаться победой над весьма упрямым и неуступчивым конунгом квиттов.
– Думаю, это хороший выбор! – Хеймир конунг посмотрел на сына. – Как тебе думается, Хельги ярл?
Хельги опустил веки в знак согласия. В самом деле, почему бы не Рагневальд? Главное – чтобы Альдона получила перстень и подарки, а кто их передаст – не так уж важно.
– Я буду рад, если ты возьмешь это дело на себя, родич, – согласился Хельги. – Надеюсь, ты будешь доволен приемом, который тебе окажут.
– Уж наверное! – Рагневальд хохотнул. – Уж я-то сумею заставить уважать себя!
Сомневаться не приходилось: Рагневальду Наковальне почти сравнялось шестьдесят лет, но стареть он не собирался: его голова и заплетенная в щегольскую косичку борода почти поседели, но крепость мышц нисколько не ослабла, и, ежедневно упражняясь с мечом и секирой, Рагневальд и сейчас готов был выйти на бой с любым противником. Всегда нарядно одетый, всегда украшенный золочеными гривнами, браслетами и перстнями, с дорогим оружием, он выступал важно, умел говорить красиво и мог достойно поддержать честь племени слэттов где угодно и в каких угодно обстоятельствах.
Сразу, как отшумели пиры середины лета, Хеймир конунг принялся готовить подарки. В богатом торговом поселении ни за чем не приходилось далеко ездить, и ежедневно торговцы приносили и раскладывали перед престолом конунга ковры, ткани, узорную посуду, дорогое оружие, драгоценные украшения. Кое-кто предлагал послать Вигмару и его сыновьям несколько хороших коней, но Рагневальд не взялся их везти, и решили подарить коней уже здесь, на свадьбе – и пусть Лисица сам везет их домой. Отбором подарков занималась в основном кюна Аста, у которой глаза разгорались при виде каждой пестрой вещи; оружие выбирал сам Хеймир конунг. Хельги принимал в этом мало участия. Самым важным подарком был перстень альвов, зашитый в прочный кожаный мешочек и повешенный Рагневальдом на шею. Его он обещал передать прямо в руки дочери Вигмара. «Если она будет носить перстень альвов, любовь к тебе будет гореть в ее сердце ровным, ясным огнем…»
* * *
– Сдается мне, что это не мой сын, – задумчиво, как будто размышляя вслух, сказала кюна Хёрдис.
Сидевшие в гриднице поближе к ней приподняли головы, ровный гул болтовни, перемежаемый стуком костей по доске и азартными выкриками в дальнем углу, притих. Теперь раздавалось только потрескивание огня в очаге и шум ветра над крышей.
Торбранд конунг повернул голову к жене. На седьмом десятке, в шестьдесят два года, он оставался так же невозмутим и даже сохранил привычку пожевывать соломинку. От дряхлости он был еще далек – спина его не горбилась, руки не ослабли, а огрубевшее, морщинистое лицо сохраняло выражение силы и твердости. Заостренный, низко опущенный кончик носа придавал его лицу немного зловещий вид, тонкие губы были сжаты, как будто не хотели выпустить наружу ни одного доброго слова. Блекло-голубые глаза смотрели умно и остро, но теперь наряду с прежней проницательностью в них появилась усмешка, которая уничтожала первое пугающее впечатление. Конунг фьяллей как будто смеялся в душе над чудачествами молодых, которые еще так мало жили и не знают всего того, что знает он, Торбранд по прозвищу Тролль. Его длинные волосы и борода, когда-то светлые, теперь приобрели серовато-рыжеватый оттенок и белели тонкими нитями седины.
– Вот как? – вынув соломинку изо рта, Торбранд конунг бросил на жену насмешливо-вопросительный взгляд. – Ты сомневаешься в этом? Обычно отцам бывает свойственно сомневаться. Но чтобы мать сомневалась – я это вижу в первый раз.
– Я тоже вижу в первый раз… кое-что! – многозначительно, с тайной язвительностью заметила кюна Хёрдис.
Народ в гриднице переглядывался. Гридница конунговой усадьбы Аскегорд казалась тесноватой из-за огромного старого ясеня, который рос прямо в полу посреди помещения и уходил кроной выше крыши, а гостей всегда набиралось в избытке. Ясеневый фьорд был густо населен, в нем стояло множество усадеб, дворов и двориков, и все их хозяева считали своим долгом по вечерам являться к конунгу. Правда, многие из ярлов ушли в летние походы, но и оставшихся хватило, чтобы занять все места на скамьях и даже на полу возле двух очагов. Дальняя от дверей часть помещения считалась женской, и там журчала болтовня; при звуках голоса кюны женские скамьи притихли. Сама кюна Хёрдис сидела не там, а напротив конунга, чтобы не пропустить ничего из более важных мужских разговоров.
– Но если сомнения посетили тебя впервые именно сейчас, этому должна быть причина! – намекнул конунг. – Троллиных подменышей, я так слышал, подкидывают в колыбель. Но чтобы подменили мужчину двадцати четырех лет от роду – это, хозяйка, что-то новое в земле фьяллей.
– Боюсь, мне подменили сына где-то на Квиттинге! – с той же многозначительностью продолжала кюна Хёрдис. Вся гридница знала, что она имеет в виду, и этот разговор всем казался очень неприятным. – Квиттингские тролли могут и не то! Они могут вынуть у человека душу и прислать назад одну пустую оболочку! Мой сын был совсем другим. Мой сын был упрям и самолюбив. Мой сын однажды зубами взял обломок ножа без рукояти и перерезал веревку на руках товарища, чтобы тот мог освободить всех остальных. Мой сын предпочел этим обломком распороть себе щеку, но не оставаться связанным ни мгновения дольше. Вот это был мой сын! А тот, кто позволил обойти себя каким-то слэттам и увести невесту из-под носа, – это не мой сын!